Когда я была узницей лондонского Тауэра, из окон моей камеры ров с водой видно не было. Но в утро казни я имела возможность несколько часов подряд любоваться этим опоясывающим замок кольцом холодной грязной воды, опушенным бахромой мертвых веток. По другую сторону стены тщательно поддерживался безупречный порядок. Должно быть, в неухоженности рва был какой-то смысл — в Тауэре ничего просто так, без причины, не делается, — но постичь этот смысл я не могла.

Дождик пошел еще до рассвета. А к тому времени, когда я оказалась на Тауэр-Хилл, он превратился в нескончаемый ливень. Граф Суррей за моей спиной то и дело чертыхался. Он надел свой лучший головной убор, украшенный страусиным пером, но дождь насквозь промочил пышный плюмаж, перо печально обвисло, и Суррей слегка смахивал на мокрую курицу. А ведь он, как и все молодые люди, больше всего боялся выглядеть смешным.

Капли дождя струились и по изборожденному морщинами лицу герцога Норфолка. Белый мех его мантии тоже вымок и потемнел, но положенная ему в силу занимаемой должности цепь с золотым медальоном на груди блестела демонстративно и вызывающе.

— Если вы не в силах смотреть на казнь, так и быть, можете опустить голову и закрыть глаза. Терпеть не могу, когда распускают нюни, — сказал он мне еще в Говард-Хаусе, когда я садилась на лошадь.

— Не беспокойтесь, я не стану плакать, — отозвалась я. — Мне не впервой видеть, как людей убивают перед толпой зевак.

Сейчас мы стояли на холме, возвышавшемся над Тауэром. За нашими спинами раскинулся город. Между Лондоном и пространством, на котором был расположен Тауэр, проходила граница, обозначенная церковью Всех Святых и тесной кучкой домов. Сюда уже стеклось множество народу; огромная толпа окружила высокий, усыпанный соломой помост, где скоро должны были умереть Генри Кортни и барон Монтегю. Я заметила, что среди присутствующих довольно много особ, состоящих на королевской службе, в мехах и с золотыми цепями на груди. Как это было не похоже на грубую толпу, радостными воплями приветствовавшую сожжение на костре Маргарет. Сегодня никто не смеялся, не слышно было веселых криков, но я ни на секунду не могла представить себе, чтобы хоть кто-нибудь из них пришел сюда оплакивать судьбу осужденных на казнь.

В любом случае я старалась не обращать внимания на этих людей — всех вместе и каждого в отдельности; я сосредоточенно молилась. Генри Кортни был признан виновным в заговоре с целью свержения короля. Объявили, что мой кузен также собирался женить своего сына Эдварда на леди Марии, чтобы в дальнейшем они правили страной вдвоем. Я знала, что это грязная ложь. Гертруду не допрашивали и не пытали, но ни жену, ни сына Генри из темницы не выпустили. Что касается барона Монтегю, то его обвинили в сочувствии антимонархическим взглядам его брата, кардинала Реджинальда Поула.

Я выпрямилась. Сегодня я буду тверда и не подведу Кортни и Монтегю.

Не подведу я и брата Эдмунда. У меня есть план, как добыть свободу для нас обоих, как вырваться из лап Норфолка и Гардинера. Шансов на успех, конечно, мало. Мое положение и без того ужасно, а осуществление этого плана может лишь усугубить его. Но я не покину Тауэр-Хилл, не попытавшись любой ценой исполнить свой смелый замысел.

Кто-то обратился к Норфолку по-французски. Я повернула голову и сразу узнала Юстаса Шапуи, посланника императора Карла. Того самого, которому, по словам Генри Кортни, Гертруда поверяла дворцовые тайны.

— Его величество должен, конечно, принимать меры, чтобы наказать предателей, но… Боже мой, как все-таки печально это зрелище, — сказал Шапуи.

Я ждала, что он вспомнит меня как фрейлину, служившую Екатерине Арагонской в изгнании в последние недели ее жизни. Но он лишь с величественной учтивостью отвесил мне полупоклон — так кланяются даме благородной, но занимающей в обществе незначительное положение — и прошел дальше.

За спиной у меня все громче раздавались мужские голоса.

— Да благословит вас Господь, милорд Кромвель, вы стали для Англии Его орудием, вы избавили нас от этих грязных предателей, — произнес кто-то.

Ага, значит, там Кромвель.

Как жаль, что я не успела морально подготовиться к этой встрече. Этот человек — главный министр короля, именно по его инициативе были арестованы мои друзья. Если сейчас я обернусь и посмотрю Кромвелю в глаза, твердость духа моего может поколебаться. Но меня так и подмывало увидеть лицо врага всякой добродетели и праведности.

Крепко сжав в руке распятие, я обернулась.

Около полудюжины нетерпеливых и суетливых придворных окружало невысокого широкоплечего человека средних лет в простой черной одежде. Лицо его я увидела не сразу, только когда один из придворных чуть отступил в сторону. Вот он, всесильный министр Генриха VIII. Кромвель стоял от меня футах в десяти, не больше.

Как, однако, он некрасив. Нездоровая бледная кожа: сразу видно, что этот человек избегает бывать на солнце. Воротник подпирает двойной подбородок, стало быть, он не дурак поесть и выпить. Толстые губы сластолюбца недовольно кривятся. Узко поставленные серые глазки тяжело смотрят на собеседника — особу духовного звания: Кромвель сначала внимательно слушает того, а потом что-то ему отвечает.

Мысль возникла у меня в голове сразу, она поднялась из глубины души, как чистая родниковая струя из земли: «Я проклинаю тебя, Томас Кромвель! Ты еретик, убийца и разрушитель! Но я молю Бога, чтобы настал день, когда я буду в рядах тех, кто низвергнет тебя!» Сила собственной ненависти потрясла, но одновременно и укрепила меня, как прохладная родниковая вода подкрепляет силы усталого путника. Значит ли это, что я разгадала последнюю часть пророчества? Трудно сказать. Но в тот момент, стоя под дождем на Тауэр-Хилл, я не сомневалась, что стану одной из тех, кто покончит с главным министром короля Томасом Кромвелем.

Не успел Норфолк дернуть меня за рукав, чтобы я отвернулась, как Кромвель перевел взгляд со священника на меня. Словно каким-то чудом подслушал мои ужасные мысли. Наши глаза ненадолго — секунды на три, не больше — встретились. И за этот краткий миг пронзительный взгляд его серых глазок оценил меня со столь потрясающей точностью, что в груди у меня сперло дыхание, а земля качнулась под ногами.

— Не пяльтесь на него так, это неприлично, — прошипел герцог Норфолк, когда я снова повернулась к эшафоту.

Я глубоко вздохнула, и наваждение прошло.

А буквально через мгновение к нам подбежал человек, которому надо было непременно знать, кто я такая. Нет, это был, разумеется, не Кромвель, а господин Томас Риотсли, худющий, с длинной рыжей бородой. Он приходился мужем той самой толстой даме, с которой я познакомилась на приеме у Гертруды. Риотсли принялся болтать с Норфолком и Сурреем, явно ожидая, что меня ему представят.

— Это Джоанна Стаффорд, — неохотно сказал, уступая его назойливости, Норфолк.

— Ах да… очень приятно, — пролепетал Риотсли. Он несколько секунд стоял передо мной и ждал продолжения, но, увидев, что я молчу, быстро откланялся и ушел.

— Побежал докладывать Кромвелю, — пробормотал Суррей.

Норфолк злобно выругался, но его слова потонули в шуме: толпа заволновалась. Все головы повернулись в сторону Темзы. Вот он, шест с плывущим флагом, который лениво развевается над стеной, огораживающей проход к Средней башне. И через минуту я увидела группу лейб-гвардейцев. Вслед за ними появились Генри Кортни и барон Монтегю. Навстречу им вышла еще одна группа людей; я догадалась, что это городские шерифы, и руководить всей церемонией будут именно они, а не надзиратели Тауэра. Слава богу, я не увижу сэра Уильяма Кингстона, одно лицо которого всегда наводило на меня ужас.

Приговоренные поднимались по дорожке, ведущей на самый верх Тауэр-Хилла, и я увидела, чего стоил им месяц пребывания в застенках. Первым шел маркиз Эксетер, он страшно исхудал. Несмотря на то что шел дождь и было холодно, ему не позволили надеть камзол. На Генри были только темные рейтузы, перепоясанные веревкой, и белая сорочка. Она насквозь промокла и прилипла к его телу. Следом за моим кузеном шагал барон Монтегю, также одетый лишь в рейтузы с рубашкой. Лицо его так осунулось, что он казался привидением, плывущим по воздуху по склону холма. Когда барон подошел ко мне ближе, я увидела, что сорочка у него порвана на груди, поросшей седыми волосами. Как страшно было видеть их обоих в таком виде.

Первым на помост взошел по ступенькам священник, за ним — два шерифа, а самым последним — палач. Я еще ни разу не видела человека, профессией которого было орудовать на эшафоте топором. Этот крупный, крепкого телосложения мужчина был одет во все черное, а голову его закрывала черная маска с узкими прорезями для глаз. Настоящее чудовище, такое разве что в ночном кошмаре может привидеться.

Теперь на эшафот поднимались приговоренные к казни.

Сотни любопытных глаз наблюдали, как Генри Кортни медленно шагает по ступеням. Когда оставалось всего три ступеньки, он остановился. Барон Монтегю довольно быстро догнал друга и похлопал его по плечу. Генри кивнул и продолжил восхождение, хотя видно было, как сильно дрожит рука его, опирающаяся на перила.

«Благодарю Тебя, Господи за то, что здесь нет Гертруды, что Ты не допустил ее видеть все это».

Кортни и Монтегю вручили палачу монеты (по обычаю они должны были заплатить этому человеку за то, что он отрубит им головы) и встали рядом на эшафоте.

Сердце мое бешено заколотилось. В голове проносились строчки молитвы. Усилием воли я попыталась успокоиться. Но разве можно успокоиться, глядя на это зрелище! При всем желании я не могла совладать с захлестывавшими меня волнами страха, боли и отчаяния.

Вот Генри Кортни, мой кузен, шагнул вперед.

— Я здесь, Генри, видишь меня? — прошептала я.

Но его безжизненный взгляд вяло скользил по толпе. Он прокашлялся и заговорил:

— Добрые христиане, я пришел сюда, чтобы умереть, по закону я приговорен к смерти. Молитесь же за нашего короля, нашего справедливого и милосердного повелителя и господина. И веруйте в Бога, которому я сейчас вручаю свою душу.

Никто и никогда в последние минуты не объявляет о своей невиновности и не изрыгает проклятия — на пороге вечности подобное просто немыслимо. Но я догадывалась, что была и еще одна причина, по которой Генри, обратившись к собравшимся с последним словом, превозносит короля. Мой бедный кузен надеялся таким образом защитить Гертруду и Эдварда.

Маркиз Эксетер опустился на колени и положил голову на плаху.

И тут, к стыду моему, глаза у меня сами собой закрылись. Вот уж не ожидала, что я окажусь такой жалкой трусихой. На лбу у меня выступили крупные капли пота.

Раздался тяжелый удар. Топор опустился на шею Генри с такой силой, что земля задрожала под ногами.

— Господи Иисусе, — прошептал граф Суррей у меня за спиной.

— Слава богу, хватило одного удара, — отозвался его отец.

Я открыла глаза. Обезглавленное тело Генри Кортни валялось рядом с окровавленной плахой. Лейб-гвардейцы оттащили его в заднюю часть эшафота и уложили в длинный ящик. Рядом с ним стоял еще один, пока пустой.

Какой-то человек из толпы поднес к краю эшафота брезентовый мешок, и в него сунули отрубленную голову. Он повернулся, бережно прижимая к груди мешок, и я узнала Чарльза, дворецкого Кортни.

Я перевела взгляд на барона Монтегю. Он держался спокойно: не плакал и не дрожал.

Один из шерифов что-то сказал барону, но тот не тронулся с места.

Теперь наступила его очередь умереть… О, я все поняла! Генри был очень мягким человеком и не обладал такой силой воли, как его друг. Вот барон был крепкий орешек, и наверняка именно Монтегю настоял на том, чтобы Генри умер первым. Наблюдать столь жестокую казнь, зная, что сейчас настанет и твоя очередь, и сохранять при этом хладнокровие — на это способен далеко не всякий.

Наконец Монтегю шагнул вперед. Глаза его обшаривали присутствующих, пока он не увидел сначала Норфолка, а потом и меня. Наши взгляды встретились, и сразу дыхание мое успокоилось, а пот на лбу испарился.

Я знала, что надо делать.

Я не стала читать псалмы или отходную молитву. Я стала говорить совсем другое, это была ежедневная молитва доминиканцев.

— Бог Отец да благословит нас, — начала я громким голосом.

Монтегю кивнул, давая понять, что он понял меня.

— Бог Сын да исцелит наши души, — продолжила я еще громче.

Норфолк повернулся ко мне и протянул руку, чтобы остановить, но я быстро шагнула вперед и направилась прямо к эшафоту. А герцог остался стоять, где стоял.

— Дух Святый да просветит нас и даст нам глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и руки, чтобы исполнять всякое Слово Божие… — продолжала я звенящим голосом.

Все расступались, давая мне дорогу к залитому кровью эшафоту.

— …и ноги, чтобы ходить, и уста, чтобы проповедовать слово спасения!

Я знала, что все сейчас смотрят на меня: и Норфолк с сыном, и Кромвель, и Риотсли, и дипломат Шапуи, и весь этот жалкий и ничтожный королевский двор. Но мне было все равно.

Нас с бароном разделяло теперь всего несколько шагов. Я подняла голову как можно выше, чтобы видеть лицо Монтегю.

— И да хранит нас Ангел Мира, и да приведет он нас милостью Господа нашего в царство Его.

Я закончила.

Барон Монтегю перевел взгляд с меня на толпу. Дождь прекратился. Легкий ветерок шевелил его волосы.

— Да здравствует король! — громко крикнул Монтегю, так громко, что эхо прокатилось по всему холму.

Толпа молча ждала, что он скажет еще. Но барон не произнес больше ни слова. Он резко повернулся кругом и грациозным движением опустился на колени. Положил голову на плаху. Глаза его снова отыскали меня.

— Отвернитесь, Джоанна, — сказал он так, словно здесь никого, кроме нас с ним, не было.