Книга: Откровения Екатерины Медичи
Назад: Глава 27
Дальше: Часть 6 1571–1574 АЛАЯ НОЧЬ

Глава 28

…Бородатый мужчина скачет галопом по выжженной равнине, которая усеяна убитыми и умирающими солдатами. Тут и там еще вспыхивает бой, но сражение неуклонно близится к концу; черный водоворот неба содрогается от криков. Конь под всадником тяжело дышит, на боках белеют брызги пены. Человек озирается через плечо и вонзает шпоры в ребра коня. Из сумятицы боя скачет к нему другой всадник. На нем золотые доспехи, в руке, закованной в латную перчатку, он сжимает блестящий, словно лезвие бритвы, меч. Не ведая жалости, всадник в золотых доспехах рубит солдат в белых изодранных туниках. Меч его мелькает одновременно повсюду, то сносит голову с плеч, то пронзает грудь противника, то вспарывает брюхо коня — и седок кубарем катится наземь. Однако на самом деле неистового всадника влечет лишь одна цель — та, что неизменно ускользает от него, что уже сейчас начинает растворяться в мареве боя.
— Изменник! — что есть силы кричит человек в золотых доспехах. — Ты умрешь! Умрешь во имя Франции!..
Я попыталась разлепить отяжелевшие веки. Когда это мне удалось, я обнаружила, что у моего ложа теснятся смутные человеческие фигуры. Чья-то рука приложила к моему лбу полотняный лоскут, пропитанный ромашковым настоем.
— Воды… — хрипло прошептала я, едва сумев разлепить иссохшие губы. — Дайте воды…
— Храни ее Господь, она заговорила! — Надо мной склонилась Лукреция.
— Заговорила, и что ж тут такого? — невнятно пробормотала я. — А вы думали, что я мертва?
Неясные тени, собравшиеся у моей кровати, обрели лица: я узнала Анну-Марию, которая едва доставала макушкой до пояса моей дочери Марго. Сине-зеленые глаза Марго были обведены темными кругами, как будто она не спала несколько ночей подряд.
— Ты выглядишь ужасно, — пробормотала я.
— А ты начала выздоравливать. — Дочь слабо улыбнулась.
К моему изумлению, Лукреция разразилась слезами.
— Мы уж думали, что потеряли вас! — прошептала она, обеими руками стискивая мою руку.
Я недоуменно нахмурилась. Анна-Мария часто закивала; и вдруг на меня со всей мучительной силой обрушилось осознание того, что Елизавета умерла. На долю секунды мне отчаянно захотелось закрыть глаза и вновь погрузиться в забытье. Однако я не могла позволить себе слабости; я должна подготовить новый поход на Ла-Рошель, присматривать за послами, которые вечно следуют за мной по пятам, должна…
— Долго я была без сознания? — Я замерла, глядя на их встревоженные лица.
— Больше месяца. — Лукреция поднесла к моим губам кубок с водой.
— Больше месяца?! — Я оттолкнула ее руку. — Это невозможно! Что со мной произошло?
— Лихорадка. — Лукреция убрала кубок и намочила полотняный лоскут в тазике, стоявшем у изголовья кровати. Затем она вновь положила влажную примочку мне на лоб, я ощутила резкий запах трав. — Трехдневная лихорадка. Мы обнаружили вас лежащей на полу. Врачи ничего не могли поделать. Они пустили вам кровь, но вы не очнулись. Мы по очереди ухаживали за вами. Ох, госпожа моя, пот тек с вас ручьями, холодный словно лед. И однако вы не шевелились. Вы были живы, но вместе с тем как мертвая. Когда вы совсем недавно подали голос… мы уж думали, что настал конец.
— Что я сказала?
— Вы говорили о сражении, о всаднике, который спасается бегством, и человеке в золотом. Это звучало, как… — Голос ее прервался и замер.
На моей руке остались рубцы от кровопусканий. Я умолчала о том, что у меня была не обычная лихорадка, но скорее повторение давнего, еще детского недуга. Знак того, что меня вновь посетил мой дар.
Громко хлопнула дверь, и все, кто собрался вокруг, вздрогнули.
— Она очнулась? Она разговаривает?
К моей кровати стремительно подошел Карл. На лбу его чернело смазанное пятно сажи — след недавней возни в оружейной мастерской, которую он обустроил и в Лувре. Он склонился надо мной, и от него пахнуло дымом.
— Матушка, это правда? Вы это видели?
Глянув на Карла, я заметила, что из-за спины его выглядывает Марго. Должно быть, она незаметно выскользнула из комнаты и привела брата.
— Что я должна была видеть?
— Поражение гугенотов! — Голос Карла зазвенел ликованием. — Наша армия штурмовала Ла-Рошель. Мы с Бираго подготовили этот штурм, пока ты болела. К нам присоединились испанцы, посланные Филиппом. Мы взяли город в кольцо и смели оборону гугенотов. Они обратились в бегство.
— Человек в золотом, — пробормотала я. — У Генриха были позолоченные доспехи. Я сама их ему подарила. Dio Mio, неужели он…
— Генрих жив и здоров. Он преследовал Колиньи; гнался за ним верхом много лье. Он сказал Гизу, что обещал тебе голову Колиньи. Правда, тот все же ушел живым. — Карл запнулся, во все глаза глядя на меня. — Ты это видела, правда? А коннетабля тоже видела? Он мертв. Он погиб в бою, защищая Генриха. Мы похоронили его в Сен-Дени, рядом с отцом. Коннетабль всегда любил отца. Я же правильно поступил?
Монморанси. Дядя Колиньи. Мысленным взором я увидела его таким, каким он был при первой нашей встрече в Марселе, — великаном, заслонявшим солнце. Он был мне и другом, и врагом; он пережил трех королей и был стойким защитником нашей веры, которую ценил превыше собственной жизни. Теперь его — как и многих, слишком многих — больше нет. Я не могла сказать, что глубоко опечалена смертью коннетабля, — трудно было скорбеть о нем после того, как он предал меня, войдя в Триумвират. Однако при этом известии я, как никогда прежде, ощутила тяжесть прожитых лет. Все нити, соединявшие меня с прошлым, оборвались, и я осталась одна, совсем одна перед бескрайним морем воспоминаний, которые уже не с кем разделить.
— Да, — пробормотала я, чувствуя, как безмерная слабость накрывает меня с головой. — Да, ты правильно поступил. Я не видела коннетабля. Я не знала, что он мертв. — Волна слабости увлекала меня прочь, на сей раз — в сон без сновидений. — Прости. Я так устала…
— Тогда отдыхай… — Карл поцеловал меня в щеку. — Ни о чем не тревожься. Война окончена. Скоро мы объявим амнистию и заживем, как раньше. — Он погладил меня по руке. — Да… как же я мог забыть?! С днем рождения, матушка! Надо будет его отпраздновать, когда тебе станет лучше.
С этими словами он повернулся и с важным видом вышел.
Марго осталась стоять, глядя на меня почти с испугом.
— Мой день рождения, — прошептала я. — Мне пятьдесят…
Погружаясь в сон, я так и не сумела понять, рада ли тому, что Колиньи остался жив.

 

Как только я встала на ноги, мы провозгласили амнистию, разрешив гугенотам отправлять свои обряды в перечисленных указом городах, а также передали в их владение четыре крепости, включая Ла-Рошель. Этим же указом даровалось прощение всем вождям мятежа. Я решила воспользоваться подходящим случаем и за труды на благо монархии наградила Бираго титулом канцлера.
Затем я распустила армию. Вернулся с полей сражений мой сын Генрих. Выглядел он, как всегда, отменно и был невероятно горд своим кровавым посвящением в зрелость. Его сопровождал Гиз, широкоплечий и золотоволосый, как бог. Казавшиеся двумя сторонами одной медали — один темный, другой светлый, — они ворвались в жизнь двора, словно кометы, наполнив наше существование шумными выходками.
Я была довольна. Во время моей болезни сыновья взяли на себя бремя принятия решений и стяжали славу фамилии Валуа. Никто не посмел бы отрицать, что они воплощают в себе все, чем должны обладать принцы французской короны.
Что до Колиньи, никто не знал, где он скрывается. Я не отменила награды за его голову, однако объявила, что общая амнистия распространяется и на него — в том случае, если он впредь воздержится от изменнических действий. Хоть Колиньи и потерпел поражение, он по-прежнему пользовался почетом у своих единоверцев, и мне не хотелось, чтобы он причинял нам новые хлопоты.
Вместо того чтобы мстить Колиньи, я занялась сотворением будущего, в котором ему больше не найдется места.

 

— Филипп не хочет жениться на Марго. — Я заглянула в донесение, которое держала в руке. — Монсеньор утверждает, что употребил все средства, дабы уговорить его, но Филипп, судя по всему, до сих пор так сильно скорбит о Елизавете, что покуда не может помышлять о новом браке. Тем не менее он дал согласие на помолвку Карла со своей шестнадцатилетней кузиной Елизаветой Австрийской.
Торжествуя, я перевела взгляд на Бираго.
— Испания по-прежнему будет связана брачными узами с Францией! Наш посол в Австрии прислал миниатюру с портретом невесты Карла. Полагаю, ты уже поговорил с ним?
Бираго зашуршал атласным футляром, лежавшим на моем столе. Золотая цепь — символ канцлерского звания — возлежала на его впалой груди, придавая властный оттенок костлявому лицу, на котором отпечатались долгие годы неустанной службы. Он извлек из футляра миниатюрный портрет в позолоченной рамке, а меня внезапно охватило раскаяние. Этот несгибаемый итальянец никогда не отступался от меня и заплатил за свою верность полной мерой. Я часто забывала, что он так и не женился, что мне ничего не известно о его частной жизни. Казалось, все его существование проходило в размеренном и расчерченном мире, где правили перо и пергамент; в этом мире он исполнял свои бесчисленные обязанности, надзирая за разветвленной сетью шпионов и дознавателей, охраняя мой покой и безопасность Франции.
— Светлые волосы и такая белая кожа, — пробормотал Бираго. — В подвенечном наряде она будет неотразима.
— Воистину так, — согласилась я. — Что ж, теперь, когда мы обеспечили будущее Карла, может быть, подыщем невесту для тебя? Наверняка при дворе есть какая-нибудь дама, которая привлекла твое благосклонное внимание.
— Боюсь, я слишком стар для такого рода занятий. — Бираго улыбнулся, показав желтые зубы. Я уловила в его голосе меланхолическую нотку, но прежде, чем я успела что-то сказать, он добавил: — Я поговорил с Карлом о его женитьбе, и он выдвинул лишь одно существенное требование: чтобы невеста не была заносчива. Иными словами, чтобы она как можно меньше походила на его сестру Марго.
— Карл обожает Марго, но тут я с ним согласна: одной ее при дворе более чем достаточно. — Я расхохоталась. — К тому же Елизавета, судя по словам нашего посла, вполне отвечает этому требованию. Она Габсбург до кончиков ногтей, добродетельная и набожная. Она не причинит Карлу никаких хлопот, зато подарит ему, если будет на то Божья воля, много здоровых сыновей.
Бираго вернул миниатюру в атласный футляр, а я устремила взгляд в окно, выходящее на Тюильри; там трудились рабочие, преображая бесплодную почву в точное подобие итальянского грота. Отдаленный стук молотков доносился от особняка Клюни, который я приказала снести, чтобы на его месте построить новый дворец — Королевский особняк. Строительство было моей последней страстью, а после болезни превратилось в настоящую одержимость. По словам Бираго, архитектура возвышает душу, однако я полагаю, что на самом деле это увлечение давало мне осязаемый источник радости, зримое воплощение моей власти.
— Как же быть с принцессой Марго? — спросил Бираго и невольно поморщился, выпрямляясь в кресле. — Печально, что Филипп от нее отказался, но ведь можно подыскать и других женихов.
Я кивнула, направляясь к своему креслу, чтобы приласкать старушку Мюэ; когда она, в свои двенадцать лет еще вполне бойкая, ткнулась влажным носом в мою ладонь, я услышала вдруг голос Нострадамуса — словно он прошептал мне на ухо: «Вы и он — половинки единого целого. Вы нуждаетесь друг в друге для того, чтобы каждый из вас исполнил свою судьбу».
Я застыла, и сердце мое словно ухнуло в гулкую бездну.
— Что ты скажешь о принце Наваррском? — Я оглянулась на Бираго.
Он воззрился на меня так, словно я вдруг заговорила на совершенно незнакомом языке.
— Ему, как и Марго, скоро будет восемнадцать; они идеально подойдут друг другу, — продолжала я, от волнения говоря все быстрее и быстрее. — После смерти Жанны он станет королем Наваррским, и не забывай, что Колиньи провозгласил его спасителем гугенотов. Однако, если мы женим его на Марго, он не сможет пойти против нас войной, и в их браке католики с гугенотами объединятся. Они, в конце концов, родственники; в жилах принца течет кровь Валуа, унаследованная от матери Жанны, сестры Франциска Первого, а Марго родит ему наследников Валуа.
— Идея, безусловно, интересная. — Бираго задумчиво потер подбородок. — Однако я сомневаюсь, что наши католические вельможи или Рим ее одобрят. Монсеньор говорит, что его святейшество так стремится искоренить ересь, что готов отлучить от церкви всех протестантских принцев и монархов, включая Жанну Наваррскую. Брак Марго с сыном Жанны вряд ли будет сочтен поступком истинно католической монархини. — При этих словах он цинично подмигнул мне. — А вас и так уже неоднократно обвиняли в недостатке религиозного рвения.
— Подумаешь! — отмахнулась я. — Мне нет дела до того, что обо мне болтают! Но вдруг принц согласится, чтобы все дети от этого брака воспитывались в католической вере?
Теперь я уже вполне уверилась в своей правоте, и мысль о предстоящем браке манила меня, словно маяк в ночи. Наверняка именно это и имел в виду Нострадамус! Когда Генрих Наваррский станет моим зятем, я смогу и оберегать его, и оказать на него влияние, лишив гугенотов возможности сплотиться вокруг вождя королевской крови и вынудив обе стороны заключить прочный мир.
— Со временем, — продолжала я, — мы, возможно, даже убедим самого принца перейти в католическую веру. Он молод, восприимчив; и если они с Марго будут жить здесь, при нашем дворе, — кто знает, чего нам удастся достичь? Во всяком случае, Наварра никогда не выступит против нас открыто.
— Все это прекрасно, — заметил Бираго, — но как насчет Колиньи? Полагаете, он согласится на этот брак?
Упоминание Колиньи изрядно подпортило мне настроение.
— Его мнение вряд ли будет много значить, — бросила я с вызовом, однако внутренне приготовилась услышать из уст Бираго нелицеприятный ответ.
— Его мнение будет значить очень много, и вам это хорошо известно. Пускай он обесславлен и отлучен от двора, но по-прежнему сохраняет высокое положение среди гугенотов и непременно выступит против любого соглашения, которое свяжет Наварру с католиками. Кроме того, Колиньи имеет огромное влияние на королеву Жанну, чье согласие вам понадобится, чтобы заключить этот брак.
Более всего на свете я не любила, когда мне напоминали о пределах моих возможностей.
— Жанну предоставьте мне, — отрезала я. — Что до Колиньи, стоит мне сказать хоть слово — и любой французский католик вылезет из кожи вон, чтобы заработать награду за его голову. Колиньи не в том положении, чтобы противоречить мне. Он обязан мне жизнью.
— Рад это слышать. Я опасался, что вы до сих пор питаете к нему теплые чувства. — Бираго устремил на меня проницательный взгляд, от которого я не сумела укрыться. — В конце концов, не так давно вы с ним были… друзьями.
— Это было до того, как он нарушил свое слово и едва не погубил нас. Какие бы теплые чувства я к нему ни питала, сейчас они сгинули бесследно.
Я произнесла эти слова, стараясь не выдать собственных колебаний. Колиньи никогда не станет для меня совершенно чужим человеком; это невозможно после всего, что так долго связывало нас. Однако я никогда больше не допущу, чтобы чувства взяли во мне верх над здравым смыслом.
Я провела руками по юбкам, сгорая от нетерпения поскорей приступить к воплощению своего замысла.
— Об этом нельзя рассказывать никому, кроме Карла. Мне, безусловно, понадобится его согласие, однако я не хочу, чтобы слухи об этом браке разошлись прежде, чем я вернусь из Шомона. Я достаточно ясно выразилась?
— О да, госпожа. Я буду нем как могила.
Бираго не было нужды спрашивать, почему я хочу посоветоваться с Козимо.

 

— Ты уверен? Что-то же должно быть!
Я нетерпеливо расхаживала по обсерватории в Шомоне, глядя, как Козимо изучает составленную Нострадамусом карту. В животе у меня было пусто, спина и ягодицы ныли после поездки в карете из Парижа. Все, чего мне сейчас хотелось, — жареного фазана, кубка вина и отдыха в приготовленной для меня спальне.
— Я вижу только брак с австриячкой. — Козимо поднял на меня глубоко запавшие глаза.
В свои сорок с небольшим он совсем исхудал, двигался скорой, крадущейся походкой отшельника и приобрел смущавший меня тик, причем левое плечо его подергивалось в такт щеке. Сам замок выглядел совершенно заброшенным, многие комнаты и залы наглухо закрыты ставнями, слуги, которых я приставила к Козимо, куда-то подевались. Запах плесени был настолько плотен и вездесущ, что Лукреция тут же принялась разводить огонь в каминах и сметать пыль с каминных полок. А я между тем поднялась по лестнице в обсерваторию, где Козимо проводил все время бодрствования.
— Козимо, — проговорила я, сдерживая нетерпение, — Нострадамус утверждал, что в этой карте содержатся десять лет моей жизни. Он сказал, что я должна оберегать принца Наваррского. Про австриячку я уже знаю. Неужели ты не видишь там никаких других браков?
Я взглянула на карту, которая кишела пересекающимися разноцветными линиями и изображениями планет; расшифровать эту мешанину я не смогла бы даже ради спасения собственной жизни. Мелькнула непрошеная мысль: быть может, мне не следует полагаться в этом деле на суждения Козимо? В конце концов, обладает ли он подлинным могуществом, помимо того, что способен истолковывать двусмысленные знамения и подбирать благоприятные дни для коронаций? Или же полагается на неверные моменты просветления, те редкие случаи, когда удается проникнуть через завесу потустороннего мира? После знакомства с Нострадамусом манеры Козимо порождали у меня неприятное беспокойство — он словно задался целью изображать мрачную загадочность, которая, по его мнению, была непременным признаком каждого провидца.
— Карта составлена заумно! — пренебрежительно фыркнул он. — Нострадамус явно не учился в Италии.
— Разумеется, не учился! Видишь ли ты хотя бы солнце Марго? Ее знак — Телец.
— Ну-ка, глянем… — Он провел пальцем по какой-то линии. — Да, ее жизненный путь проходит через этот квадрат. — Козимо постучал пальцем по карте. — Согласно этому, она сочетается браком со Стрельцом.
— Генрих Наваррский — Стрелец! — ахнула я.
— Я сказал «проходит», а не «соединяется». — У Козимо дернулась щека. — К тому же затмение вот здесь, в Скорпионе, предвещает чуму.
— Чуму? — опешила я. — Что это значит?
— Неясно. — Козимо поджал губы. — Как я уже сказал, эта карта была составлена человеком, мало искушенным в таких делах. Быть может, если вы скажете мне, что именно хотите узнать, я сумею оказать вам более весомую помощь.
Я сделала глубокий вдох. Что ж, придется, как видно, все ему рассказать, иначе мы, чего доброго, проторчим здесь целую ночь.
— Я хочу узнать, следует ли мне устраивать брак между Марго и Генрихом Наваррским. Я должна отыскать способ примирить католиков и гугенотов, и полагаю, что этот брак и будет нужным средством.
Козимо смерил меня взглядом, поглаживая костлявой рукой странного вида амулет, висевший у него на груди. Этот амулет бросился мне в глаза сразу, как только я появилась здесь, — серебряная фигурка некоего рогатого существа с дыркой посередине.
— Вы можете выдать Марго за этого принца, — наконец сказал он, — однако достичь мира будет нелегко.
— Разумеется. Я и не рассчитывала, что один этот брак разрешит все проблемы. И все-таки, если мне удастся устроить его, гугеноты вынуждены будут сложить оружие ради вполне предсказуемого будущего. Генрих Наваррский станет одним из нас; они лишатся принца, который поддерживал бы их дело. Все, что мне нужно, это согласие Жанны и Колиньи.
— И вы думаете, они согласятся?
— Скорее умрут! — Я презрительно фыркнула.
— Тогда, возможно, им и следовало бы умереть.
С этими словами Козимо повернулся к стоявшему рядом шкафчику. Оттуда он достал продолговатую, покрытую лаком шкатулку и поставил передо мной. Внутри, словно пара трупиков на черном бархате, лежали две безупречно сработанные куклы — мужчина и женщина с подробно изображенными половыми органами. Я достала мужскую фигурку, чувствуя трепет с примесью отвращения, — кукла на ощупь была как живая.
— Одна кукла для него, другая для нее, — промолвил Козимо. — С их помощью вы сумеете подчинить Колиньи и Жанну своей власти и добиться от них всего, что пожелаете.
Он извлек из шкатулки полотняный мешочек с серебряными булавками и достал одну.
— Вначале надобно осуществить олицетворение, прикрепив к кукле предмет, связанный с нужной вам особой, — пучок волос, клок одежды, любую вещь, которая этой особе принадлежит. Затем выразить свою волю. Это как молитва. Можно также зажечь свечи: красная — подчинение, белая — очищение, желтая — истребление. В миг, когда пожелаешь употребить свою силу, надо воткнуть эти булавки в кукол. Так можно причинить боль, вызвать болезнь, обессилить. Даже убить.
Подцепив длинным пальцем бархатную обивку, Козимо обнажил потайное отделение. Откинул крохотный крючок — и моему взору предстала небольшая склянка, наполненная белым порошком, — точь-в-точь как та, которую подарил мне во Флоренции его отец.
Пламя свечей бросало искаженные тени на изможденное лицо Козимо.
— Это вещество называется кантарелла — смесь мышьяка с иными тайными ингредиентами. Говорят, это был любимый яд Борджиа. Мало кто знает, как его приготовить. Он может породить болезнь, сумасшествие, смерть. Подмешанный в еду или вино, он не оставляет следа. Никто ничего не узнает.
Я встретилась с его немигающим взглядом. Мужская фигурка выпала из моей руки прямо в шкатулку и шлепнулась поверх женской фигурки, словно омерзительные куклы совершали совокупление. Я поспешно захлопнула крышку, как будто опасалась, что они выпрыгнут наружу.
— Теперь, — прошептал Козимо, — у вас есть все, что нужно. Вы добьетесь успеха.
Он снял амулет и, придвинувшись ближе, повесил его мне на шею. Амулет, оказавшийся на удивление тяжелым, лег в ложбинку между моими грудями.
— Зло против зла, — проговорил Козимо, — на тот случай, если они пожелают нанести ответный удар.
Я спрятала улыбку, представив себе Колиньи, занятого черной магией. Пристальный взгляд Козимо пугал меня; он, похоже, и впрямь предполагал, будто я стану произносить заклинания и травить своих врагов. Однако я чувствовала, что лучше не отказываться от этих отвратительных даров. Чем бы там ни занимался Козимо в своем замке, это занятие явно свело его с ума. Он прошел по пути, на который я не желала даже ступать.
— Тебе следует быть осторожней, — заметила я, уже изнывая от желания поесть и удалиться в спальню. — Если бы кто-то подслушал твои речи, тебя арестовали бы и казнили за колдовство.
Козимо засмеялся — резко и чересчур визгливо:
— Кто может услышать меня, кроме вас, моя госпожа?
Я кивнула и взяла шкатулку. Козимо вывел меня на освещенную факелами лестничную площадку.
— Я уеду завтра, едва рассветет, — сказала я. — Если прочтешь в этой карте еще что-то важное, непременно сообщи.
Взгляд Козимо, казалось, пронзал меня насквозь — словно он чуял возникший между нами, но оставшийся невысказанным разлад.
— Я употреблю на это все свои силы.
Спускаясь по лестнице, я ни разу не оглянулась, однако всем существом чуяла его пристальный взгляд, устремленный мне вослед.

 

— Ты выглядишь великолепно.
Я отступила в сторону, предоставив своей новоиспеченной невестке полюбоваться на себя в зеркале. Елизавета Австрийская прибыла неделю назад, и в ее честь был устроен пышный прием, который она перенесла со стоической признательностью, несмотря на слезившиеся глаза и на то, что она почти ежеминутно чихала, прикрывая нос платочком. В дороге она подхватила нешуточную простуду, и я даже хотела отложить свадьбу, но Елизавета покачала головой.
— Нет, — твердо сказала она по-французски, хотя и с сильным акцентом. — Я должна выйти замуж, как это задумано. Потом я понесу сына.
Она явно была уверена в своих силах и придирчиво, без малейшей примеси тщеславия, разглядывала отражение в зеркале. Нахмурив светлые брови, поправляла корону на темно-золотистых волосах. В жизни Елизавета оказалась не так привлекательна, как на портрете: овальное личико портил выступающий, как у всех Габсбургов, подбородок, а голубые глаза были чересчур малы и серьезны. Если Елизавета и испытывала волнение или страх, она ничем этого не показывала. По ее виду можно было счесть, что она собирается к ежедневной мессе.
— О, да ты хорошенькая! — глядя на Елизавету, воскликнула Марго, ослепительная в наряде из алой парчи — грудь обнажена до пределов приличия, в роскошных волосах сверкают драгоценные гребни.
Прозвучало это так, словно ничего подобного она увидеть не ожидала.
Я одарила ее суровым взглядом. К восемнадцати годам моя дочь сбросила последние покровы детства и превратилась в ошеломляющую красавицу; ее раскосые глаза словно меняли цвет сообразно наряду, а рыжие от природы волосы — того великолепного цвета, который прославил на своих картинах Тициан, — были предметом зависти всех дам двора. Она стала нашей признанной музой; поэты посвящали ей груды высокопарных виршей. Я замечала, как хищно вспыхивают глаза Марго, когда придворные кавалеры снуют перед ней, тщеславно выставляя напоказ мускулистые бедра, обтянутые узкими штанами, и несуразно огромные гульфики. И мне это совсем не нравилось. Было необходимо, чтобы Марго сохранила девственность, а потому я велела ближним дамам дочери не отходить от нее ни на шаг. Я также регулярно получала доклады о ее времяпрепровождении и знала, что Марго исправно упражняется в танцах, музыке и стихосложении, позирует для портретов и тратит невесть сколько времени на примерку новых нарядов — словом, ведет обычную жизнь принцессы. Все же своим страстным жизнелюбием она напоминала деда, Франциска I, и это сходство лишь укрепляло мои опасения, что Марго, вопреки всем моим стараниям, отыщет способ удовлетворить свои пробудившиеся аппетиты. Хотя до сих пор я не обнаружила ни одного свидетельства тому, что ей это удалось.
— Это платье, — Елизавета поддернула верхние юбки, — не слишком ли… как вы говорите… богатое?
Марго захихикала. Другая моя дочь, Клод, приземистая толстушка в платье лилового бархата, носившая уже второго ребенка, внушительно ткнула ее локтем.
— Оно превосходно. — Я расправила юбки из серебряной парчи, расшитые геральдическими лилиями. — И очень подходит к цвету твоей кожи. У тебя чудесная кожа, дорогая моя. Не правда ли, Марго?
Марго выдохнула воздух уголком рта.
— Да, пожалуй, — проговорила она и, порхнув к туалетному столику, принялась изучать украшения Елизаветы. — О-о, какие миленькие! — Она проворно схватила пару рубиновых сережек. — Смотри, как они подходят к моему платью! Красный цвет мне больше всего к лицу. Все так говорят.
— Возьми их, — сказала Елизавета прежде, чем я успела возразить.
Марго тотчас выдернула из ушей опаловые сережки и нацепила рубиновые. Глядя, как она упивается своим отражением в зеркале, я подумала о том, как разительно отличается это самовлюбленное восхищение от безразличного взгляда Елизаветы. И тут словно злобный чертик нашептал мне на ухо: я с беспощадной ясностью поняла, что надеть красное посоветовал Марго некий далеко не безразличный ей воздыхатель.
— Ты не собираешься поблагодарить за подарок? — вслух осведомилась я.
— Спасибо, дорогая сестричка! — Марго тотчас чмокнула Елизавету в щеку. — Эти сережки просто прелесть!
Когда она ретировалась к Клод, чтобы похвастать своим трофеем, я нагнулась отряхнуть пятнышко, оставленное туфлей Марго на подоле невестиной юбки. Елизавета коснулась моего плеча, и я подняла голову.
— Это не важно, — проговорила она. — Никто не заметит грязи на невесте.
Она покорила мое сердце этими словами, свидетельством здравого смысла, который она развила в себе, будучи товаром на ярмарке невест королевской крови.
— Действительно, — согласилась я и, выпрямляясь, поморщилась.
Мое верхнее платье было зашнуровано слишком туго. Не нужно было мне просить Лукрецию затянуть корсет на лишнюю дырочку в тщетном старании сохранить хотя бы подобие давно исчезнувшей фигуры.
— Вы также выглядите великолепно, — промолвила Елизавета, указав на мое отражение.
Мне ничего не оставалось, как только повернуться лицом к зеркалу. Я увидела там невысокую плотную женщину в темно-лиловом, почти черном наряде, чьи волосы были убраны под остроконечный чепец, а в уголках темных глаз залегли морщинки. В ушах у меня покачивались скромные изумрудные сережки, ниже плоеного воротника красовались ониксовая брошь и нить черного жемчуга. Однако ничто в мире не способно было возродить мою ушедшую юность… и я отвернулась от зеркала.
Зазвонили колокола. Лицо Елизаветы вновь стало непроницаемо-царственным.
— Пора! — Я взяла ее за руку и повела из комнаты, чтобы вручить в жены моему сыну.

 

Войдя под своды церкви, мы заняли места на королевских скамьях: справа от меня сидели Генрих и Эркюль, слева Марго, Клод и ее супруг. Придворные и знать заполнили церковь до отказа; густой аромат духов смешивался с едким дымом свечей в канделябрах и факелов на стенах, а время от времени к этой смеси добавлялся запашок конского навоза, занесенного снаружи на сапогах какого-то вельможи. Карл, облаченный в парадную мантию и корону, преклонил колени перед алтарем рядом с Елизаветой, и монсеньор кардинал приступил к нескончаемой церемонии венчания.
Краем глаза я следила за Марго: ее взгляд переместился к скамьям, на которых устроились Гизы. Молодой Гиз определенно заслуживал внимания: алый камзол выгодно подчеркивал его яркие голубые глаза и золотистые волосы. Он отрастил усы и бороду, что прибавило степенности его юному возрасту. В какой-то миг в нем проглянуло сходство с хищным ликом его покойного отца, Меченого, и меня пробрала дрожь.
Гиз был одет в красное — как и Марго.
— Среди нас призрак. Гляди! — Внезапно Генрих коснулся губами моего уха. — Здесь Колиньи.
Я застыла.
— Это… это невозможно!
— Возможно, и еще как. Неужели ты не чувствуешь его взгляда? Он и сейчас с тебя глаз не сводит.
Кровь бросилась мне в голову. Я ничего не видела и не слышала. Колиньи? Этого быть не может. Я не готова. Я понимала, что рано или поздно мы встретимся, но я-то хотела устроить эту встречу тогда, когда будет удобно мне, — после того как приступлю к воплощению замысла поженить Марго и принца Наваррского. Сейчас я еще не собрала всех участников этого дела. Королева Жанна все так же избегала меня; я послала ей приглашение на свадьбу Карла, но она ответила учтивым отказом, сославшись на болезнь. Я полагала, что Колиньи также станет держаться подальше от двора, поскольку я так и не отменила награду за его голову. Он не стал бы так рисковать, Генрих наверняка ошибся.
Набравшись духу, я оглянулась. Позади меня скучали придворные, которые мечтали лишь о том, чтобы венчание поскорей завершилось и началось празднество; перешептывались дамы и почтенные матроны, которые, несмотря на прохладу, обмахивались веерами. А еще дальше, в сумраке задней части церкви, стояли несколько человек.
Там, укрывшись в густой тени, стоял и Колиньи. Глаза его на осунувшемся лице горели ледяным огнем.
— Видишь? — прошептал Генрих. — Я же говорил: среди нас призраки.

 

— Как ты мог? — упрекала я, покуда Карл переодевался к праздничному пиру. — Он не получил официального прощения! Как ты мог пригласить его?
Сын круто развернулся ко мне, оттолкнув пажа, который, стоя на коленях, снимал с него украшенные драгоценными камнями туфли.
— Ты говорила, что наш указ дарует прощение всем гугенотским вождям!
— Это совсем другое дело. Они действовали под его командой и по его указке.
— Не вижу разницы. Амнистия есть амнистия. Я дал слово короля и не стану брать его назад. Я пригласил Колиньи, потому что это моя свадьба, и я хочу, дабы он знал, что мы не желаем ему дурного.
Я застыла с приоткрытым ртом, опешив настолько, что и не знала, как быть. Повторялся тот самый день в Блуа: всякий раз, когда бы ни появлялся Колиньи, мой сын преображался. Я видела в нем собственную слабость, безоглядное доверие, которым некогда страдала сама. Мне хорошо было знакомо обаяние Колиньи, я знала, как он способен привлечь и убедить других, ибо сама когда-то испытала на себе его силу. Впрочем, я чувствовала ее до сих пор — вот только теперь я знала ему цену.
— Он писал тебе? — спросила я.
— Да, писал! — процедил Карл, одарив меня ошеломленным взглядом. — И что такого? Я ему ответил. Я отменил награду за его голову и заверил его, что он под моей защитой. И это в самом деле так. Война окончена. Мне нужен мир, и я добьюсь мира!
— Если тебе нужен мир, тогда ты, именно ты должен отослать Колиньи. Твоя невеста — католическая принцесса, кузина Филиппа Испанского. Она не сможет принять Колиньи.
— Очень даже сможет, если я прикажу! — Паж поспешно убрался с дороги Карла. — Я сыт по горло всей этой религиозной распрей. Колиньи — пэр Франции, и место при дворе принадлежит ему по праву. Сейчас как раз самое подходящее время установить прочный мир. — Карл помолчал, глядя на меня суженными глазами, и этот взгляд напомнил мне его отца. — Ты говорила, чтобы я никому не рассказывал об идее брака Марго с принцем Наваррским, и я согласился молчать. Может, ты передумала? Может, предпочитаешь, чтобы мы продолжали убивать друг друга?
— Разумеется, нет! — Я не сумела скрыть прозвучавший в моем голосе гнев. — Но ты ведь знаешь, что Колиньи сам развязал против нас войну. Он отвергал все уступки, пока у него не осталось выбора.
— Против меня он войны не развязывал. Я не заключал соглашений с Испанией.
Я подавила жаркое желание схватить своего сына за шиворот и трясти до тех пор, пока он не станет способен рассуждать здраво. Я больше не имела власти над Карлом; в свои двадцать лет он стал полноправным монархом. Я опекала его сколько могла и теперь ясно видела, что своей опекой неумышленно вызвала его недовольство.
— Сын мой, — мягче проговорила я, — вполне разделяю твои чувства, но сейчас не самое подходящее время и место для такого решения. Ты должен отослать Колиньи ради его собственной безопасности. Здесь Гизы. Ты рискуешь его жизнью.
— Если Гизы или кто-то другой тронут Колиньи хоть кончиком пальца, они ответят передо мной лично. — Карл выхватил шляпу из рук съежившегося от страха пажа. — Колиньи останется здесь. Собственно говоря, я намерен вернуть ему место в Совете. Он будет моим советником по делам гугенотов, как и был до этой чертовой войны.
С этими словами Карл обошел меня и направился к двери.
— Увидимся в зале, — бросил он.

 

Карл исчез сразу после пира, бросив меня и Елизавету представлять королевское семейство на свадебных торжествах. Я полагала, что он отправился переодеться, так как терпеть не мог наряжаться в пух и прах. Сидя на возвышении рядом с Елизаветой, я наблюдала за Марго, раскрасневшейся от вина и комплиментов, которыми осыпали ее придворные кавалеры. Она, казалось, вовсе забыла о существовании Гиза, который сидел рядом с Генрихом. Если он в свою очередь и уделял внимание Марго, то весьма искусно скрывал это, улыбаясь и кивая, покуда Генрих что-то нашептывал ему на ухо, а придворная шлюха при каждом удобном случае подливала вина в их кубки. И в самом деле, Гиз казался совершенно поглощенным тихой беседой с Генрихом и не замечал, что с него не сводит глаз красивый испанец Антонио де Гуаст, который во время войны служил под командой Генриха, а теперь стал его телохранителем.
Сумрачный взгляд испанца на миг озадачил меня. Подобные взгляды я видела и прежде, порой у придворных дам, которые оценивающе разглядывали друг друга, словно соперники на арене. В глазах Гуаста горели зависть и ревность, и я поневоле задумалась, какие отношения связывают этого человека с моим сыном.
Меня отвлек пронзительный визг: Эркюль уже успел замарать свой новый наряд, таская куски с тарелок, а стайка подвыпивших дам гонялась за ним и шлепала веерами по ягодицам. Эркюлю скоро должно было исполниться шестнадцать, и он рос сущим наказанием. Вопреки всем стараниям Марго, он не достиг никаких успехов ни в учебе, ни в умении держать себя, и сейчас я поежилась, заметив, что Елизавета сурово хмурится, следя за его выходками.
Мне не в чем было упрекнуть невестку. То был праздник в честь ее свадьбы, ее представление к французскому двору, а между тем всякое подобие приличий рассеялось, едва убрали столы. Дамы и кавалеры, укрывшись в тени за колоннами, беззастенчиво предавались ласкам, флейты и литавры музыкантов визжали в унисон взрывам пьяного хохота танцоров, вертевшихся посреди зала. Во времена моего свекра подобное поведение было немыслимо; при всем острословии и жажде наслаждений, которыми отличался тогда двор, женщины ни за что не стали бы приспускать корсажи, чтобы обнажить грудь до самых сосков, а мужчины — похотливо глазеть на них, делая непристойные жесты, как в борделе.
Я взяла графин, чтобы подлить вина Елизавете.
— Придворные… — извиняющимся тоном начала я. — У нас слишком долго не было праздников. Мы воевали, и теперь они вне себя от радости, что…
Мое объяснение оборвалось на полуслове. Бледный румянец отхлынул с лица Елизаветы, и взгляд ее устремился в глубину зала.
Я взглянула туда же. Безудержный хохот, окружавший нас, разом стих.
К возвышению широкими шагами двигался Карл. Длинные волосы ниспадали ему на плечи, рукава просторной рубахи были закатаны до локтей, обнажая загорелые руки. Рядом шел Колиньи.
— Адмирал де Колиньи желает приветствовать мою королеву! — проговорил сын звенящим голосом.
Колиньи поклонился. В последний раз я видела его так близко пять лет назад. К моему удивлению, он казался ниже ростом, чем мне помнилось, черты лица стали менее четкими. Глаза его оставались все так же ясны и проницательны, но видно было, как его преследует все, что он повидал и совершил во имя своей веры, — человек, в угоду религиозным взглядам предавший свои идеалы.
Он стареет, подумала я. Он ослабел и заметно сдал. Мне нечего бояться.
— Сударь, — проговорила я, — добро пожаловать ко двору.
— Благодарю, ваше величество. Вы выглядите прекрасно. Надеюсь, что вы…
— Да, я в добром здравии. Позвольте представить вам мою невестку, ее величество королеву Елизавету.
Колиньи начал было поклон, но тут Елизавета, зашуршав юбками, встала. И наклонила голову, знаком принуждая его отойти с дороги, чтобы она могла сойти с возвышения. Присев в неглубоком реверансе перед Карлом, Елизавета покинула зал. Мне хотелось зааплодировать ей. Нервы у нее, похоже, были выкованы из стали.
— До вашего прихода ее величество жаловалась на головную боль, — сказала я, заметив, что лицо Карла от неловкости залилось краской. — У нее был долгий трудный день, и ей нужно отдохнуть.
— Безусловно, — проговорил Колиньи. — Я понимаю.
— Адмирал дал согласие служить при дворе, — сообщил мне Карл, с вызовом вздернув подбородок. — Он говорит, что почтет за честь вернуться на свое место в Совете и помочь нам в установлении прочного мира.
— В самом деле? — Я вынудила себя улыбнуться. — Что ж, может быть, для начала тебе следует установить прочный мир со своей нареченной? Сегодня ваша первая брачная ночь.
Я приготовилась услышать резкую отповедь, но вместо этого Карл промямлил:
— Да, конечно… мне не следовало оставлять ее без внимания.
Он похлопал Колиньи по плечу.
— Я велел приготовить ваши прежние покои. Там вы сможете свободно молиться и принимать своих друзей-гугенотов.
— Ваше величество необычайно добры, — склонил голову Колиньи.
— Отлично. А завтра утром мы вместе отправимся на охоту.
С этими словами Карл направился было в ту сторону, куда ушла Елизавета, но я успела схватить его за руку.
— Позволь мне сопровождать тебя. — Я оглянулась на Колиньи. — Нам надо бы поговорить, сударь. Быть может, завтра, после охоты?
— Как пожелает ваше величество, — бесстрастно ответил он.
Я повернулась к нему спиной и вместе с Карлом двинулась сквозь толпу придворных. Проводив сына до покоев Елизаветы, я возвратилась к себе.
— Это правда? — спросила Лукреция. — Он приехал?
— Да.
Я ушла в спальню и захлопнула за собой дверь. При свете свечи я подняла незакрепленную половицу под кроватью и достала из тайника шкатулку, подаренную Козимо. Достала, но не открыла.
И все же я долго думала об этой шкатулке. Очень, очень долго.

 

На следующий день, после обеда, я ожидала Колиньи в своем кабинете, сидя за большим письменным столом. В потайных ящиках, которые выдвигались с помощью скрытых рычагов, я хранила наиболее важные документы. На стол я положила портфель и королевскую печать — наглядные символы моей власти.
Вошел Колиньи. Он был в черном камзоле, превосходно облегавшем его худощавую фигуру. С годами он сохранил стройность, и при виде его у меня перехватило дыхание. Мы не виделись с глазу на глаз со времен Блуа.
— Я знаю, вы сердитесь на меня. — Колиньи заговорил первым.
— И вы ставите это мне в вину? — Я окинула его ледяным взглядом.
— Нет. Однако вам нечего бояться. Я не стал бы начинать новую войну, даже если бы был в состоянии это сделать. Никто не желает мира больше, нежели я.
— Мне доводилось слышать эти слова и раньше, — проговорила я, не сводя с него глаз. — И однако же, вы предпочитали верить худшему обо мне. Отчего же сейчас я должна посчитать, будто что-то изменилось?
— Этого я от вас и не жду. Я только прошу, чтобы вы позволили мне оправдаться.
— Оправдаться? Насколько мне помнится, я не единожды предоставляла вам возможность это сделать, но вы так и не сочли нужным ею воспользоваться. Если бы не мое долготерпение, вы сейчас были бы преступником, скрывающимся от закона.
В глазах Колиньи вспыхнул огонек. Я и забыла, как он может быть сдержан, как хорошо умеет не выдавать себя. Теперь, когда Колиньи стоял передо мной, мне припомнилось, как хорошо он умеет сдерживать свои чувства, — дар, которым я сама только начинала овладевать. Все, что творилось в душе этого человека, было запрятано глубоко и никогда не выбивалось наружу.
— Я уже простила вас однажды. — Я выпрямилась в кресле. — Могу простить и сейчас. Что бы вы там ни думали, у меня вовсе нет желания преследовать вашу веру, да и никогда не было. Правду говоря, я надеюсь вскоре устроить брак между гугенотом и католичкой. Что вы на это скажете?
— Моя вера никогда не запрещала подобных союзов. Ваша, надеюсь, тоже.
— Да. Но это не обычный брак. Я хочу отдать Марго в жены принцу Наваррскому.
Менее зоркому глазу показалось бы, что это известие ничуть не задело Колиньи. Я, однако, заметила, как он едва уловимо напрягся.
— Не понимаю, каким образом это дело касается меня.
— Сейчас объясню. Вы ведь имеете влияние на Жанну Наваррскую? — Я сделала паузу. — И говорите, что желали бы оправдаться передо мной. Что ж, хорошо: я хочу, чтобы вы подписали вот это письмо к Жанне — письмо с просьбой явиться ко двору вместе с принцем. Это покажет ей, что вы верите в возможность прекращения вражды между нашими религиями и одобряете брак, который я предлагаю ее сыну.
На сей раз глаза Колиньи не остались совершенно непроницаемы. Наконец-то в них промелькнуло подозрение, таившееся до тех пор под маской бесстрастия.
— Боюсь, ее величество королева Наваррская в последнее время нездорова. Вряд ли она будет в состоянии выдержать тяготы путешествия.
— Нездоровье не помешало ей наведаться в Ла-Рошель, — возразила я, не сумев сдержать вспышку гнева. Неужели он считает меня дурочкой? — Вряд ли поездка в Париж причинит ей такие уж неудобства. Если я не ошибаюсь, она будет только счастлива увидеть, что вы обрели прежнее положение при дворе, и, полагаю, с радостью примет возможность покончить с враждой между нами. В конце концов, ее сын обладает правами на французский трон, однако же может и лишиться этих прав. Папа римский провозгласил анафему протестантам и готов отлучить Жанну Наваррскую от церкви, там самым открыв ее страну вторжению католических войск. Я могла бы переубедить его святейшество, если, само собой, на то будет веская причина.
Атмосфера сгустилась. Я не верила, что Наварра представляет серьезную угрозу правам Валуа; если Карл, боже упаси, умрет, не оставив наследника, у меня есть и другие сыновья. Однако если Жанна будет отлучена от церкви, ее королевство обречено стать добычей соседних католических стран — либо Франции, либо Испании. Я не склонна была тратить наши и без того скудные силы на завоевание Наварры, зато Филипп — совсем другое дело. Колиньи знал, что сам подтолкнул его к этому войнами, которые развязывал одну за другой. Я могла лишь гадать, сожалеет ли он хоть изредка о том, что совершил, вспоминает ли с раскаянием тот час, когда предал наш союз, предпочтя поверить наветам Филиппа.
Если и сожалеет, то никогда об этом не скажет. И в любом случае на сей раз он должен покориться моей воле. Одних только обещаний недостаточно. Колиньи должен доказать, что способен склониться перед волей власти, которая превыше его собственной.
— И это все? — наконец проговорил Колиньи. — Вот что, стало быть, вы мне предлагаете взятку?
— Полно вам, это всего лишь дружеское соглашение. — Я издала отрывистый смешок. — Мы ведь были когда-то друзьями, не так ли?
Колиньи пропустил мой вопрос мимо ушей.
— Вы захотите, чтобы принц Наваррский перешел в католичество?
Я помедлила. Как он догадался?
— Вероисповедание принца Наваррского, — осторожно проговорила я, — его личное дело. Однако если мы покажем, что особы королевской крови, исповедующие разную веру, могут жить в мире, быть может, этому примеру последуют и простые люди.
Колиньи промолчал. Я взяла портфель и достала письмо.
— Просто подпишите. В конце концов, ни о чем больше я вас не прошу. Если Жанна откажется, так тому и быть.
С этими словами я обмакнула перо в чернильницу и протянула Колиньи. Мгновение он колебался, однако читать письмо не стал. Затем он подался вперед и начертал под письмом свою подпись — оказавшись при этом так близко, что я могла бы дотронуться до него.
Я посыпала подпись Колиньи песком.
— В этом году мы будем праздновать Рождество в Париже. Приглашаю вас присоединиться к нам. Следующее заседание Совета будет проведено уже после Нового года.
— С вашего разрешения, я проведу Рождество в Шатильоне, с женой и детьми. — Губы Колиньи дрогнули в некоем подобии улыбки. — Я женился сызнова в Ла-Рошели. Господь пожелал повторно одарить меня счастьем на склоне лет.
— Примите мои поздравления, — услышала я собственный голос, но не нашла в себе силы посмотреть на него. — Надеюсь, вы будете очень счастливы. До свиданья, господин мой.
Колиньи поклонился. Едва он вышел, я прижала дрожащую руку ко рту. В кабинет бесшумно проскользнул Бираго.
— Он подписал, — промолвила я. — Однако я хочу, чтобы с него не спускали глаз. Я… я ему не доверяю.
Бираго, пятясь, удалился и захлопнул за собой дверь.
Я взглянула на письмо, на четкие завитушки подписи — и мучительная боль всколыхнулась в глубинах моего сердца, словно рвущийся наружу крик.
Назад: Глава 27
Дальше: Часть 6 1571–1574 АЛАЯ НОЧЬ