Часть 3
1547–1559
СВЕТ И ПОКОЙ

По истечении сорока дней траура мы с Генрихом впервые появились на людях как король и королева.

Мне по-прежнему нелегко было поверить, что мой свекор умер, что мир переменился и теперь я королева. Я надела белое платье, белый монашеский нагрудник, траурную вуаль и, как это часто бывает в минуты скорби, нервничала по пустяковому поводу, опасаясь, что белое придаст моей коже желтоватый оттенок. Беременность уже стала заметна, и я чувствовала, что взгляды всего двора устремляются на меня, оценивая и взвешивая мою пригодность к тому, чтобы восседать на троне вместе с королем из династии Валуа.

Генрих, в отличие от меня, был совершенно спокоен. Белый цвет необыкновенно шел ему, оттеняя черные волосы и янтарно-карий огонек в глазах. Проблески ранней седины в бородке придавали тридцатилетнему королю солидности, и бесконечную череду придворных, которые спешили нас приветствовать, он принимал с бесконечно терпеливой благосклонностью. Мне тоже надлежало одарять каждого хотя бы двумя-тремя словами, и шея у меня ныла от кивков, которыми я благодарила за неискренние любезности. Когда последний придворный склонился перед нами и отошел, я уже готова была вздохнуть с облегчением, но вдруг взгляд мой упал на вход в зал — и кровь бросилась мне в лицо.

Рассекая надвое толпу придворных, к нам шествовал клан Гизов. Возглавлял его Франсуа, ставший после смерти отца герцогом де Гизом и носивший теперь прозвище Le Ваlafre, то есть Меченый, — из-за шрама на лице. Едва увидев Гизов, Генрих встал и спустился в зал. Не веря собственным глазам, я смотрела, как мой супруг и наш новый король приветствует выводок Гизов, словно равных себе. Дружески похлопав по спине Меченого, Генрих поцеловал руку его брата, кардинала Гиза, которого я всегда терпеть не могла.

Монсеньору еще не исполнилось тридцати, но он уже был искушенным дипломатом, представлявшим церковные интересы Франции в Ватикане. Подобно своим братьям, он должен был унаследовать изрядное состояние и держался так, словно ничего иного и не ожидал. Развевающиеся полы алой мантии, кардинальская шапочка, мягкие, с поволокой глаза, пухлые губы и холеные руки монсеньора живо напоминали мне моего покойного дядю — его святейшество папу римского. Кардинал Гиз вырос в роскоши, и за его утонченной внешностью скрывалось ненасытное честолюбие, так что я почти предпочитала его угрюмого братца Меченого, который даже не трудился скрывать неприязнь ко всякому, кто не француз, не аристократ и не католик.

— Ты только погляди на них, — прошептала я Маргарите. — Ведут себя так, словно Генрих принадлежит им безраздельно.

— Мой брат, — со злостью и также шепотом ответила Маргарита, — становится совершенно слеп, когда дело касается этой семейки, а уж они точно знают, как заставить его плясать под свою дудку. Ты правильно делаешь, что не доверяешь им. Гизы мечтают о том, чтобы перед ними склонялась вся Франция, хотя они и герцогами стали лишь потому, что этот титул подарил им мой отец.

Слова ее пробудили в памяти предостережения покойного свекра. Я выше вздернула подбородок и, пряча беспокойство, наблюдала за тем, как Генрих, окруженный Гизами, обращается ко двору:

— Франциск Первый, мой отец, скончался. Как бы я ни оплакивал его кончину, отныне мне надлежит стать полноправным монархом. Мое правление явится началом новой эпохи и воскресит былую славу Франции, дабы мы жили в мире, неуязвимые для своих врагов и осененные благодатью истинной веры.

Грянули бурные аплодисменты. Я не знала, отчего меня обуревает такая тревога, покуда Генрих не продолжил:

— Вы видите перед собою государя, который уверен в своем праве восседать на троне, однако же неискушен в науке править. Исходя из того, я намерен внести изменения в свой Совет, назначив, — тут он указал на кардинала, — монсеньора главой Совета, а его брата Франсуа Меченого, герцога де Гиза, своим главным советником.

На сей раз его слова были встречены изумленным шепотом.

— Коннетабль Монморанси, — добавил Генрих, — который так верно служил моему отцу, займет в Совете почетное место, а его племянник Гаспар де Колиньи получит звание адмирала и станет надзирать за обороной наших портов.

Я несколько приободрилась при упоминании Колиньи и коннетабля, его дяди. С Гаспаром я не встречалась уже много лет, поскольку он был нечастым гостем при дворе, однако всегда полагала его другом, который в один прекрасный день мог бы мне пригодиться. Что до коннетабля, он славился неутомимой ненавистью к Диане и Гизам. Возможно, подумалось мне, Монморанси станет в Совете помехой Гизам… Но тут я заметила, как по полным губам кардинала скользнула едва различимая усмешка. Можно было не сомневаться, что назначение коннетабля — его рук дело, поскольку возможного врага лучше держать при дворе, под присмотром, нежели позволить ему тайно сеять смуту.

Генрих пошел навстречу всем желаниям Гизов.

И в этот миг появилась она, ослепительная в наряде из сиреневой парчи с горностаевой отделкой по рукавам. На корсаже ее сверкал огромный сапфир. Меня словно громом поразило: камень этот входил в число драгоценностей королевы, и в последний раз, когда я его видела, он украшал герцогиню д'Этамп. Элеонора, сейчас уже находившаяся на пути в родную Австрию, никогда не имела к нему доступа. Явившись сегодня с этим украшением, Диана прилюдно заявляла о своем положении, и с этим всем приходилось считаться. Особенно мне.

Она проплыла к возвышению мимо шепчущихся придворных, словно одним своим безразличием способна была лишить их дара речи. Опустившись передо мной в реверансе, она подняла глаза, и в этом взгляде я тотчас прочитала предостережение. Ужасная месть постигла мадам д'Этамп, и Диана, в отличие от своей предшественницы, не намеревалась помнить о том, где ее место.

— Госпожа де Пуатье, вдова сенешаля Нормандии! — провозгласил Генрих. — Ныне я дарую ей титул герцогини де Валентинуа в знак признания бесценных услуг, которые она оказала моей супруге королеве.

Мне вспомнились ночи, когда Диана стояла у нашего ложа, управляя нашим соитием, словно мы были ее послушными марионетками. Теперь, когда моя утроба была распечатана, она более не участвовала в наших ночных встречах, однако я предпочла бы вернуться в то время, нежели пережить нынешнее прилюдное унижение. Я вскочила бы и вышла из зала, вопреки всем требованиям этикета, если бы рука Маргариты не сжала мое плечо. И в тот миг, когда гнев затуманил мой разум, а во рту появился железистый привкус ненависти, я услышала как наяву голос папы Климента: «Любовь — предательское чувство. Без него живется гораздо проще. Для нас, Медичи, так оно и есть».

Я была королевой, однако жила в мире, которым правила Диана. Как я и страшилась, она обрушила свою месть на герцогиню д'Этамп, отобрав поместья и ввергнув ее в нищету. Устроившись в своих великолепных новых покоях, Диана также взяла в свои руки заботу о моем сыне Франциске, официально объявила себя его гувернанткой и лично подбирала нянек.

На то ей было дано разрешение моего мужа, и кого заботило, что при этом чувствую я? Все считали, что я гожусь лишь для продолжения королевского рода. От меня, как от многих других королев, моих предшественниц, ожидали, что я каждый год буду производить на свет по ребенку и безропотно сносить неверность своего мужа.

Короче говоря, избавиться от Дианы я могла только одним способом — умертвив ее.

Возможность это сделать глодала мою душу, точно клещ. К тому же по причине беременности меня преследовали усталость, дурное настроение и досада на то, что меня низвели до вторых ролей. Всякий раз, когда я слышала об очередной пирушке, которую устроили Генрих и Диана, или об их совместном выезде на охоту, бешенство вспыхивало во мне с такой силой, что приходилось пускать в ход все свое самообладание, чтобы не откупорить склянку с ядом и, наплевав на последствия, не избавиться от этой женщины раз и навсегда. Прошло меньше года после смерти Франциска, а я не могла выйти из своих покоев без того, чтобы не наткнуться на переплетенные инициалы Дианы и Генриха, которые красовались повсюду, разрастаясь на гобеленах и подоконниках, словно грибы после дождя. Не дай бог, Диана когда-нибудь пожелает получить то, что принадлежит мне, ибо защитить свое имущество мне было бы нелегко.

Ничто не показало этого более наглядно, нежели история с замком Шенонсо.

Это произошло осенью, спустя пару месяцев после коронации Генриха. Погода стояла теплая, поля обещали изобильный урожай, а деревья так и пылали золотым и багряным огнем. Покойный Франциск всегда говорил, что долина Луары более всего прекрасна осенью, и я решила посетить свой замок до наступления зимних холодов. К несчастью, я неосторожно высказала свои намерения за ужином, и на следующее утро, точно по заказу, в мои покои величаво вплыла Диана, блистая великолепием дамаста, отделанного норкой. Гладкие волосы ее были уложены в прическу на древнегреческий манер, что отражало ее решение наряжаться по классической моде.

Если она была легконогой Дианой, то я — прикованной к земле Юноной: шел седьмой месяц беременности, ноги и руки мои отекли, спина ныла, да и лицезрение богини в столь ранний час не усладило моего взора. Диана склонила голову, уступая необходимости выражать почтение королеве.

— Насколько мне известно, ваше величество намерены отправиться в долину Луары. Его величество попросил меня сопровождать вас на тот случай, если возникнут осложнения.

— В этом нет необходимости. Я уже пригласила архитектора Филибера де Л'Орме составить мне компанию, а заодно и помочь привести в порядок замок. К тому же у меня достаточно большая свита, так что бояться нечего.

— Да, но никто из этих людей не послужил вам так верно, как я. — Диана с намеком глянула на мою изрядно округлившуюся талию.

Мне до смерти захотелось отвесить ей пощечину. Все было решено, и вскоре мы отправились в долину Луары.

Даже в нынешнем запущенном состоянии Шенонсо был очень красив. Лесная живность разорила сады, виноградники остались без должного ухода, но сам замок с его острыми башенками и балконами все так же сиял над излучиной Шер — чертог, сотворенный из тумана и жемчужной дымки, воплощенная женская мечта.

Я влюбилась в него с первого взгляда. Диана тоже. Она с царственным видом шествовала по пустым комнатам, и этот кретин Л'Орме (прекрасно знавший, которая из нас лучше послужит укреплению его репутации) семенил за ней, прилежно записывая в книжечку все ее замечания. Брошенная ими, я сидела в кресле посреди зала и мрачно разглядывала очаровательно перекошенные своды.

Вечером, через пару дней после нашего возвращения, ко мне явился Генрих. Когда он сообщил, что Диана желает получить мой замок, я воззрилась на него так, точно он потребовал ради ее потехи пробежаться по дворцу голой.

— Но ведь Шенонсо принадлежит мне. Мне подарил его твой отец.

Генрих топнул ногой. В черном парчовом наряде с вышитыми серебром полумесяцами на рукавах (эмблемой Дианы) он смотрелся настоящим королем. Борода его была ухожена и тщательно расчесана — именно так, подумалось мне, он должен был позаботиться о своей внешности в нашу первую брачную ночь. Мы более не нуждались в понуканиях Дианы, чтобы исполнять свой супружеский долг, и я, сидя сейчас перед Генрихом, без труда могла вообразить, как его руки ласкают мое тело. Я отбросила эту мысль, презирая себя за слабость и подспудное стремление к тому, чем мы занимались единственно ради зачатия детей.

— Она отдаст тебе Шомон, — сказал Генрих. — Это справедливый обмен.

— С тем же успехом ты мог бы сравнить крестьянскую лачугу с пирамидами! Разве ей не достаточно дворца в Ане?

Напрасно я это сказала. Ане служил Диане и Генриху убежищем; там они прятались от двора, в том числе от меня.

— Ане — ее собственность. — Голос Генриха отвердел. — Она вольна поступать с ним так, как сочтет нужным.

— Разумеется. При условии, что позволит мне делать то же самое. — Я в упор взглянула на мужа, давая понять, что готова, если понадобится, принять и выдержать бой. — Скажи ей, что я не расстанусь с Шенонсо даже ради самого Лувра.

Генрих стиснул зубы.

— Есть сомнения в том, законно ли мой отец получил во владение этот замок.

— Что из того? Конфискация имущества в уплату долга — это королевский обычай, освященный временем.

— И тем не менее, — сказал он, к моему безмерному потрясению, — я назначу суд, который рассмотрит это дело.

С этими словами он вышел, взбешенный моим упорством, но выдал свои чувства лишь тем, что оглушительно хлопнул дверью.

Вердикт гласил, что Франциск действовал противозаконно. Шенонсо был выставлен на торги, что исключало мое участие в них. Покупатель нашелся лишь один: за смехотворную сумму в пятьдесят тысяч ливров Диана купила мой замок со всем содержимым.

В качестве возмещения она «подарила» мне Шомон. Оскорбленная тем, что меня втянули в эту историю, я настояла на том, чтобы заплатить за него: пускай никто не посмеет сказать, что я приняла от Дианы хоть что-то в подарок. А затем в расстроенных чувствах отправилась осмотреть свое приобретение.

Замок оказался лишен каких бы то ни было современных удобств и вдобавок окружен густым хвойным лесом, отчего каменные стены вечно лоснились от сырости. Единственным достоинством Шомона можно было счесть обширный вид на долину Луары. Поглядев на это все, я разрыдалась, велела тотчас везти меня обратно, а там заперлась в своих покоях и принялась швырять о стену все, что попадалось под руку.

Я дала себе клятву никогда больше не возвращаться в Шомон. И все же вернулась — уже после рождения моего третьего ребенка, дочери Клод. На сей раз я взяла с собой Козимо Руджиери. Он бродил по замку как во сне и был так воодушевлен мыслями о том, какую чудную обсерваторию можно было бы здесь устроить, что я вручила ему ключи от замка. Козимо закрыл свой дом в Париже и переехал в Шомон. Что до меня, я не желала больше иметь ничего общего с этим местом.

Гордость была единственной роскошью, которую я пока еще могла себе позволить.