Глава 2,
в которой Люша начинает вторую тетрадь дневниковых записей и описывает свое знакомство с Александром Кантакузиным
Дневник Люши (вторая тетрадь)
Мой первый дневник пропал. Скорее всего, я выронила его где-то на Пресне, когда штурмовали баррикады. А может, он выпал, когда студент тащил меня к себе домой. Жалко ли мне пропажи? Даже не знаю, ведь само письмо уже сыграло свою роль – вытянуло из моей памяти и смотало клубок воспоминаний.
Но сохранилась привычка писать, вспоминать, раскручивать назад ленту времени. Это мой, уже испробованный способ удержать свое прошлое. Оно еще понадобится мне. Когда? Когда я вернусь домой. Это обязательно будет, потому что Синие Ключи принадлежат мне. Я, конечно, никогда об этом не забуду, но нужны и детали.
Поэтому купила в мелочной лавке новую тетрадь и продолжаю вспоминать и писать.
Уже осень. Но тепло. Я забираюсь на холм над Удольем и думаю, сидя на нагретом за день камне. Вместе со мной греются две ящерки – большая и маленькая. Они как будто сделаны из старых гобеленов и колышут сухими боками. У них быстрые язычки. Мне нравится думать, что это мама и дочка. Солнце уже садится. В его золотых лучах плавают и кричат журавли. Им скоро улетать.
Отец утром не стал учить меня. Он сел в кресло, взял в руку бронзовое пресс-папье в виде ассирийского воина и сказал:
– Завтра в Синие Ключи приедет молодой человек. Его зовут Александр Кантакузин. Он будет здесь жить.
– Долго? – спросила я.
Отец никогда не докладывает мне о гостях усадьбы. Но обычно я знаю о них еще прежде, чем они появляются в доме. Слуги всегда болтают. Лукерья готовит много еды. Ей кажется: если гости сразу по приезде не поедят до тошноты, наступит катастрофа. Мне нравится сидеть в широком вазоне на въезде в поместье и смотреть, как среди полей в облаке пыли едет посланная отцом карета или вокзальный тарантас. Некоторые гости из Калуги приезжают в своих экипажах. Когда они приближаются и едут мимо, я сижу неподвижно и даже не моргаю. Гости как лягушки: если червяк или комар не пошевелится, они его не видят. Как-то одна подслеповатая, но наблюдательная дама все-таки спросила за обедом:
– Любезнейший Николай Павлович! У вас там на въезде в аллею парные вазоны. А куда вторая скульптура-то подевалась?
– Какая скульптура? – не понял отец.
– Ну такой симпатичный курчавый арапчонок сидит, поджавши ножки…
Не знаю, как отец ей объяснил, но я вечером в зале для веселья показала всем натурального арапчонка. Вымазалась сажей, разделась догола, вставила в уши и в нос кольца, в волосы – цветы и перья, повязала на пояс лыковое мочало, повесила на шею все нянины бусы разом. И спела, и станцевала – настоящие негритянские танцы, как мне казалось (я ориентировалась на картинки в журналах, и вроде бы все было похоже). Но дама почему-то зажимала уши руками и нюхала соль из хрустального флакона. Да и отцу как будто бы не понравилось.
– Всегда, – сказал отец. – Александр будет жить с нами всегда. Правда, он будет часто уезжать в Москву – учиться в гимназии, а после – в университете.
– Как это – всегда? – удивилась я.
– У него недавно умерла мать. А отец скончался еще прежде. Он сирота. Я принял над ним опеку.
– А… а… – Я не могла сообразить, что мне следует спросить. – А почему?
– Потому что он родственник моей первой супруги – Наталии Александровны.
– О! – Это мне понравилось. – Он такой же красивый, как она?
– Ну, мне трудно судить… – улыбнулся отец. – Кажется, он вполне привлекательный внешне юноша. А для тебя это важно? – спросил он в свою очередь.
– Не знаю. А где он будет спать?
– В южном крыле. Там сейчас Настя с Феклушей готовят для него комнату.
– Мне можно посмотреть? – попросила я.
Я подумала, что в подготовленной для нового жильца комнате уже должно «завестись» что-то такое от будущего приезда Александра, и я непременно сумею это «что-то» уловить.
– Не стоит тебе у них под ногами мешаться, – сказал отец. – Завтра он приедет, и ты все узнаешь.
– А что мне еще нужно узнать? – спросила я.
– Ну… многое на самом деле…
– Что же? – Я видела, что отцу очень хочется сказать. Пусть скажет!
– Ну… если вы с Александром понравитесь друг другу… то… может быть… потом… когда ты подрастешь…
Ого-го! Тут я сразу поняла: отец взял этого Александра в Синие Ключи не за просто так. Мало ли сирот на свете, а мой отец чрезмерной жалостливостью, как и я сама, никогда не отличался. Александра взяли из-за меня. Только не для того, чтобы он учил меня читать и писать, а для того, чтобы он на мне после женился! Ну вот как привезли из Англии быка Эдварда, чтобы он женился на наших коровах и у них получились хорошие телята. И как Эфиру на конской ярмарке купили породистую кобылу… Интересно, знает ли этот Александр, какую скотскую долю ему уготовили? Или это окажется для него приятным сюрпризом?
Теперь я сижу на камне и думаю. Солнце плавится в Удолье, камыши на том берегу окрасились красным, как будто горят.
– Так вот ты где! – говорит Степка, подкравшись сзади.
Ящерки сразу убегают. И правильно делают. Степка отрывает им хвосты, чтобы они дергались, а иногда и вовсе убивает, говорит, что они все равно что змеи.
Мы сидим на камне вместе и смотрим на закат. Комары перед нами толкут мак в теплой струе воздуха, поднимающегося от земли.
– О чем ты думаешь? – спрашиваю я Степку.
– Двух щеглов в силки поймал, – отвечает Степка. Он привык, что я так спрашиваю. Мне всегда интересно, что у людей в голове. – Думаю: даст за них завтра почтарская дочка полтинник или пожадится? А ты о чем?
– А я, Степка, скоро замуж пойду, – важно говорю я.
– Чего мелешь?! – Степка вскакивает с камня и встает передо мной, почесывая одной ногой другую. Штаны ему опять коротки – он быстро растет, а мухи кусают за голые лодыжки.
– Ничего не мелю, – обижаюсь я. – Вот те истинный крест, коли не веришь. Мне отец из самой Москвы будущего мужа выписал. Родственник покойной хозяйки, собой хорош и зовут благородно – Александр.
– И он на тебе, такой, согласен жениться?! – ахает Степка.
– Он – такой или я – такая? – уточняю я.
– Он такой, и ты – такая, как есть, – двигает подбородком Степка. – Так что – согласился уже?
– За отцовы деньги и на козе женишься, – рассудительно говорю я. – Он-то сирота, своих средств нету. А ты б разве отказался, если бы тебе предложили? – усмехаюсь.
Степка краснеет. Это получается забавно – прежде всего у него краснеют оттопыренные уши, потом шея, а уже после краска брызжет на все лицо, так, что голубые глаза светлеют почти до прозрачности Синих Ключей, а брови и ресницы кажутся совсем белыми.
– Да ты же малая еще, – говорит он.
– Ну не сейчас, потом, когда подрасту. А?
– Нет, – говорит Степка, подумав. – Я б на барышне из усадьбы нипочем не женился. Даже на тебе.
– Почему это? – Я оттопыриваю губу – обиделась. Не то чтоб я собиралась немедленно за Степку замуж, но такое откровенное пренебрежение… да еще со стороны того, кого я за друга считала…
– Ты ж мной всю жизнь помыкать будешь, а кому оно надо, – объясняет Степка.
– А как ты хотел – чтоб ты помыкал?
– Конечно, – соглашается Степка. – Жена да убоится мужа, так Господь заповедал.
– А нельзя разве, чтобы никто – никем? – уточняю я.
– Нельзя, – вздыхает Степка. – Так уж испокон устроено. Господа мужиками помыкают, мужики – бабами, бабы – детьми со скотиной…
– А взять и перевернуть? – предлагаю я и в тот же миг ярко представляю себе мир, где всем правит наш племенной бык Эдвард.
Подробно рассказываю Степке, как оно будет.
– Вечно ты глупость какую выдумаешь, – ухмыляется Степка.
На самом деле воображаемые приключения тирана Эдварда ему нравятся – я же вижу. Солнце уже зашло, снизу, с полей и озера, прилетел пронзительно-холодный ветерок. Я ежусь и прошусь к Степке в тепло. Он распахивает полу своего зипуна и пускает к себе – погреться. У Степки жесткая, но уже широкая грудь и ребра как стиральная доска. Я провожу по ним пальцем, он подпрыгивает и дерет меня за волосы.
– Ну расскажи еще, как Эдвард со скотником уездом правят, – просит Степка. – Вот заместо отца Даниила в церкви у них кто? Небось хряк ваш Васька? А попадьей – матка евонная с поросятами, да? Ах-ха-ха!
Я взяла с собой в тряпицу кусок хлеба с солью и сидела в вазоне с самого утра. Догадывалась, что нянюшка Пелагея ищет меня по всей усадьбе, чтобы хоть как-то привести в порядок к приезду Александра Кантакузина, но что мне? И что ей – в первый раз, что ли?
Коляску с кучером отец на станцию не послал, видимо, счел, что не велика птица. Я издалека увидела, что везет Александра мужик из Черемошни. Хотела досидеть до их подъезда, но отчего-то спрыгнула и спряталась за пестренький по осеннему времени куст.
Потом побежала через парк, но возница успел раньше – гнал лошадку по аллее, желая, должно быть, поскорее выпить на кухне чарочку и заесть Лукерьиным пирогом. На парадной лестнице меня караулила Пелагея. А в конторе, через крытую галерейку которой я хотела прошмыгнуть в дом, – Тимофей. Ему-то я и попалась. Надо было лезть в окно в торце северного крыла.
Пока меня втроем (Пелагея, Настя и Тимофей) причесывали, умывали и переодевали, я думала: позовут в столовую к обеду. Не позвали, наверное, отец, не зная, чего от меня ждать, не хотел сразу пугать нового насельника. Вдруг я запущу в него картошкой, вылью за шиворот компот или сделаю себе татуировку из ежевичного десерта?
После обеда Александр пошел погулять и посмотреть усадьбу. Мы с Пелагеей видели сверху, как он долго стоял у фонтана, но я ничего не могла сделать. Потом Пелагея немножко успокоилась и предложила нам прилечь и отдохнуть. Я сразу согласилась. Когда нянюшка заснула, я скатала коврик в ком под одеялом, оделась и осторожно отправилась на разведку. Начала, конечно, с кухни. Там, как всегда, казалось, что идет война. Лукерья, словно полководец, ведет и бросает в бой полки кастрюль, взводы сковородок, батареи чугунков. Кругом чад, зарево, грохот, ругань и призывы к атаке. Я привыкла, а многие в первый раз пугаются.
– Лукерья, ну как тебе Александр? – спросила я, пробравшись сквозь сражение, ведущее всего лишь к приготовлению ужина.
– Худой, – ответила Лукерья. Предсказуемо. У нее для людей только две градации – худые и в теле. Если бы Александр оказался в теле, его бы пришлось возить на тележке…
Настя на лестнице полировала замшей перила.
– Настя, ты Александра видела? Что скажешь?
– Пригожий молодой человек, – сказала Настя и яростно затерла грязное пятно, оставленное, должно быть, моими руками. – Приличный. Сразу видно – ученый, себя в чистоте соблюдает и со всякой шантрапой не водится.
Тимофей посмотрел на меня с настороженностью, но поскольку в данный момент относительно меня никаких указаний не поступало, решил ничего не предпринимать.
– Тимофей, что ты об Александре?..
– Ндравный барич, – подумав, сказал камердинер отца. – Глазами так и зырк-зырк… Но Николай Петрович его обломают, это уж к гадалке не ходи…
Конюх Фрол блеснул узкими темными глазами.
– Пустой человек – сразу видно. В конюшню заглянул и вышел сразу. Ничего не спросил, ни одной лошади не огладил, морковку не дал.
Степка на заднем дворе чистил самовар.
– Ну чё, видал моего жениха? – вызывающе спросила я.
– Делать мне больше нечего, – хмуро ответил Степка. – За женихами гоняться. Сама за ним смотри.
– Он, между прочим, студент, – решила я еще поддразнить Степку.
– Подумаешь, – сказал Степка. – Видали мы!
– Где это ты студентов видал?
– Да сколько хочешь. Агитаторы в Торбеевку сто раз приезжали, за оврагом речи говорили, а я с Ванькой глядеть ходил.
– А чего ж меня не позвал?
– Малая ты еще была. И классово чуждая.
– Чего-о-о? Чего ж они там говорили-то?
– Говорили, чтоб помещиков пожечь, а землю крестьянам промеж собой поделить, – мстительно сказал Степка. – И еще чтобы конституция была. Это, мне потом Ванька объяснил, чтобы царю жену сменить, нынешняя у него неправильная…
Я тут же вспомнила про быка Эдварда и напомнила Степке.
– Эдак и я могу ентим… агитатором быть, – презрительно сказала я.
– Дура ты, а не агитатор! – сказал Степка и хотел стукнуть меня по шее.
Я увернулась.
«Ни на кого нельзя положиться, – подумала я. – Все самой надо…»
В осеннем парке, по которому к тому же еще и никто не ходит, легко читать следы. Я видела, что Александр сразу отправился к разрушенному театру. Я обрадовалась: он все знает! И догадалась: это королева послала мне своего родственника, чтобы он взял меня за руку и вывел наконец из-за стенки, которая стоит между мной и другими людьми. И теперь я наконец стану такой же, как все люди на свете, слуги перестанут бояться моих выходок, а отец не будет прятать от гостей… Я всегда знала, что это возможно, но чего-то чуть-чуть не хватает… Теперь же все будет хорошо… Старые ивы еще стояли в листве и отливали серебром, а клены уже пожелтели. Радость зажгла меня, и я горела сильно и ровно, как тонкая восковая свеча в пещере среди несметных сокровищ. Александр шел мне навстречу по аллее, как в дивной галерее. Я сорвала красный берет и побежала ему навстречу. Он смотрел на меня с удивлением. Когда я остановилась перед ним, он спросил:
– Ты, должно быть, Люба?
– Да! – ответила я. – Здравствуй, Александр!
– Здравствуй, Люба. Ты можешь звать меня Алексом, – сказал он. – Меня так зовут все друзья.
Это имя показалось мне отвратительным, как скрежет ключа в несмазанном замке. Но могу звать, а могу и не звать. Так он сказал.
– И что же теперь? – нетерпеливо спросила я. Мне нужно было немедленно узнать план. Как мы будем действовать вместе. Я была готова ко всему. Пусть он только скажет.
– Что теперь? – удивился Александр. – Беги играй… Как-нибудь при случае ты покажешь мне свои игрушки. Непременно. До свидания, Люба.
Он ушел дальше по аллее, глядя себе под ноги и думая о своем. Ни разу не обернулся. Я осталась стоять. Ветер успокаивающе шептал в глубине парка и щедро кидал мне под ноги тонкие золотые перчатки, соскользнувшие с рук неведомого, но доброго народа. Свеча догорела.
Ну что ж. Мне не привыкать.
Но должна же я была хоть что-то сделать.
Я набрала у пруда в бидон жаб и лягушек, пробралась в комнату Александра и высыпала их всех ему в постель, под одеяло. Вечером, когда он уже пошел к себе, вылезла в коридор, растянулась на полу, свесилась вниз и слушала внимательно: завизжит или не завизжит.
Ничего не произошло, даже Настю или Феклушу не крикнул. Неужели не заметил? – расстроилась я. Надо было ужей в камнях на краю поля наловить!
Утром решила взглянуть и все сразу поняла. Под окном комнаты, которую отец выделил Александру, рос толстый старый ясень и куст боярышника, на верхушке которого алели ягоды, еще не расклеванные птицами. Прямо под ясенем лежала дохлая, расплющенная об ствол лягушка, на острых обломанных веточках куста корчились еще две, а большая толстая жаба со сломанными лапками пыталась уползти от моих рук и тихо, почти по-человечьи постанывала. Александр просто вышвырнул их всех в окно. И если судить по расплющенной лягушке, сделал это со всего размаху, может быть, со злости даже специально метил в дерево. Я осторожно сняла лягушек с веточек. Одна из них сразу же, у меня на ладони, испустила дух. Другая, несмотря на огромную рваную рану на спинке, попыталась приподняться на лапах. Я сначала хотела ее и жабу убить, но потом передумала. Они ведь очень живучие – кто знает! Я вымыла живую лягушку и жабу в бочке с водой, отнесла их в огород и положила в лопухах под разбитый горшок, чтобы дневное солнце их не беспокоило. Потом перевернула несколько камней, огораживающих клумбы, и набрала под ними разных червячков, которых в жестянке отнесла в свой жабий госпиталь. Жаба сразу одного съела, и это показалось мне хорошим признаком.
Потом я взяла один из перевернутых мною в поисках червяков камней, выбрав поувесистее, и со всего размаху запустила им в окно комнаты Александра. Стекло весело зазвенело.
Когда после меня Тимофей с Фролом ловили, я, честно сказать, даже не пыталась себя сдерживать. Надо же иногда душу отвести. Поэтому в кабинет к отцу меня доставили попросту завернутой в ковер. Да еще и вожжой поперек перевязанной. А Тимофей и Фрол выглядели как два Мцыри после битвы с барсом.
– Зачем ты это сделала? – спросил отец. – Чем тебе не угодил Александр?
Я засмеялась. Не то чтоб мне было очень смешно, просто я знала, что мой смех всех раздражает.
– Неужели в тебе не осталось уже ничего человеческого?! – воскликнул отец и противно хрустнул пальцами. – Александр только что лишился матери, дома… Он наш гость, и тебе сто раз объясняли, как следует…
– Пусть убирается, откуда приехал, – сказала я.
– Ты же могла его убить! – Теперь отец уже почти кричал. – Ты опасна для окружающих! У тебя достаточно ума, неужели ты не можешь понять: если ты не научишься контролировать свою злобу, то проведешь свою жизнь за решеткой в лечебнице!
Я опять засмеялась. Можно подумать, какая-нибудь решетка (когда она еще будет, да и сбежать я всегда сумею) может сравниться с той стеной, которая с рождения отделяет меня от других людей и не поддается никаким усилиям ни с той ни с другой стороны!
– Александр останется жить здесь, с нами! – отчеканил отец. – Ты будешь с ним общаться. Он уже согласился заниматься с тобой историей и географией. И запомни: если ты еще хотя бы раз позволишь себе по отношению к нему выходку, подобную сегодняшней, я посажу тебя под замок в подвале, а твоего дружка Степку отправлю в деревню и запрещу ему даже приближаться к усадьбе! Поняла меня?!
Я кивнула, задев подбородком за край ковра, в который была завернута. Чего ж тут не понять? Отец тоже знает про театр и проволочки, прикрепленные к куклам-артистам. В конце концов, он играл в них уже тогда, когда меня еще и на свете-то не было. Но почему-то мне кажется, что я более искусный кукловод, чем он. Или, по крайней мере, стану им в будущем.
