Глава 15

Ноябрьский вечер был сырым от тумана, и темнота опустилась рано. Все ставни были закрыты, чтобы защитить от пронизывающего до костей холода. В каминах пылал огонь, которому помогали угольные жаровни, а лампы и свечи добавляли света и тепла.

Королю сопутствовала удача на охоте, он вернулся с нагруженными олениной лошадьми и находился в хорошем расположении духа, несмотря на промозглую погоду. После обильного ужина и превосходных развлечений – акробаты, танцоры с огнем и трубадур, спевший непристойную песенку о французах, – настроение Генриха еще больше улучшилось.

Роджер поучаствовал в охоте, насладился скачкой по туманному лесу; копыта его коня молотили по лесному дерну. Приятно было нестись во весь опор и даже в неподвижном воздухе ощущать, как ветер бьет в лицо и забирается под одежду.

Сытый, веселый и довольный приятно проведенным днем, он заигрывал с Идой в коридоре, ведущем из главного зала. Его подбитый мехом плащ укутывал обоих, обеспечивая восхитительные радости ухаживания. Впрочем, существенных вольностей Роджер себе не позволял, поскольку знал границы и не желал следовать по стопам Генриха. Все должно произойти должным образом и в свой черед, а пока можно наслаждаться предвкушением. Ида охотно куталась в плащ Роджера, держала его за руку, касалась лица, дышала с ним одним воздухом, но отказывалась распускать волосы, поскольку видеть ее такой было привилегией мужа, и, кроме того, целовалась с закрытым ртом. Он старался держать ее только за талию, чтобы не показаться похотливым. Его снедало желание, но ждать оставалось меньше месяца, и тогда-то он получит все, что хочет.

– Мне пора, – вздохнул Роджер, не торопясь отстраняться. – Король ждет меня в своей комнате.

Ида провела большим пальцем по его ладони:

– Вы знаете для чего?

– Генрих собирается обсудить завтрашний день со своими советниками. Он еще не говорил со мной о нашем браке. Я думал, он затронет эту тему на охоте, но его мысли были поглощены погоней. – Роджер приподнял ее руку и запечатлел поцелуй на запястье. – Не тревожьтесь. Я давно не видел его в таком хорошем настроении.

– Так всегда бывает, когда он прикончит оленя. – Ида выскользнула из обволакивающего тепла. – Завтра поговорим.

Роджер поклонился, Ида присела в реверансе и послала воздушный поцелуй. Улыбаясь, оба отправились по своим делам.

Генрих протянул Роджеру несколько листов пергамента, плотно исписанных темно-коричневыми чернилами. У одного из придворных священников был изящный почерк.

– Это не срочно, – произнес он, – но все же поглядите, чтобы потом ускорить дело. На свадьбу с Идой я дарю три поместья, принадлежавших вашему отцу. Полагаю, вам известна их стоимость. Я также отдал указания простить ваш долг казне в пятьсот марок.

– Благодарю, сир.

Роджер изучал список. Акл, Халвергейт и Уолшем вместе стоили намного больше сотни фунтов. Единокровные братья оспаривали его права на эти поместья. Это не только щедрый дар, но и добрый знак. Возможно, дверь впервые приоткрылась перед ним и брак с Идой окажется более счастливым, чем он мог надеяться.

– Ваша невеста достойна подобного свадебного подарка, – добавил Генрих. – Я хочу, чтобы она ни в чем не нуждалась. – Он пристально посмотрел на Роджера. – Берегите ее, милорд Биго. Я вверяю Иду вашим заботам, но вы должны знать, что она очень дорога мне.

Между лопатками у Роджера закололо от ощущения надвигающейся опасности. Он негодовал и сгорал от ревности, но скрывал это за бесстрастным фасадом. Брак еще не заключен, грамоты не скреплены печатью.

– Мне она тоже дорога, сир… ведь она будет моей женой.

Генрих смерил его пристальным взглядом, как будто оценивал потенциального врага, а не союзника.

– Есть одна деталь, которая не обсуждается.

Роджер пал духом. Он знал, что где-то кроется ловушка, поскольку Генрих никогда и ничего не давал от чистого сердца. У него всегда находились оговорки.

– Сир?

– Когда вы возьмете Иду в жены, вы возьмете ее одну. Мой сын останется на моем попечении. Он будет воспитан, как подобает его положению.

Роджера словно ударили кулаком в солнечное сплетение. Сам он не слишком переживал, поскольку не был знаком с малышом, а ребенок – всего лишь ребенок. Но Ида… Господь милосердный, что с ней станет?

– Сир, его мать будет убита горем…

– Она расстроится, я знаю, – раскинул руки Генрих, – но ничего не поделаешь. У нее слишком нежное сердце, и я позволил ее привязанности к сыну чрезмерно укорениться. Надо было отдать его кормилице сразу после рождения. – Он пожал плечами, как бы стряхивая то, что его беспокоило. – Разумеется, она поплачет по нему, словно корова по теленку, милорд Биго, но отвлечется на супружеское ложе, а вскоре и на ваших наследников. Полагаю, вы не станете медлить с исполнением приятного долга и найдете ее прелестной и покорной любовницей, – добавил он с насмешливым блеском в глазах.

Роджеру хотелось схватить Генриха за горло и заставить замолчать.

– Только крестьянки растят детей сами. Вы с Идой начнете жизнь заново. Пусть все останется в прошлом. Когда-нибудь она увидит сына при дворе.

«Чтобы натереть кровоточащую рану солью и удесятерить боль», – подумал Роджер.

– Кроме того, – продолжил Генрих, – я привязался к пареньку, и вряд ли у меня будут другие дети. Я зачал его и вправе распоряжаться его будущим, как считаю нужным. Он мой, он порождение моих чресл. Его мать была всего лишь сосудом.

Роджер сумел проглотить ответ, который разрушил бы его шансы вернуть графство и отстроить Фрамлингем, но непроизнесенные слова оставили кислый привкус во рту.

– У вас есть бастарды, Биго? – лукаво посмотрел на него Генрих.

– Нет, сир.

Генрих провел языком по зубам:

– Что ж, по крайней мере, вам известно, что ваша будущая жена не бесплодна и способна рожать сыновей.

Его слова могли быть как простым прагматичным замечанием, так и язвительным намеком на то, что Генрих доказал свою мужественность, став отцом сына Иды, и, если возникнут какие-то трудности, причиной будет семя Фрамлингема. Роджер сдерживался изо всех сил, напоминая себе, что ему подарили три поместья и простили немалый долг и что у всего есть цена.

– Я отдам приказ завтра, когда разберусь с вашими грамотами и долгом.

– А Ида?

– Я скажу ей сейчас. – С этими словами Генрих отпустил его.

Роджер покинул королевскую спальню с камнем на сердце, и грамоты в его руке казались свинцовыми. Он был не в силах изменить королевское решение оставить ребенка при дворе. В глазах Генриха он видел решимость, вступить с ним в спор – только ухудшить свое положение и положение Иды, поскольку одержать верх они не смогут. Она будет в отчаянии, и это омрачит их брак еще до того, как он будет заключен. Роджеру подумалось, что отец был не так уж и не прав, враждуя с короной. Сколько соломинок можно навалить на верблюда, прежде чем его спина сломается?

Ида наблюдала, как Уильям играет с новой деревянной лошадкой, скачет по лежащей на полу овечьей шкуре. Кровь застыла в жилах у матери, и ледяной осколок пронзил сердце. Она чувствовала одновременно онемение и боль, неверие человека, получившего смертельную рану.

Вчера вечером к ней пришел один из капелланов Генриха – даже не сам король – и сообщил, что, когда она выйдет замуж, ее сын останется при дворе. Генрих не мог так поступить с ней, но поступил – подарил ей весь мир, но тут же разрушил его единственным приказом. Завтра утром Ида должна выехать из Вудстока, она будет жить в поместье своего брата во Фламстеде. До свадьбы опека над ней переходит к семье. А Уильям останется здесь.

– Смотри, мама, лошадка. – Малыш подошел, чтобы похвастаться игрушкой, и засмеялся, показав два ряда идеальных молочных зубов.

Ида подхватила его на руки и крепко прижала к себе, как будто могла втянуть его обратно в свое тело и разморозить кровь в жилах. О боже, о боже! Она не в состоянии его отпустить. Это все равно что нанести себе неисцелимую рану. Роджер может стать ее мужем, она может испытывать к нему чувства, которые раньше ни к кому не испытывала… но она носила Уильяма в своей утробе, ощущала, как он пинается и ворочается, когда прикладывала ладонь к животу. Заключив брак, они с Роджером станут единой плотью, но связь на словах не то же, что связь через пуповину. При этой мысли пришла боль почти такая же, как при схватках.

Ида ослабила объятия, и Уильям, возмущенно вереща, принялся извиваться в ее руках. Она отпустила сына, и тот затопал к остальным игрушечным животным, чтобы выстроить их в одну линию. Его волосы блестели, как темная вода. При виде его мягкого профиля, смоляных ресниц, нежной складки губ боль усилилась, и Ида согнулась пополам, держась за живот. Горе резало, рубило и рвало, и рыдания исходили из самой глубины ее сердца.

– Ну хватит, хватит, милая! – Годьерна принесла отвар, поставила исходящую паром кружку и поспешила заключить Иду в материнские объятия.

С деревянной игрушкой в каждой руке Уильям побежал хвастаться другой даме.

– Не терзайте себя, душенька. Вы будете видеть его, приезжая ко двору. Вам никто не запретит посещать детскую.

– Но он больше не будет моим! – выдохнула Ида, содрогаясь. – Другие будут целовать и обнимать его и утешать в горестях. Другие будут видеть, как он меняется и растет, и рукоплескать его достижениям. Меня лишат всего этого, а ведь я привязана к нему как никто.

Годьерна похлопала Иду по спине.

– Он будет воспитан по-королевски и станет великим человеком, – напомнила она. – Ваш сын ни в чем не будет нуждаться, вы же знаете.

Уильям притопал обратно к Иде и с громким вздохом плюхнулся ей на колени. Ида снова обвила его руками.

– Кроме моей любви, – выдавила она. – Кроме родной матери. Этого не заменишь никакими земными благами.

– О нем будут достойно заботиться, – твердо сказала Годьерна. – Он поживет с отцом, и хорошо, что король берет на себя ответственность за него. Не лишайте Генриха сына, ведь вы родите других с мужчиной, которого сами выбрали. Я знаю, это тяжело, милая, и мои слова могут показаться жестокими, но вы должны думать об этом именно так, потому что у вас нет выбора.

– Я могу не выходить замуж… – прошептала Ида.

– Ну конечно, – устало вздохнула Годьерна, – однако рано или поздно король отдаст вас кому-то другому… и жених может не прийтись вам по вкусу. По крайней мере, малыш еще слишком мал, он не поймет, что случилось, и это благословение для него. То, что он не запомнит вас, – ваше проклятие, но чем дольше тянуть, тем хуже для всех. Вы должны думать о будущем и о своих новых обязанностях.

– Я не могу. – Когда Уильям снова убежал, Ида оттолкнула Годьерну и свернулась в клубок от горя. – Я не могу, не могу!

– Демуазель, дальше идти нельзя, король занят и не может вас принять. – Джон Маршал перегородил Иде путь в покои Генриха.

– Но мне нужно его видеть, – надтреснутым голосом возразила Ида. – Дело касается моего сына.

– Это невозможно, демуазель, но я передам ему ваши слова. – Лицо маршала было бесстрастным.

Она уже видела это вежливое выражение, предназначенное для просителей, которые не имели ни малейшего шанса предстать перед королем.

– Тогда я подожду его…

– Вам лучше вернуться к женщинам.

Ида вздернула подбородок и осталась на месте. Неужели он прикажет своим людям увести ее силой? То, что она делала, было неслыханно, но она вышла далеко за границы приличий и оказалась в неведомых землях, на которых картограф начертал бы: «Здесь водятся драконы».

Дверь за спиной маршала отворилась, и из нее своим обычным бодрым шагом вышел Генрих, а за ним бароны, с которыми он побеседовал, и несколько писцов и священников. Ида метнулась прочь от маршала, прежде чем тот успел ее схватить, и упала к ногам Генриха.

– Сир, умоляю вас! – вскричала она. – Если в вашей душе есть милосердие, не разлучайте меня с сыном. Позвольте ему остаться со мной!

Пальцами она ощущала золотое шитье его котты, мягкий край толстого шерстяного плаща, твердость ног. Чьи-то руки пытались оторвать ее от Генриха, но она вцепилась еще сильнее и прижалась лбом к его ногам. Ее можно было разве что отсечь мечом.

– Пусть говорит, – приказал Генрих, подняв руку. – Оставьте нас.

Руки разжались, но словно продолжали терзать ее тело. Посторонние удалились, и наступила тишина.

– Позаботьтесь о своей даме, милорд Биго, – произнес Генрих, когда Роджер вышел из комнаты, сжимая в руке кипу грамот со свежими печатями.

Бумаги зашуршали, когда он передал их кому-то, чтобы склониться над Идой. Его руки были нежными.

– Нет! – простонала она.

– Ида… – прошептал Роджер ей на ухо. – Ида, встаньте. Вы ничего не добьетесь, лежа на полу. Ну же…

Поскольку это был Роджер и поскольку Ида продолжала бороться, невзирая на синяки, она оперлась на его руку и позволила поднять себя.

– Пожалуйста, – обратилась она к Генриху срывающимся голосом. – Пожалуйста, не делайте этого. Отдайте его мне!

Она пыталась заглянуть ему в глаза. Сперва он отворачивался, но потом устремил на нее суровый взгляд.

– Ида, я не изменю своего решения, – произнес Генрих. – Мой сын останется со мной и будет воспитан при дворе, как подобает королевскому отпрыску.

– И как часто он будет вас видеть? Как часто вы будете навещать его? Раз в год? Два раза? – Она оскалила зубы. – Кого он станет называть матерью?

Ноздри Генриха раздулись.

– Ваше поведение непристойно. Вам известно мое решение, и оно правильное, даже если вы этого пока не понимаете, будучи ослеплены своей утробой. – Он оторвал от нее взгляд, словно обрубил нить, и обратил его на Роджера. – Милорд Биго, позаботьтесь о госпоже де Тосни.

Король ушел. Секретарь, который держал кипу грамот, пробормотал извинения и поспешил прочь, оставив документы на пристенной скамье в коридоре.

Ида закрыла глаза. Она чувствовала себя опустошенной и совершенно несчастной. Роджер подвел ее к скамье и усадил на жесткое дубовое сиденье. Отчаяние окутывало ее черным плащом, ограждая от всего, кроме боли.

Ранним утром в коридоре было темно и зябко и повсюду пахло сыростью и затхлостью. Умирал не только год.

– Я должна была это сделать, – сгорбившись, сказала она. – Это была моя последняя надежда. Он… он прислал ко мне капеллана после вечерней службы, как будто это всего лишь пустячок… обычное дело. Я… А-ах! – Ида раскачивалась взад и вперед, баюкая свое горе, как некогда баюкала дитя.

Роджер прижал ее к себе, раскачиваясь вместе с ней:

– Я думал, он сам скажет. Если бы я знал, то пришел бы к вам.

– Вы знали? – Ее голос надломился при мысли об очередном предательстве.

– Он говорил со мной вчера вечером и сказал, что известит вас. Я не догадался, что ему не хватит достоинства и смелости сообщить лично.

Ида дрожала, и Роджер завернул ее в свой плащ. Они сидели в тихом коридоре, обнявшись. Стороннему наблюдателю это могло показаться ухаживанием, но в действительности было скорбным ритуалом.

Роджер погладил Иду по спине и после долгой паузы тихо произнес:

– Несмотря на свои недостатки, Генрих заботится об Уильяме.

– Тогда почему не отдаст его мне? – страдальческим шепотом спросила Ида. – Это было бы правильно для нас обоих.

– Он может доверять вам, но не доверяет другим мужчинам. Он никого не счел бы достойным приемным отцом для своего сына.

– Вы бы позаботились о нем… Я хотела, чтобы вы…

– Да, знаю. Знаю. Тише, тише.

Прислонившись к нему, Ида пыталась взять себя в руки. Ей нужно найти в себе силы и пережить это. С ней поступили несправедливо, но разве справедливо взваливать все на Роджера? Это ее бремя, а не его. Она также сознавала, несмотря на горе, что его может насторожить истерика и он откажется от брака, оставив ее ни с чем.

Сглотнув, она заставила себя встать.

– Я хотела бы вернуться к себе, – сказала Ида, собирая остатки достоинства и вздергивая подбородок. – Нужно укладывать сундуки и заниматься другими делами. Мне… лучше не предаваться праздности.

Лицо Роджера расслабилось от облегчения, и Ида поняла, что инстинкт ее не подвел. Довольно с него и того, что случилось сегодня.

Он помог ей встать, прижал к себе:

– Я знаю, сколь сильное горе вы испытываете, и никакие слова не смогут его изменить, но клянусь сделать все от меня зависящее, чтобы вы были довольны участью моей жены и спутницы.

Ида была не в состоянии улыбнуться. Вместо этого она подняла руки Роджера и прижалась губами к костяшкам пальцев.

– А я в свою очередь клянусь быть хорошей женой, – пообещала она со слезами на глазах. – Вы будете моим утешением.

Ида вернулась с исповеди очищенная, освобожденная, получившая отпущение грехов. Она стала гладким берегом после прилива – с виду он прежний, но положение каждой песчинки изменилось. Грех прелюбодеяния был ей отпущен – смыт, словно его никогда и не было, и предстояло убедить себя, что холм всегда был пуст и на него не ступала нога человека. В некотором роде это было правдой. Ида, пакующая сундуки в спальной нише, была уже не та девочка, которая пять лет назад прибыла ко двору, лучась волнением и невинностью.

Стоя перед дорожными сундуками, готовясь к отъезду во Фламстед, она держала на ладони крошечные ботиночки. Это была первая обувка Уильяма. В ней он делал первые неуверенные шаги по детской. Тонкую, мягкую козью кожу покрывали сделанные Идой изысканные стежки. Ему предстоит сносить еще много детской обуви, великолепно расшитой и украшенной. В конце концов, он королевский сын, но не мать будет шить ему башмаки, и каждая новая пара, размером больше предыдущей, отдалит его еще на шаг, на фут, на ярд, на милю, пока они не окажутся в разных странах.

Внутри миниатюрного ботиночка лежала прядь волос Уильяма, мягких и темных, перевязанных алой вышивальной нитью. Ида мгновение подержала ее, запечатлевая шелковую гладкость волос в памяти пальцев. С воспаленными глазами и дрожащим подбородком она убрала ботиночки и локон в шкатулку, украшенную эмалью и драгоценными камнями, которую Генрих подарил ей в начале их отношений. Опустила крышку, повернула ключик и услышала щелчок замка. Такой тихий звук, но в нем крылась вся безбрежность потери.