Глава 25
У мавров есть старая поговорка: «Каждый мужчина обязан хоть раз в жизни увидеть Севилью». Должна добавить, что то же относится и к женщинам, и летом тысяча четыреста семьдесят седьмого года у меня наконец появился такой шанс.
Минувший год ознаменовался для нас с Фернандо нескончаемой работой по преодолению последствий войны с португальцами. Мы трудились не покладая рук, карали продажных вельмож, оказывавших Альфонсо тайную помощь, и сравнивали с землей их крепости, лишали прочных стен, за которыми они могли спрятаться. За годы беззаконного правления моего отца и Энрике в Кастилии в изобилии появились частные замки — некоторые гранды до сих пор воображали, будто стоят выше короны. Они собирали дань с окрестных селений, словно феодальные военачальники, усеивали ландшафт укрепленными цитаделями, полными подчинявшихся лишь им слуг. Некоторые даже отвергли наш призыв к оружию во время португальского вторжения, и после войны мы с Фернандо решили, что пора преподать им урок, который они не скоро забудут. Мы объявили, что останутся нетронутыми лишь те замки, на которые получено наше официальное разрешение. Если сеньоры не возьмут на себя снос незаконных владений, мы сделаем это за них и вдобавок наложим на владельца в наказание крупный штраф.
Мы также созвали кортесы, чтобы далее усовершенствовать законодательство и возродить возглавляемый гражданами Санта-Эрмандад — Святое братство, правоохранительный орган, который, как и многое в Кастилии, был в полной разрухе. С помощью Братства мы намеревались восстановить порядок в дальних провинциях, преследуя мятежных наемников и прочих преступников. Постепенно, город за городом, селение за селением, деревня за деревней — иногда казалось, камень за камнем, — мы подчинили Кастилию нашей власти.
Обобранный и брошенный португальскими союзниками, во дворец явился Диего Вильена, умолял на коленях о прощении. Готов был лишиться всего, и, в отличие от его отца, у него не было Энрике, на которого он мог положиться. Хотя Фернандо настаивал, что Диего следует отрубить голову, я рассудила иначе — восстановив аристократические привилегии Вильены, мы заручимся поддержкой знати, продемонстрируем, что способны на милость даже перед лицом откровенного предательства. То было рискованное предприятие, но вскоре оно окупилось с лихвой — несколько вельмож, сопротивлявшихся нашему приказу сократить свои владения, хоть и с неохотой, но пришли к нам, дабы поклясться в верности.
Что касается архиепископа Каррильо, никакого раскаяния с его стороны не последовало. У меня не осталось иного выхода, кроме как приказать ему отказаться от всех мирских благ и навсегда поселиться в монастыре Святого Франциска в Алькале под страхом тюрьмы. Сломленный своими же поступками и брошенный всеми, даже слугами, которые сбежали в ночь с остатками его немногочисленного имущества, он подчинился приказу, отправился под стражей во францисканский монастырь, чтобы прожить там остаток дней в нищете и забвении. Хотя я и сожалела, что столь отважный служитель церкви и воин так низко пал из-за собственной неуступчивости, лично к нему никакой жалости не испытывала. В отличие от Вильены, чья молодость и дерзость швырнули его в объятия безрассудного союза с Альфонсо Португальским, Каррильо преднамеренно мстил мне за то, что я последовала совету Фернандо, а не его. На этот раз о прощении не могло быть и речи.
И тем не менее, даже когда Каррильо больше не мешал и наш план перестройки королевства быстро продвигался, я продолжала бороться с собственными тревогами. После выкидыша я больше ни разу не зачала, и опытные врачи, с которыми я советовалась, не могли дать внятного объяснения. Все они рекомендовали больше отдыхать и посвящать себя занятиям, подходящим утонченному женскому темпераменту. Похоже, они полагали, что поведение женщины, свойственное мужчине, каким-то образом препятствует зачатию, я же считала это абсурдным. Вряд ли исполнение обязанностей царствующей королевы могло помешать моему освященному Богом женскому предназначению.
Тревога, однако, не покидала меня, особенно в постели с Фернандо. С тайной помощью Инес я раздобыла отвратительно пахнущий отвар вербены, чтобы успокоить нервы. Я молилась с двойным усердием, даже ездила на север, в Бургос, во время страшной бури, чтобы посетить уединенную часовню Сан-Хуана-де-Ортеги, где находился примитивный каменный рельеф, якобы изображавший рожающую женщину. Часами стояла перед ним на коленях на ледяных плитах, прося поддержки, пожертвовала средства на постройку большой церкви этого святого, но в моей утробе ничто не шевелилось. Месячные оставались нерегулярными, как всегда, но кровь неизбежно шла, зачастую столь сильно, что я стискивала зубы от боли. Я не могла понять, почему Господь, столь многое даровавший, направивший нас к победе над Португалией, не дает нам с Фернандо единственного, столь желанного благословения — принца, который унаследует короны после нашей смерти и навсегда объединит Кастилию и Арагон.
В конце концов Фернандо заметил мою озабоченность. Ночью в покоях, после того как закончились аудиенции и мы сняли с себя украшенные драгоценностями регалии, он прошептал мне ободряющие слова, пытаясь успокоить.
— Это случится, когда придет время, — шепнул он, пока я лежала в его объятиях, недвижная, словно камень. — Любовь моя, у нас будет сын, когда Господь того пожелает.
Мне хотелось кричать, плакать, крушить все вокруг — что угодно, лишь бы выплеснуть тоску и разочарование. От известия, что в Арагоне у Фернандо снова родился мальчик, мне отнюдь не стало легче. Хотя он, поджав губы, отправил гонца прочь с подарком для ребенка, притворившись, будто случившееся ничего для него не значит, это лишь подтвердило его мужскую силу и мою неспособность дать ему то, что имелось у той, другой женщины.
К лету тысяча четыреста семьдесят седьмого года я едва могла смотреть на него, да и вообще на кого угодно. Мне было столь тоскливо, что я почти обрадовалась, когда пришло срочное известие о новой вражде между самыми могущественными вельможами Андалусии — герцогом Медина-Сидонией и маркизом де Кадисом.
Фернандо не поверил своим ушам, когда я сообщила, что желаю лично заняться примирением южных сеньоров. Мы уже решили ликвидировать последние остатки аристократического сопротивления в Эстремадуре, так что не могло быть и речи, чтобы в столь критический момент оба отсутствовали в Кастилии. Но если Фернандо поехать не мог, то я была полна решимости. Он пытался меня отговорить, перечислял опасности путешествия в беззаконную, кишащую маврами Андалусию, но я оставалась непоколебима. Поцеловала на прощание его и в замешательстве смотревшую на меня Исабель, собрала вещи, оседлала Канелу и поскакала на юг.
На юг, в ослепительный белый зной — в цветущий сад Андалусии, где сверкали на деревьях гранаты, фиги, финики и лимоны, словно драгоценности на шее жены султана; на юг, где на берегах голубых заливов возвышались белые стены городов и я могла побыть наедине со своим горем.
Конечно, я слышала рассказы о Севилье. Кто их не слышал! Один из наших самых старых и больших городов, бывшая столица мавританских захватчиков, до того как в тринадцатом веке их изгнал король Фернандо Третий. Построенная на берегах изумрудного Гвадалквивира, где в порт ежедневно приходили корабли с товарами из Африки и Леванта, из далекой Англии и Нидерландов, Севилья походила на изящное сооружение из белых башенок и сетчатых балконов, повисших над извилистыми улицами в тени великолепных пальм и померанцевых деревьев с несъедобными плодами, из которых извлекали эссенцию с пьянящим ароматом. Здесь, под золоченой поверхностью города, кипели насилие и кровная месть, которыми была печально знаменита Андалусия; здесь, в сердце мира, где давным-давно пришли к недолгому согласию мавры, евреи и христиане, могло случиться все что угодно.
Я ожидала, что меня приведет в восторг прославленный город отражений, где можно вдохнуть пьянящий, насыщенный ароматом апельсинов воздух и перенестись в то время, когда различия в вере и цвете кожи мало что значили. Так оно и случилось. Но, сойдя с баркаса на мосту Магдалены, где уже собрался народ, приветствуя меня дождем из розовых лепестков и бренчанием гитар, я никому не стала говорить, что причина моей радости — не только красота Севильи. Стоя перед величественными открытыми городскими воротами, я наконец ощутила то, чего почти лишилась навсегда, и у меня сильнее забилось сердце.
Я вновь почувствовала, что живу.
Мне предоставили покои в роскошном алькасаре в центре города, рядом с недостроенным каменным собором, что возвышался над разрушенными остатками большой мечети. Повсюду во дворце слышалась и ощущалась вода, она журчала в мозаичных фонтанах, вздымалась по изящной дуге над тихими водоемами в садах и поблескивала в укрытых лилиями прудах. Вода и тепло, соблазнительная смесь, от которой мне хотелось сбросить тесную одежду и пройтись обнаженной, словно дикая кошка, по своим комнатам, переходившим одна в другую подобно лабиринту из сандалового дерева, мозаики и мрамора.
Официальной приемной я сделала главную залу. Здесь, сидя на троне под балдахином с гербом и потея даже в самом легком платье, я приняла герцога Медина-Сидонию, во власти которого находилась Севилья и большая часть ее окрестностей.
Высокий и худой, с зачесанными над узким лбом волосами с проседью и сморщенным шрамом на виске, он олицетворял нашу южную гордость. Глядел на меня с легкой снисходительностью, не соответствовавшей его безупречным манерам, — давал понять, что не привык подчиняться кому бы то ни было, а тем более женщине.
— Воздаю должное вашей светлости, — изящно поклонившись, проговорил он, — и передаю во власть вашей королевской особы ключи от моего города, где вам теперь предстоит безраздельно править.
Фразы, естественно, были символическими — никаких настоящих ключей, которые он мог бы отдать, у него не было. Он стоял передо мной с пустыми руками, словно одни лишь слова являлись доказательством его верности. И будто не он провел последние десять лет, превращая юг в личную сокровищницу, сражаясь с Кадисом, захватывая принадлежавшие короне земли и замки и позволяя провинции погрузиться в беззаконие, пока он копил несметные богатства и отказывался платить налоги.
Меня слегка удивило его хладнокровие, хотя я ничем не дала этого понять. Будь у него хоть капля стыда, побледнел бы. Но он лишь заявил:
— Вряд ли я смогу отдать что-либо еще, пока Кадис на свободе, Majestad. Он с величайшим наслаждением грабит мои земли, похищает мой урожай, моих лошадей, скот, даже крепостных.
— В таком случае он тоже должен искупить вину за свои поступки и воздать мне должное, — сухо ответила я.
К моему удивлению, герцог хрипло рассмеялся:
— Кадис? Искупить вину? Он никогда этого не сделает. Он презирает любую власть, даже своего монарха. Ничем не лучше обычного преступника! Вам следует приказать арестовать его и выпотрошить живьем за неповиновение.
— В самом деле? — Мне был не по душе тон Медина-Сидонии, и не нравилось, что он пытается указывать, как я должна поступать.
Герцог, кажется, забыл, что ни он, ни Кадис никогда не имели прав на множество узурпированных ими территорий. В действительности гордый Сидония был не меньшим злодеем, чем его враг, и у меня на мгновение возникла мысль сообщить ему об этом, но я все же взяла себя в руки и сказала:
— Можете быть уверены, я здесь для того, чтобы вершить справедливость, и я положу конец ссоре между вами и маркизом, с каковой целью сеньор Кадис будет немедленно призван пред мои очи.
— Посмотрим, — усмехнулся Медина-Сидония, — как много времени ему потребуется, чтобы ответить, если вообще ответит.
Слова его нисколько меня не разубедили. Ожидая ответа Кадиса на мое послание, я решила проучить герцога на примере. Приказала поставить в зале помост для трона, чтобы каждое утро принимать народ. Едва услышав о моей готовности рассмотреть жалобы, люди выстроились в многочасовую очередь, желая предстать передо мной.
Я потребовала, чтобы Медина-Сидония посещал эти встречи, поскольку, как я подозревала, мне не рассказывали и половины правды о том, что творится в городе. Под сказочной роскошью Севильи билось темное, извращенное сердце. Каждый стремился получить преимущество, что обычно заканчивалось чьей-то смертью или нищетой, как в случае человека, который пришел ко мне заявить, что терроризировавшие его и соседей воры украли у него стадо коз. Он подал жалобу в местный магистрат, но, вместо того чтобы помочь, ему выписали штраф. Когда он отказался платить, в дом пришли люди в масках и избили его, а его юную дочь, к моему ужасу, изнасиловали у него на глазах.
— Никто мне не верит, — сказал он мне, комкая шляпу в узловатых руках и нервно поглядывая на Медина-Сидонию, что стоял у моего трона, словно гранитный столб. — Говорят, будто мы все лжем, каждый из нас, хотя я потом выяснил, что все мое стадо продали на рынке. Majestad, прошу вас о справедливости. Мои козы — все, что у меня есть; мне нужно их молоко, чтобы делать сыр и обеспечивать семью. А моя дочь… — Голос его сорвался. — Ее обесчестили. Ни один приличный мужчина теперь ее не возьмет.
— Подумаешь, еще одна обесчещенная еврейка! — вмешался Медина-Сидония, прежде чем я успела что-либо сказать. Когда я повернулась к нему, он добавил; — Этот человек богохульствует, как и все его грязное отродье. Он отказался подчиниться закону и держаться в пределах своего гетто. Если он настаивает на том, чтобы торговать на рынке своим сыром, как может наш магистрат отвечать за то, что с ним приключается?
Грубость Медина-Сидонии не стала для меня неожиданностью. Он появлялся во дворце каждый день, одетый в дорогие шелка и бархат, в сопровождении свиты, достойной властителя. На поясе его висел меч прекрасной работы, перчатки и манжеты украшали драгоценные камни и золото; для подобной жизни ему требовался немалый доход. И, как и многие гранды в течение столетий, он наверняка поддерживал магистрат, который, в свою очередь, платил ему процент со всего, что приносили их воровские банды. То был испытанный временем способ вести роскошную жизнь и получать власть над обширными территориями — та самая презренная коррупция, от которой я со всей решимостью намеревалась избавить королевство.
Не сводя взгляда с герцога, я спросила:
— Евреям запрещено смешиваться с христианским населением на рынке?
Я уже знала, что это не так. В отличие от Кастилии, где с терпимостью дела обстояли непросто, Андалусия исторически отличалась большей лояльностью. Разделения христиан и евреев не требовалось здесь уже столетия, хотя многие местные евреи предпочитали оставаться на старых, выделенных им территориях.
Медина-Сидония удивленно взглянул на меня.
— Нет, — ответил он, — но с точки зрения здравого смысла…
— Здравого смысла? Сеньор герцог, даже если бы евреям запрещено было появляться на рынке, что на самом деле не так, у этого человека вымогали деньги, на него напали, у него похитили имущество и обесчестили дочь. Какой здравый смысл в том, что жителям этого города приходится опасаться за свое имущество и даже за жизнь? — Я снова повернулась к просителю, который съежился, будто желая исчезнуть. — Вы знаете людей, которые пришли в ваш дом?
Он кивнул, и я едва услышала его шепот:
— Это те же воры. Они поступают так и с другими, с полного ведома магистрата. Обкрадывают нас, потому что мы евреи и не можем использовать оружие для защиты от христиан.
Я дала знак Карденасу, который выступал в роли моего главного секретаря и руководил комиссией из университетских юристов.
— Сообщите моему секретарю о том, кто преступники и где их можно найти, — сказала я просителю. — Я прослежу, чтобы их арестовали и… — я многозначительно взглянула на Медина-Сидонию, — судили. В случае если их признают виновными — а я уверена, что так и случится, — их выпотрошат и развесят части их тел на городских воротах как предупреждение другим, что защита Изабеллы Кастильской распространяется на всех ее подданных, независимо от веры или положения.
Проситель поклонился, по щекам его потекли слезы.
— Да благословит вас Бог, Majestad, — прошептал он, и Карденас повел его к столу, чтобы записать жалобу.
— Не следует потворствовать толпе, ваше величество, — услышала я резкий голос Медина-Сидонии. — Этим вы лишь поощряете их вызывающее поведение.
— Мне кажется, это вы его поощряете, сеньор герцог, — возразила я, яростно глядя на него.
Он низко поклонился, бормоча извинения.
Чувствуя металлический вкус во рту, я снова повернулась к очереди просителей. Медина-Сидония знал, чего я ожидаю, и, когда несколько дней спустя мне сказали, что ворота Севильи увешаны разорванными и окровавленными клочьями тел приговоренных, я приободрилась. Если обитатели этого котла беззакония считали, что я пойду на поводу у жалости или уклонюсь от слишком жестоких мер по причине того, что я женщина, то они ошиблись. Что бы ни случилось, я не собиралась останавливаться, пока не добьюсь полного законопослушания. Я продолжала вершить справедливость, невзирая на ранг или пол и не позволяя ни одному преступнику избежать наказания. Чтобы внушить больший страх передо мной и перед столь ужасающе попираемым законом, однажды я намеренно заметила при всех в зале, что для меня нет большего наслаждения, чем смотреть, как вор поднимается на эшафот, — после чего многие ждавшие встречи со мной съежились, а некоторые тайком выскользнули из очереди и сбежали.
Наконец прибыл епископ Севильи и потребовал личной аудиенции.
Я выставила Медину Сидонию за дверь и очень этому порадовалась, едва услышав слова епископа. Он слыл добрым человеком, понимающим и сочувствующим, но того, что он сообщил, я не ожидала.
— Ваше величество, вы проявили себя образцом добродетели, — сказал он, — но народ Севильи… начинает бояться. Многие покидают город в страхе, что ваше присутствие закроет дорогу всем надеждам на милосердие.
Нахмурившись, я посмотрела на Карденаса:
— Это правда?
Карденас заглянул в папку, которую держал в руке, и кивнул, серьезно глядя на меня зеленовато-голубыми глазами:
— Да, Majestad. Свыше ста дел, о которых мы слышали, остались нерешенными, поскольку либо истец, либо обвиняемый не вернулись, чтобы выслушать наше заключение.
Я в замешательстве снова посмотрела на епископа:
— Понятия не имею, в чем дело. Сожалею, что внушила страх моим подданным, ибо не имела подобных намерений.
— Я никогда так и не думал, — поспешно заверил он. — Просто… в общем, народ более склонен ко злу здесь, на юге, где мы столь долго прозябали под властью ни на что не способных сеньоров и постоянной угрозой со стороны мавров. Прибытие вашего величества — благословение и великая честь для нас. Но, осмелюсь заметить, ту несправедливость, которой наводнена Севилья, не искоренить за одну ночь.
Слова его прозвучали подобно удару. Со всей ясностью я вдруг поняла, что мои рьяные усилия по восстановлению порядка в Севилье — лишь тщетная попытка оправдать себя в глазах Господа, доказать, что я все еще достойна Его благосклонности. Я оставила дочь и мужа, свои обязанности в Кастилии и отправилась в эфемерное путешествие за искуплением вины. Снова позволила самолюбию взять верх над разумом, так же как и в тот ужасный день в полях возле Тордесильяса, когда я отчитала Фернандо перед нашим войском.
— Нет, — тихо сказала я. — Полагаю, нет. Вы дали мне мудрый совет, монсеньор.
Я встала, позволив украшенному драгоценными камнями платью расплыться золотой лужицей у моих ног. Корона врезалась в лоб; мне хотелось удалиться в свои покои, сбросить с себя все атрибуты власти, вдруг показавшиеся столь бессмысленными.
— Прошу вас, передайте людям, что у меня нет желания отказывать им в милости, — сказала я. — Всем, кто преступил закон, я дарую амнистию за их преступления — при условии, что они не нарушат закон снова. Всем, кроме еретиков и убийц, конечно, — добавила я.
— Спасибо, Majestad, — кивнул епископ, а потом, когда я уже повернулась, чтобы уйти, добавил: — Что касается еретиков — вам следует кое о чем задуматься.
Я обернулась:
— Да?
— Евреи, — ответил он, и мне показалось, будто от одного лишь этого слова в комнате стало темнее. — Здесь, в Севилье, ненависть к ним в последнее время возросла. Формально они, конечно, не еретики, поскольку не обращены в нашу веру, но после вашего приезда в их квартале произошло несколько случаев, о которых, думаю, вам следует знать.
Я кивнула, давая знак продолжать, хотя и боялась того, что могу услышать. Мне вспомнился бедняк, у которого украли коз, и я могла лишь представить, о скольких еще таких жутких историях мне не сообщали.
— Семью козопаса из гетто, чье дело вы слушали, недавно выволокли из дому и забили камнями до смерти, — сказал епископ. — Несколько синагог осквернили, а одну сожгли дотла. Многим евреям запрещают покупать или торговать на рынке или берут с них большую плату.
Он вздохнул:
— Боюсь, ничто из этого не ново. Подобная ненависть приходит и уходит, словно чума. Но сейчас некоторые считают присутствие вашего величества оправданием, утверждая, что королева Кастилии не потерпит убийц Христа среди ее подданных, и берут закон в свои руки, хотя вы сами видели, как свершалась справедливость по отношению к еврею.
— Любой, кто заявит, будто вершит закон от моего имени, рискует понести суровое наказание, — жестко проговорила я. — Евреи этого королевства — также мои подданные и, соответственно, находятся под моей защитой.
— Да. К несчастью, не так давно евреи Кастилии страдали от принудительного обращения в веру под страхом смерти. Я не желаю больше видеть подобного. Говорят, они сами навлекают на себя страдания, поскольку копят богатства в то время, как христиане голодают, и замышляют заговор вместе с обращенными, желая подорвать авторитет нашей Церкви. Но я не видел никаких тому доказательств.
Слова его меня удивили. Я не ожидала, что священнослужитель станет ссылаться на ужасы прошлого, официально одобренные церковными властями, или защищать интересы евреев.
— Я подумаю над этим, — сказала я, взглянув на Карденаса. — Пока же пусть издадут указ, по которому любой ущерб, нанесенный собственности или личности еврея, повлечет за собой немедленное возмездие. Пусть его вывесят на всех городских площадях.
Вновь посмотрев на епископа, я увидела на его лице нескрываемое восхищение.
— Должен признаться, сперва я не был в вас уверен, — сказал он. — У нас и прежде бывали правители, обещавшие перемены, но вы, моя королева, превзошли все мои ожидания. Ваш указ во многом поможет возместить урон, нанесенный народу сефардов. Однако… — он помолчал, подбирая слова, — могут быть последствия. Мало кто разделяет ваше понятие о справедливости.
— Я не боюсь последствий, — улыбнулась я. — Пусть те, кто не согласен, придут ко мне, и они скоро узнают, что значит иметь дело с королевой Кастилии.
Он поклонился и вышел. К тому времени, когда я выслушала оставшихся за этот день просителей и села ужинать, меня уже не заботили мои личные тяготы.
Я словно заглянула в будущее и решила избежать его любой ценой. Из тлеющих разногласий между евреями и христианами мог вспыхнуть пожар, угрожавший всему королевству. Я не могла позволить, чтобы наше хрупкое, вновь обретенное единство после стольких лет раздоров вновь оказалось под угрозой.
— Нужно предпринять дальнейшие действия в защиту евреев, — заявила я на следующий день на утреннем совете. — Хотя я и не разделяю их веру, но не потерплю, чтобы с ними жестоко обходились или обвиняли в подстрекательстве обращенных, которые во всех отношениях правоверные христиане.
Я замолчала, глядя, как мой духовник брат Талавера понимающе переглядывается с доном Чаконом. Мой управляющий поседел, волосы его поредели, годы наложили свой отпечаток на рослую мускулистую фигуру, но проницательность его никуда не делась, и меня приводили в восхищение те редкие моменты, когда он высказывал свое мнение.
— Пожалуй, ваше величество, вам стоит пойти с нами на сегодняшнюю проповедь, — сказал он.
— Проповедь? — нахмурилась я. — Чью? О чем?
— Лучше, если вы просто придете, — объяснил Талавера, серьезно глядя на меня темными глазами. — Всем не обязательно знать о вашем присутствии. Я устрою так, что вы будете сидеть за ширмой, над кафедрой.
— Зачем, ради всего святого, мне скрываться?
— Потому что если оратор будет знать о вас, он может повести себя не столь откровенно, — ответил мой духовник. — Поверьте, Majestad, вам будет весьма интересно то, что он скажет.
На следующий день я сидела за решетчатой ширмой рядом с Инес, слушала громогласную проповедь доминиканского священника, некоего отца де Охеды, и леденела от ужаса.
— Они преднамеренно скрывают свое истинное лицо, чтобы никто не мешал им исполнять грязные обряды! — гремел Охеда. — Они презирают наши священные таинства и безгрешность святых, отрицают непорочность Пресвятой Девы Марии. Днем эти двуличные мараны посещают мессу, но по ночам отвергают обряды, приведшие их в лоно Святой Церкви, общаются со своими нечистыми собратьями, подстрекающими их к неповиновению. Их следует найти, вывести на чистую воду и уничтожить, прежде чем зараза погубит всех нас!
Его слова крайне меня встревожили. Как только мы вернулись в алькасар, я расспросила брата Талаверу, и он сообщил, что слышал схожие донесения о евреях, подбивающих обращенных втайне вернуться в прежнюю веру, притворяясь, будто продолжают следовать нашей. Более того, многие утверждали, что подобное происходило в Кастилии в течение столетий, но праздные священники лишь отводили взгляд, как обычно погрязшие в невежестве и продажности.
— Конечно, они могут и преувеличивать, — сказал он, — но я также считаю, что вам следует знать все факты, прежде чем вы возьметесь за дело.
Он сделал многозначительную паузу.
— Этот путь преисполнен опасностей, — продолжал Талавера, неосторожно повторяя предупреждение епископа Севильи. — Мало кто станет выступать в защиту тех, кого считают ответственными за Распятие нашего Спасителя. Хотя мы исповедовали политику мирного сосуществования с евреями, это вовсе не означает, будто все с ней согласны. Собственно, осмелюсь заметить, что мало кто из христиан пожелал бы видеть их среди нас, будь у них такой выбор.
— Понимаю, — сказала я. — Спасибо вам, как всегда, за вашу беспристрастность. Я немедленно напишу кардиналу Мендосе и попрошу его ценного совета.
Вечером, отправив письмо, я стояла у окна и глядела на знойную ночь. Хотя я осуждала любой ущерб, причиняемый евреям, которые преданно служили мне при дворе и были предками многих придворных, включая мою любимую Беатрис, я не могла допустить расшатывания основ нашей и без того потерявшей авторитет Церкви. Вряд ли правление моих предков можно было назвать образцом для подражания, если говорить о следовании религиозным догматам. Годы гражданской войны и борьбы с родовой знатью серьезно подорвали церковные устои; все знали, что многие священнослужители держат при себе наложниц, а монастыри Кастилии погрязли в распутстве, презрев даже основные библейские заповеди. Я была полна решимости вернуть Церкви былую славу. Но из-за последовавших за моим вступлением на трон беспорядков у меня пока не находилось времени, чтобы посвятить себя столь монументальной задаче.
Моим девизом было «con blandura» — «действовать мягко». Мне не хотелось повторять прошлое; мысль о преследованиях, кровопролитии и страданиях, после всего, что пришлось пережить Кастилии, лишь укрепляла мои принципы, хотя я и понимала, что мне никогда не избежать возможной угрозы единству моего королевства. Чтобы соперничать с другими странами, создавать союзы, которые могли бы удержать на почтительном расстоянии французов и упрочить репутацию уважаемых монархов, Испания должна была выступить единым фронтом — католическим. И среди него не могло возникнуть никаких разногласий, способных подорвать нашу силу.
Требовалось провести расследование, проверить тревожные заявления насчет обращенных и, если они окажутся истинными, принять меры. Будучи королевой-христианкой, иначе поступить я не могла. Духовное благополучие моего народа было для меня столь жизненно важно, как и их физическое благосостояние, ибо тело — всего лишь временный сосуд, обреченный вернуться в прах, а душа наша вечна.
Я тосковала по Фернандо. От него приходили письма, описывавшие его деяния в Эстремадуре, где он усердно выслеживал мятежных португальцев и их приспешников. Мне хотелось прижаться к нему, лежа в постели, и излить все свои тревоги, слышать его мудрые суждения и знать, что я не одна и, что бы ни случилось, он всегда будет рядом.
Закрыв глаза, я представляла его руку на моем запястье, его голос, чуть хриплый от вечернего вина…
В дверь постучали. Вздрогнув, я плотнее запахнула халат. Инес, успевшая распустить на ночь рыжевато-коричневые волосы, поспешила к двери.
На фоне мерцающих на стенах коридора факелов возник темный силуэт Чакона.
— Прошу простить за вторжение, Majestad, но прибыл маркиз де Кадис. Он требует вашей аудиенции.
— В такое время? — Я хотела отказаться, но замолчала.
Если Кадис действительно здесь, лучше его принять. Учитывая взаимную ненависть его и Медина-Сидонии, не хотелось, чтобы они случайно встретились, прежде чем у меня появится возможность самой оценить Кадиса.
— Хорошо, — сказала я, — проводите его в мой личный дворик.
Когда я вышла из дверей спальни в алебастровый внутренний дворик, где вечерний воздух был насыщен ароматом жасмина, сперва не поверила своим глазам, увидев ожидавшего меня человека. После жалоб Медина-Сидонии на Кадиса в моем воображении возник образ непокорного хищника. Однако низко поклонившийся мне вельможа выглядел удивительно молодо, немногим старше моих двадцати шести лет, среднего роста и худощавого телосложения, с копной огненно-рыжих волос, веснушчатой кожей и зелеными глазами в обрамлении длинных рыжеватых ресниц, с мерцавшими в глубине золотистыми крапинками — глазами, которые могло породить лишь свойственное этой местности смешение кровей.
Он изящно поклонился мне, шелестя шелковой подкладкой плаща поверх фиолетового камзола с серебряным шитьем. Тщательно выверенный жест, рассчитанный на то, чтобы привлечь собеседника, и я подавила улыбку. Если Медина-Сидония олицетворял строгость андалусийской аристократии, то Кадис являл собой пример ее склонности к театральным эффектам.
Однако я не подала виду, ибо не могла позволить ни одному мужчине, как бы хорошо он ни был одет, лестью добиться моей благосклонности.
— Вас звали еще месяц назад, сеньор маркиз. Полагаю, у вас найдется объяснение для столь длительной задержки?
— Majestad, — ответил он сладким голосом, какому позавидовал бы и трубадур, — у меня нет оправданий, кроме того что вашему гонцу потребовались много дней, чтобы добраться до моего замка в Хересе, поскольку ему пришлось пересечь земли, питающие ко мне вражду по вине Медина-Сидонии, чьи патрули незаконно вторгаются в мои пределы. А я был вынужден изменить свой облик, чтобы пересечь те же самые земли, стремясь к вам всей душой и телом.
Я с силой топнула ногой:
— Искренне надеюсь, что вы проделали столь долгий путь не для того, чтобы сообщить мне об этом. Позвольте напомнить, что я ваша королева и не стану благожелательно относиться к тем, кто насмехается над моей властью. Будь вы человек благородного происхождения или простолюдин, но когда я призываю кого-то к себе, ожидаю беспрекословного подчинения.
Он опустился на одно колено и поднял ко мне столь смиренный взгляд прекрасных глаз, что я услышала невольный смешок Инес. Хотя я ничем этого и не показала, втайне вынуждена была признать, что передо мной воистину потрясающий мужчина.
— Ваше величество, я в вашей власти, — сказал он, широко разведя руки, — и со всей искренностью заявляю, что нисколько не повинен в том гневе, который вызвал у вас мой враг своей ложью. И я, — со страстью в голосе продолжал он, — пришел не для того, чтобы говорить, — я прибыл, дабы действовать. Примите, моя королева, из моих рук ваши крепости Херес и Алькала, а если вам требуется что-то еще в моей вотчине, я отдам это вам, так же как отдаюсь сам, готовый подчиниться любому вашему приказу.
Поток его велеречивых слов сменился тишиной. Я взглянула на Чакона, который стоял, скрестив руки на дородной груди и скептически приподняв бровь. На него, кастильца до мозга костей, хорошая внешность или напыщенность не производили впечатления. Но, вновь посмотрев на все еще коленопреклоненного маркиза, я решила принять его заявление за чистую монету. Вне всякого сомнения, он чувствовал свою выгоду и знал, когда воспользоваться преимуществом. Но если почуял мое намерение привести к порядку его необузданный край, чем я занималась по всей Севилье, и счел, что разумнее подчиниться, вместо того чтобы и дальше предательски демонстрировать свое могущество, меня это более чем устраивало. После его капитуляции половина Западной Андалусии — большая часть которой была незаконно присвоена во время правления моих отца и брата — возвращалась под мою монархическую власть вместе с многочисленными замками, городами и вассалами.
— Сеньор маркиз, — сказала я, — хотя то, что я слышала, свидетельствует о вас не лучшим образом, ваше предложение выглядит вполне искренним. Отдайте мне эти крепости, и я обещаю стать посредником в ссоре с Медина-Сидонией, сохранив честь вам обоим.
Он широко улыбнулся, показав прекрасные белые зубы:
— Ваше величество, я ваш покорный слуга. Все, что у меня есть, в полном вашем распоряжении.
Я позволила себе улыбнуться в ответ. Возможно, он и негодяй, но притом неотразимый.
— Мой секретарь Карденас оформит договор передачи. Как только ключи от замков окажутся в моих руках, мы сможем обсудить условия вашего покорного служения.
Я протянула руку, и он в самом деле осмелился коснуться губами моих пальцев, откровенно заигрывая со мной. Большего я не могла и желать. Возможно, Кадис и одержал победу над Медина-Сидонией — едва он узнает о нашей полуночной встрече, у него не останется иного выхода, кроме как тоже покориться, — но в конечном счете настоящей победительницей оказалась я.
Я укротила самых могущественных сеньоров Андалусии, не пролив ни капли крови.
Как я и ожидала, Медина-Сидония поспешил превзойти Кадиса и отдал шесть из пятнадцати своих замков, на что Кадис предложил еще десять своих. Посредничество между ними оказалось делом достаточно простым, учитывая, что владения обоих серьезно уменьшились. Я поровну разделила остаток спорной территории, оставив наибольшую долю за Кастилией. В ответ Кадис поклялся объявить за меня священную войну против мавров — я лишь усмехнулась в ответ на подобную дерзость, — а Медина-Сидония предложил познакомить меня с генуэзским мореплавателем, которому он покровительствовал и у которого имелся план, как, миновав захваченные турками пути, добраться до богатств Китая. Я вежливо отклонила его предложение до более подходящих времен, хотя и подавила усмешку, слыша о столь невиданной щедрости. Возможно, мне и удалось укротить Медина-Сидонию, но он не собирался добровольно расставаться с остальным своим богатством или рисковать жизнью, предпочитая сдать клиента, которого наверняка считал недостойным дальнейших трат.
Умиротворив южную часть моих владений, я начала готовиться к воссоединению с Фернандо и занялась тщательным обновлением древних апартаментов в алькасаре Севильи. Победы, одержанные Фернандо в Кастилии, были не менее важны, чем мои; подчинив себе последнего непокорного гранда Эстремадуры и умиротворив провинцию, он усилил нашу уязвимую границу с Португалией, защитил ее от будущих нападений. Он заслуживал достойного приема, и я была полна решимости его обеспечить.
Я устала от раздоров. Мне просто хотелось снова быть с семьей.
В сентябре в Севилью пришла страшная жара; к середине дня на улице можно было жарить яичницу, и все прятались от зноя за закрытыми ставнями. К несчастью, Фернандо прибыл как раз в это время, но, когда он плыл по Гвадалквивиру на украшенном бархатом и гирляндами баркасе, с короной на голове и заново отросшей бородой на широком лице, пронзительные звуки труб герольдов компенсировали малочисленность толпы.
Я с трудом сдерживалась, видя, как он помогает Исабель и Беатрис сойти с баркаса. Хотя всегда считала, что на публике следует соблюдать этикет — ибо как иначе мы могли внушить непокорным подданным должное уважение к власти? — я нетерпеливо двинулась вперед, вынудив мою столь же пышно одетую и страдающую от жары свиту последовать за мной через мост.
Глаза Фернандо блеснули.
— Mi luna, — прошептал он, беря меня за руки, — ты прекрасно выглядишь. У тебя даже щеки загорели.
Прежде он часто шутил, что солнце отражается от меня, будто от щита. За прошедшие дни, когда мне было не до зеркала, я не заметила, как слегка побронзовела моя обычно бледная кожа. Он тоже прекрасно выглядел. За проведенные в походах месяцы стал еще более мускулистым и стройным, и все его тело излучало энергию, словно у неутомимого молодого бычка.
Отведя взгляд от его шаловливой улыбки, я увидела, как моя дочь приседает в реверансе.
— Majestad, — сказала она, и по ее серьезному тону я поняла, что она старательно готовилась. — Для меня большая честь быть рядом с вами и поздравить вас с завершением ваших победоносных трудов.
Я почувствовала комок в горле:
— Спасибо, hija mia. Встань, прошу тебя. Дай мне на тебя взглянуть.
Глядя на нее, я не могла поверить, что она вышла из моей утробы, — столь прекрасна была дочь. В свои без малого семь лет она уже стала гибкой как тростинка, унаследовав эту черту от меня. Волосы ее были темнее моих, глаза, в которых светились янтарные искорки, походили на изумруд с золотыми прожилками. При виде ее по-детски чистых глаз меня охватило чувство вины. Исабель выглядела так, как, скорее всего, и моя мать в ее возрасте, до того как с нее взяли дань муки одиночества и вдовства. Я не была в Аревало и не виделась с мамой уже почти два года…
— Какая ты красивая, — сказала я, и Исабель просияла, показав дыру на месте выпавшего зуба; затем спохватилась, быстро прикрыла ладошкой рот и покраснела.
Я взяла ее за руку и улыбнулась Беатрис, заботившейся об Исабель в Сеговии во время нашего с Фернандо отсутствия.
— Все в порядке, подружка? — тихо спросила я, и она кивнула, столь же прекрасная в лазурном шелковом платье.
Ее оливковая кожа раскраснелась от жары, на пышной груди проступили капельки пота, черные глаза сверкали. Внезапно мне захотелось схватить ее за руку и взбежать наверх, чтобы поделиться секретами, как когда-то в детстве.
Вечером я сидела на помосте во дворе алькасара рядом с мужем и дочерью. Мы ужинали и смеялись, делились забавными историями с Беатрис, а город превосходил самого себя, приветствуя в Севилье своих короля и принцессу. Фернандо пил больше обычного, и его рука то и дело проскальзывала под скатерть, лаская мое бедро.
В ту же ночь я зачала.
Несколько недель спустя мы отправились вниз по Гвадалквивиру на заслуженный отдых в прибрежном замке Медина-Сидонии.
Там я впервые в жизни увидела море.
И с первого же взгляда влюбилась в него, меня захватили огненные отблески солнечных лучей на его постоянно меняющейся поверхности, по которой катились разноцветные волны — от цвета индиго до ярко-изумрудного и сумеречно-аметистового. Шум их, с которым они накатывались на камни, превращался в едва слышный шепот, когда они скользили, теплые и притягательные, по песку между пальцами моих босых ног. Я подобрала юбки, ветерок, насыщенный солью — вкус ее я потом ощущала повсюду, словно она впиталась в кожу, — шевелил мою вуаль, и мне захотелось нырнуть в эту колеблющуюся средиземноморскую гладь, хотя я никогда не умела плавать.
Я почувствовала, как море зовет меня, подобно некоему языческому желанию, сильному, словно грех.
Будто повинуясь влечению открывавшихся передо мной водных просторов, что-то шевельнулось внутри меня, и я поняла, что беременна. Не в силах сдержать радость, я повернулась, чтобы позвать Фернандо. Он стоял на берегу с Медина-Сидонией и читал послание, которое только что дал ему герцог. Прежде чем я успела произнести хоть слово, муж направился ко мне. В жестких чертах его лица угадывалась тревога.
— Что там? — спросила я. — Что случилось?
Супруг протянул мне пергамент:
— От кардинала Мендосы. По твоему требованию он провел церковное расследование насчет положения обращенных в королевстве и пишет, что доклады, о которых ты слышала в Севилье, — лишь накипь на поверхности. Судя по словам его чиновников, обращенные во множестве случаев одобряют запретные еврейские практики, делая вид, что следуют нашей вере.
Во рту у меня пересохло. Мне даже не хотелось смотреть на письмо.
— Мендоса просит нашего разрешения затребовать эдикт из Рима о создании в Кастилии священного трибунала инквизиции, — продолжал Фернандо. — Это серьезно, Изабелла. Он пользуется поддержкой Торквемады, которому, судя по всему, сообщили о твоей снисходительности к евреям в Севилье, и тот недоволен, жалуется, что мы не слишком прилежно исполняем свой монарший долг. И он, и Мендоса считают, что возрождение инквизиции поможет искоренить лжехристиан и проложить путь к осуществлению высказанного тобой желания реформировать Церковь.
Я стояла рядом с Фернандо на погруженном в сумерки бескрайнем берегу, слушала раздающийся в морском воздухе смех нашей дочери, знала, что внутри меня растет еще один ребенок, и чувствовала, как меня бьет дрожь.
Сложив пергамент, я сунула его вместе с печатью в шелковую сумку на поясе.
— Их требование преждевременно, — сказала я. — Священный трибунал не действует в Кастилии уже много лет и так же нуждается в реформах, как и Церковь. И у нас и без того хватает хлопот. Нам все еще нужно созвать кортесы, чтобы пересмотреть законодательство и ограничить привилегии знати, не говоря уже о том, что, как и от каждого короля до нас, от нас ждут объявления Реконкисты против мавров. Вряд ли сейчас подходящее время, чтобы взваливать на себя еще одно бремя, к тому же столь тяжкое.
Фернандо смотрел на накатывающие на берег волны, и надвигающиеся сумерки смягчали очертания его орлиного профиля. Наконец он сказал:
— Вне всякого сомнения, ты права, но было бы ошибкой пренебречь просьбой кардинала. С тех пор как мы взяли на себя власть, весь мир наблюдает за нами, ожидая, что мы потерпим крах, как предшественники. Не хотелось бы, чтобы священнослужители жаловались в Рим, что мы недостаточно благочестивы, ибо, если, как ты говоришь, от нас ждут Реконкисты против мавров, нам потребуется официальное одобрение Рима на Крестовый поход. Его святейшество может отказать в благословении, если мы не проявим готовности избавить Испанию от ереси. К тому же, — добавил он, — разве это столь большое бремя — разделаться с несколькими заблудшими обращенными?
Я коснулась его руки:
— Фернандо, речь может идти о многих. Разве ты не понимаешь? Если то, что говорят Мендоса и Торквемада, — правда, это означает, что нашей властью мы обречем на арест и допросы сотни, а может, и тысячи подданных. Это вызовет страх у народа, в то время как нам требуется доверие.
— Но именно так всегда и было. Инквизицию создал святой Доминик, чтобы отделить заблудших от истинно верующих, спасти и очистить тех, чьим душам грозит проклятие. Лично я не могу поверить, что их тысячи; но если это правда, не лучше ли сразу же вступить с ними в борьбу?
Он говорил так, словно все было уже предрешено, будто он нисколько не сомневался, что возрождение священного трибунала — единственный разумный выход. Я не нашлась сразу что ответить. Знала, что он столь же набожен, как и я; мы оба постоянно посещали мессы, и в нашем благочестии никто не мог усомниться. Для нас существовала лишь одна Церковь, одна вера. Откуда же этот беспочвенный страх, охвативший меня при мысли, что я могу вступить на подобный путь?
— В самом ли деле нам это нужно? — наконец отважилась я. — Создавать учреждение, ответственное перед Римом, который получит над нами абсолютную власть? Если мы потребуем от его святейшества подобного эдикта, нам также придется признать его власть. У меня лично нет никакого желания позволять Риму диктовать нам, как и когда поступать.
Фернандо нахмурился, и я облегченно вздохнула. Как и я, он не стремился посвящать Рим в наши дела. Хотя мы не собирались ссориться со Святым престолом, нам не хотелось, чтобы плоды наших усилий пошли на удовлетворение безграничных потребностей Ватикана, особенно сейчас, когда казна почти пуста. Ради процветания нашей страны мы должны были сами определять внутреннюю политику, даже в столь деликатных областях, как религиозное единство.
— А если мы потребуем, чтобы инквизиция находилась под нашим управлением? — предложил он. — Как правители Кастилии, мы бы надзирали за ее деятельностью, назначали трибуналы и наблюдателей; могли бы создать новую Святую палату в соответствии с нашими требованиями.
— Могли бы, — ответила я, застигнутая врасплох столь быстрым решением. Порой Фернандо удавалось необъяснимым образом разрубить узел одним ударом. — Но согласится ли его святейшество? Ни один монарх, о котором мне известно, не получал прежде подобного соизволения.
— Возможно, ни один монарх об этом не просил.
Я отвернулась. Ветер усилился, взбивая на воде золотистую пену. Письмо в моей сумке казалось тяжелым, словно камень. Неужели таковы были намерения Господа? Неужели он назначил меня и Фернандо Его огненными сосудами, чтобы очистить нашу веру? Ответа я не знала; вся моя уверенность, обычно столь твердая, меня покинула.
— Если я соглашусь, — наконец сказала я, не сводя взгляда с перекатывающейся воды, — нам придется действовать как можно осторожнее, с большой осмотрительностью. Кардинал Мендоса должен обещать, что будут приложены все усилия, чтобы мирно вернуть заблудших в лоно Церкви. Я не дам полномочий на более строгие меры, если только у меня не останется иного выбора. И я не хочу, чтобы пострадали евреи. Под следствие должны попадать лишь те, чья приверженность нашей вере вызывает сомнения.
Я посмотрела на Фернандо. Он мрачно взглянул мне в глаза.
— Пусть будет так, как ты решила, — сказал он. — Я лично за этим прослежу.
— Тогда действуй, — тихо ответила я. — Напиши Мендосе и скажи, что мы одобряем его просьбу. Но лишь для того, чтобы получить эдикт; я оставляю за собой право применить его, когда сочту нужным.
Кивнув, он потянулся к моим рукам:
— Dios mio, ты холодна как лед. — Он резко взглянул на Инес, что ждала неподалеку с другими фрейлинами. — Ее величеству холодно! Принеси плащ.
Несколько минут спустя мы спешили по тропинке, ведшей вдоль склона утеса, к замку Медина-Сидонии. Фрейлины о чем-то болтали, щеки Исабель покраснели от солнца. Она радовалась, забыв обо всех внешних приличиях после проведенного за веселыми играми дня.
— Красиво, правда, мама? — выдохнула она, беря меня за руку, когда мы остановились на вершине, чтобы посмотреть на море, простиравшееся до самого горизонта подобно бескрайнему шелку. — Но оно такое большое. Беатрис говорит, можно плыть по нему и плыть и так и не добраться до края. Наверное, это очень грустно.
— Да, — задумчиво сказала я. — Думаю, да.
