Глава 18,
в которой Люша продолжает встречаться со своим прошлым, Александр принимает предложение Любови Николаевны и выясняются некоторые «обстоятельства» с обеих сторон
Дневник Люши (вторая тетрадь)
Мы гуляем. Я таскаю за собой Степку. Он совсем вырос и пахнет, как пахли мужики у отца в конторе. Меня это смешило в детстве – мужики ушли, а запах остался. Так делают псы. Иногда я даже заглядывала в конторские углы, – может, когда никто не видит, мужики там все-таки потихоньку писают?
Степка носит на руках Камишу. Ему не трудно – она почти ничего не весит. А Степка сильный – когда мы оба были маленькие, он таскал меня на закорках до Удолья и обратно. Иногда даже по два раза в день. Камиша ничего не знает. Она никогда не видела муравейника. Я рассказываю ей про Королеву Муравьев, про ее солдат, показываю ей охранников муравейника с головами как крошечные молоточки. Они встают на четыре лапки, а две передние поднимают вверх и раскрывают жвалы с кислым муравьиным ядом. Крошечные, угрожают нам, огромным, и готовы погибнуть ради родного муравейника. Степка топчет их сапогами, а Камиша, когда ее все-таки ставят на землю, переступает на цыпочках и старается ни на кого не наступить.
На следующий день Камиша сидит на веранде, закутанная в два платка, и рисует акварелью бал у Королевы Муравьев. Тщательно прорисованная роскошь обстановки (я знаю, что Камиша один раз была даже в царском дворце, хотя по болезни и не представлялась государю). Кружатся всякие букашки в диковинных нарядах. Феклуша с открытым ртом стоит сзади с микстурой на подносике (она специально отняла ее у Степаниды, чтобы посмотреть, как итальянская барышня рисует). Жалко, что сгорели мои театрики. Рисовать я не умею, но с театриками я бы показала Камише бал у Королевы Пауков, а потом когда-нибудь, может быть, познакомила бы ее с Юлией. Интересно, кстати, куда она подевалась? Ни Александр, ни Арайя ни разу о ней не упомянули. А вроде родственники и дружили… Может, она померла от злости?
Странно, но Камиша оказалась хорошей наездницей. От слабости она не может сидеть в седле и почти лежит на шее у лошади. И все время что-то ей шепчет. И лошадь (даже моя Голубка!) ее слушается и вовсе не пытается сбросить. Так что если Камишу на лошадь закинуть, то можно довольно удобно возить ее за собой на веревочке. Не надо запрягать громоздкую карету, а в бричке (Эфир быстро бежит) Камиша сразу простужается. Так я провела ее по всей усадьбе. Смешно – на огороде Камиша не могла определить репу, и свеклу, и горчицу и прочее наше, но зато рассказывала Акулине про какие-то итальянские травки – лечебные или для запаха, я не поняла. Даже обещала прислать ей из Москвы семена.
На Камишу в усадьбе смотрят почти как на призрак «покойной хозяйки», и все, под руководством неусыпной Степаниды, оберегают ее от моих возможных «диких» выходок. Странно, как быстро слуги привыкли ко мне обратно. Как будто и не было этих лет. Словно в Синих Ключах сохранялось, как в музее, место для «сумасшедшей барышни», и вот я приехала и снова его заняла.
Синяя Птица без головы-башни выглядит дико и мертво. Александр этого, конечно, заметить не может. Он восстанавливал все хорошо, чистым лесом, но так, чтобы подешевле. Для него ведь это дом, а не птица. А Арайя заметил. Он рассказал: зимой, когда наискосок через поля летит и летит снег, этот дом, казалось, бежит куда-то, сам не зная куда, как безголовая уже курица бежит по двору, хлопая крыльями… Если бы я могла плакать, я бы в этом месте заплакала.
Синяя Птица чувствует, но не узнает меня. Ночью она ползет, и ластится, и стонет утробой. Я кричу по ночам и просыпаюсь от своего крика. Специально сплю в дальней комнате южного крыла, чтобы не пугать Камишу. Она чутко спит и раза три-четыре за ночь закашливается и пьет лекарство.
Я рассказала Камише, она испортила десяток листов, но нарисовала с моих слов погибший в огне витраж с летящей птицей. С цветами было трудно – она смешивала их, показывала на палитре, я тыкала пальцем, а потом все вместе оказывалось не то. Я ей принесла из кухни чашек попроще, поставила рядом: когда злишься, швырни об пол или об стену, полегчает. Да хоть бы и в меня, я с детства увертливая, а у нее рука слабая. Камиша изнемогала от моих поправок, но ни разу не разозлилась. Одно слово – ангел. Я предпочла бы, чтобы в ней побольше человеческого было. Тогда больше надежды.
Один из сыновей дядюшки Лео – художник по витражам. Я восстановлю башню, Синяя Птица снова получит разум и узнает меня.
Мы шли через прошлогодние камыши к берегу Удолья. Золотистая трава тепло шуршала под солнцем, бархатные верхушки бесшумно истекали пушистыми семенами. На берегу я хотела показать Камише гнезда уток. Камиша заснула у Степки на руках. Степка остановился по щиколотку в мокрой травяной грязи и, глядя вниз, спросил:
– Она, наверное, умрет, так?
– Все говорят, – вздохнула я. – И врачи.
– А ты не веришь?
– Ты ж сам видишь. – Я пожала плечами. – За каким чертом мне мертвецов за собой таскать?
– Я тоже не буду верить, – сказал Степка. – Я упрямый. Почти как ты.
– Это хорошо, – согласилась я. – Двое лучше, чем один.
Камиша шевельнулась во сне и поудобнее пристроила чуть зарумянившуюся щеку на Степкиной груди. Степка со свистом выдохнул воздух. Впереди между зубами у него была щель. Он всегда свистел лучше меня. В детстве я ему завидовала и даже пыталась тоже раздвинуть себе передние зубы – палочкой.
К колдунье Липе мы ходили с Груней. Камиша тоже просилась, ей интересна ведунья-знахарка (расспрашивала – есть ли у нее котел с зельем, летучие мыши на стрехах, черный кот?), но мы ее не взяли. И хорошо. Она мыслит и видит, как ее семья, не знаю, как правильно сказать, – акварелями? декорациями для театра? Для нее Липа, лес – это все ж художник Васнецов, Иван-царевич на Сером волке, а если короче, то искусство, и вообще привет Арайе с его космической музыкой. Для нас с Груней – иначе. На Синих Ключах у меня так закружилась голова, что я чуть не сомлела. Какие-то круги цветные перед глазами, крутятся бешено, сливаются между собой… Груня на меня водой изо рта поплевала-побрызгала, я в себя пришла. Груня сказала: Синеглазка в тебе родимые места признала, домой, под землю, отдохнуть на лето пошла. Не поймешь ее, Груню: то ли дразнится, то ли всерьез.
Липа вроде и не постарела – такая же круглая, востроглазая, совсем на колдунью из сказки не похожа. Коты разноцветные ходят туда-сюда, как челнок на ткацком станке. Хвосты длиннющие – кот давно прошел, а хвост еще тянется. Филин Тиша тоже жив, сидит на приступке, глазами лупает. Я ему палец сунула, он зашипел и клюнул. Серьезный!
Липа как будто и не удивилась почти, меня увидав. Наверное, новости ей еще прежде из Торбеевки принесли.
Я Липе про деда Корнея, к которому она меня пять лет назад посылала, все чин чином обсказала: жив, нищенством промышляет, малых наставляет, а в горячо любимый им лес и не ходит почти – ноги плохие стали. Еще вернула десять рублей, которые она мне когда-то в дорогу дала. Липа брать не хотела – вот странное дело, что ж у нее, лишнее, что ли? Если уж я жива осталась, чего же не взять-то? Оставила целковые на столе.
После обстоятельно поговорили про Камишу. Липа все расспросила: и как кашляет, и как спит, и как кушает, и когда температура поднимается, и что городские доктора говорят. Обещала сделать своих отварчиков к четвергу из прошлогодних сборов, а новые только когда цвет нарастет. Доживет ли Камиша?
Уже когда уходили, Липа вдогонку спросила:
– Что ж, много пьет Корней-то?
Я кивнула, что ж против правды… Липа только вздохнула и пригорюнилась. Груня позже спросила:
– Как ты думаешь, промеж них?..
– Никак не думаю, – ответила я. – На то и люди, чтоб промеж них что-то было. Тебе интересно – ты и спроси.
Я знаю, что Груня постесняется, не спросит. Ну а мне-то зачем лезть? Своих дел мало?
Антон Михайлович стоял, расставив короткие ножки, заложив большие пальцы за отвороты жилета, и поучал Александра, как вести хозяйство. Учитывая, что его собственные владения много лет оставались убыточны и были заложены-перезаложены, выглядело это анекдотично. Неужели он сам этого не чувствует?
Александр терпел ради Макса. И не понимал, зачем этот человек вообще притащился в Синие Ключи. Его же никто не звал. Впрочем, Любу тоже не звали и не ждали…
Высокий голос Антона Михайловича звучал в ушах, как однообразное мушиное жужжание.
– …Так много новостей в нашем кругу. Вот уж воистину – то густо, то пусто. Явление Любови Николаевны – это уже само по себе сенсация… А еще вдруг всякие матримониальные слухи… Вы слышали, что ваша кузина Юлия фон Райхерт помолвлена с Сережей Бартеневым? Ну что я спрашиваю? Слышали, конечно, ведь вы же с ней дружны с детства…
– Юлия помолвлена с Бартеневым? – ровно переспросил Александр.
– Да-да, – закивал Антон Михайлович. – Я это наверно знаю, ведь моя жена – известная писательница, вы понимаете, она вращается в кругах… Что ж, это странная партия, учитывая слухи, которые ходят о Сергее, но с финансовой точки зрения… Впрочем, в Синих Ключах ведь тоже есть свой матримониальный слух, правильно я понимаю? – Антон Михайлович подмигнул Александру, но в этот момент увидел выражение его лица и буквально застыл в состоянии подмигивания.
– Извините, но я должен вас оставить, – ровно произнес Александр и вышел, двигаясь деревянно, как оживший манекен.
Антон Михайлович так и остался стоять – с дурацки искривленной физиономией. Горничная Феклуша заглянула в комнату и захихикала. Антон Михайлович тут же сделал вид, что подмигивает именно ей.
Дневник Люши (вторая тетрадь)
В отцовой комнате стоял диван. Точнее, даже не стоял, а царил – огромный, красного дерева, со шкапами и полками, обитый бордовым плюшем и похожий на геенну. Когда я на нем располагалась, я чувствовала себя бесом и всегда вспоминала поповну Машу.
Кстати, ни в какой монастырь Маша, конечно, так и не ушла. Ведет себе хозяйство, толкует о грехах. Ходит споро, но плавно, а вокруг нее будто видится такое большое яйцо измененного света-воздуха. Серебрится оно и дрожит слегка. Лицо у Маши строгое, уши оттопыренные, а глаз пламенный делается, когда всем геенной грозит. Попадья Ирина по-прежнему на всех домашних орет, но Машу как-то стороной обходит. Отчего-то мне показалось, что и она, и отец Даниил ее уже слегка как-то побаиваются. Но может, мерещится. Впрочем, Арайя тоже сказал: из таких, как эта Маша, выходят фанатики. Сами на костер восходят или других жгут – им все едино.
Мне Маша обрадовалась. Пошли мы с ней, как встарь, на Синие Ключи, на моховой скамеечке посидеть, водицы ключевой попить. Там я ей про все свои грехи по порядочку рассказала. Даже как Ноздрю прирезала – знала, ей только в радость будет. Она и вправду аж тряслась от удовольствия, подробности выспрашивала. Особенно ей про Январева-Арабажина понравилось, как он меня на баррикадах спасал и после мою судьбу устраивал. Все допытывалась: так была ты с ним? Скажи честно – была?!
Я хохочу, говорю:
– Маша, для поповой дочери, почти монахини, что-то уж больно тебя на паскудство тянет! Я тебе уже про всякие свои хитровские подвиги рассказала и про это самое тоже, а тебе все мало…
– Нет, – говорит Маша. – С Январевым – это другое. Он не только тело твое, но и душу хотел спасти. И притом сам тебя пламенно возжелал. Но крепился духом. Вот мне и хочется знать: способствовала ли ты в конце концов его падению, или Господь его от тебя оберег?
– А чего это Господу от меня Арабажина оберегать? – как будто обиделась я. – Я разве заразная?
– Этого уж я не знаю. – Маша мотнула низко повязанной платком головой. – А только есть ты, Люшка, – языческое отродье, посланное ему во искушение. И все твои московские приключения – тому доказательством. А геенны огненной во время пожара ты избегла не иначе как дьявольским попущением, ибо враг рода человеческого к тебе лично благоволит.
– Во загнула! – восхитилась я. – Аркадий Арабажин, значит, меня возжелал. А я, значит, ему – во искушение. Но вот скажи тогда: чего же он отказался, когда я ему честь честью предлагала? И еще загвоздка не в твою пользу: он-то сам в Бога нимало не верит. Атеист он, революционер, большевик, понимаешь?
Но Машу переубедить что старый дуб вырыть и на другое место переставить. Так и осталась при своем. Надо будет ее при случае с Аркадием познакомить, пусть лично проверит: пал он оттого, что со мной якшался, или все-таки устоял?..
Теперь в отцовых покоях, которые почти не пострадали от пожара, жил Александр. Мне, в общем, не жалко, только глобус – это я сразу решила – я у него отберу. А так пускай живет. Синяя Птица большая, всем места хватит.
Пахло в комнатах все еще отцом. И Настей. Это странно, как будто у Александра своего запаха не было.
– Александр, так вы решили уже про нас с вами или как? – спросила я, залезая на «геенный» диван с ногами, как привыкла еще при отце.
Он стал пыльно-серый, как дохлая мышка.
– Вам нужен окончательный ответ?
– Да, пожалуйста. Чего тянуть?
– Что ж, Любовь Николаевна. Я согласен сочетаться с вами законным браком.
Таким голосом, по-моему, мертвецы из могилы говорят.
– Очень романтичное предложение. Мечта любой девушки, – усмехнулась я. – Но – отлично. На большее мне, в моих обстоятельствах, рассчитывать не приходится. Давайте же теперь все обговорим.
– Что ж еще обговаривать, коли…
Продолжение напрашивалось «коли я уже умер». Отлично, меня это совершенно устраивало. Нянюшка Пелагея – слышишь ли ты меня, видишь ли? Небось осуждаешь, злобой коришь? Или ты, безгрешная душа, сидишь сейчас у престола Господа и из-за света золотого тебе ничего не видать? И позабыла уже твоя упокоившаяся душенька дурацкую девку Люшку? Ну да это все равно – я-то тебя, как сейчас, помню.
Моя мама – бабочка, не мертвая и не живая, – ты должна нынче мною гордиться. Покудова я пела и плясала в цыганском хоре Яши Арбузова, убедилась: цыгане – люди вовсе не злые, но обид, нанесенных своим, не прощают никогда.
– Есть чего обговаривать, поверьте. Значит, вы, как на мне женитесь, будете делать, чего пожелаете, это я уж прежде сказала. И мне докладывать вовсе не обязаны. А вот мои обстоятельства, мне кажется, вам знать все же надобно.
– Что ж это за обстоятельства? – без интереса спросил Александр. – Снова взять на службу в Синие Ключи этих крестьян, ваших друзей детства? Они убоги и бесполезны, но если вы пожелаете…
– Со Степкой и Груней я сама разберусь. Сейчас не об этом. Я ведь в Москве, как вы понимаете, эти годы не в пустоте жила…
– Да, я имел честь познакомиться с Камиллой Аркадьевной, и ее сколь угодно долгое присутствие меня совершенно не…
Видно было, что ему не терпится покончить со всем и отделаться от меня как можно скорее. Не выйдет.
– Камиша почти ангел, кого же она раздосадовать может? Я о другом. Прежде семьи Льва Петровича Осоргина я жила на Хитровке, в ночлежке. Там у меня остались дети.
– Как-кие дети?!
Ага! Все-таки зацепило!
– Обыкновенные дети. Двойняшки. Крещеные, зовут Анна и Борис. Скоро им исполнится по четыре года.
– А кто же их отец?
– Не могу вам точно сказать. Это же Хитровка! Вы не мальчик, Александр, должны сами понимать… В любом случае дети ушлые, развитые, телесно и умственно здоровые, так что беспокоиться не о чем…
– Понимаю. – Александр даже сумел саркастически усмехнуться. – Что-то еще?
– Дети – это главное, – честно сказала я. – Остальное по мелочи. Старик-нищий, который за ними все это время присматривал. Моя лучшая подруга Марыся – судомойка в трактире «Каторга», которой я обязалась помочь открыть собственный трактир. Собачка Феличита, если она еще жива. Я знаю, вы животных не любите, но она нрава хорошего и в комнатах гадить не станет. Пара-тройка мальчишек-огольцов, моих друзей, с которыми мы когда-то вместе воровали… Хотелось бы им помочь встать на ноги… Пожалуй, это все.
– Действительно. Немного, но весьма пикантно… – Александр задумался о чем-то, и внезапно у него вырвалось: – Боже мой, какое счастье, что моя матушка уже умерла!
– Согласна с вами, – кивнула я. – Вашу матушку я видела только один раз, издали, ничего дурного она мне не сделала, и никаких неприятностей я ей не пожелала бы.
– Замолчите! Что вы несете?!! – рявкнул Александр.
Я была абсолютно искренна и, как в детстве, не поняла, на что он вдруг разозлился. Но это уже не имело значения, потому что теперь игра шла на сцене моего, а не чужого театрика.
– Да, Александр, еще об одном я позабыла. Я хотела бы, как это возможно, позаботиться о Филиппе…
– О несчастном безумце, сыне вашей няньки? Ваш отец уже позаботился о нем.
– Да, я знаю, материально Филипп обеспечен. Но может быть, можно сделать что-то еще? Как-то его… развлечь? Пелагея завещала мне заботу о нем… ведь он все-таки мой брат…
– Ваш – что?!
– Мой брат. Единокровный. Вы не знали? Мой отец когда-то путался с Пелагеей так же, как вы теперь путаетесь с Настей, и Пелагея прижила от него ребенка. Кстати, с Настей отец тоже путался, но много позже. Она от него, кажется, не рожала, иначе у меня были бы еще братья и сестры. А от вас? Если уже есть малыш или малыши, прошу вас, не прячьте их от меня, для детей, даже ваших с Настей, я не опасна. Говорю же: моим скоро будет четыре годика, я привезу их сюда, они могли бы играть все вместе…
– Знаете что? Я вас ненавижу, – тихо сказал Александр.
– Это естественно, – уверила я его. – Странно, коли было бы иначе. Но если я теперь внезапно умру еще раз, Синие Ключи и вообще все вы потеряете. Об этом я уже позаботилась… А теперь давайте обговорим подробности нашей свадьбы. Здесь я готова все сделать так, как вы захотите. Единственное условие с моей стороны – на свадьбу приедет цыганский хор из ресторана «Стрельна» и певица-акробатка Глэдис Макдауэлл. Цыгане любят свадьбы, а Глэдис – подруга моей матери, потом принимала участие в моей судьбе, и ей хочется убедиться, что у меня все хорошо…
– Вы дьявольское отродье!
С этими словами Александр выбежал из комнаты, оглушительно хлопнув дверью.
А я свернулась в клубочек на диване и задремала. Почему-то, несмотря на явное и всеми отмеченное покровительство врага рода человеческого, я чувствовала себя слегка утомленной этим разговором.
