Глава 65
Сарум, 1188 год
Генрих сделал наконец то, чем угрожал жене несколько лет: отправил назад в Сарум, а теперь и сам направлялся туда, предположительно для того, чтобы порадоваться ее трудному положению.
Что ж, Алиенора не могла его винить. Давняя неприязнь Ричарда к отцу привела его в конце концов в объятия Филипа, и результатом этого стала кровавая война, с одной стороны сражался Генрих, которого поддерживали Иоанн и канцлер бастард Джеффри, а с другой – Ричард и Филип.
– Филип хочет получить плацдарм в Бретани, – сказал Генри, дрожа от гнева и потребности действовать. – Он осмелился назвать себя опекуном маленького Артура. Не удивлюсь, если к этому приложила руку Констанция. С самого дня рождения этого сорванца она не перестает строить козни.
Так оно и было на самом деле. Все началось с имени младенца. Генрих хотел, чтобы сына Жоффруа нарекли в честь деда, но Констанция и ее советники из Бретани настаивали на имени Артур в честь легендарного короля-героя, который когда-то правил Бретанью. Кроме того, этим жестом подчеркивалось желание герцогства освободиться от правления Плантагенетов. Генрих был обижен… и взбешен.
– Я никогда не любила Констанцию и не доверяла ей, – заявила тогда Алиенора, и Генри тут же с ней согласился.
– Я найду ей нового мужа, который будет за ней приглядывать, – решил он.
И король сделал то, что обещал: граф Честер был одним из самых преданных его вассалов, и Констанцию, несмотря на все ее протесты, быстро передали в объятия графа.
Кроме того, существовала деликатная проблема Аделаиды. Филип снова и снова пытался вынудить Генриха обвенчать ее с Ричардом. Тот тянул, а Филип грозил забрать Вексен и Берри и разорвать обручение, требуя возвращения Аделаиды в Париж. Тогда Генрих предложил выдать ее за Иоанна, после чего Филип сорвался с цепи. Это оказалось последней каплей: он собрал армию и двинулся маршем на Берри, намереваясь захватить графство. И в это время Ричард отвернулся от отца и переметнулся на сторону врага.
Сообщения о том, что произошло затем, потрясли Алиенору, переживания продолжали терзать ее и сейчас, в темные предрассветные часы. Герцог Ричард прискакал в Париж, и Филип принял его с великими почестями: они ели за одним столом и делили одни и те же блюда. И по ночам кровать не разделяла их. Именно такими словами сообщил об этом шпион Генриха: «кровать не разделяла их».
До самого этого дня Алиенора не сомневалась в сексуальных наклонностях сына. Страшные откровения о жестокостях и насилии в Аквитании вполне подтверждали, что Ричард унаследовал похотливые наклонности своего рода. Мать знала, что в его жизни были женщины, потому что Ричард сам признал двух сыновей-бастардов. Неизвестных ей внуков назвали Филип и Фульк – последнее имя было одним из самых любимых среди старых графов Анжуйских. Алиенора с горечью догадывалась, в честь кого назвали Филипа. Она, конечно, не ожидала, что Ричард будет делиться своими амурными похождениями с матерью, но теперь поняла, что не знает ни одну из его любовниц по имени. Алиенора всегда думала, что это объясняется случайностью его связей – таких же, какими был известен и его отец. И еще она поняла, что Ричард никогда не испытывал ни малейшей тяги к Аделаиде или желания жениться на ней… Впрочем, в этом не было ничего странного: многие мужчины не собирались жениться на выбранных для них невестах. Для Ричарда имело значение лишь то, что Аделаида – французская принцесса. И это вполне можно понять.
Но Генрих показал ей конфиденциальный доклад, согласно которому Ричард делил кровать с Филипом. Сам он никак это не прокомментировал, а ее это мало взволновало. Что за чушь! – говорила себе Алиенора. Ричард и Филип, как ни посмотри, словно два брата, а братья часто спят в одной кровати. Но все же слова были тревожные, в них будто вкладывался какой-то зловещий смысл. У нее голова шла кругом. Королева не могла себе представить, что Ричард предпочитает заниматься любовью с представителями своего пола, что жизнь его пуста и он отвержен и презираем нормальными людьми, кроме того, рискует получить скандальное наказание от Церкви, а то и быть обвиненным в ереси за то, что поступает против заведенного Господом естественного порядка. Она не вынесет этого! Ричард – ее любимый сын, она его холила и лелеяла и хотела увидеть в счастливом браке с неугомонным выводком детей на коленях.
Днем Алиенора прогоняла страхи, а ночью они возвращались. Она говорила себе, что с ее стороны это глупо, иррационально, чисто по-женски. Но тревога не покидала ее. Алиенора не отваживалась поделиться своим беспокойством с Генри: помнила, как муж прореагировал когда-то на предположение, что он и Бекет – любовники, и могла себе представить, как Генри взрывается гневом и вымещает этот гнев либо на Ричарде, либо на ней. Или вообще выносит вопрос на публику, чем только усугубляет все дело. Поэтому она помалкивала, а ее тревоги росли и множились. И скоро Алиенора уже ловила каждый ничтожный слух, который подтверждал или усиливал ее страхи. Это изматывало ее, она сама себя загоняла в гроб.
– Меня беспокоит то, что происходит между Ричардом и Филипом, – сказал вдруг как-то Генри, подтверждая худшие опасения Алиеноры. Она затаила дыхание в мучительном ожидании: что последует за этим. – Меня тревожит, чту они там затеяли, – продолжал он, к ее счастливому облегчению. – Сообщения об их великой дружбе сильно меня заботят. Я хочу знать, что за этим кроется.
«И я тоже, – с отчаянием думала она. – И я тоже!»
– Филип надеется посеять разногласия между мной и сыновьями и таким образом ослабить меня.
«И ты думаешь, больше там ничего нет?» – хотела спросить Алиенора. Но мысли Генри были о другом.
– Чтобы отвлечь Ричарда, нужно восстание в Аквитании. Или, может быть, в Тулузе. Что ты скажешь, Алиенора? Я, пожалуй, смогу организовать такие восстания, чтобы увести Ричарда от Филипа.
– Да! – ответила она голосом, исполненным избыточного энтузиазма. – Да, это то, что нужно!
Генрих не обратил внимания на возбужденность жены. Он был слишком занят своими замыслами.
– Тогда, если Ричард будет изолирован, я встречусь с Филипом и договорюсь о перемирии. Папа готовит новый Крестовый поход, так что у меня для того идеальный предлог. Мы не можем допустить, чтобы правители христианского мира грызлись между собой, когда турки занимают Иерусалим.
Алиенора поморщилась: разве можно использовать в качестве предлога святыни, которым и в самом деле угрожает опасность. Она, как и большинство людей, пришла в ужас, узнав о падении Священного города, и приветствовала инициативу Папы. На этом фоне ссора между Генрихом, Ричардом и Филипом казалась такой мелочной. Она была на седьмом небе, когда узнала, что Ричард возложил на себя крест, и молилась, чтобы это отвлекло его от враждебных действий против отца.
Но, несмотря на перемирие и планы Крестового похода, война коварно продолжалась, и у Генриха опять родились опасения, что сын привлечет на свою сторону мать. Поэтому Алиеноре было приказано возвращаться в Сарум и снова вести несчастную жизнь пленницы. Единственное отличие состояло в том, что теперь ей позволяли занять более просторные покои на нижнем этаже, где не так свирепствовал непрекращающийся ветер. И обслуживали ее тоже более прилично, хотя и лишили всех дам, оставив одну Амарию. Ее верная Амария теперь неимоверно растолстела и страдала болезнью суставов, но, как и всегда, была откровенна и полна здравого смысла.
На сердце Алиеноры лежал камень, когда в дождливый июльский день вдруг появился Генри. Он хромал сильнее обычного. От ее возмущения не осталось и следа, когда она увидела произошедшие с ним всего за полтора года перемены. Король ужасно состарился, располнел и, казалось, испытывает боль и утомлен физически. Это было очевидно по тому, с каким трудом он передвигается.
– Я приехал попрощаться с тобой, миледи, – проговорил он, наскоро поцеловав жене руку. – Направляюсь во Францию – дам бой французам и приструню раз и навсегда этого щенка Филипа.
Страх охватил Алиенору.
– А что Ричард? Ты и против него поднимешь оружие?! – воскликнула она.
– Когда-то ты так не считала, – напомнил Генрих. Он не мог позабыть предательства жены. – Но можешь успокоиться: Ричард и Филип рассорились.
Слава богу, подумала она. Хоть одна забота с плеч.
– Ричард ополчился на Филипа и изгнал французов из Берри, – сообщил Генрих.
– Но если Ричард за тебя, почему ты держишь меня здесь?! – выпалила она.
– Я не верю Ричарду, – ответил Генри. – И прости меня, Алиенора, но и тебе я тоже не верю. Когда дело будет улажено по-моему, я тебя освобожу. А пока ты остаешься здесь. Я приказал, чтобы тебе ни в чем не отказывали.
– Я хочу, чтобы ты раз и навсегда оставил прошлое позади! – вспылила она.
Генрих настороженно посмотрел на нее:
– Если я не могу этого сделать, то винить ты должна только себя.
– Генри, пятнадцать лет прошло, и за все это время я не сделала ничего в ущерб твоим интересам или моей чести! Разве это не доказывает, что тебе больше нет нужды бояться меня?
– Я ничего не могу поделать, – ответил он. – Я больше не верю никому. Подозреваю и собственную тень. И виню в том тебя и наших сыновей. Меня предали те, кому я доверял больше всего. Мне этого не забыть.
– Тогда нам ничто не поможет, – с грустью сказала Алиенора. Она поднялась и подошла к окну, встала спиной к мужу, чтобы он не видел, как сильно его слова задели ее. – Скажи хотя бы, что ты простил меня.
Проговорив это, она повернулась и робко протянула руку. Генри постоял несколько мгновений, колеблясь, но потом тоже протянул руку и сжал ее пальцы знакомой мозолистой хваткой.
– Я прощаю тебя, Алиенора, – сказал он. – Прости меня за то, что не могу ничего забыть. Я думал, что и простить никогда не смогу, но я старею, болезни наступают, и я не могу рисковать – должен предстать перед Всевышним, простив тебя, как Господь прощает грехи тем, кто причинил нам зло. – Генрих сильнее сжал ее руку. – Я хочу, чтобы и ты простила меня. Я был не лучшим из мужей.
Дурное предчувствие овладело Алиенорой: может быть, это ее последний шанс исправить отношения с мужем, по крайней мере в той степени, в какой это теперь возможно.
– Я прощаю тебя всем сердцем, – совершенно искренне сказала она.
– Миледи, – сдавленным голосом ответил Генрих и, наклонив голову, снова поднес к губам ее руку и поцеловал.
Непрошеная мысль пришла к Алиеноре: вот они стоят – два человека, которые когда-то страстно упивались телами друг друга, а теперь все это свелось к целомудренному соприкосновению губ и рук. Ах, какое же это мучительное мгновение! Что такое было в этом мужчине, спрашивала она себя, что привязывало ее к нему против всяких доводов разума – ведь он столько сделал с целью уничтожить ее любовь к нему, а она столько раз пыталась освободиться от этого рабства.
Генрих первым пришел в себя, поднял на жену свои больные серые глаза.
– Я постараюсь освободить тебя как можно скорее, – хриплым голосом проговорил он. – Мне нужно только уладить разногласия с Филипом. И если необходимо, то сделать это силой.
Алиенора со страхом посмотрела на мужа. Теперь, когда между ними установилось согласие и они простили друг друга, когда забрезжила надежда более счастливого примирения в будущем, ей стала совершенно невыносима мысль о том, что с ним может случиться несчастье.
– Ты сейчас не в подходящем для войны состоянии, – предостерегла она. – Ты когда в последний раз смотрел в зеркало? Генри, что с тобой? Я вижу, ты нездоров. Скажи мне!
– Да ничего страшного. Пустяки, – пожал он плечами.
– Я же не слепая, – не отступала Алиенора. – Я вижу, тебя мучает боль.
– У меня разрыв в заднем проходе, – вздохнув, признался Генрих. – Все время кровоточит и гноится, а чистоту там не удается поддерживать.
– Тогда тебе нельзя ехать верхом. А тем более в такую даль, – сказала Алиенора. – Неужели доктора ничего не могут сделать?
– От них никакого прока, – нахмурившись, ответил Генрих. – Прости, Алиенора, но я должен уладить дела с Филипом. После этого я смогу отдохнуть и дать себе время на поправку. Не смотри на меня так! Ничего со мной не случится.
– Генри, тогда позволь мне хотя бы дать тебе совет, – осторожно начала она. – Если ты хочешь, чтобы Ричард был на твоей стороне, позволь ему как можно скорее жениться на Аделаиде.
Генрих нахмурился.
– Не могу, – сказал он наконец.
– Почему? – не отставала Алиенора. – Потому что она твоя любовница?
Король посмотрел на нее, как загнанное в угол животное: взгляд испуганный, в позе готовность броситься наутек.
– Ты знаешь? – недоуменно спросил он.
– Да, уже некоторое время. Аделаида сказала мне. Я заметила, что она беременна. – Алиенора замолчала.
– Ты знала и не сказала мне ни слова?
– А что тут говорить? Разве что предупредить тебя: ты совершаешь большую глупость и великий грех, но вряд ли ты услышал бы меня. – Глаза Алиеноры, сиявшие искренностью, встретились с глазами мужа. – Генри, наши отношения закончены. Дни, когда я лежала в кровати, спрашивая себя, наслаждаются ли другие женщины твоим телом, давно прошли. Да, я оскорблена, но главным образом за Ричарда и эту глупую девочку. Аделаида не повлияла на наши отношения.
– Ричард знает, – ответил Генрих.
– Весь мир узнает, если он женится на ней, – предупредила Алиенора. – Без церковного разрешения их союз будет считаться кровосмесительным.
– Как и наш с тобой, – напомнил Генрих. – Ты познала моего отца. Я часто спрашиваю себя, не были ли мы прокляты за это. Иначе чем еще можно объяснить все то зло, что обрушилось на нас и наших детей?
– Может быть, объяснение нужно искать в твоем родстве с дьяволом? – улыбнулась Алиенора. – Но, Генри, ведь не все запятнано злом. Ты посмотри на великую империю – она тоже следствие нашего брака.
– Да, Алиенора, – покачав головой, сказал Генрих. – Удержать империю было почти невозможно. Я выбился из сил, пытаясь сделать это. Ничего она не принесла, кроме борьбы и зависти. И в будущем будет так же, помяни мои слова, может, еще сто лет это не кончится. Любой глупец должен был предвидеть, что попытка объединить такие большие владения вызовет огромные трудности, даже если бы и не было такого кота, как Филип, который только и ищет, где бы царапнуть побольнее. – Генрих посмотрел на ее песочные часы. – Мне пора, иначе не успею до темноты добраться до Саутгемптона.
– Да поможет тебе Господь, милорд, – сказала Алиенора, зная, что дальнейшие попытки удержать мужа бесполезны – ссылки на здоровье не помогут, он их не услышит.
– И тебе, миледи, – живо ответил Генри и, наскоро поцеловав жену – на сей раз в губы, – ушел.