Книга: Вечная принцесса
Назад: 1 января 1512 года
Дальше: Лето 1513 года

Весна 1513 года

Всю зиму Генрих только о войне и толковал, так что по весне Екатерина начала собирать силы для вторжения на север Франции. Из договора с королем Фердинандом следовало, что испанцы от лица англичан вторгнутся в Гиень, в то время как английская армия возьмет Нормандию, в битве за которую к англичанам присоединится император Священной Римской империи Максимилиан. Суть идеи состояла в том, чтобы три армии выступили одновременно, и план был бы безупречен, если б союзники действовали согласованно и в полном доверии друг к другу. Однако я нимало не удивлена, когда выясняется, что мой отец ведет с французами сепаратные переговоры о мире, причем, в то самое время, когда Томас Уолси по моей просьбе рассылает письма по городам Англии, выясняя, сколько людей каждый из них может отдать на королевскую службу по случаю войны с Францией. Мне следовало бы знать, что на уме у отца исключительно Испания и выгода для Испании. Да, это так, и я его не виню. Теперь, когда я сама королева, я лучше, чем когда-либо, понимаю, что ради безопасности своего государства можно предать что угодно, включая родное дитя — как, собственно, в данном случае батюшка и поступил. Перед отцом стоял выбор: беспокойная, не сулящая особых прибылей война, с одной стороны, и драгоценный мир — с другой. Оценив все возможные выгоды и потери, он выбрал мир и дружбу с Францией, втайне предав союзников и одурачив меня.
Когда дело выходит наружу, он сваливает всю вину на своего посла и на какие-то пропавшие письма. Оправдания эти более чем сомнительные, но я не жалуюсь. Отец присоединится к нам, как только запахнет победой, как только сложится выигрышное для нас положение. Главное для меня сейчас, чтобы Генрих заполучил свою кампанию во Франции и предоставил мне разобраться с шотландцами.
— Он должен научиться тому, как вести солдат в бой, — замечает мне сэр Томас Говард. — Это, простите меня, ваше величество, совсем не то, что вести приятелей в кабак…
— Да-да, — соглашаюсь я. — Он должен заслужить звание рыцаря. Но ведь это такой риск…
Старый солдат накрывает мою руку своей.
— Не беспокойтесь, ваше величество, короли редко гибнут на поле битвы, — говорит он. — Король Ричард тут не пример, он, знаете ли, почти что искал смерти. Он знал, что его предали. Куда чаще королей берут в плен и отпускают за выкуп. Но этот риск несравним с тем, на какой пойдете вы, если снарядите остатки армии для похода на Шотландию.
На мгновение я теряюсь. Я и предположить не могла, что сэр Томас видит, к чему я клоню.
— Кто еще думает так же, как вы?
— Больше никто.
— Вы с кем-нибудь говорили?
— Боже сохрани! Мой первейший долг — способствовать процветанию Англии, и я думаю, что вы правы. Шотландцев следует утихомирить раз и навсегда, и сделать это лучше, когда король в безопасности за границей.
— Похоже, моя безопасность вас не заботит? — сухо интересуюсь я.
С улыбкой он делает легкий поклон.
— Вы королева! Горячо любимая, смею думать. Но королева может быть и другая. А другого короля Тюдора у нас нет.
— Вы правы, — соглашаюсь я. В самом деле, меня заменить можно. Генриха — нет. Во всяком случае, пока у нас нет сына.
Итак, сэр Томас Говард меня раскусил. Понял, что я вижу основную опасность для Англии на севере, на границе с Шотландией. Эту мысль привил мне Артур. Значит, я должна вести войско на север, а Генрих пусть наряжается в красивые доспехи и со своими приятелями отправляется во Францию, где будет что-то вроде турнира. А вот на северной границе предстоит кровавая работа, сделав которую мы обеспечим Англии безопасность на много поколений вперед. Если я хочу такой безопасности для себя, для своего нерожденного еще сына и для тех королей, которые будут после меня, я должна усмирить шотландцев.
И даже если не будет у меня сына, если не будет у меня случая пойти на поклонение в Вальсингам поблагодарить Богоматерь за дарованное мне дитя, усмирив шотландцев, я все равно выполню свой первейший долг перед моей любимой Англией. Даже если погибну в битве.
Я поддерживаю в Генрихе военный дух, не позволяю ему терять терпение и волю. Я противостою членам Тайного совета, которые в ненадежности моего отца видят еще один повод, чтобы не ввязываться в войну. Втайне я с ними согласна. Думаю, у нас нет причин для серьезного конфликта с Францией, и особых выгод эта война не сулит. Но я знаю, что Генрих спит и видит повоевать, что он считает Францию нашим врагом, а короля Людовика — своим соперником. Мне нужно, чтобы этим летом, когда я пойду бить шотландцев, Генрих оказался подальше. Единственный способ добиться этого — посулить ему победоносную войну.
Я провожу часы на коленях в часовне, но говорю там с Артуром. «Я уверена, что права, любовь моя, — шепчу я в сомкнутые ладони. — Я уверена, ты справедливо настраивал меня против шотландцев. Если все случится, как я задумала, в этот год решится судьба Англии. Я пошлю Генриха во Францию, а сама пойду на шотландцев, а шотландцы будут пострашнее французов, потому что самый страшный враг — это тот, кто может ночью нарушить твою границу…»
Я почти что вижу его в темноте, которая клубится за сомкнутыми ресницами. «Да, милый, да, — шепчу я. — Ты можешь думать, что женщине не место во главе армии. Ты можешь думать, что женщине не к лицу доспехи. Но я знаю о войне больше, чем большинство мужчин, которые толкутся при мирном английском дворе, где рыцари думают, что война ничем не отличается от турниров. Они думают, война — это игра. Но я-то знаю, о чем говорю. Этим летом ты увидишь меня такой, какой бывала моя мать, когда встречалась лицом к лицу с врагом. Англия теперь моя страна, ты научил меня любить ее. Ее враги — мои враги, и я пойду защищать ее — для тебя, для себя, для наших наследников…» Англичане деятельно готовились к войне. Под руководством Томаса Уолси составлялись призывные списки, собирался провиант, изготавливалось вооружение, проводились учения новобранцев. Однажды Уолси заметил, что у королевы два призывных списка, словно она готовит две армии.
— Ваше величество, — осторожно спросил он, — похоже, вы полагаете, что нам придется воевать на два фронта? На мой взгляд, шотландцы покажут зубы, как только мы высадимся во Франции. Нам лучше бы усилить оборону наших границ.
— Я надеюсь сделать больше, чем это, — только и ответила королева.
— Ваше величество, вряд ли король одобрит подобное распыление сил…
Она не посвятила его в свои планы, на что он явно рассчитывал, а только заметила:
— Конечно. Мы должны позаботиться о том, чтобы отправить в Кале мощную и боеспособную армию. У короля не должно быть оснований думать, что силы распылены.
— Однако шотландцы-то непременно атакуют…
— Это забота пограничных войск, — сказала она и отвернулась от Уолси.

 

Верховный адмирал Англии, красавец Эдуард Говард, нарядный, в новом плаще темно-синего сукна, пришел попрощаться с Екатериной. Флот готовился к отплытию, чтобы запереть французов в порту или, если удастся, навязать им сражение в открытом море.
— Благослови тебя Бог, — проговорила королева и поняла, что голос ее дрожит от волнения. — Благослови тебя Бог, Эдуард Говард, и да сопутствует нам удача!
Он поклонился.
— Получить напутствие великой королевы — уже удача! Это такая честь — служить моей стране, моей стране и… — он понизил голос, — и вам, моя королева!
Екатерина улыбнулась. Все друзья Генриха вели себя так, словно они пажи из рыцарского романа. Послушать их, так Камелот совсем рядом, за углом. Екатерина выступала в роли Прекрасной дамы с тех самых пор, как стала королевой. Эдуарда Говарда она выделяла из всех, ценя его за добрый нрав и искренность, завоевавшие ему множество друзей, а также за страстную любовь к морю и кораблям. Королева была уверена в том, что безопасность Англии будет обеспечена лишь сильным флотом.
— Вы мой рыцарь, и я знаю — вы завоюете славу и своему имени, и моему, — произнесла она, и, довольно блеснув глазами, Эдуард Говард склонил свою темноволосую голову, чтобы поцеловать ей руку.
— Я приведу вам французские галеасы, — пообещал он, — как раньше доставил шотландских пиратов.
— Очень хорошо. Мне нужны галеасы, — серьезно сказала она.
— Приведу, даже если придется для этого умереть!
— Умереть?! И не вздумайте! — строго погрозила она. — Вы мне нужны даже больше, чем галеасы! — Она протянула ему вторую руку. — Каждодневно я буду молиться о вас!
Он поднялся с колена и с широким взмахом плаща вышел из комнаты.

 

Только в День святого Георгия явился гонец с долгожданными вестями об английской флотилии, и явился с мрачным лицом. Сидя бок о бок, мы с Генрихом выслушиваем рассказ о морской битве, которую Эдуард надеялся выиграть и которая, думали мы, убедительно продемонстрирует преимущества наших кораблей над французскими. В присутствии сэра Томаса мы выслушиваем весть о судьбе его сына Эдуарда, моего рыцаря, который так верил в себя, что обещал мне французский галеас.
Он запер французский флот в Гулэ-де-Бресте, так что французы не смели и носа высунуть, но Эдуарду не хватило терпения. Он был слишком молод, чтобы дожидаться их следующего хода. Слишком молод, слишком нетерпелив для продолжительной игры. Такой же глупец и торопыга, как наши придворные рыцари, уверенные в том, что они бессмертны. Подобно испанским грандам моего детства, он считал страх чем-то вроде болезни, которой неподвластен. Он думал, что Господь благоволит ему более, чем другим, и что ничто ему не грозит.
В условиях, когда английский флот не мог двигаться вперед, а французский был заперт в гавани, он пошел в атаку, под огонь французских пушек, на нескольких гребных лодках. Это было лихачество, напрасная трата чужих жизней и своей собственной, и все потому, что он был слишком нетерпелив, чтобы выждать, и слишком юн, чтобы хорошенько подумать.
Проявив неслыханную отвагу, Эдуард повел абордажную команду на флагманский корабль французского адмирала, и почти сразу, когда схватка стала опасной, подчиненные, Господь их прости, призвали его к отступлению. В страхе и спешке, под пулями они попрыгали с палубы французского корабля в шлюпки, а некоторые прямо в море, и поплыли к своим кораблям, бросив командора, который сражался как безумный, спиной к мачте, один против всех. Он сделал рывок к борту, и, если б шлюпка была внизу, он мог бы спрыгнуть в нее. Но шлюпок там уже не было. Он сорвал с шеи золотой адмиральский свисток и бросил его далеко в море, чтобы тот не достался врагу, и стал биться снова. Тут его ранили в правую руку, он споткнулся, упал. Враги, будь они человечны, могли бы отступить и отдать должное его мужеству, но они этого не сделали. Изрубленный, исколотый, он истек кровью и умер.
Они бросили его тело в море, эти французы, эти так называемые христиане. Показали себя настоящими варварами. Не дали исповедаться, не помолились за умершего, хотя там присутствовал священник. Бросили его в море на корм рыбам…
Только потом, когда до них дошло, что это был Эдуард Говард, адмирал английского флота и сын одного из самых влиятельных людей в Англии, они пожалели о том, что сделали. Не потому, что им стало стыдно, нет, — а потому, что за живого можно было запросить выкуп, и мы заплатили бы, заплатили сколько угодно, лишь бы милый, храбрый Эдуард вернулся к нам. Тогда они послали людей, чтобы те выловили из моря его мертвое тело, распотрошили его, вырезали ему сердце, засолили и вместе с одеждой, в качестве трофея, отправили к французскому двору, а искромсанные останки отослали его отцу.
Эта дикая история напомнила мне кабальеро Эрнандо дель Пульгара, который когда-то давно осуществил ту дерзкую вылазку в Альгамбру. Поймай его мавры, они бы его убили, но не думаю, что вырезали бы ему сердце на сувенир. Нет, они бы отдали ему должное как достойному противнику. Со свойственной им широтой души они вернули бы нам его тело. Видит Бог, не прошло б и недели, даже сложили бы песню.
О нем и распевали бы ее по всей Испании. Да, у мавров больше великодушия, чем у этих якобы христиан! Теперь, когда я думаю о французах, мне совестно называть мавров варварами!
Генрих потрясен этой историей и нашим поражением, а сэр Говард, батюшка Эдуарда, за те десять минут, что гонец, запинаясь, рассказывал, что изрубленное, нагое тело его сына лежит в телеге у входа, постарел на десять лет. Утешать их бессмысленно. Я отправляюсь в мою часовню, чтобы помолиться Божьей Матери, которая слишком хорошо знает, что такое любить сына и потерять его. И там, стоя на коленях, я клянусь, что настанет день, и французы пожалеют о том, что зарубили моего рыцаря.
Назад: 1 января 1512 года
Дальше: Лето 1513 года