Толедо встретил нас белизной домов, выстроившихся вдоль извилистых улочек, и золотом мавританских дворцов, сиявших в лучах утреннего солнца. Крепостные стены были украшены разноцветными шелковыми флагами, с чугунных балконов свисали гирлянды, вымпелы и дорогие гобелены. Над долиной реки Тахо разносился звон колоколов собора. Под приветственные возгласы собравшихся по обочинам мы поднялись в гору по мощеной улице и спешились перед casa real, который служил временным пристанищем моей матери.

После яркого солнца, столь непохожего на солнце Фландрии, я смогла различить в главном зале лишь темную женскую фигуру у подножия возвышения. Отец вышел вперед в сопровождении вельмож. Когда приблизились мы с Филиппом, перед нами в почтительном реверансе присели пожилая маркиза де Мойя и внебрачная дочь отца – Иоанна Арагонская, жена кастильского коннетабля.

Сердце мое забилось сильнее. Остановившись на положенном расстоянии, мы с Филиппом опустились на колени. Послышался шорох юбок, и низкий голос произнес:

– Добро пожаловать, дети мои. Встаньте. Дайте мне на вас взглянуть.

Я встала – и тут же застыла. Не знай я, что передо мной моя мать, я бы ее не узнала.

Когда я ее видела в последний раз, она была крепкой и все еще привлекательной, пусть уже и немолодой женщиной. Я предполагала, что годы и пережитое горе вполне могли взять свое, но никак не ожидала увидеть хрупкую фигуру, худобу которой подчеркивало черное шерстяное платье – траур, который она носила со дня смерти моего брата. Под землистой кожей резко выступали скулы. Прежними остались лишь ярко блестевшие глаза, словно в них сосредоточилась вся ее жизненная сила, пытаясь задержать неумолимо уходящее время.

– Мама, – невольно прошептала я.

Она протянула ко мне руки, и я прижалась к ее сухопарому, пахнущему лавандой телу.

– Bienvenida a tu reino, – прошептала она в ответ. – Добро пожаловать в твое королевство.

Через несколько дней непрерывных празднеств отец взял Филиппа и его свиту с собой на соколиную охоту в плодородные долины вокруг Толедо. В тот же день мать послала за мной маркизу де Мойя.

Со дня моего приезда нам не удавалось побыть наедине. Идя вместе со старой маркизой к покоям матери, я живо вспомнила, как меня позвали к ней в последний раз, и ощутила знакомый холодок между лопатками. Тогда мать пригласила меня, чтобы сообщить о моем предстоящем замужестве; и на этот раз я тоже ожидала чего-то подобного. Во время торжеств в нашу честь она проявляла свойственную ей силу духа, сидела рядом с Филиппом и вступала в разговор, хотя по ее пожелтевшему лицу и неровной походке было ясно, что празднества ей в тягость. За все это время она ни разу не упомянула о союзе с Францией и о помолвке моего сына.

Маркиза остановилась у входа в покои, и я собралась с духом. Она повернулась ко мне – миниатюрная, серая, словно зола.

– Предупреждаю вас, ее величество не желает, чтобы ее воспринимали как инвалида. Будьте к ней терпимы. Ей многое пришлось пережить.

Кивнув, я натянуто улыбнулась и вошла в просто обставленную комнату. Мать сидела у окна, ожидая меня. Я присела перед ней, вновь почувствовав себя маленькой девочкой. Стоявшие в ее тени женщины исчезли, словно повинуясь невидимому жесту. Подавив внезапное ощущение беспомощности, я опустилась в кресло напротив матери. Теперь я была уже взрослой и вполне могла выслушать все, что она мне скажет, а затем ответить.

Слабо улыбнувшись, она окинула меня взглядом:

– Приятно видеть, что роды не испортили твою фигуру.

Хоть что-то осталось прежним, благодарно подумала я.

– Спасибо, мама.

Посерьезнев, она подвинула лежавшие на скамеечке распухшие ноги.

– А теперь поговорим.

Я попыталась отогнать тревогу. Да, мать была больна и явно чем-то обеспокоена, но никаких поводов для враждебности с ее стороны я не видела. В конце концов, я была ее наследницей, и вряд ли ей хотелось, чтобы прошлые разногласия омрачили нашу встречу. Но другая, более темная часть моего разума уже готовилась к бою. Мы с ней никогда не были друзьями, и видеть на троне она хотела вовсе не меня. Лишь смерть и потери все изменили.

Слова матери подтвердили мои опасения.

– Твой муж должен отречься от союза с Францией, прежде чем наши кортесы смогут пожаловать ему титул принца-консорта. Твой отец приложил немало трудов, чтобы убедить арагонских поверенных, что их глупый закон, запрещающий женщинам наследовать престол, не может быть выше столь тяжко завоеванного единства Испании. А после решения твоего мужа обручить вашего единственного сына и наследника с французской принцессой может стать еще хуже.

– Его зовут Филипп. Моего мужа зовут Филипп.

– Я знаю, как его зовут. – Мать помолчала. – И что он сделал, я тоже знаю. – Увидев, как я оцепенела под ее пронизывающим взглядом, она вздохнула. – Мне с тобой всегда было нелегко. Мы, как говорится, не родственные души. Но я в любом случае твоя мать и желаю тебе только добра. Я всегда тебя любила и продолжаю любить, даже если тебе казалось иначе. И я все знаю, Хуана.

– Все? – переспросила я, не в силах пошевелиться.

– Да. Подобное редко остается тайной при любом дворе, а тем более столь безнравственном, как у него. И я все понимаю, поскольку в молодости пережила то же самое. Я знаю, каково это – узнать, что твой муж ищет общества других женщин. Каково это – бежать от него, а затем простить его и вернуть, даже если он разбил твое сердце.

Меньше всего я ожидала услышать от нее о постыдном периоде моей супружеской жизни, который я надеялась забыть навсегда. Внезапно вспыхнувшее чувство близости обожгло меня словно огнем.

– Папа? – прошептала я. – Ты про его любовницу, которая родила ему Иоанну?

– Да, – кивнула она. – Мужчине всегда тяжелее хранить верность, а твоему отцу оказалось нелегко смириться с разницей в нашем положении. Как тебе известно, по законам Кастилии он мой король-консорт. Он не обладает монаршей властью, как я, хотя я сделала все возможное, чтобы возвысить его до моего уровня. Его обижало, что наша страна в первую очередь считает своей королевой меня, и он ходил к другим, простым женщинам, с которыми мог в полной мере чувствовать себя королем.

– Но он тебя любит. – Я не желала видеть отца с этой стороны, хотя и знала, что мать говорит правду. – Он всегда тебя любил. Каждый это знает.

– Любовь тут ни при чем. Я лишь сомневалась в его способности жить в моей тени. – Она подняла руку. – Но я позвала тебя не затем, чтобы рассказывать о своем прошлом. Время смягчает нас – как и я, твой отец стареет. С другой стороны, твой муж еще молод и, насколько я успела понять, весьма своеволен. Его раздражает слишком низкий, по его мнению, статус – для него это словно гноящаяся рана. Возможно, Филипп не столь легко согласится принять от тебя то, что я смогла дать Фернандо.

Слова ее резанули меня, будто острое лезвие. Я поднесла ладонь к горлу, уставившись матери в лицо. Наклонившись, она сжала мою руку, и у меня вырвался судорожный вздох. Ее костлявые пальцы, покрытые мозолями от многих лет верховой езды, оставались по-прежнему крепкими. Казалось, лишь они хранили воспоминания о ее былой силе, хоть от их прикосновения и веяло холодом.

– Какую бы боль он тебе ни причинил, какие бы сомнения ни зародил в твоей душе – их следует отбросить. Мне нужна твоя сила. Она нужна Испании. Страна потребует от тебя всего, что ты можешь дать, Хуана, и даже большего. Ты должна доказать, что сможешь править после моей смерти.

Реальность ближайшего будущего обрушилась на меня тяжким ударом. Я не могла представить Испанию без матери – в моем понимании они были неразрывно связаны, словно дитя с утробой. На мгновение захотелось убежать как можно дальше.

– Мама, нет, – с трудом сдерживая дрожь в голосе, пробормотала я. – Не говори так. Ты просто больна, только и всего. Ты не умрешь.

– Умру, а как же, – сухо усмехнулась она. – С чего ты решила, что я, простое вместилище праха, не отправлюсь туда же, куда и все? Вот почему для нас так важно время, которое еще осталось.

Она отпустила мою руку, и я почувствовала, что силы оставляют ее.

– Услышав о случившемся во Франции, я опасалась худшего. Когда этот архиепископ Безансон впервые явился сюда и начал торговаться, будто в лавке, я сразу же поняла, что представляет собой наставник твоего мужа. Вряд ли союз с Францией меня удивил: дураку понятно, что Безансон готов играть на любой стороне ради собственной выгоды. Но ты, дочь моя, – ты меня удивила. Ты проявила поразительную убежденность и силу перед французским двором, подтвердив свое королевское происхождение. Твой муж, однако, показал, что годится лишь на роль правителя своего мелкого герцогства во Фландрии. Он слаб и слишком легко поддается чужому влиянию. У него характер придворного, а не короля; ему не понять, что выше всех богатств, тщеславия или удовольствий, выше, если потребуется, самой жизни должны стоять интересы короны.

Мне тяжко было это слышать. Недвусмысленные слова матери врезались мне в душу, вызывая безотчетную тревогу.

– Ты его не знаешь, – тихо сказала я. – Да, у него есть свои недостатки, как и у любого другого, но, мама, он не такой уж плохой человек.

– Прежде всего – плохих людей нет. – Она наклонила голову. – Но доброта часто проигрывает тщеславию. И ничто не может изменить того факта, что он решил обручить своего сына и наследника – который станет следующим в очереди на престол после тебя – с дочерью Луи Французского. Не говоря уже о том, что он позволяет командовать собой Безансону, человеку, который недостоин носить мантию священнослужителя. – (Слова матери в очередной раз достигли цели, но я продолжала смотреть ей прямо в глаза.) – Но однажды он станет твоим королем-консортом, как Фернандо стал моим. Мы должны быть уверены, что последнее слово всегда останется за тобой. Правь, как правлю я и как буду продолжать править до последнего вздоха.

Глаза ее вспыхнули, и я вдруг поняла, что она хочет от меня чего-то еще, такого, чего могу добиться только я. Именно потому она и позвала меня, а вовсе не затем, чтобы сделать выговор Филиппу.

– Французская помолвка. Ты хочешь, чтобы я убедила Филиппа ее отменить?

Мать покачала головой:

– Оставь это нам с отцом. От тебя же мне требуется, чтобы ты уговорила его оставаться в Испании как можно дольше. Его обычаи и соображения слишком чужды нам. Нужно разлучить его с Безансоном, научить мыслить и действовать, как подобает испанскому принцу. Лишь тогда его признают наши гранды и кортесы.

Меня удивило, насколько она успела узнать моего мужа всего за неделю. Мне понадобились годы, чтобы понять, насколько он зависим от архиепископа, и меня не оставляли размышления о том, как его воспримут на моей родине и как будет выглядеть в угрюмых глазах Кастилии его легкомысленная отвага, казавшаяся мне столь необычной.

– Хорошо, – тихо сказала я. – Что я должна делать?

– Не стану тебе лгать. Впереди ждет нелегкий путь. Многие здесь предпочли бы объявить наследником твоего сына Карла, а тебя – королевой-регентшей до его совершеннолетия. Кортесы, знать, народ не станут доверять королю-чужеземцу. Пока, однако, мы с отцом откладываем собрание кортесов и утверждение каких-либо титулов. Имей в виду – откладывать бесконечно не получится. Но возможность пока остается. – Голос ее стал ниже. – Власть, которую я тебе предлагаю, ставит тебя выше твоего мужа. Ты будешь королевой Кастилии и Арагона, и на твою голову лягут наши объединенные короны. Филипп не должен обладать подобной властью, а ты не должна ее ему давать. Кортесам и знати нужен монарх, которого будут бояться и уважать. Я много лет добивалась расположения первых и подавляла алчность вторых. Вот почему мне нужно знать, готова ли ты к тому, что от тебя требуется. Если нет – все мои попытки уговорить твоего мужа лишены смысла.

Наступила глубокая тишина. Наконец я спросила:

– Думаешь… думаешь, я смогу править как королева?

– Ты моя дочь, – вздохнула мать. – Конечно думаю.

Я потупила взгляд, и внезапно мне захотелось расплакаться.

– С детства ты была самой одаренной, – тихо сказала она. – Ты быстрее всех училась, была самой умной и способной, редко чего-то боялась. Ты в одиночку отправилась бы на войну с маврами, если бы мы тебе позволили, но в момент нашего торжества только ты проявила сочувствие. Даже мой бедный Хуан, да будет земля ему пухом, не был столь силен как телом, так и душой. Но ты должна верить в себя, Хуана. Ты должна верить в то, кем являешься. Лишь тогда ты сможешь стать королевой. И я знаю, что сможешь.

Подняв взгляд, я увидела, как вновь заблестели ее глаза. Впервые в жизни мать раскрыла передо мной свою душу. Важнее всего для нее была судьба Испании, самого драгоценного ее владения. В свое время она отослала меня прочь и всегда требовала слишком многого, но тем не менее верила в меня. Верила, что я могу стать королевой.

Королевой Испании.

У меня закружилась голова. Я не знала, что сказать. Она пристально смотрела на меня, не давая понять, что боится ответа. Наконец я кивнула:

– Да. Я сделаю все, как ты говоришь.

Мать опустилась в кресло, и огонь в ее глазах погас.

– Bien, – прошептала она. – Хорошо. Иди, hija mia. Я устала. Поговорим позже.

Я встала, с трудом сдерживая слезы, и нежно поцеловала ее в лоб.

Лишь выйдя за дверь, я поняла, что, согласившись помочь матери, возможно, поставила себя перед страшным выбором.

В последующие недели мои родители устроили нам поездку по Кастилии. Безансону пришлось принять предложение посетить несколько самых богатых монастырей Испании, наверняка по настоянию родителей, и он с кислой физиономией уехал. Мы же отправились из Толедо в грандиозный, стоявший на краю утеса алькасар в Сеговии, а затем в прекрасный, филигранной работы каменный дворец в Аранхуэсе.

Отец и Филипп каждый день ездили со своими слугами и соколами на охоту, а мы с матерью сидели в саду под лимонными деревьями вместе с нашими женщинами. К моему замешательству, мать и словом не обмолвилась о том, что обсуждала со мной наедине; казалось, будто мы вернулись во времена моего детства, когда мы с сестрами сидели вокруг нее, занимаясь повседневными делами. Фрейлины матери расспрашивали меня о детях и о жизни во Фландрии, с интересом выслушивая мои ответы, особенно мои описания роскошных дворцов и потрясающих произведений искусства. Я рассказывала им, что очень скучаю по детям, но они растут крепкими и здоровыми, судя по недавно полученному письму от доньи Аны. Мать сидела в кресле с неизменным вышиванием на коленях, и взгляд ее был устремлен куда-то внутрь, словно нас разделяли тысячи лиг. Я не знала, то ли она скрывает недовольство, что я не взяла с собой детей, то ли ее тревожит нечто посерьезнее. Так или иначе, мое беспокойство лишь усиливалось со временем, но ничего особенного не происходило.

Ночью в наших покоях я расспрашивала Филиппа о его разговорах с отцом, полагая, что они могли касаться в том числе и союза с Францией, но он отвечал, что они вообще не обсуждали этот вопрос, и, похоже, вообще ни о чем не подозревал. Судя по всему, они с отцом лишь наслаждались мужскими радостями охоты; Филипп восхищался слугами, которые скакали a la jinete, с высоко подтянутыми к седлу стременами, мрачной красотой цитаделей и изобильными лесами, внезапно сменявшими каменистые пустоши. Он говорил, что земля в Испании невероятно плодородна, но ее не используют должным образом; если бы ее обрабатывали как следует, мы могли бы кормить целые народы.

Несмотря на усталость, ночами он становился лениво-любвеобильным. Он медленно входил в меня, и свеча возле постели отбрасывала на потолок наши тени. Меня утешало, что, хоть мне пока и не удалось вызвать его на более серьезный разговор, он не спешил уходить и, похоже, даже получал удовольствие.

Вечером накануне того дня, когда мы должны были вернуться в Толедо, чтобы встретиться с Безансоном и советниками отца – ибо развлечения подходили к концу и пора было браться за дело всерьез, – Филипп настоял, что наденет бордовый бархатный костюм с золотыми вставками. На фоне простых шерстяных одежд моих родителей он выглядел ослепительно. Лето только началось, но уже наступила жара, и даже во дворце царил зной, так что я предпочла скромное голубое платье. Филипп уговорил меня надеть сапфиры, которые подарил мне по случаю рождения Элеоноры – почти единственные драгоценности, кроме рубина матери, которые я сочла безопасным взять с собой в поездку.

Когда мы вошли в зал, оказалось, что в нем выделили помещение, отгородив его мавританскими ширмами из сандалового дерева. Обычная компания вельмож и придворных отсутствовала, и стол был накрыт лишь на четверых, но с неожиданной роскошью, от которой у Филиппа расширились глаза. По сторонам буфета стояли вазы литого серебра величиной с небольшие башни, на кружевной скатерти выстроились серебряные блюда и золотые кубки, инкрустированные драгоценными камнями. Я бросила взгляд на мать, и та безмятежно улыбнулась в ответ. Мне сразу же стало ясно: несмотря на внешне отрешенный вид, она слышала все, о чем я говорила в саду, и сегодня решила похвастаться своим богатством и роскошью. Похоже, следовало ожидать чего-то из ряда вон выходящего, поскольку все эти сокровища обычно хранились в Сеговии и их явно привезли сюда специально.

Слуги принесли нам нежных свежепойманных перепелок, зажаренных в гранатовом соусе, речную форель с миндалем и миски с зеленью. Филипп с обычным для него аппетитом принялся за еду; он не сразу воспринял наш обычай есть вареные овощи в оливковом масле, но вскоре обнаружил, что отсутствие густых соусов, которыми во Фландрии поливали все подряд, лишь усиливает вкус еды.

Когда паж начал наполнять наши кубки густым риохским вином, раздался голос отца:

– Что ж, может, обсудим ваш союз с Францией?

Я замерла в кресле. Филипп поднял взгляд, держа у рта нож с насаженным на него куском перепелки.

– Что?

– Французскую помолвку. – У отца на скулах проступили желваки. – Вы же не думаете, что мы заставили вас и мою дочь проделать такой путь лишь затем, чтобы отдать Испанию Валуа? Помолвку следует отменить, – невозмутимо добавил он. – Луи Французский только и ждет, чтобы поживиться нашими владениями в Италии. Этот союз подрывает к нам доверие и не позволяет провозгласить вас нашими наследниками.

Мать не двигалась с места, не сводя взгляда с Филиппа.

– А я, – холодно ответил мой муж, – проделал такой путь не затем, чтобы мне диктовали условия. Как я вам уже говорил, этот союз мне на пользу. Как эрцгерцог Фландрии, я не откажусь от данного слова.

– Но вам придется – как будущему королю-консорту Испании, – вмешалась мать, и лицо отца помрачнело. – Фернандо неоднократно пытался за эти недели намекнуть вам, что вашего союза с нашим врагом никто не потерпит. Кортесы не пожалуют вам титул, если вы не поступите по-нашему. Что касается меня, я никогда не вверю мой трон тому, кто не понимает разницы между нами и той нацией лживых волков.

Филипп со звоном бросил нож на блюдо и злобно взглянул на меня.

– Безансон был прав, – прошипел он. – Вы меня еще не знаете! – Он вскочил, опрокинув кресло. – Никогда тому не бывать, – сказал он матери. – Я Габсбург и должен исполнять свой долг. Я не ваша марионетка, мадам, и не намерен отдавать власть моей жене. У вас нет никаких полномочий вести переговоры. Если поступите по-моему – может, я и подумаю о том, чтобы пересмотреть условия моего союза с королем Луи. А пока что все остается как было.

Он вышел, оставив нас сидеть за столом. Паж с графином в руках застыл как вкопанный. Жареный каплун, которого я ела, обжигал желудок. Я начала что-то говорить, просто чтобы заполнить жуткую тишину. Мать, побелев, осела в кресле, и к ней бросилась фрейлина. Побледневший отец повернулся к ней. Она кивнула, прижав руку к груди, затем с помощью фрейлины встала и вышла из зала с таким видом, будто вокруг нее рушилась крыша. На меня она даже не посмотрела.

Зато отец буквально пронзил меня взглядом.

– Dios mio, – прошептала я, – что случилось?

– Твой муж – осел, недостойный даже носить ярмо, не говоря уже о коронах, которые мы с матерью защищали всю нашу жизнь. Но он прав. У нас нет полномочий вести переговоры. Не сейчас. – У него перехватило горло. – На днях мы получили страшное известие. Пытались сохранить его в тайне, надеясь, что сможем достучаться до рассудка твоего мужа. Похоже, он все-таки об этом узнал, вероятно через курьеров, которых ежедневно посылает к нему проклятый Безансон.

Он замолчал, сжав лежавшую на столе руку в кулак. Я встала:

– Папа, что случилось? Скажи, прошу тебя.

– Принц Артур Тюдор умер.

Сперва я не поняла, о чем он говорит, а затем у меня вырвался судорожный вздох.

– Муж Каталины?

– Да. Мы лишились союза с Англией. Твоя сестра – вдова. Теперь мы должны объявить при дворе траур и молиться, чтобы удалось хоть что-то спасти из этого кошмара.

Я ошеломленно молчала, глядя, как дергается его левый глаз, и у меня подступил комок к горлу.

– Это ведь не все. Ты не все мне сказал.

– Да, – невесело усмехнулся отец. – Похоже, Филипп Фламандский больше не желает титула принца-консорта Испании. Он говорит, что мы должны поменять очередь на престол так, чтобы после нашей смерти он стал королем. Твой муж, Хуана, хочет завладеть твоим троном.

Вернувшись в наши покои, я обнаружила Филиппа в одной рубашке. Разорванный камзол валялся на полу. Увидев выражение моего лица, он осушил кубок и направился прямо к буфету. Схватив графин, он вновь наполнил кубок вином и сделал глоток, но тут же отшвырнул кубок, разбрызгивая вино изо рта.

– Уксус! Чистый уксус! Во имя Христа, в этой преисподней даже вино прокисает! – Он подошел к окну и рывком распахнул его. – И жара просто невыносимая. – Он развернулся ко мне. – В полночь такой же зной, как и в полдень.

– Ничего удивительного – начинается лето. – Я встретилась с ним взглядом, потом закрыла дверь. – Когда ты собирался мне все рассказать? Или не собирался вообще?

– Лучше не начинай. – Филипп зловеще прищурился. – Хватит с меня и того, что твердили испанцы. Каждый проклятый час на охоте, каждый час по пути назад, каждую минуту – все одно и то же. «Вы должны отречься от союза с Францией», – издевательски проговорил он. – «Испания никогда этого не позволит». Будь проклят твой отец и будь проклята Испания! Я уже сыт по горло, как и Безансон. Пора твоим родителям понять, что я не какой-то глупый мальчишка, которым можно вертеть как угодно!

– Мне плевать на Безансона, – заявила я. – Прошло несколько недель, но ты ничего мне не сказал. Я предупреждала, что французской помолвке никто здесь не обрадуется, но ты не слушал. В итоге ты умудрился поругаться с моими родителями, когда они охвачены горем…

– А они когда-нибудь бывают не охвачены горем? – язвительно рассмеялся Филипп. – Похоже, смерть обожает их общество. – Он начал загибать пальцы. – Так, смотрим: сперва первый муж твоей сестры Исабель ломает себе шею, упав с лошади. Затем умирает твой брат после короткого союза с моей сестрой, а за ним Исабель, ее маленький сын, а теперь муж твоей сестры Каталины. Такое чувство, будто союз с домом Трастамара несет гибель любому.

Я в гневе шагнула к нему:

– Тебе столь безразлична моя семья, что ты смеешь насмехаться?

– Я говорю правду. Мы, Габсбурги, предпочитаем не прятаться за ложным благочестием и сдержанностью.

– Это ты говоришь правду? – недоверчиво переспросила я. – Ты вместе с Безансоном замышлял за моей спиной помолвку моего сына и все это время преднамеренно меня обманывал. Ты потребовал от моих родителей объявить тебя наследником престола, хотя прекрасно знаешь, что это не в их власти и их кортесы никогда такого не позволят. Если это и есть честность Габсбургов – молю Бога, чтобы Он избавил нас от их вероломства.

Филипп замер, губы его дрогнули. Я сама не ожидала, что выскажу ему такое, но поняла, что нисколько не сожалею о своих словах. Я тоже была сыта по горло. Неужели он думал, будто я останусь в стороне, пока он глумится над моими родителями, превращая нашу жизнь в кошмар?

– Вероломство? – бросил он. – Это как раз то, что замышляешь ты вместе с их католическими величествами! Все разговоры о том, будто мы приехали получить полномочия от их кортесов, – ложь. Твоя мать вовсе не собирается объявлять тебя наследницей, а тем более позволять тебе править после ее смерти. Ей нужен принц, из которого она могла бы вылепить что угодно. И потому она откладывает наделение нас титулами, безнадежно полагая, что нам наконец надоест и мы пошлем за нашим сыном.

Я попятилась.

– Это… это неправда, – пробормотала я, чувствуя, как по коже бегут мурашки.

– Неправда? Тогда, может, объяснишь, почему твой отец, изводя меня своими требованиями отвергнуть Францию, недвусмысленно спросил, готов ли я к тому, чтобы нашего сына объявили инфантом? – Он усмехнулся в ответ на мое ошеломленное молчание. – Так я и думал. Объяснить ты не можешь, поскольку знаешь, что это правда, и знала с самого начала. Ты ведь всегда была с ними заодно, хотя я твой муж, которому ты должна быть предана без остатка! Ты полагаешь, будто сможешь изводить меня до тех пор, пока я не сделаю все, о чем они просят. Что ж, этому не бывать. Последняя их надежда на мировое господство умерла в Англии. К кому им теперь обратиться, а? Кто спасет их драгоценную Испанию?

Я смотрела на его охваченное яростью лицо, не в силах узнать в нем прежнего Филиппа. Его чудовищные обвинения проникали в мою душу, словно медленнодействующий яд.

– Я! – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Я – единственный, к кому они могут обратиться. Только я теперь способен спасти Испанию. Моя кровь – их будущее. Твоя мать может до посинения произносить напыщенные речи, но она знает, насколько местная знать презирает твоего отца. Они только и ждут ее смерти, подобно воронам, чтобы накинуться на Фернандо Арагонского и растерзать в клочья. Она знает, что они никогда больше не потерпят, чтобы ими правила женщина. Без меня погибнет все, за что она сражалась. – Он хищно осклабился. – Иди расскажи ей, какой я неблагодарный мошенник. Заодно посоветуй быть поосмотрительнее. Скажи ей, что, если она начнет испытывать мое терпение, я без сожаления покину эту проклятую страну. И делайте тогда с ней что хотите!

Филипп вышел, громко хлопнув дверью. Я закрыла лицо руками и разрыдалась.