Книга: Вечная принцесса
Назад: Снова принцесса 1504 год
Дальше: Гринвичский дворец, 11 июня 1509 года

1509 год

Ничего не оставалось, как ждать, и, как ни трудно поверить, прождала я целых шесть лет. Шесть лет! И теперь я не та юная новобрачная, а зрелая женщина двадцати трех лет. Мне хватило времени понять, что обида короля Генриха глубока и он скоро ее не забудет. Ни одной принцессе на свете не приходилось так долго ждать, ни с одной не обращались так сурово, ни одну не оставляли в таком отчаянии.
Меня мучило сознание неудачи и полного своего бессилия. Особенно перед лицом ненависти, которую испытывал ко мне король Генрих. Гарри взрослел. Я почти его не видела. Двор мною пренебрегал. Я все больше впадала в нищету, старела, не лицом, так годами. Все ждала и ждала. А что мне еще оставалось?
Я перелицовывала платья и продавала драгоценности. Даже золотую утварь, которую привезла с собой и которая могла бы пойти в уплату приданого. Тарелку за тарелкой, блюдо за блюдом. Я знала, что они не мои, а короля, что каждый раз, посылая за ювелиром, я отдаляю день своей свадьбы. Но нужно было что-то есть. Нужно было платить слугам. Не могла ж я отправить их просить милостыню!
Друзей у меня не было. Обнаружив, что донья Эльвира интригует против моего отца в пользу моей сестры Хуаны, я впала в такую ярость, что выгнала ее со службы и отослала домой, пренебрегая тем, что она может свидетельствовать против меня, назовет меня лгуньей. Поступив так, я даже не думала, какой опасности себя подвергаю: ведь с нее сталось бы объявить, что мы с Артуром были настоящими супругами. Она уехала к Филиппу и Хуане в Нидерланды, и больше я никогда о ней не слышала, о чем ничуть не жалею.
А вот об утрате посла, доктора де Пуэбла, на которого я нажаловалась отцу, что он работает на два лагеря и без должного почтения относится к моей особе, я пожалела. Потому что, когда его отозвали в Испанию, оказалось, что он знал больше, чем я полагала, и употреблял свою дружбу с королем мне на пользу, хорошо ориентируясь в различных веяниях при дворе. Оказалось, он был мне другом и союзником, а я, этого не понимая, потеряла его по неразумию и высокомерию, так что жизнь осложнилась еще больше. Взамен ему назначили того эмиссара, который приезжал, чтобы отвезти меня домой после смерти Артура, дона Гутиере Гомеса де Фуэнсалиду. Этот оказался напыщенным дураком, вел себя так, словно для англичан его присутствие в их стране — великая честь. Они же усмехались ему в лицо и смеялись за его спиной, а я в их глазах выглядела принцессой-оборванкой, страну которой представляет напыщенный чванливый дурак.
Утратила я и моего дорогого исповедника, назначенного матушкой направлять меня. Одна за другой покидали меня придворные дамы, уставшие от трудностей и нищеты, осталась лишь верная Мария де Салинас, которая служила не за деньги, а из любви. И наконец, отняли у меня дом, милый Дарэм-хаус на Стрэнде, служивший мне приютом в чужой и неласковой земле.
Король пообещал выделить мне комнаты при дворе, и я решила было, что, наконец, он меня простил и приглашает жить при дворце в покоях принцессы, чтобы мы могли видеться с Гарри. Ничего подобного! Переехав, я и мое окружение обнаружили, что хуже и неудобней комнат во дворце нет и что принца, моего нареченного, мне не видать — ну, разве только на официальных государственных приемах. Однажды случилось так, что весь двор переехал в другой дворец, а нас не поставили в известность. Пришлось нам ехать, трясясь по проселочным дорогам без указателей. Я чувствовала себя нежеланной и никому не нужной, словно телега с лишним добром. Когда ж, наконец, мы нагнали королевский обоз, все уже расположились на ночлег и оказалось, что отсутствия нашего никто даже не заметил. Пришлось тогда нам занять те комнаты, что остались, — над конюшнями, как прислуге.
Король перестал выплачивать мне содержание, миледи Бофор в этом его поддержала. Денег у меня совсем не осталось. Всеми презираемая, я была при дворе как приживалка, и служили мне только испанцы, которым, как и мне, некуда было податься. Как и я, они попали в ловушку, бессильно глядя, как течет время, как ветшают платья, как все мы стареем.
Мое тщеславие оставило меня, как и моя гордая убежденность в том, что я могу перехитрить этого старого лиса, моего свекра, и злоязычную ведьму, его мать. Я узнала, что он обручил меня со своим сыном, принцем Гарри, не потому, что любил меня и простил, а потому, что это был самый изощренный и жестокий способ меня проучить. Если уж он не смог меня заполучить, то пусть никто не получит, вот как он решил. Да, горек был день, когда я осознала эту истину.
А потом умер Филипп, моя сестра Хуана стала вдовой вроде меня, и король Генрих задумал жениться на ней, бедняжке, утратившей разум, с тем, чтобы она возвысилась надо мной, усевшись на трон Англии, где всякий бы видел, что она безумна и что в жилах моих течет больная кровь. Это был гнусный план, задуманный, чтобы унизить и меня, и Хуану, и он бы выполнил его, если б смог. Но самым отвратительным в этой истории было то, что король Генрих сделал меня своей пособницей — сначала он заставил меня написать отцу об этой его затее; тот, в свой черед, приказал мне расхваливать королю Генриху красоту и нрав Хуаны; а потом мне пришлось еще ходатайствовать перед отцом за моего свекра! И все это я делала, зная, что предаю собственную душу. Я не могла отказать королю Генриху, моему мучителю и несостоявшемуся супругу. Я боялась сказать «нет». Вот до чего я дошла…
Я потеряла веру в свою привлекательность, в свой ум и свою изворотливость, но никогда не теряла желания жить. Я не повернулась лицом к стене, не захотела прекратить свои мучения, не впала в слезливость, безумие или лень. Я стиснула зубы. Я — принцесса, настоящая принцесса, высокородная. Я не остановлюсь там, где остановится всякий. Я пойду дальше. Буду ждать. Даже когда совсем, совершенно нечего делать, можно еще ждать. Так я и поступала.
Я не думаю, что это были годы моего унижения. Нет. Это были годы мужания, хоть оно и далось мне несладко. Из шестнадцатилетней девочки, страстно влюбленной в мужа, я превратилась в одинокую вдову, сироту двадцати трех лет. И все эти годы я жила воспоминаниями о счастливом детстве в Альгамбре, любовью к покойному супругу и твердой верой в то, что придет мой час и я стану английской королевой. Несмотря ни на что. Матушка с небес помогала мне. Я обнаруживала в себе крепнущие ростки ее убежденности, ее мужества, ее веры в лучшее. А еще мне давала силы память об Артуре.

 

Наконец к обнищалым испанцам, обитающим на задворках королевского дворца, просочилась новость. Вроде бы принцессу Марию, сестру Гарри, прочат за принца Карла, сына Хуаны и короля Филиппа, внука императора Максимилиана и короля Фердинанда. Самым поразительным образом именно в этот момент король Фердинанд наконец-то сумел найти денег для приданого Каталины и переслал их в Лондон.
— Итак, мы свободны! Значит, можно устроить двойное венчание! — на радостях воскликнула Каталина, обращаясь к испанскому послу дону Фуэнсалиде.
Тот, серый от беспокойства, закусил губу, продемонстрировав длинные желтые зубы.
— Ах, инфанта! Даже и не знаю… Боюсь, уже поздно. Боюсь, эти деньги нам совсем не помогут.
— Отчего это? Ведь обручение принцессы Марии укрепляет союз между нами и Англией!
— Видите ли… — замялся посол, не решаясь заговорить об опасности, которую он предвидел. — Видите ли, инфанта, англичанам известно, что деньги на подходе, но о свадьбе речь не идет. Я вот чего опасаюсь… Что, если союз планируется как раз между королем Генрихом и императором? Что, если цель его — война с Испанией?
Каталина вскинула брови:
— Этого быть не может!
— А если я прав?
— Пойти войной на родного деда наследника?!
— Это будет война одного деда, императора, с другим, вашим батюшкой.
— Никогда! — решительно сказала она.
— Тем не менее…
— Король Генрих не поведет себя так бесчестно.
— Ваше высочество! Вы сами не верите в то, что говорите…
Каталина насторожилась:
— Вы не договариваете, посол! В чем дело? Вы знаете что-то еще? Какую-то дурную новость? Говорите же!
Дон Фуэнсалида помолчал, готовясь солгать, но все-таки решил открыть правду:
— Боюсь, ваше высочество, очень, очень боюсь, что существует намерение обручить принца Гарри с принцессой Элеонорой, сестрой Карла.
— Как же это? Гарри обручен со мной!
— Возможно, это один из пунктов весьма честолюбивого договора, который зреет между императором и королем. Согласно ему, ваша сестра Хуана выйдет замуж за Генриха Седьмого, ваш племянник Карл женится на принцессе Марии, а ваша племянница Элеонора обручится с принцем Гарри.
— А как же я? Особенно теперь, когда приданое, наконец, на подходе?
Посол молча дал понять, что будущее Каталины этим договором никак не учитывается. Ее исключают из игры, не принимают во внимание, оставляют в безвестности прозябать.
— Принц, если это принц настоящий, всегда держит данное им слово, — страстно сказала она. — Нас обручил епископ, перед свидетелями! Мы принесли клятву!
— Ваше высочество, — помолчав, выдавил из себя дон Фуэнсалида, малыми порциями отпуская все дурные известия, с какими явился на прием. — Мужайтесь, ваше высочество. Боюсь, помолвка будет разорвана. Принц заберет назад свое слово.
— Он не посмеет!
— Более того… Ваше высочество, у меня есть основания полагать, что это уже произошло… И к тому ж много лет назад.
— Что?! — вскричала она. — Откуда вы знаете?
— Это слухи. Полной уверенности нет, но боюсь…
— Довольно бояться! Говорите толком, в чем дело?
— Боюсь, ваше высочество, что принца освободили от данного вам обета, — проговорил посол, с тревогой следя за тем, как темнеет ее лицо. — Однако не думайте, что принц сделал это по своему выбору, нет! Это воля его отца.
— Это неслыханно! Так не поступают!
— Основанием могли бы служить такие аргументы, как чрезмерная молодость принца в момент совершения обряда или же то, что он находился под давлением. Также он мог заявить, что не имеет желания жениться на вас. По сути дела, думаю, так оно и случилось…
— Ни под каким давлением он не находился! — в крайнем возмущении воскликнула Каталина. — Он был в полном восторге! Он влюблен в меня Бог знает сколько лет, с тех самых пор, как я приехала в Англию! Он хочет жениться на мне! Мечтает!
— Клятва, принесенная епископу, в том, что принц действовал не по свободной воле, явится достаточным основанием, чтобы расторгнуть помолвку.
— Так, значит, все эти годы, что я считала себя обрученной и действовала в соответствии с этим убеждением… Все эти годы, что я ждала, ждала и ждала… Вы хотите сказать, что все эти годы, когда я полагала, что они крепко-накрепко связаны договором, — он не был обручен со мной? Был свободен?!
Посол поклонился, не находя слов.
— Это… это предательство! — вымолвила она. — Самое настоящее, коварное предательство… — И задохнулась. — Страшнее которого нет…
Снова безмолвный поклон.
— Все пропало, — вся погаснув, произнесла Каталина. — Теперь я это поняла. Оказывается, я проиграла давным-давно и даже не знала об этом. Я сражалась — без армии, без поддержки и в самом деле даже без повода для борьбы, потому что повода, оказывается, уже давным-давно нет. Все это время, одна-одинешенька… Теперь я это поняла…
И все-таки Каталина не плакала, хотя в глазах ее стояло отчаяние.
— Беда в том, — произнесла она, наконец, — что я дала слово. Торжественное, нерушимое слово.
— Вы имеете в виду свое обручение, ваше высочество?
— Нет. Совсем другое, — отмахнулась она. — Я дала клятву. У смертного одра. А теперь вы говорите мне, что все зря…
— Принцесса, вы оставались на своем посту, как хотела бы этого ваша матушка…
— Это был не пост, а ловушка! — выкрикнула она. — Я попалась, как на крючок, на обещание, не зная, что оно давно потеряло силу! Послушайте… Послушайте, а кто-нибудь еще знает об этом?
Дон Фуэнсалида покачал головой:
— Уверен, это держат в строгом секрете.
— Миледи матушка короля! — горько воскликнула Каталина. — Она наверняка знает. Хуже того, наверняка это ее рук дело. А потом король, и принц, и принцесса Мария. Все знают. Ближайшее окружение принца… Камеристки миледи Бофор, прислуга принцессы Марии… Епископ, перед которым он клялся, свидетели… В общем, половина двора. И никто мне даже не намекнул!
— При дворе не бывает друзей, инфанта…
— Ну, тогда… Тогда мой отец — вот кто защитит меня от этой несправедливости! Как они не подумали о том, что он отомстит за меня! После такого Испания разорвет свой союз с Англией! Ничего, погодите, вот он узнает…
Не говоря ни слова, посол поднял на нее глаза, и в его глазах она прочла ужасную правду.
— Нет! — выдохнула Каталина. — Не может быть! Мой отец… Он не знал. Он любит меня. Он не причинит мне зла. Он меня не покинет!
Он все еще не в силах был сказать ей все до конца.
— А! Понимаю. Понимаю, почему вы молчите… Конечно. Ну, конечно же… Он знает, верно? Он знает о том, что принца Гарри задумали женить на Элеоноре. Он хочет, чтобы король Генрих продолжал надеяться, что сможет жениться на Хуане. Он приказал мне поддерживать в нем эту надежду… Значит, он согласился и на это новое предложение? Значит, он знает, что принц свободен от данного мне обещания?
— Ваше высочество, об этом мне ничего не известно. Но, на мой взгляд, да, он знает. Возможно, у него в мыслях…
Резким жестом она остановила его:
— Значит, он махнул на меня рукой. Понятно. Я не оправдала надежд, которые на меня возлагались, и он отбросил меня и сторону. Так что теперь я и вправду совсем одна…
— Так, может быть, — осторожно поинтересовался посол, — я попробую доставить вас домой?
В самом деле, подумал он про себя, ничего лучше в этой отчаянной ситуации не придумаешь, чем отвезти, наконец, эту незадачливую принцессу в Испанию к ее несчастному отцу и безумной сестрице, новой королеве Кастильской. Кто ж теперь женится на Каталине, когда испанское королевство разделилось, а дурная кровь, до поры таившаяся в семье, в полную силу проявила себя в Хуане? Даже Генрих Английский не смог больше притворяться, что Хуана годится в жены, после того как она ездила по всей Испании с непогребенным телом своего супруга, да еще время от времени заглядывала в гроб, не похитили ли его! А ее батюшка с его лукавой дипломатией доигрался до того, что вся Европа теперь у него во врагах, а две могучие державы объединились и вот-вот пойдут на него войной. Королю Фердинанду недолго осталось. Короче говоря, принцессе Каталине не светит ничего лучше, чем супружество с каким-нибудь второразрядным испанским грандом и жизнь вдали от столицы. И все-таки это предпочтительней, чем остаться здесь, в Англии, в нищете и забвении, заложницей, которую никто не собирается выкупать, заключенной, о которой скоро забудут даже ее тюремщики…
— Что же мне делать? — уже совсем другим тоном спросила она.
Посол понял, что она приняла ситуацию — не смирилась с ней, нет, но приняла. Осознала, что дело проиграно. Королева до мозга костей, она поняла всю глубину своего падения.
— Я должна знать, что мне делать. Ведь я остаюсь в чужой стране, где никому до меня нет дела.
Разумеется, он и виду не подал, что именно так и оценивает ее положение с тех самых пор, как прибыл в Англию.
— Позвольте вам предложить, ваше высочество, вернуться на родину, — уверенно сказал он. — Если начнется война, они и впрямь возьмут вас в заложницы и захватят ваше приданое. Да еще и употребят ваши деньги на свою армию!
— Покинуть эту страну я не могу, — твердо сказала она. — Если уеду, больше сюда не вернусь.
— Но ведь все кончено! — с неожиданной страстностью воскликнул посол. — Вы видите это сами, ваше высочество, вы прозрели! Наше дело проиграно. Вы долго держали оборону, терпели нищету и унижения, вы вынесли это как настоящая принцесса, как истинная королева, как подлинная святая. Даже ваша матушка не справилась бы лучше. Но теперь остается только признать поражение и отступить, уехать домой. Причем как можно скорее. Скажу прямо: надо бежать, пока нас не поймали.
— Поймали?!
— В условиях войны нас обоих могут заключить в тюрьму как шпионов, — уверенно заявил дон Фуэнсалида. — Арестуют все ваше имущество, а потом и вторую половину приданого, когда она прибудет сюда. Более того, видит Бог, с них станется сфабриковать дело против вас да и казнить под шумок, если понадобится.
— Не посмеют! Я принцесса королевской крови, — вспыхнула Каталина. — Они могут забрать у меня все, только не это! Я всегда, и в обносках, инфанта Испанская! И останусь ею, даже если не бывать мне английской королевой!
— Ваше высочество! — вздохнул дон Фуэнсалида. — Да разве не случалось так, что принцы королевской крови попадали в Тауэр — и где они теперь? Например, вас могут обвинить в том, что вы претендуете на трон Англии… Поверьте мне, надо ехать…

 

Сделав реверанс миледи матушке короля, Каталина не получила в ответ даже кивка.
Две свиты встретились по пути в церковь, на мессу. Старую даму сопровождали ее внучка, принцесса Мария, и с полдюжины дам. Все они с ледяным высокомерием взирали на принцессу, которую уже давно не ставили при дворе ни во что.
— Миледи? — ожидая причитающегося ей приветствия, не отошла в сторону Каталина.
Мать короля смотрела на нее с открытым неодобрением.
— Дошло до меня, — сказала она, наконец, — что некто плетет козни вокруг обручения принцессы Марии.
Каталина поискала взглядом принцессу, которая пряталась за широким плечом своей бабки.
— Мне ничего об этом не известно, мадам, — сказала она.
— Зато известно твоему отцу! Так что будешь ему писать — не премини упомянуть, что он только усугубит свое и твое положение, строя нам препоны!
— Я совершенно уверена, что он не строит никаких… — начала было Каталина.
— А я совершенно уверена в том, что говорю, так что предупреди отца, чтобы не становился у нас на пути! — отрезала старая дама и двинулась дальше.

 

Той ночью, таясь в глубокой тени пакгауза в дальнем и безлюдном углу лондонского порта, испанский посол наблюдал, как спешно, но без лишнего шума идет погрузка испанского добра на борт корабля, отплывающего в Брюгге.
— И что ж, ваша милость, ее высочество об этом знать не знает? — переспросил купец, на темном лице которого играли блики факельного огня. — Выходит, мы втихомолку увозим ее приданое! А что, если англичане вдруг решат, что свадьба все-таки будет? Что, если они проведают, что приданое наконец прибыло, но сундуки так и не добрались до сокровищницы принцессы? Они скажут, мы воры! И не без резона, черт побери!
— Не будет никакой свадьбы! — отрезал посол. — Они просто арестуют ее имущество, а саму отправят в тюрьму — и сделают это сразу, как только объявят войну Испании, а это может случиться хоть завтра. Я не могу допустить, чтобы деньги короля Фердинанда попали в руки англичан. Они наши враги.
— Но что она будет делать? Мы опустошили ее сокровищницу. Оставили нищей!
Посол пожал плечами:
— Да дела ее и так плохи. Если Каталина останется здесь, а Англия вступит в войну с Испанией, то станет заложницей и, верней всего, узницей. Если бежит со мной, как я предлагаю, назад ей ходу нет. Королева Изабелла умерла, в семействе разлад, сама она никому не нужна. Нимало не удивлюсь, если она бросится в Темзу. Ее жизнь кончена. Не представляю, как ее можно спасти. Деньги спасти можно, да, если ты вывезешь их, а ее — нет, в любом случае у нее нет будущего.

 

Я знаю, что должна покинуть Англию: Артур не желал бы, чтобы я подвергалась опасности. В самом деле, что может быть ужасней, чем оказаться в Тауэре и быть обезглавленной с клеймом предательницы — а ведь я принцесса и не сделала ничего дурного… Ну, солгала раз, да, но это ведь из лучших чувств… Вот славная будет штука, если придется сложить голову на той самой плахе, что и Уорик! Испанская претендентка на трон умрет, как умер Плантагенет…
Нет, этого допустить нельзя. Я вижу, что сейчас не мой час. Я даже перестала молиться. Я не спрашиваю, в чем моя судьба. Но бежать я еще могу. И, судя по всему, бежать сейчас самое время.

 

— Что вы сделали?! — переспросила Каталина. Бумага с описью дрожала в ее руке.
— Я взял на себя смелость, ваше высочество, вывезти из страны сокровища вашего отца. Я не мог рисковать…
— Мое приданое! — возвысила она голос.
— Ваше высочество, мы оба знаем, что оно не понадобится. Принц на вас не женится. Приданое, конечно, они возьмут, но вот свадьбы вашей не будет.
— Это мой вклад в сделку! — закричала Каталина. — Я держу свое слово! Даже если никто другой не держит! Я голодала, я привела в запустение свой дом, только чтобы не прикасаться к приданому! Я дала обещание и сдержу его, чего бы мне это ни стоило!
— Подумайте, ваше высочество! — в отчаянии воскликнул посол. — Король пустил бы его на жалованье солдатам, которые будут сражаться с вашим отцом. Воевать с Испанией на деньги вашего отца! Я не мог этого допустить.
— И ограбили меня!
— Господь с вами, принцесса, — пробормотал дон Фуэнсалида. — Я доставил ваши сокровища в надежное место до лучшей поры…
— Уходите! — резко сказала она.
— Ваше высочество?
— Вы меня предали, так же как меня предала донья Эльвира, так же как предают все и всегда, — с нескрываемой горечью произнесла Каталина. — Оставьте меня. В ваших услугах я больше не нуждаюсь. Запомните: я больше не скажу с вами ни слова. Никогда. Но будьте уверены, мой отец все узнает. Сегодня же я напишу ему, что вы вор! Вы больше никогда не появитесь при испанском дворе!
Он поклонился ей, дрожа от кипящих в нем чувств, и повернулся, чтобы уйти, слишком гордый, чтобы оправдываться.
— Вы предатель! Да, обыкновенный предатель! — выкрикнула Каталина, когда он был уже у дверей. — И будь у меня власть королевы, я бы казнила вас за предательство!
Фуэнсалида замер. Повернулся к принцессе, еще раз поклонился и сказал ледяным голосом:
— Инфанта, вы роняете себя тем, что меня оскорбляете. Вы глубоко ошибаетесь. Это ваш отец приказал мне вернуть ваше приданое. Я выполнял его прямое и недвусмысленное распоряжение. Ваш отец хотел, чтобы из вашего приданого было изъято все, что представляет хоть какую-то ценность. Это он решил сделать вас нищей. Он хотел, чтобы приданое было возвращено в Испанию, потому что поставил крест на вашем замужестве. Он хотел, чтобы эти деньги хранились в неприкосновенности и были тайно вывезены из Англии. — Помолчав для пущей весомости, он мрачно продолжил: — И должен прибавить, я не получил приказа позаботиться о вашей безопасности. И не получил приказа втайне вывезти вас из Англии. Ваш отец думал только о деньгах. Не о вас. Он даже не упомянул вашего имени. Думаю, он смирился с тем, что вы для него потеряны навсегда…
Не успел он договорить, как пожалел о своих словах: на лице Каталины отразилось глубокое потрясение.
— Как? Он велел вам отослать деньги, оставив меня здесь — и ни с чем?
— Я сожалею, инфанта.
Она повернулась к нему спиной, ничего не видя, вслепую отошла к окну и оттуда взмахнула рукой.
— Уходите!

 

Эта зима выдалась долгой даже для Англии. И сейчас, в апреле, трава на заре покрыта изморозью и по утрам в окно моей опочивальни бьет свет до того белый, что, проснувшись и открыв глаза, я думаю: вернулась зима, ночью опять выпал снег… Воду в кувшине для умывания за ночь схватывает коркой льда, потому что мы не можем себе позволить ночь напролет поддерживать огонь в очаге. Когда я выхожу утром во двор, мерзлая трава хрустит под шагами и холод пронизывает ступни сквозь выношенные подошвы башмаков. Да, лето в Англии, когда оно, наконец, придет, мягкое и приятное, но я мечтаю о жгучей испанской жаре. Она выжгла бы, выпарила бы мое отчаяние. У меня такое чувство, что все семь лет я, не переставая, зябну и что если как-то не согреюсь, то просто умру от холода, размокну, раскисну и меня смоют струи дождя. Если король и впрямь при смерти, как поговаривают при дворе, и принц Гарри вступит на трон и женится на Элеоноре, то тогда я попрошу моего отца позволить мне постричься в монахини и уйти в монастырь. В монастыре не может быть хуже, чем здесь. Не может быть скуднее, холодней, более одиноко. Но отец, похоже, совсем меня позабыл, так, словно я умерла вместе с Артуром. И в самом деле, признаюсь, я каждый день жалею, что этого не произошло.
Я дала себе слово никогда не отчаиваться, и холод, угнездившийся в моем сердце, совсем не похож на отчаяние. Похоже, мое твердое, как гранит, намерение стать королевой обратило меня в камень.
Я пытаюсь молиться, но не слышу Господа. Он тоже забыл меня, как забыли все остальные. Я потеряла всякое ощущение Его присутствия, я перестала бояться Его гнева, перестала радоваться Его милостям. Совсем ничего не чувствую. Я больше не думаю, что я Его излюбленное дитя, и именно потому мне посылаются испытания. Думаю, Он от меня отвернулся. Не знаю почему, но если уж меня забыл мой земной отец, всегда выделявший меня из других своих детей, то отчего ж не поступить так же Отцу Небесному?
Лишь две привязанности остались у меня в этом мире: любовь к Артуру и тоска по Испании, по Альгамбре.
Я живу так, как живу, только потому, что деваться мне некуда. Год за годом втуне уповаю, что фортуна повернется лицом, год за годом принц Гарри становится старше, а помолвка так и остается помолвкой. Каждый год в середине лета, когда положено выплачивать приданое, от отца ни денег, ни письма, и меня донимает стыд, тянущий, как докучная боль. И двенадцать раз в году в течение семи лет — это уже восемьдесят четыре раза — наступают мои дни. Каждый раз, кровоточа, я думаю: вот упущен еще один шанс дать Англии принца. Каждый раз я оплакиваю пятно на постельном белье так, словно это погибший ребенок. Восемьдесят четыре случая родить ребенка в самом расцвете лет. Восемьдесят четыре повода оплакать выкидыш.
Читая молитву, я поднимаю глаза на распятого Христа и говорю: «Да исполнится воля Твоя». Я делаю это ежедневно все эти семь лет — значит, всего выходит две тысячи пятьсот пятьдесят шесть раз. Это арифметика моих страданий. Я говорю: «Да исполнится воля Твоя», но имею в виду: «Да падет гнев Твой на гнусных английских советников, на мстительного английского короля, на старую каргу его мать. Дай мне то, что положено мне по праву. Сделай меня королевой. Я должна быть королевой, должна родить сына…»

 

«Король умер, — письменно сообщил Каталине посол дон Фуэнсалида, зная, что она откажется его принять. — Полагаю своим долгом уведомить ваше высочество, что король на смертном одре сказал своему сыну, что тот волен жениться на ком пожелает. Если вашему высочеству угодно велеть мне нанять для вас корабль и уехать домой в Испанию, у меня имеются средства на это. Со своей стороны, я не вижу для вас возможности оставаться здесь долее. Вы найдете в этой стране только оскорбления, бесчестье и даже опасность».
— Умер… — произнесла Каталина.
— Простите, ваше высочество? — переспросила одна из камеристок.
Каталина скомкала письмо. Теперь она не верила никому.
— Нет, ничего. Пойду-ка я прогуляюсь.
Мария де Салинас накинула ей на плечи старый, заштопанный плащ, тот самый, в котором Каталина покинула Лондон, когда они с Артуром семь лет назад отправились в Ладлоу.
— Прикажете вас сопровождать? — вяло осведомилась Мария, с тоской бросив взгляд на сереющее за окном небо.
— Нет, не надо.

 

Я быстро иду вдоль реки. Камешки, которыми посыпана дорожка, впиваются мне в ноги. Иду-тороплюсь, словно хочу бежать от надежды. Иду и думаю, есть ли хоть шанс, что удача повернется ко мне лицом. Король, который вожделел ко мне, а потом возненавидел, потому что я его отвергла, умер. Говорят, он болел, но, видит Бог, воля его никогда не слабела. Я думала, он будет править вечно. Но вот он мертв. Теперь решать будет принц.
Я боюсь надеяться. После всех этих жалких, скудных, голодных лет от надежды я могу опьянеть, даже от одной капли ее на моих губах. И все-таки я хочу, чтобы ее дыхание коснулось меня, легкое, как аромат вина в стоящем поодаль бокале, терпкий густой аромат, ничуть не похожий на каждодневный мой рацион, состоящий из тоски и отчаяния.
Потому что я знаю юного Гарри, да, знаю. Я следила за ним зорко, как сокольничий наблюдает за утомившимся соколом. Наблюдала за ним, выносила свое суждение и проверяла это суждение снова и снова. Я знаю его наизусть, как катехизис. Я знаю его сильные и слабые стороны и думаю, что у меня есть некоторые, очень неверные, но все-таки основания для надежды.
Гарри тщеславен, тщеславие — свойственный мальчишкам порок, и я не виню его, однако тщеславен он чрезмерно. С одной стороны, это может побудить его жениться на мне, потому что тогда все увидят, какой он молодец — поступает так, как должно, верен однажды данному слову, выполняет свое обещание, даже, если угодно, спасает меня, свою прекрасную даму. При мысли о том, что Гарри может меня спасти, я замираю на ходу и сжимаю спрятанные под плащ руки так, что ногти больно вонзаются в плоть. Гарри и впрямь может прийти в голову спасти меня, и тогда мне придется быть ему благодарной Артур умер бы со стыда, только вообразив, что его хвастливый братец меня спасает; однако Артур умер, умерла и моя мать — мне придется справиться в одиночку.
Впрочем, в равной мере тщеславие Гарри может сработать и против меня. Если ему напоют, как богата принцесса Элеонора, как влиятельно семейство Габсбургов, как лестно породниться с императором Священной Римской империи, он, пожалуй, не устоит. Его бабка непременно вставит словечко против меня, а ее слово для Гарри — закон. Она-то, конечно, будет упирать на то, что предпочтительней жениться на принцессе Элеоноре, и он, как всякий юный глупец, не устоит перед соблазном заполучить неведомую красавицу.
Но даже захоти он жениться на ней, все равно это не снимает с него обязанности решить, что делать со мной. Отослав меня домой, он будет выглядеть бледно и, уж конечно, не сможет жениться, когда я еще при дворе. Я-то точно знаю: меньше всего на свете Гарри хочет выглядеть дураком. Если найти способ задержаться здесь до тех пор, как встанет вопрос о его женитьбе, у меня будет довольно сильная позиция.
Я иду медленней, рассеянно глядя на холодные воды реки. Мимо скользят лодки, люди в них зябко кутаются в зимние одежды. Какой-то мужчина, узнав меня, выкрикивает: «Доброго дня, ваше высочество!» Я поднимаю руку в ответ. Жители этой страны полюбили меня с самого того дня, как я сошла на берег в маленьком порту Плимута. Это еще один аргумент в мою пользу с точки зрения принца, вступающего на престол и жаждущего народной любви.
К тому ж, надо признать, Гарри щедр. Он слишком молод, чтобы в полной мере осознать могущество денег, и ему никогда ни в чем не отказывали. Уверена, он прекратит многолетнюю перебранку насчет приданого и вдовьей доли, а предпочтет сделать широкий, великодушный жест.
Да, мне следует позаботиться о том, чтобы Фуэнсалида и мой отец не предложили отправить меня домой. Фуэнсалида давно потерял веру в мою звезду. Но я — нет, я веру в себя не потеряла. Я должна побороть панику, побороть свои страхи. Бежать с поля боя нельзя.
Когда-то я нравилась Гарри, я знаю это. Сам Артур первым рассказал мне, что его маленький братец, когда вел меня к алтарю, воображал, что он и есть настоящий жених и что я его невеста. Я холила в нем приязнь к себе, при всякой нашей встрече оказывая ему знаки внимания. Когда его сестра потешалась над ним, отмахивалась от его слов, я ласково на него смотрела, просила спеть для меня, восхищалась тем, как он танцует. В тех редких случаях, когда удавалось побыть с ним с глазу на глаз, я просила его почитать мне, а потом мы обсуждали прочитанное. Я находила случай дать ему понять, что нахожу его мнение интересным. Впрочем, он мальчик умный, и говорить с ним легко. Моя трудность, собственно, всегда состояла в том, что все вокруг так часто им восхищаются, что моя скромная похвала вряд ли дорого стоит. После того как его бабка, миледи матушка короля, провозгласила его красивейшим и ученейшим принцем во всем христианском мире, что еще я могу сказать? Как похвалить мальчика, который уже захвален до того, что сам верит в свою исключительность?
Прошедшие годы дались мне нелегко. Он никогда не слышал, как я весело хохочу, не видел меня улыбающейся, легкой, резвой. Он видел меня бедно одетой и неуверенной в себе. Меня никогда не приглашали потанцевать для него, спеть. Когда двор выезжает на охоту, мне дают лошадь какую похуже, и я вечно вынуждена плестись в хвосте. Я выгляжу усталой и озабоченной. А он молод, весел, любит роскошь и нарядную одежду. Возможно, он привык видеть во мне бедную родственницу, унылую вдову, семейную обузу. Он из тех, кто потакает своим желаниям, он с легкостью может освободиться от долга. Тщеславный, полный самомнения, легкомысленный недолго думая, он может отослать меня домой. Но мне нужно остаться. Если я уеду, он уж точно забудет меня через минуту. И потому мне нужно остаться.

 

Дон Фуэнсалида, которого призвали на королевский совет, отправился туда, печась о своем достоинстве, с высоко поднятой головой, хотя про себя был уверен в том, что ему велят покинуть страну, захватив с собой инфанту. Природная испанская гордость, которая так раздражала всех при дворе, благополучно довела его до зала заседаний Тайного совета, а там и до круглого стола, за которым собрались министры нового короля, и где, в самом центре, было приготовлено для него место. Посол чувствовал себя словно ученик, вызванный в учительскую для нагоняя.
— Полагаю, мне следует прояснить положение, в котором находится принцесса Уэльская, — неуверенно произнес он, поклонившись. — Приданое ее хранится в неприкосновенности за пределами страны и может быть выплачено в…
— Не в приданом дело, — перебил его один из советников.
— Не в приданом? — удивился дон Фуэнсалида. — Но посуда…
— Король намерен быть щедрым к своей нареченной.
— Нареченной? — только и смог переспросить ошеломленный посол.
— Первейшей важностью в настоящий момент является мощь короля Франции и опасность его амбиций в Европе. Так было со времен Азенкура. Король страстно желает вернуть славу Англии. Безопасность нашего государства зиждется на трехстороннем альянсе между Испанией, Англией и императором. Наш юный король полагает, что его свадьба с инфантой обеспечит нам поддержку короля Арагона. Так ли это?
— Разумеется, так, — чувствуя головокружение, подтвердил дон Фуэнсалида. — Однако посуда принцессы…
— Посуда не имеет значения, — повторил советник.
— Я полагал, имущество ее высочества…
— Оно не имеет значения.
— Что ж, я доложу ее высочеству об этой перемене… в ее судьбе.
Члены Тайного совета поднялись из-за стола:
— Сделайте милость.
— Я вернусь, когда… повидаюсь с ее высочеством.
«Вряд ли стоит, — подумал Фуэнсалида, — сообщать им, что принцесса гневается на меня, считает предателем и, вполне может статься, не захочет меня принять». Незачем рассказывать им, что в последний раз, когда они виделись, он сказал ей, что дело ее проиграно, что замужество ей не светит и что все вокруг давным-давно это знают.
Нетвердой походкой он вышел из комнаты и почти что столкнулся с молодым королем. Тот лучился радостью.
— Посол!
Фуэнсалида склонился в поклоне:
— Ваше величество! Прошу принять мои соболезнования по случаю кончины…
— Да-да! — отмахнулся тот, не в силах изображать скорбь, и улыбнулся. — Соблаговолите передать принцессе, что я хочу, чтобы наше бракосочетание состоялось как можно скорей.
— Разумеется, государь, — с пересохшим ртом пробормотал Фуэнсалида.
— Впрочем, нет, не надо! Я сам пошлю к ней гонца, — рассмеялся Гарри. — Я знаю, вы у нее в немилости, и она отказывается вас видеть, однако я уверен, что смогу ее в этом переубедить.
— Благодарю вас, сир, — не поднимаясь из поклона, произнес Фуэнсалида.
Принц отпустил его взмахом руки, он выпрямил спину и устало побрел к апартаментам принцесс. Было ясно, что испанцам непросто будет привыкнуть к щедрости нового английского короля. Широта его души казалась чрезмерной и попросту сокрушала.
Каталина, что неудивительно, заставила его ждать, но все-таки через час приняла. Трудно было не отдать должного самообладанию, заставившему ее выдерживать в приемной человека, который принес ей известие о том, какое направление примет ее судьба.
— Эмиссар, — ровным голосом сказала она.
Он поклонился. Взгляд его упал на подол ее платья, надставленный и подшитый аккуратными маленькими стежками, но уже выношенный снова. Как бы ни повернулась теперь ее судьба, с сочувствием подумал он, после этого неожиданного брака никогда больше ей не придется раз за разом укорачивать изношенное платье, надставлять, изнашивать до дыр и укорачивать снова.
— Ваше высочество, я только что с заседания Тайного совета. Неприятности позади. Принц выразил желание жениться на вас, и как можно скорее.
Он мог бы предположить, что она вскрикнет от радости, или бросится ему на шею, или упадет на колени и возблагодарит Господа. Ничего подобного она, конечно, не сделала, а только медленно наклонила голову. Вышитый тускло-золотой нитью лист на ее чепце сверкнул, поймав луч света.
— Я рада это слышать, — только и сказала она.
— Все вопросы относительно утвари сняты и забыты, — не скрывая своей радости, продолжил он.
Она снова кивнула.
— Но приданое выплатить необходимо. Я пошлю за ним в Брюгге, ваше высочество. Я сохранил его для вас. — Тут голос его дрогнул.
Опять кивок.
Он упал на одно колено:
— Ваше высочество! Возрадуйтесь же! Вы будете королевой Англии!
Она обратила на него свой ледяной сапфировый взгляд:
— Я никогда и не сомневалась, эмиссар, что стану ею.

 

Я добилась своего. Господи милосердный, я добилась! После стольких лет ожидания, невзгод, нищеты и унижения — добилась. Я иду в свою опочивальню, преклоняю колени и закрываю глаза, но разговариваю с Артуром, а не с Всевышним.
— Получилось, — говорю я ему. — Гарри женится на мне. Я сделала, как ты хотел.
На мгновение передо мной расцветает его улыбка. Снова передо мной его светлый лик, его темные глаза, чистая линия профиля. И даже запах его я слышу, к которому вожделею. Прости меня, Господи! На коленях перед распятием я вздыхаю от неутолимого желания…
— Артур, милый! Моя единственная любовь! Я выйду за твоего брата, но всегда буду твоей! — И явственно слышу запах его кожи по утрам, незабываемо яркий, как вкус ранней вишни. — Артур…

 

Вечером, когда она вышла к ужину в спешно сшитом новом платье с широким золотым воротником и в тяжелых жемчужных серьгах, ее сопроводили к главному столу. Сделав реверанс перед будущим мужем и получив в ответ его радостную улыбку, она повернулась, чтобы поклониться его бабке, и столкнулась с полным яда взором леди Маргариты Бофор.
— Согласись, тебе повезло, — заметила старая дама после ужина, когда столы унесли, а музыканты ударили по струнам.
— Разве? — настороженно уронила Каталина.
— Ты вышла замуж за одного нашего принца и потеряла его; а теперь, похоже, выйдешь за другого!
— Я бы не назвала везением утрату мужа, мадам, — парировала Каталина на своем безупречном французском. — А что касается милого принца Гарри, мы обручены уже целых шесть лет, и я уверена, мадам, вы не сомневались, что этот день рано или поздно наступит! Не могли же вы предположить, что наш достойный принц не сдержит своего слова!
Многоопытная старая дама не спасовала.
— Разумеется, я не сомневалась в его намерениях, — процедила она. — Мы, Тюдоры, всегда держим слово. Но когда твой отец изменил своему, а ты задержала выплату приданого, в твоих намерениях я — да, усомнилась, и усомнилась в чести Испании.
— В таком случае вы проявили большую доброту, не посвятив в свои сомнения короля, — гладко произнесла Каталина. — Поскольку он, я знаю, мне верил. И я всегда знала, что желанна вам, как ваша внучка. И вот теперь я ею стану, стану королевой Англии, приданое мое уплачено, и все обстоит так, как тому и следует быть.
На это сказать было нечего, и старая дама не придумала ничего лучше, чем кисло молвить:
— Что ж, в любом случае остается надеяться, что ты плодовита.
— Отчего нет? У моей матушки было шестеро детей, — живо ответила Каталина. — Смею напомнить, мадам, моя эмблема — гранат. Это южный фрукт, наполненный множеством семян, в каждом из которых кроется жизнь.
Миледи бабушка короля развернулась и отплыла прочь. Каталина сделала реверанс ее удаляющейся спине и поднялась из поклона с высоко поднятой головой. То, что леди Маргарита думает или говорит, значило мало. Значило только то, что она может сделать. Но вряд ли она в силах предотвратить свадьбу, а все остальное — вздор.
Назад: Снова принцесса 1504 год
Дальше: Гринвичский дворец, 11 июня 1509 года