Глава 19,
в которой Люша готовит важное событие
Дневник Люши (вторая тетрадь)
Проще всего оказалось уладить дело с Камишей.
Я пришла к ней (она жила в комнате с окнами в сирень, в которой я ночевала совсем маленькой и безумной, когда еще выла на рассвет), опустилась на колени возле кровати, взяла Камишину лапку в свои ладони.
– Какие у вас горячие руки, Любочка! – улыбнулась Камиша. – Сколько в вас жизни и огня! А Степан нынче придет? Мы пойдем гулять?
– Степка позже придет и на лодочке, коли захотите, вас покатает. Вам ведь нравится лилии собирать? А мне нынче недосуг… Я хочу вам, Камиша, признаться, но боюсь смутить…
– Говорите, Любочка, конечно говорите! – воскликнула Камиша. – Вы же знаете, что можете рассчитывать на меня во всем. Я все сохраню в тайне.
– Это не получится, – усмехнулась я. – Здесь дело такое. Я, Камишенька, замуж собралась.
– Mio Dio! Но как? За кого?! – Удлиненные глазки Камиши мигом увлажнились и предвкушающе заблестели.
– За Александра Кантакузина.
– Что-о?! За него? Но…
– А вы думали – за кого же?
– Я было решила, что речь идет о милом Аркадии Андреевиче, который принял такое горячее участие в вашей судьбе, – ответила честная Камиша. – Или еще… мне казалось, что вам нравится обожатель моей кузины Максимилиан Лиховцев… Ах, простите, Любочка, что я говорю! – спохватилась она. – Что за неловкость! Но как же вышло…
Ответ на этот вопрос у меня был готов заранее.
– Понимаете, Камиша, – как можно более проникновенно сказала я и спрятала лицо в складках одеяла (как будто бы от смущения, на самом деле для того, чтобы чуткая Камиша не догадалась по нему о чем-нибудь таком, что ей знать вовсе ни к чему), – я полюбила Александра еще в детстве, когда он только появился у нас в усадьбе и мой отец принял над ним опеку. Он был такой печальный, загадочный и романтичный… Тогда я отдала ему свое детское сердце, но и надеяться не могла на взаимность, ведь я была всего лишь маленькой девочкой, к тому же все, даже родной отец, считали меня безумной…
– А он?! – Камиша села на кровати, спустила тонкие ножки (краем глаза я видела синие жилочки на ее ступнях и белые круглые ноготки) и стала ласково гладить меня по волосам.
– Он просто не замечал меня. Впрочем, когда я все-таки попадалась ему на глаза, он был со мной неизменно вежлив… Но теперь я выросла и, говорят, похорошела. К тому же благодаря вам, Камишенька, и вашей семье мои манеры значительно улучшились…
– Ах, mio Dio! Какое счастье, что теперь-то Александр сумел оценить ваши безусловные достоинства, вашу многолетнюю преданность и сам полюбил вас! Ах, Любочка, как я счастлива за вас с Александром!
Тут Камиша разрыдалась от счастья и бросилась ко мне в объятия.
– Камиша, вы окажете мне честь, будете на венчании подружкой невесты?
– Конечно, конечно! – с энтузиазмом воскликнула девушка и тут же спохватилась: – Но, Любочка… я вечно нездорова. Я волнуюсь: вдруг лихорадка, слабость, кашель, вдруг я подведу вас…
– Уж придется вам как-нибудь постараться! – грубовато приказала я. – Эта роль специально для вас. Иных-то кандидатов нет. Моя здешняя подружка Груня, как вы знаете, глуха как пень. Марыська из трактира «Каторга» будет таким оборотом слишком сконфужена и все испортит. Певица Глэдис Макдауэлл сильно в годах. Только вы!
– Да! – подумав, серьезно сказала Камиша, и я поняла, что она явится на мою свадьбу даже со смертного одра. – Вы правы. Я должна. Я укреплюсь духом и постараюсь что-то сделать со своим телом. Пусть Степанида принесет мне сейчас же тот горький отвар от вашей Липы. А потом я хочу умыться холодной водой, как мне советовал Аркадий Андреевич, и выйду акварелировать к фонтану. И вечером непременно упражняться на рояле. Нужно трудиться, в этом спасение. После обеда, если Степан сможет, я хотела бы отправиться на прогулку. Любочка, вы были правы: ваши места удивительны! Степан в них так много интересного открыл мне – травки, цветы, рыбки, птички… я в первый раз держала их в руках. У них так колотится сердце… А потом они взмывают в небо, как будто возносятся по солнечному лучу…
Я знала, что для Камиши Степка, как мальчишка, снова стал ставить птичьи силки. «Камилле Аркадьевне так нравится из своих рук птиц на волю отпускать!» Ах! Птички – на волю! Я не говорю Камише, что из трех попавшихся птиц одна погибает или ломает ноги прямо в силках. Зачем ей это знать? И какое мне дело? Просто напомнила Степке, чтоб не смел ставить силки возле разрушенного театра, где живут птицы, хранящие песни моей матери. Степка сказал, что помнит…
С другими было сложнее. Лев Петрович так качал головой, так длинно вздыхал, так ломал в тонких, но сильных пальцах карандаши… Он, без дураков, добрый человек, мне неприятно его обманывать.
Прочие многочисленные Осоргины – Гвиечелли ажитированно шевелились, как одна огромная актиния – морской цветок, который я видела на картинке в отцовской книжке. Платья, шляпки, фата, декор, цветы, как оформить приглашения… Ах, будет цыганский хор?! И американская акробатка?! Замечательно пикантно! Стало быть, надо добавить ярких цветов. Любочка, может быть, решимся сменить кремовый бант на ярко-розовый? Это, конечно, будет смело, но… Мне кажется, они были все-таки немного рады, что удалось так удачно сбыть меня с рук.
Только носатая Луиза смотрит горящим взором и явно понимает, что я ломаю комедию. Но молчит. Я не против была бы иметь ее своей наперсницей вместо полумертвой Камиши, но обстоятельства сложились именно так, а не иначе.
Арабажин тоже хотел промолчать. И молчал часа два, пока Юрий Данилович с дядюшкой Лео вздыхали и вертели пальцами. А потом все-таки сказал:
– Что ты делаешь, Люша? Это ошибка!
Я подумала: он прав. Мне захотелось сказать ему спасибо. Вот именно сейчас, а не раньше, когда это было в сто раз более уместно. Я не сказала, чтобы не множить неуместных поступков. Может быть, зря.
Металлическая Глэдис снимала грим после выступления. Я рассказала ей про свое будущее замужество. Она сказала: если это единственный способ прибрать к рукам дом и землю, то ты, Крошка Люша, поступаешь абсолютно верно. И в будущем не дашь натянуть себе нос и не исчахнешь, как Ляля. В конце концов, сейчас не девятнадцатый век, и даже церковный брак уже совершенно ничего не значит. А ты вообще артистка и полуцыганка. Господь будет судить тебя по отдельному списку. Ты ведь пригласишь меня на эту свадьбу?
– Разумеется, Глэдис! – сказала я, обняла и поцеловала ее. От нее пахло пудрой и немного лошадью.
Вот кто обрадовался, так это Марыська! Пока я рассказывала, она просто выла тихонечко от удовольствия. Ей было наплевать, кто мой жених и что у нас с ним вообще. Для нее главное: я выйду замуж, стану окончательно «приличной» и никогда-никогда больше на Хитровку не вернусь (почему-то ни Глэдис, ни Арабажину, ни моим цыганским артистам, ни даже аристократическим венецианцам Марыся не доверяла. «Они вроде как играются в тебя. Поматросят и бросят!» – мрачно пророчествовала она). А теперь я сама стану помещицей! Эта мысль нравилась Марыське просто на вкус, как сливочное масло на свежайшем, белой муки калаче. Я, разумеется, показывала, что и сама рада не меньше.
Потом мы с Марыськой строили тщательные планы, как нам аккуратно изъять с Хитровки и переправить в Синие Ключи Атьку, Ботьку, деда Корнея и саму Марыську и одновременно не пустить по нашему следу Гришку Черного. Скорее всего, он уже сто раз про меня и убиенного Ноздрю позабыл, но кто знает? Вот чего на моей грядущей свадьбе точно не хватало, так это Гришкиной мести!
– Кстати, Люшка, все минуло, ты теперь замуж идешь, так хоть нынче потешь мое любопытство: что промеж вас с Гришкой было? – спросила Марыська.
– Скажи лучше: чего не было! – рассмеялась я. – Дело в том, что Гришке на каторге не только зубы выбили, но и еще кое-чего отшибли. Он как вернулся, так по-мужски и вовсе уже ничего не мог. Как ему быть? Подельникам признаться – себя уронить. Просто марухи не иметь – вопросы обязательно возникнут. А ко мне у него еще прежде доверие было и, можно сказать, симпатия. Историю с Атькой-Ботькой-то помнишь? Хотя, конечно, я была для него малолетка, он, пока был в силе, сочных баб предпочитал и со мной так просто путался, для покровительства скорее. Ну вот, а после каторги он мне и предложил: я делаю вид, что у нас с ним любовь, а он мне деньжат подкидывает и по другим линиям какую-никакую помощь оказывает. Вот и вся история…
– Вот оно, значит, как… – протянула Марыся и больше ничего не добавила. Как будто бы даже Гришку пожалела. Почему все этому делу такое значение придают – во всю жизнь не могу разобрать!
Я бы с удовольствием пригласила на свою свадьбу Филиппа – как-никак, а он у меня единственный в живых близкий родственник остался. А если кому что в нем не нравится, так на это мне наплевать.
Но Филипп сам не захотел. Изюм и абрикосы сушеные съел и книжки с картинками взял, которые я ему из Москвы привезла, а на свадьбу в усадьбу не захотел. Испугался чего-то, едва под кровать не залез. Сначала вообще долго не мог понять, кто я такая. Ему же сказали, что Люба померла, в огне сгорела. Потом понял наконец и обрадовался. Сказал: раз ты вернулась, значит и Синеглазка придет, потому что вы с ней одной ниточкой связаны. Вот тоже еще – что Груня, что он… Надоели уже! Хотя если учесть, что для Филиппа Синеглазка живьем – это Юлия, так как бы и не совсем глупо про ниточку получается…
Я после с Таней и Мартыном долго чаи с пряниками гоняла и разговаривала. Они мне и рассказали, что в тот день, когда моего и его отца убили, Филипп как будто что-то почувствовал, начал жутко нервничать, а потом почему-то решил (или ему его голоса подсказали), что в Синих Ключах его невесту обижают. И хотя он страшно боялся, побежал туда ее выручать. Что с ним дальше случилось, никто толком не знает – не до него было. Нашла Филиппа Мартынова собака, спустя два дня, в дальнем амбаре, в сено зарывшегося. Когда с ним поговорить пытались, Филипп только зубами щелкал и выл – наше семейное, стало быть, сходство проявилось.
После того как вернули его в лесниково хозяйство, он понемногу отошел и даже к весне стал разговаривать, как прежде. Тогда же и про Синеглазку, которую кинулся от обиды спасать, рассказал.
Вот кто постарел, так это Таня с Мартыном. Мартын – ладно, он моего отца немногим моложе. Они с отцом с юности друг друга знали, и судьба, считай, похожая – оба вдовцы, нелюдимы, дочери не удались… Но Таня-то не старая еще, а уже все лицо в мелких морщинках, как старое яблочко, и горб как будто еще больше стал. Жалко ее. Маша говорила, когда Таня в деревню приходит, так собаки с мальчишками за ней по улице бегут – дразнят. Маша им всем, по обыкновению, геенной грозила, а им хоть бы что – очень уж им Танин горб в развлечение…
Груня и Степка – вот тоже как дети, хоть смейся, хоть плачь. Как не могли терпеть друг друга, когда малые были, так и теперь. Степка, как Груню увидит, так морду на сторону воротит и нос морщит, как будто она не глухотой, а холерой больна, и мне слова сквозь зубы цедит (нарочно, чтоб Груня понять не сумела). Если учесть, что я притом ору и руками размахиваю, а Груня либо стоит с раскрытым ртом, либо на Степку шипит и грозится, вид у нас, друзей детства, еще тот получается.
И как я их ни стыжу вместе иль поодиночке – никакого толку. А большевик Арабажин и дядя Митя покойный говорили – классовое сознание, классовая солидарность… Вот Степка и Груня оба крестьяне, где ж их солидарность-то? А с другой стороны глянуть: Камиша-то со Степкой – и рядом их классы не стояли, а как хорошо подружились… Что-то здесь все-таки не учтено, но об этом пускай Арабажин со товарищи заботится, у меня и своих дел хватит с избытком.
А чего со слугами и всеми прочими сделалось, когда я Атю и Ботю привезла!
Только ангел Камишенька на высоте: сначала, понятно, чуть в обморок не грохнулась, потом сказала свое «Мио Дио!», а после уж умильно добавила:
– Какая же вы все-таки счастливая, Любочка! Еще так молоды, а у вас уже такие прелестные крошки! Я обязательно напишу их портреты!
Манеры прелестных крошек легко можно себе вообразить. Когда они поняли, что теперь можно жрать до отвала и никто слова не скажет (напротив, Лукерья старалась им еще и еще куски подсунуть), сразу же оба стали страдать неостановимым поносом и прятаться по этому делу хорошо если под кустами сирени, а то и в кладовках или за занавесками… К тому же если Ботька так и остался наивным и простодушным, то Атька на Хитровке уже подворовывала и здесь у Насти из-под рук пару серебряных ложек стянула…
От греха подальше мы с Марыськой их пока из Синей Птицы изъяли и поместили вместе с дедом Корнеем, который сразу же, как приехал, прибился к огороднице Акулине и ее мужу Филимону.
