Всякий, кто задумывался о будущем Европы, поймет, что ничего не получится сделать без глубокого взаимопонимания между Францией и Германией. Однако, как своевременно напомнила посол Германии во Франции С. Вазум-Райнер, дружба – не дар небес: «Ее требуется из поколения в поколение укреплять и поддерживать […] Елисейский договор всегда имел общеевропейское значение. Сегодня европейский проект столкнулся с судьбоносными вызовами. Многие кризисы еще далеко не преодолены».

Требуется сразу признать, что ни проект генерала де Голля, ни проект Жана Монне, поддержанный Франсуа Миттераном, так на сегодняшний день и не стали реальностью.

Французы долго смотрели на Европу как на проект «большой» Франции. Однако, как показали геополитические потрясения 1989–1991 гг., это была ошибка: объединение Германии и расширение Европы сдвинули ее центр тяжести к Востоку. Сегодня Европа совсем не похожа на ту, которая была задумана шестьдесят лет назад в принципиально ином контексте послевоенного восстановления и холодной войны. Центром и крупнейшей экономической силой Европы стала Германия. Давно пора осознать этот факт. В 1980-х гг. Мишель Альбер и «вторые левые» расхваливали французам достоинства «рейнской модели», чтобы убедить их отказаться от французской модели, которую они называли «кольберовской». Однако, по выражению Филиппа Коэна, «наша модель сама сменила модель»: Германия стала адептом англосаксонских финансовых принципов. Банки избавились от региональных предприятий. Социальная защита была частично демонтирована, был дан зеленый свет мелким подработкам, а пенсионный возраст повышен до шестидесяти семи. Хотя средний немец и немного богаче француза, в стране появились социально-неблагополучные зоны. Сейчас в Германии около пяти миллионов «работников-бедняков».

Само собой, есть множество сфер, где мы могли бы поучиться у Германии: скажем, у них с 15 лет обучение в профессиональной школе чередуется с обучением на предприятии. Однако разве мы не знаем, что выбор между Realschulen и Gesamtschulen, «практическими» и «общими» школами, который открывает путь к подобному чередованию, нужно сделать уже в 11 лет? Конечно, Германия перебросила новые мосты между профессиональным и классическим образованием: гимназиями (Gymnasien) и университетами. Но кто во Франции согласится на то, чтобы столь важный выбор, предопределяющий профессиональную специализацию ученика, делался так рано? На моих глазах во Франции возраст, когда поступают учиться какому-то ремеслу, недавно сдвинулся к 15 годам.

Точно так же мы не смогли заимствовать у Германии модель центров промышленных исследований, «Обществ Фраунгофера». У нас, конечно, создали «Институты Карно», но они не изменили ни нравы французских предприятий, не желающих заниматься разработками, несмотря на налоговый исследовательский кредит, программу которого я разработал в 1983 г. (с тех пор возможность его получить была предоставлена и крупным фирмам), ни «фундаменталистский» настрой многих наших исследователей, которые не горят желанием заниматься прикладной наукой. Да и сами французские предприятия тоже есть в чем упрекнуть: поскольку в их отчетности все большую роль играют финансовые показатели, они часто ограничивают свой горизонт планирования краткосрочной перспективой и потому отказываются от исследований.

Нам, конечно, есть чему поучиться у Германии в том, как она использует частичную занятость и профессиональное обучение, чтобы сократить число увольнений. Впрочем, Германия тут просто не оставляет нам выбора. Восстановление конкурентоспособности французской экономики стало насущно необходимым не только из-за подъема развивающихся стран; гораздо важнее тут давление конкуренции внутри самой еврозоны.

Германия – наш крупнейший клиент и наш крупнейший поставщик. Для Германии мы – крупнейший клиент, а с недавних пор – второй по объему поставщик после Китая. В течение года (март 2012-го – февраль 2013-го) Франция импортировала из Германии товаров на 89,2 миллиарда евро (что составляет 17,3 % всего ее импорта) и экспортировала на 72 миллиарда (16,6 % общего объема экспорта). Столь значительный дефицит (17 миллиардов в 2012 г.) в торговле с Германией образовался уже давно. Он свидетельствует не только о меньшей конкурентоспособности французской промышленности, но и о проблемах с ее специализацией. Немцы не несут ответственности за дефицит всей нашей внешней торговли в сфере информатики (–7,4 миллиарда), телефонии (–4,3 миллиарда), бытовой электроники (–3,6 миллиарда) и даже в автомобильной промышленности (–6,8 миллиарда в 2012 г. против +10 миллиардов в 2006 г.). Эти цифры – плод нашей собственной индустриальной политики или, скорее, ее отсутствия (выбор в пользу «твердой валюты» в 1983 г. или идея «фирм без заводов», с которой в 1990-е гг. носился С. Чурук). Однако как при таком структурном и все увеличивающемся торговом дефиците отношения Франции и Германии могут строиться на основе «дружбы и равенства» (если воспользоваться выражением Франсуа Олланда)?

Франция все еще претендует на равенство с Германией, однако, по сути, давно оттеснена во второй ряд европейских держав. По доле обрабатывающей промышленности в ее валовой добавленной стоимости (10,1 %) она далеко отстает не только от Германии (22,6 %), но и от Италии (16 %), Испании (13,5 %) и даже от Великобритании (10,8 %). Немецкая промышленность в 2,5 раза весомей нашей. Тот же разрыв в абсолютных показателях экспорта наших стран. В условиях, когда может разразиться новый кризис евро, жизненно важно, чтобы Франция не отделяла свою судьбу от судеб Италии и Испании. Конкурентная девальвация в этих странах, за которой мы по самонадеянности не последовали бы, обрушила бы то, что осталось от французской промышленности, которая бы и так получила удар из-за предсказуемого взлета евро-марки (я так называю валюту еврозоны, сократившейся до своего «ядра», включающего и Францию). Да и во что бы превратилась Европа, если бы Франция согласилась расстаться со своими великими романскими сестрами? Нам нужно наверстать пятнадцать пунктов в рейтинге конкурентоспособности. Причины этого можно перечислять бесконечно: у Франции нет будущего, если она не восстановит свою производственную базу. Решение вернуться к реалистичному валютному курсу будет иметь смысл только при условии, если мы ясно поймем: для того чтобы справиться с вызовом, который бросают наши более методичные и конкурентоспособные соседи, а также развивающиеся страны, владеющие современными технологиями ничуть не хуже, чем мы, предстоит усердный и долгий труд. Ничего не получится без концентрации усилий, но и она окажется бесполезна, если мы не сбросим с себя валютные оковы, которые душат нашу экономику. Это решение становится неизбежным не только под давлением глобализации, но и в свете тех приоритетов, которые Германия поставила перед собой с начала 2000-х гг., а по сути – с тех пор, как она в начале XX в. стала великой торговой нацией.

Новый комиссар по вопросам планирования Ж. Пизани-Ферри предлагает, дабы справиться с кризисом единой валюты, выпустить евробонды, которые были бы гарантированы Германией, и завершает свою недавно вышедшую книгу следующим выводом: «Германия сможет разделить с соседями выгоды, которые приносит ей ее репутация, и вновь обменять свою роль гегемона, которую на нее возложил сам ход вещей, на их обещание следовать определенной политике, только если будет уверена в том, что ее партнерство с Францией выдержит любые испытания. Выбор, который стоит перед Францией, прост: желает ли она стать таким партнером, или сомнения в своих силах побуждают ее уклониться от этой роли».

Однако, в чем, помимо выпуска евробондов (на который Ангела Меркель не дала добро), призванных спасти единую валюту, могло бы состоять такое «партнерство»? Что за проект, который бы действительно мобилизовал силы ее народа, Франция могла бы поддержать? Как ей не превратиться в курорт для уставших экономических вояк? Как я писал в ноябре 2011 г., когда, стремясь обновить политическую повестку дня, выставил свою кандидатуру на президентские выборы 2012 г.: «Потеряв свою производственную базу [из-за переоценки евро], Франция рискует превратиться в парк аттракционов, расположенный на окраине Евразии».

Спешка с выпуском евробондов – просто новая версия старого слогана: «За все заплатит Германия». Это решение не позволит справиться с размыванием нашей производственной базы и не соответствует тяжести вызовов, которые история бросает Франции.

22 января 2013 г. я вместе с несколькими сенаторами был в Берлине на совместном заседании немецкого Бундестага и французской Национальной ассамблеи в честь 50-летней годовщины подписания Елисейского договора. Атмосфера на этой встрече царила самая теплая. Мне тогда подумалось: по сути, Германия и Франция никогда не были, как их называли раньше, «наследственными врагами». С 843 г., когда был заключен Верденский договор, разделивший империю Карла Великого, и вплоть до Французской революции, наши народы жили бок о бок, скорее, мирно. Оттон Великий в 962 г. возложил на себя корону императора Священной Римской империи германской нации, однако эта держава была слишком обширна и на девять веков лишила германский народ единства. Франция же территориально сплотилась вокруг королевской власти. С самого начала французский монарх претендовал на то, чтобы быть «императором в своем королевстве». Само собой, между королями Франции и императорами случались военные столкновения: при Бувине и особенно при Мариньяно и при Павии во время соперничества Карла V и Франциска I. Но зачем вдруг король Франции решил выставить свою кандидатуру на престол Священной Римской империи германской нации? Немцы не хотели видеть своим повелителем этого чужеземца и предпочли ему «бургундца». Династическое соперничество в отличие от национального почти не пробуждало народные страсти. Хотя в 1525 г., получив известие о победе при Павии, в Бельфоре устроили праздничный салют (Бельфор тогда был частью Эльзаса, т. е. находился на территории империи), это было сделано, лишь чтобы порадовать наших князей и заставить их позабыть о «крестьянской войне»… Позже, догадываюсь, разорение Пфальца Людовиком XIV не слишком способствовало любви немцев XVII в. к Франции.

Тем не менее немцы долго питали к ней теплые чувства. Гёте, великий Гёте, был настолько свободен от национализма, что, услышав от Наполеона, как тот в бытность молодым генералом носил в своем мешке томик «Страданий юного Вертера», был буквально очарован французским императором. Что уж говорить о Гегеле, который, увидев из окна Наполеона, провозгласил его «мировым духом верхом на коне»? Лишь позже отношения пошли по нисходящей. 1813–1945 гг.: сто тридцать два года (ровно столько, сколько продлилась оккупация Алжира Францией) между «освободительной войной» против наполеоновской империи и разгромом нацистской Германии. За этот короткий период разразилось четыре франко-прусских или франко-германских войны. Но что в масштабе истории значат эти сто тридцать два года?

Я мечтал о том, как могло бы выглядеть здравое отношение к франко-германскому прошлому, если бы у нас хватило смелости честно его обсудить. История как череда претензий, которые Франция и Германия бесконечно предъявляют друг другу (1813–1945), сегодня уже не актуальна. Потомки Хлодвига (Clovis – для французов, Chlodwig — для немцев) и Карла Великого (Charlemagne или Karl der Große), народы Франции и Германии, появившиеся на свет благодаря одному и тому же синтезу франкской аристократии и сохраненного церковью римского наследия, могут считать себя близкими родственниками, а то и попросту братьями. Для немцев история германских королевств, образовавшихся на развалинах Римской империи, – это часть их собственного прошлого. Средневековая Священная Римская империя мечтала возродить наследие Древнего Рима. Для французов, однако, крещение Хлодвига в Реймсе епископом Ремигием означает нечто большее, чем просто слияние двух начал, – само рождение Франции. Карл Великий перенес свою столицу из Лана в Аахен, однако в школах, которые учредил его сановник Алкуин, преподавали латынь. Да и чем была та «милая Франция», о которой перед гибелью в Ронсевальском ущелье помышлял франко-германский герой Роланд? В действительности разделение двух народов произошло по Верденскому договору (843 г.), заключенному через полтора года после того, как Карл Лысый и Людовик Немецкий обменялись Страсбургскими клятвами: первый на романском языке, а второй – на германском. Всякий знает, что братья могут быть совсем не похожи друг на друга (не забудем еще о том, что французы с востока страны по своей психологии и характеру вовсе не так далеки от своих германских соседей).

Вот почему я считаю, что французам и немцам так важно вновь научиться вместе обсуждать свое общее прошлое, причем не только историю XX в., а события как минимум со времен Вестфальских договоров, завершивших Тридцатилетнюю войну.

Как утверждают немецкие историки, эти договоры позволили Франции разделить Германию и установить свое господство в Европе. Эммануэль Ле Руа Ладюри поведал мне об одном своем дружеском диалоге с Гюнтером Грассом: «Какая досада для франко-германских отношений, – сказал ностальгирующий французский историк, – что Бисмарк пожелал аннексировать Эльзас и Лотарингию!» На что немецкий писатель ему возразил: «Какая досада, что Людовик XIV пожелал аннексировать Страсбург!»

Могли ли до 1789 г. династические конфликты трактоваться как конфликты между народами? Не думаю: эльзасцы сохранили свои свободы, а их провинция внутри Французского королевства продолжала считаться «иноземной». Были ли они где-то, кроме Страсбурга, вообще привязаны к Священной Римской империи? Эльзасцы всего лишь поменяли сюзерена, и Париж был от них не дальше, чем Вена. Тем не менее после Вестфальских договоров французские армии впервые вступили на германскую территорию. Величественные руины Гейдельбергского замка напоминают о ранах, которые задолго до революции французы нанесли «Германиям».

Тем не менее Гюнтер Грасс, на мой взгляд, упускает один важный факт: Вестфальские договоры лишь положили конец религиозным войнам между протестантскими князьями и германским императором, который остался католиком. Пусть даже Мазарини в 1643 г. отправил Тюренна поддержать шведов, чтобы укрепить позиции протестантских князей, подобно тому, как в XVI в. Генрих II сблизился с протестантскими князьями, входившими в так называемую Шмалькальденскую лигу, французы не были зачинщиками Тридцатилетней войны, начавшейся на Белой горе в 1618 г. Франция стремилась разжать тиски, в которые ее заключил Карл V, правивший и в Испании, и в Священной Римской империи. Религиозные войны в Германии были ей лишь с руки, подобно тому, как великий курфюрст Бранденбурга, будущий король Пруссии, воспользовался отменой Нантского эдикта в 1685 г., чтобы привлечь в Берлин цвет французских гугенотов. Обсуждать историю наших стран было бы намного проще, если бы мы сосредоточились на том, в чем они были схожи. Истории отдельных наций нельзя отделить от судеб всей Европы, точно так же как невозможно рассуждать о Европе, игнорируя роль образующих ее наций.

Немецкое национальное чувство будет пробуждено Французской революцией и Наполеоном. Конечно, уже в 1784 г. мы читаем у Гердера рассуждения о том, что французская культура склонна к интеллектуализму, суха и манерна и даже, что французский язык искусствен, – этот тезис в 1807–1808 гг. будет подхвачен Фихте в его знаменитой «Речи к немецкой нации».

Однако немецкое национальное чувство действительно пробудится в 1806 г. после битвы при Йене и разгрома прусской армии, созданной великим Фридрихом. В том же году Наполеон после победы при Аустерлице распустил Священную Римскую империю германской нации. «Освободительные войны» 1813 г. помогут немецкому национальному чувству выкристаллизоваться вокруг Пруссии, возрожденной ее великими реформаторами: Штейном, Гарденбергом и Гнейзенау. Два года спустя Блюхер и его прусаки нанесут армии Наполеона смертельный удар при Ватерлоо. Когда перечитываешь Фихте, ясно видишь, что он конструирует немецкую нацию как зеркальное отражение Франции. Он противопоставляет изначальный, «первичный» язык германцев (die Ursprache) и французский – деградировавшую позднюю латынь. Отсюда недалеко до идеи Volk – для Фихте, хотя он и остается человеком Просвещения, немецкий язык оказывается самым надежным путем к постижению универсального (этот тезис в свое время развивал и Лейбниц).

Несмотря на то, что немецкое национальное движение возникло как реакция на Наполеоновскую экспансию, оно изначально было демократическим. В первой половине XIX в. Франция под влиянием мадам де Сталь продолжала видеть в Германии прежде всего нацию, не знающую равных в философии, искусствах и науках. Образ, созданный писательницей, отсылал к уже ушедшей эпохе – обществу германских князей и их придворных времен Наполеона. Гёте, умерший в 1832 г. в Веймаре, был последним, кто воплощал дух и стиль мысли, не затронутые политическими борениями того времени. Немцы дали ему прозвище «великий язычник». В своих «Беседах с Эккерманом» он замечал, что французы, конечно, народ с острым умом, но… «им недостает благочестия». Наблюдение тем более точное, что прозвучало издалека: у французов действительно нет чувства трансцендентного. Из всех народов они наименее религиозны, так, словно бы их национальный характер был сформирован картезианством и философией XVIII в. И это свойство не может не затруднять общения со столь религиозным или по крайней мере сосредоточенным на рефлексии народом, как немцы.

Рождение национального чувства, первые шаги романтизма, суть немецкой философии природы (Шеллинг) и истории (Гегель) полностью ускользнули от мадам де Сталь и французов в целом. Книга «О Германии» Генриха Гейне, опубликованная через двадцать пять лет после одноименного труда Жермены де Сталь, гораздо точнее описывает и тоньше улавливает дух романтической литературы и господствовавшее тогда в Германии настроение: «Вы, французы, в течение последних пятидесяти лет постоянно были на ногах и потому устали; мы, немцы, сидели до сих пор у письменного стола и комментировали старых классиков и хотели бы слегка поразмяться». Он продолжает: «Немецкая философия есть важное дело, касающееся всего рода человеческого». И далее в письме к издателю: «Немцы никогда не отказываются ни от одной идеи. […] В этой методичной стране все должно быть доведено до конца, сколько бы времени это ни требовало». И в заключение главы под названием «От Канта к Гегелю»: «Немецкий гром… грянет […]. В Германии будет разыграна пьеса, по сравнению с которой Французская революция покажется лишь безобидной идиллией».

Французы, к которым обращался Гейне, почти что его услышали, оставшись верны картине, нарисованной мадам де Сталь. Стоило Тьеру в 1840 г. начать разглагольствовать о «возвращении» Франции к ее «естественным рубежам» на левом берегу Рейна, как в Германии появились две патриотические песни: «Die Wacht am Rhein» («Стража на Рейне») Макса фон Шнекенбургера и «Deutschland über alles» («Германия превыше всего») Гофмана фон Фаллерслебена. Франция ответила двумя поэмами: задиристым стихотворением Альфреда де Мюссе «Nous l’avons eu, votre Rhin allemand…» («Он был нашим, ваш немецкий Рейн…») и пацифистским творением Альфонса де Ламартина «La Marseillaise de la paix» («Марсельеза мира»). Тьер был отправлен в отставку и заменен на Гизо, и эта краткая песенно-поэтическая перестрелка быстро была позабыта.

Германские симпатии французской элиты и интеллигенции (Бальзак, Нерваль, Гюго, Ренан и др.) сохранялись вплоть до войны 1870–1871 гг.

Я уже говорил, цитируя Клода Дижона, о том, как потрясло Францию поражение и сколь мощный комплекс неполноценности оно породило. Именно в этот период правые и крайне правые взяли на вооружение идею нации, которая до того ассоциировалась исключительно с наследием Французской революции, только революционное прочтение истории они заменили на реакционное: землей и мертвыми у Барреса; католической и римской идентичностью, направленной против разлагающих национальный дух меньшинств (евреев, протестантов, масонов), у Шарля Морраса. Для Морраса отрицание универсалистских ценностей будет важнее, чем антигерманизм, что ярко проявится в 1940 г., когда он поддержал Петена. Парадоксальна судьба организации «Аксьон франсез», которую израильский историк Зеев Штернхал считает прародительницей фашизма. На мой взгляд, фашизм большим обязан Жоржу Сорелю, чем Шарлю Моррасу. В 1940 г. французский национализм, во второй раз столкнувшийся с поражением и, что важнее, со своими внутренними противоречиями, рухнет на взлете. Автор книги «Киль и Танжер» ясно покажет, что его ненависть к Республике была сильнее, чем обожествление Франции и германофобия.

Поражение 1940 г. стало для многих французов, которые через него прошли, таким несмываемым унижением, что простить Германию было для них почти что немыслимо. Этот крах, который нельзя понять, не учитывая тот накал социальной и идеологической борьбы, которая раздирала довоенную Францию, вызвал у переживших его поколений мощнейший приступ антигерманизма. Его истоки как в самом поражении, так и в оккупации с ее тяготами. Чувство унижения – это сила, которая многое в истории объясняет. Однако и на этом берегу Рейна временная дистанция меняет восприятие прошлого и позволяет взглянуть на крушение Франции в 1940 г. как на эпизод «европейской гражданской войны» – этот концепт гораздо лучше подходит ко Второй мировой войне, чем к Первой. Война 1914–1918 гг. была воспринята как «европейская гражданская война» лишь узким кругом интеллигенции (Стефаном Цвейгом, Роменом Ролланом). В отличие от нее Вторая мировая действительно была не только конфликтом наций, но и столкновением идеологий, опиравшихся на различные политические и социальные силы. Эта гражданская война затронула также и Францию. Как писал, сравнивая поражения 1870 и 1940 гг., американский историк Майкл Говард, «генералы XIX в., так же, как их преемники 1940 г., стремились во что бы то ни стало избежать социальной революции, пусть даже ценой национальной капитуляции». Францию не случайно называют «страной Революции»: как показал Анри Гильмен, ее буржуазия все так же продолжала страшиться народа, на который ей с 1792 по 1794 г. пришлось опереться, чтобы завоевать власть. Вспомним о том, как один из идеологов национал-социализма в 1940 г. заявил, что поражение Франции стало также (а возможно, и в первую очередь) поражением идей 1789 г. Для тех французов, кто сделал выбор в пользу сотрудничества с немцами, это решение было мотивировано, скорее, не классовыми, а идеологическими соображениями, пусть даже Пьер Лаваль в 1941 г. дал ему национальное обоснование: «Европа будет немецкой. Если мы хотим, чтобы Франция нашла свое место в завтрашней Европе, ей следует быть на одной стороне с Германией».

Через семьдесят лет после окончания Второй мировой войны страсти поулеглись. На обоих берегах Рейна историческая дистанция позволяет не позабыть пережитое, а вместе взглянуть на то прошлое, «которое не желает уходить в прошлое». Как и в Германии в 1933 г., во Франции Гитлер воспользовался сообщничеством консервативных классов. Он использовал Петена, как до того использовал Гинденбурга. А режим Виши, точно так же, как и нацистский, стремился стереть все следы существования Республики. У каждого народа, конечно, своя история. Однако общие рамки интерпретации позволяют отказаться от черно-белых оценок и клише.

Национальные истории Франции и Германии так давно и так тесно переплелись, что мы должны вместе понять, через что прошли в свете тех вызовов, которые, хотим мы этого или нет, вот уже целый век стоят перед миром. Ни один народ не может двигаться дальше, если не обретет разумное самоуважение. Это касается как немцев, так и французов, которые друг друга гораздо лучше поймут, если взглянут на прошлое в длительной исторической перспективе, а это требует сменить сам масштаб рассмотрения.

Хронологическое несовпадение наших национальных историй: Германия стала нацией лишь после роспуска Священной Римской империи, в стороне от которой сформировалась Франция, не отменяет общности средневековых корней и наследия, а также параллелизма интеллектуального и художественного развития (Возрождение, кальвинистская или лютеранская Реформация, дух Просвещения [Aufklärung], индустриальная революция, либерализм и социализм). Две мировых войны – но, повторюсь, в очень разной степени – были одновременно войнами национальными и всплесками европейской гражданской войны, в которой столкнулись различные социальные системы и антагонистические течения мысли (либерализм, коммунизм, фашизм). Это напряженное идеологическое противостояние охватило всю Европу: сначала Россию и Италию, потом Германию, Испанию и Францию. Всплеск антисемитизма произошел по обе стороны Рейна почти одновременно. Публицистика Дрюмона стала французским ответом на писания немца Поля де Лагарда. Пока историк Тройчке строил в Германии свои антисемитские теории («евреи – наше несчастье»), во Франции, родине человека, был публично разжалован капитан Дрейфус – именно в этот день Теодор Герцль, основатель сионистского движения, как считается, окончательно укрепился в своих идеях. А что можно сказать о продлившемся сорок лет интеллектуальном лидерстве «Аксьон франсез» среди французских правых? Режим Виши означал нечто большее, чем покорное подчинение победителю; на его периферии возникло настоящее фашистское движение: в оккупированном Париже процветали коллаборационисты, открыто поддерживавшие нацистов. При этом нельзя забывать о том, что во Франции, где идеи 1789 г. пустили глубокие корни, антисемитизм, как отмечают Фриц Штерн и Йошка Фишер, встретил более активное сопротивление, чем в других странах и тем более чем в Германии.

Идеологические границы не совпадают с границами национальными. Клод Шейсон, тогда молодой фронтовик, посланный в 1948 г. в Бонн, рассказывал о том, как между ним и молодыми немцами, которые всего тремя годами раньше воевали на Восточном фронте, быстро установились доверительные отношения. «С ними, – вспоминает он показательный случай, – мне было легко найти общий язык. С чем это связано? Всех нас в юном возрасте судьба забросила на войну. Мы были победителями, мы были побежденными. Все мы отчасти стыдились того, во что за эти годы превратился наш народ, наша буржуазия. Мои немецкие товарищи – да, я называю их «товарищами» – знали, что их отцы, их дядья поддерживали национал-социализм, точно так же, как я знаю, что моя родня по отцу была из «петенистов». Просто поразительно, насколько легко мы поняли друг друга!»

Я не склонен переносить на народы ответственность, которую они никогда не несли, но Клод Шейсон прекрасно показывает, как легко идеи – в том числе идеи покаяния – пересекают национальные барьеры. Тем не менее национальные идентичности никуда не исчезли, а политики, даже самого решительного толка, если и могут как-то на них повлиять, то лишь в длительной исторической перспективе. Игнорировать эти факты – значит предаваться самообману.

Пятьдесят лет прошло с момента заключения легендарного Елисейского договора, который я вновь перечитал в брошюрке, которую нам раздали в Берлине. Внешняя политика, оборона, образование и молодежь: программа, которую он наметил, была прекрасна. Единственная беда в том, что она так и не была реализована! Я приведу два примера.

Параграф договора, посвященный обороне, начинается следующим образом: «В области стратегии и тактики компетентные органы обеих стран приложат усилия, чтобы сблизить свои доктрины с целью выработать общие концепции. Будут созданы франко-германские институты оперативных исследований».

Этот текст не нуждается в комментариях: Лиссабонский договор (2008 г.) недвусмысленно говорит о том, что «страны, входящие в НАТО, разрабатывают и реализуют свою стратегию в его рамках [т. е. в рамках Альянса]». На деле «Европейская оборона» так навсегда и осталась пустым сотрясанием воздуха. «Франко-германская бригада», которую я, будучи министром обороны, в 1988 г. вместе с Герхардом Штольтенбергом открывал в Бёблингене, под Штутгартом, не стала более эффективным подразделением, когда в нее вошли живущие в Германии бельгийцы и испанцы и ее переименовали в «Европейский корпус». «Европейский корпус» – это политический символ, он никогда не участвовал и не будет участвовать ни в каких операциях.

Совместные франко-британские действия в Ливии в 2010 г. продемонстрировали новую американскую доктрину Lead from behind, суть которой сводится к использованию марионеток. Во имя правильных или ложных целей – другой вопрос.

Поскольку я не хочу обидеть немецких лидеров предположением, что они потеряли всякое представление о геополитике и попросту отошли в сторонку, следует сделать вывод, что они решили на некоторое время отстраниться от оборонных проблем в соответствии с пацифистскими настроениями, которые господствуют в общественном мнении их страны.

Гидо Вестервелле, министр иностранных дел ФРГ, объяснял, что Германия воздержалась при голосовании (17 марта 2011 г.) в Совете безопасности ООН по поводу резолюции № 1973, разрешающей использование военно-воздушных сил, чтобы защитить население Бенгази, дабы не навредить отношениям с Китаем, Россией, Индией и Бразилией – четырьмя развивающимися странами, с которыми Германия налаживает все более тесные коммерческие связи. Эта позиция – прекрасный пример того, что я назвал «искушением просторов».

Многие немецкие политики сразу заговорили о возвращении Германии к «особому пути» (Sonderweg) и поиску баланса между ее тремя западными союзниками и странами БРИКС. Я думаю, дело совсем не в этом. Резолюция № 1973 была использована самым превратным образом. Ее смысл извратили, чтобы сменить режим в Ливии. Это ли не лучший способ государственного строительства? Сегодня страну контролируют вооруженные группировки, в основном исламистского толка. Опыт прошедших с тех пор двух лет показывает, что Германия, воздержавшись, возможно, была права. Однако дело в том, что она настороженно относится к самой идее интервенции, что вновь продемонстрировала в сентябре 2013 г., когда обсуждались военные удары по Сирии (тем более что это решение было принято вне рамок международного права, требовавших одобрения Совета безопасности ООН). Но осторожность Германии на этом не останавливается и распространяется даже на военные кампании, которые отвечают духу и букве международного права, как операция в Мали, проведенная в январе 2013 г. В результате Франции пришлось одной проводить операцию, чтобы крупное государство, расположенное в сердце Сахеля и граничащее с семью странами, не превратилось в прибежище вооруженных джихадистских группировок. Одно дело – возражать против того, чтобы Запад (т. е. США), действуя от имени законов, которые он сам же и навязал, брал на себя роль мирового жандарма и узурпировал знамя универсализма. Совсем другое – на деле отказываться от любой ответственности, даже действуя в рамках международного права и решений Совета безопасности ООН.

Контроль над Мали со стороны вооруженных группировок джихадистов представлял прямую опасность не только для государств Западной Африки и Магриба, но и для всей Европы. Сети исламистов опутывают все страны. Для тех, кто брал заложников в Сахеле, национальность их жертв значения не имела. Кроме того, многие совершенно недооценивают связь между различными зонами напряжения: африканским Сахелем – Магрибом – Машриком – странами Персидского залива – Кавказом. Следует признать, что, поддержав военные удары (пусть и ограниченного масштаба) по Сирии, вне рамок Совета безопасности ООН и несмотря на то, что они могли сыграть на руку исламистской оппозиции, Франция продемонстрировала непоследовательность своей позиции. Однако Германия склонна вовсе закрывать глаза на проблемы, связанные с безопасностью южного фланга Европы. Федеративной Республике давно пора осознать, что на ней тоже лежит своя доля ответственности, тогда как Франции стоит признать, что время односторонних западных интервенций осталось в прошлом. Пока существующую лакуну в оборонной сфере сможет заполнить сближение Франции и Великобритании. Переход Германии в 2011 г. на профессиональную армию, чей бюджет (около 30 миллиардов евро) сопоставим с бюджетом французских вооруженных сил, позволит в случае необходимости проводить совместные военные операции, само собой, в рамках международного права.

Пацифизм немцев не может не раздражать, но, учитывая их историю, его истоки вполне понятны. Как иронично замечает Ханс Старк, «что сказали бы те, кто сейчас возмущается пацифизмом наших соседей, если бы Германия активно наращивала свои вооруженные силы […], проводила военные операции по всему миру и начинала боевые действия без каких-либо предварительных обсуждений, по одному решению канцлера? Мир чувствовал бы себя спокойней?» Тем не менее пришло время, чтобы Европа – прежде всего в лице трех крупнейших военных держав: Великобритании, Франции и Германии – взяла на себя долю ответственности за происходящие в мире события, но строго в рамках международного права, которое больше не может, как это происходило с 1990–1991 по 2003 г., определяться исключительно Западом. Время Америки как единственной сверхдержавы осталось в прошлом. Нужно считаться с развивающимися странами, прежде всего с Россией и Китаем, которые de facto представляют остальных в Совете безопасности ООН. Холодная война закончилась. Все заинтересованы в том, чтобы договориться о modus vivendi. Важно следовать переговорным путем и не пытаться пробудить демонов холодной войны.

Однако в ожидании того, пока Франция и Германия во имя мира во всем мире вместе попытаются построить предложенную де Голлем «Европейскую Европу», мы вынуждены признать, что через пятьдесят лет после подписания Елисейского договора заложенные в нем принципы безопасности до сих пор не воплощены в жизнь.

Точно так же дело обстоит и с тем, как в «обеих странах владеют языком соседа»: прозвучали прекрасные предложения, вплоть до того, чтобы каждая из германских земель (Länder), в чьем ведении находятся такие вопросы, выработала «свой регламент, позволяющий достигнуть этой цели»…

Если судить по уровню владения языком соседа, фундаменту подлинного сближения между Францией и Германией, Елисейский договор, несмотря на работу Франко-германского бюро по делам молодежи (OFAJ), оказался полным провалом.

Стоит ли напоминать о том, что в 1913 г. 53 % французских лицеистов (конечно, менее многочисленных, чем сейчас) учили немецкий? И о том, что в 1939 г. этот показатель достигал 31 %? В 1950-х гг. во Франш-Конте, как и в других восточных регионах Франции, школьники массово выбирали немецкий в качестве основного иностранного языка начиная с шестого класса (т. е. в среднем с одиннадцати лет). Немецкий действительно был языком соседа. Отсюда – страстный интерес и странное чувство близости. В этом можно было убедиться самым наглядным образом, поскольку в те годы Франция и Германия обменивались «корреспондентами». И немецкие дети были так похожи на французских! Размягчающие годы мира не оставили от прежнего чувства близости ни следа. Все принялись учить английский.

В Германии французский долго оставался языком культуры. Однако в 1937 г. Третий Рейх навязал в качестве основного иностранного языка английский. В 1955 г. конференция министров образования различных Länder (KMK) подтвердила, что изучение английского обязательно для всех западногерманских школьников. Накануне подписания Елисейского договора 41 % учеников Gymnasium (т. е. во французской системе – лицеев) изучали французский, но в основном как второй язык.

Во Франции после войны изучение немецкого пошло на спад, но позже вновь стало распространяться: в 1962 г. на уровне колледжа 15,4 % французских детей учили немецкий как первый язык и 32,16 % – как второй.

В 1964 г., через год после заключения Елисейского договора, KMK, собравшаяся в Гамбурге, подтвердила статус английского языка как первого иностранного. В 1970 г. доля немецких лицеистов, изучавших французский в качестве второго языка, упала до 35,8 %!

В 1973 г. благодаря импульсу Елисейского договора, подписанного за десять лет до того, процент французских лицеистов, изучающих немецкий, вырос с 47 до 54 (примерно для трети из них он был первым иностранным языком).

Если сравнить показатели наших стран, то в Германии в 1976 г. лишь 27 % учеников всех типов заведений (не только лицеев, но и Gesamtschulen и Realschulen) изучали французский (из них лишь 2,4 % как первый язык), тогда как во Франции немецкий был первым языком для 14,2 % школьников.

Очевидно, что во Франции и Германии Елисейский договор был реализован совсем по-разному. Понятно, что на том берегу Рейна образование находится в ведении Länder. В то время, будучи министром образования, я пытался убедить своего коллегу милейшего Ханса Кошника, главу СДПГ земли и города Бремена, который тогда отвечал за франко-немецкое культурное сотрудничество, в необходимости сократить этот разрыв. Кошник не знал по-французски ни слова. Его добрая воля, которую он поначалу продемонстрировал, быстро сошла на нет перед лицом упорного сопротивления со стороны Северной Рейн-Вестфалии и Нижней Саксонии.

Объединение Германии временно снизило долю учеников, изучавших французский, поскольку в ГДР в качестве обязательных преподавали русский и английский языки.

Если в Германии демократизация образования привела к тому, что французский закрепил за собой вторую позицию среди изучаемых живых языков, во Франции она, без сомнения, подвинула немецкий, с его флером элитарности, со второго места на третье, а второе занял испанский, который, считалось, для детей из народной среды был доступней.

В 2011 г. 15,3 % французских учеников средней школы учили немецкий (во многом благодаря двуязычным, англо-немецким, классам), тогда как в Германии французский изучали 24 % школьников (правда, в Gymnasien – 41,7 %). Во французской начальной школе, где один иностранный язык с 2005 г. стал обязательным, 95 % школьников изучают английский – исключение составляет лишь Страсбургская академия, где в соответствии с планом «государство – регион» 89 % детей учат немецкий. Вот вам и доказательство того, что, если есть воля, то изменить можно многое… На уровне высшего образования французский в Германии и немецкий во Франции практически нигде не преподаются как первый язык. Тут воля проявлена не была.

Я предался фантазиям и, ничем не выдав направления своих мыслей моей приятной соседке, министру одной крупной немецкой земли от СДПГ, размышлял: «Если бы доктор Куэ воскрес, он увидел бы торжество его метода: чтобы вылечить своих больных, он предписывал им каждый день повторять: “Завтра будет лучше, чем сегодня”».

Сколь бы ни были скромны достигнутые результаты, это ни на йоту не уменьшает моего восхищения перед двумя великими людьми, которые инициировали и заключили договор о сближении Франции и Германии: они видели дальше линии горизонта и, возможно, догадывались, что однажды США, занятые своим «поворотом» в сторону Азиатско-Тихоокеанского региона, отвратят свой пристальный взор от Европы…

Прославленный генерал, ставший воплощением французского Сопротивления нацизму, де Голль решил помочь Германии примириться с собой, вернуть чувство собственного достоинства и, несмотря на страдания, которые испытали обе страны, восстановить между французами и немцами равноправные отношения. Это был щедрый жест, поскольку в краткосрочной перспективе де Голль не строил никаких иллюзий («Договоренности увядают так же быстро, как розы»). Однако он мыслил в категориях большой истории и понимал, что отныне судьбы мира уже не будут решаться в Европе и что Франция и Германия смогут сохранить достойное их положение, лишь действуя согласованно (в те годы я, будучи студентом Сьянс-По, отстаивал ту же мысль в своем дипломе «Правые националисты и их отношение к Германии, 1870–1960 гг.»). Тут не было какой-то моей заслуги. Нужно было просто уметь читать де Голля между строк. Он продемонстрировал, что способен довериться немцам. Идея «франко-германской дружбы» утвердилась гораздо позже, уже при Жискаре – Шмидте и Миттеране – Коле. Да и на том берегу Рейна у этого выражения не было точного перевода – немцы говорили лишь о «партнерстве»: die deutsch-französische Partnerschaft.

Второй визионер, которым я восхищаюсь, – Аденауэр. Старый рейнский католик нашел идеальный ответ на слова де Голля о «договорах, девушках и розах»: «Даже в плохую погоду на розовых кустах появятся бутоны и цветы». Аденауэр знал, о чем говорил: он был свидетелем стольких катастроф!

Несокрушимый оптимизм этих двух великих людей меня всегда поражал и не перестает поражать и сейчас, тем более что я вижу угрозы, которые таит рутина: коммеморации и исторические постановки не могут заменить общего проекта. Дружба между Францией и Германией должна подпитываться конкретными действиями. «Франко-германское бюро по делам молодежи, телеканал «Арте», Европейский аэрокосмический и оборонный концерн: дети согласия» – помню я заголовок в одной из вечерних газет. Это прекрасно, но совершенно недостаточно.

В тот день президент ФРГ Йоахим Гаук в своей замечательной речи в Берлине сказал: «Политика не может и не должна стирать историю. Однако она способна смягчать противоречия, создавать и укреплять связи, строить новые мосты».

Президент ФРГ нашел прекрасные слова. Он явно знал, о чем говорит.

Всякий, кто сколько-нибудь серьезно задумается о психологической составляющей франко-германских отношений, не может не обратить внимания на их неизменную амбивалентность. Никто не ставит под вопрос дружбу: 80 % граждан каждой из стран называют соседа «другом», а во Франции – даже самым близким из друзей. Эта дружба строится на чувстве близости, которое лишь усиливается благодаря сопоставимому уровню жизни, интенсивности торговли, полной свободе передвижения и, конечно, единой валюте. В 2009 г. во Францию приехали одиннадцать миллионов немецких туристов. В Германию, правда, съездили лишь три миллиона французов, но их число быстро растет, поскольку их манит Берлин. Конечно, во Франции дружбу с Германией каждый день превозносят как основу нашего европейского проекта гораздо активней, чем в Германии, для которой «франко-германское партнерство» – лишь одно из многих партнерств, которые столь же для нее важны (как партнерство с Польшей), а возможно, и более значимы (как отношения с США, Россией, Китаем и др.).

Действительно, эти страны привыкли смотреть на Европу сквозь призму Германии – ее лидера. Джордж Буш-старший в 1989 г. уже предлагал Федеративной Республике «партнерство в лидерстве» (Partnership in the Leadership), о котором та вовсе его не просила. Я был в Китае, когда Ангела Меркель в конце 2012 г. по случаю выпуска сотого самолета Airbus А320 посетила завод в Тяньцзине, где их собирают. Тогдашний премьер Госсовета КНР Вэнь Цзябао отметил, что это событие «символизирует успехи сотрудничества между Германией и Китаем». Под фотографией, на которой Вэнь приветствует Меркель, одна из пекинских газет поставила подпись: «Китай протягивает руку еврозоне!» Что касается России, где немцы издавна воспринимались как инженеры и техники, Германия с большим отрывом лидирует в списке ее торговых партнеров. Ангела и Владимир общаются и по-русски, и по-немецки, поскольку прекрасно говорят на языке своего визави.

Тем не менее нельзя закрывать глаза на то, насколько во Франции считается «неполиткорректным» критиковать политические решения Германии и насколько Германия чувствительна к тому, как иностранцы, начиная с французов, трактуют немецкую историю. Очевидно, что во франко-германских отношениях до сих пор остаются обширные зоны умолчания.

Когда Меркель в 2012 г. не без некоторых на то оснований заметила, что повестка дня европейской политики уже стала внутренней повесткой дня, она, по сути, объяснила, что ее открытая поддержка кандидатуры Николя Саркози вполне допустима. Франсуа Олланд не затаил обиды и ограничился лишь упоминанием о своем политическом родстве с СДПГ. Франко-германское партнерство страдает от некоторой асимметрии, словно в семье, где один из партнеров требует отношений, а другой с ними мирится.

Когда во Франции сколько-нибудь серьезно обсуждают политику немецкого правительства, малейшие сомнения встречаются в штыки. Здесь французский истеблишмент действует как безжалостный цензор: когда во внутреннем документе Социалистической партии, посвященном экономической политике, авторы, неловко выразившись, упомянули о необходимости «противостояния» с Германией (без сомнения, речь шла о «противостоянии идей»), этот невинный ляпсус спровоцировал настоящую бурю негодования. Как тотчас же, позабыв свои разногласия, заголосили господа Жюппе, Фийон, Копе, Лемер и прочие звезды Союза за народное движение (UMP), Социалистическая партия будто бы на весь мир расписалась в своей тайной германофобии. Медийный мир тоже в едином порыве принялся возмущаться.

Всякий, кто хоть немного знаком с Социалистической партией, понимает, что уж чем-чем, а германофобией она не страдает. Социалистическая традиция от Жореса до Миттерана, скорее, склонна симпатизировать Германии. Разве не Миттеран в последней речи, которую он произнес 9 мая 1995 г. в Берлине на пятидесятую годовщину победы 1945 г., открыто воздал должное «храбрости немецкого солдата, который защищал свою родину»? Если бы сегодня немецкий политик рискнул выступить с такой речью, его бы сразу обвинили в «ревизионизме»!

Вся эта полемика о мифической германофобии Социалистической партии была бы смешной, если бы не звучала так грустно. Вместо того чтобы честно признать, что политические решения консервативного правительства Германии соответствуют предпочтениям французских правых, они подняли крик о будто бы попранной франко-германской дружбе! Наши элиты вновь продемонстрировали свой «недостаток благочестия» (если выразиться в духе Гёте) и прежде всего слабую привязанность к собственной стране. Дружба между Францией и Германией вовсе не означает, что между нашими странами не может случаться расхождения интересов, а значит, и легитимных споров. Что за дружба, если мы не можем свободно поговорить и даже выразить различные точки зрения. Дружба просто требует открытого разговора.

Чтобы справиться с рецессией, которая оставила без работы более 12 % трудоспособных граждан Евросоюза, я думаю, левым не стоит во внутриполитических целях воскрешать призрак Базена, который, не желая служить Республике, провозглашенной в Париже 4 сентября 1870 г., сдал Мец, или взывать к духу Тьера, который в январе 1871 г. запросил перемирия, чтобы свести счеты с левыми республиканцами, либо Вейгана, который 10 июня 1940 г. был больше озабочен опасностью коммунистического восстания в Париже, чем сражением с немцами на Эне! Лидеры французских правых только выиграли бы, если бы сначала признали проблемы, существующие в отношениях Франции и Германии (слишком высокий курс евро и недостаток координации между странами в том, что касалось реформ, начатых Герхардом Шрёдером в 2003 г., внесения «золотого правила» в немецкий Основной закон в 2009 г. или решения об отказе от атомной энергетики, которое правительство Меркель приняло в 2011 г.). Только после этого у них появилось бы право топтаться на оплошностях левых, которых те совершили немало. Тогда это было бы честно! В спорах с Германией, если они опираются на аргументы, нет ничего страшного. Как еще мы сможем вместе идти вперед?

Наберемся храбрости и признаем: через семьдесят лет после окончания Второй мировой войны взгляд Франции и Германии друг на друга свелся к набору клише.

Образ Франции, существующий в глазах немцев, давно поблек: если в XIX в. она благодаря революциям 1830 и 1848 гг., а также установлению – пусть и в муках – Третьей Республики, еще воспринималась как «страна свободы», сегодня Франция все чаще напоминает державу, стремящуюся к закату. Немецкие лидеры публично сетуют на недостаточную конкурентоспособность Франции, а то и вовсе на упадок нашей промышленности. Их озабоченность вполне искренна, так как самые компетентные из них понимают, что более сильная Франция была бы выгодна и для Германии.

Конечно, и в межвоенный период, и сегодня Франция воспринимается как страна, где «славно живется» (Эрнст Курциус назвал одну из книг, вышедших в 1930-е гг., Wie Gott in Frankreich – «Как Бог во Франции»). Нельзя не заметить, что былая зависть по отношению к «великой нации» (сегодня это выражение тоже порой звучит, но исключительно в насмешливом тоне) уступает место некоторому безразличию. Снисходительность к французским междоусобицам, сдержанный, а порой осуждающий взгляд на наши африканские «экспедиции» не всегда справедливы, но объясняют, как на нас смотрят припозднившиеся сторонники взгляда на историю как на череду взаимных претензий. Хотя все больше людей стремится в Берлин, Париж сохраняет свою притягательность. Кое-какие из наших технологических достижений – пусть они не слишком свежи – все еще впечатляют; создание Европейского аэрокосмического и оборонного концерна тому свидетельство. То же касается и корпораций мирового уровня, которые мы смогли создать. Однако наши амбиции (ядерное сдерживание, космические программы, стремление сохранить за Францией постоянное место в Совбезе ООН и т. д.) теперь воспринимаются не иначе как раздражающие претензии. Об этом прямо не говорят, но подобные мысли бродят.

Германия полагает, что поскольку ее промышленность и внешняя торговля в два с половиной раза мощнее наших, то она, а не Франция, должна заседать в клубе великих держав. Она чувствует себя более современной, более «экологичной» и т. д. Действительно, экологические движения сначала возникли на том берегу Рейна. Именно в Германии после травмы Второй мировой войны зародилась «культура предосторожности» («принцип ответственности» Ганса Йонаса) и пристальное внимание к понятию «рисков», которые множатся в ускользающем от контроля современном мире («общество риска» Ульриха Бека). По ту сторону Рейна Франция воспринимается как консервативная страна, ставшая узницей своего выбора в пользу ядерной энергетики, за которую она держится вот уже сорок лет. Однако это уже пожилая дама, и с ней следует обращаться вежливо.

Многие французы полагают, что сегодняшняя Германия вблизи напоминает большую Швейцарию. Она перевернула страницу своего бурного прошлого и стремится лишь к нормальности… и процветанию.

На том берегу Рейна полно велодорожек, ветряков и солнечных батарей. Однако, как ни странно, по немецким автобанам чаще всего можно ехать без ограничения скорости. Если верно, что «скука однажды родилась от единообразия», этот факт оказывается тем исключением, которое лишь подтверждает правило. Говоря о «принципе ответственности», Ганс Йонас преподал немцам нечто большее, чем просто урок умеренности: речь о принципе предосторожности, который они в отличие от нас хотя и не вписали себе в конституцию, но методично применяют в жизни. В условиях «общества риска» Меркель в 2011 г. после катастрофы на Фукусиме решила к 2022 г. закрыть все немецкие атомные электростанции. Это «суверенное» решение, которое подхватили и власти Швейцарии, потребует колоссальных – около 400 миллиардов евро – инвестиций в развитие возобновляемых источников энергии и новые электросети. В длительной перспективе подобный переворот в энергетике, вероятно, потребует усилий, сопоставимых с теми, которые пришлось приложить для объединения Германии. По данным нынешнего министра окружающей среды Федеративной Республики, для этого нужно более триллиона евро. Если судить по издержкам, к которым ведет солнечная энергетика (110 миллиардов евро за 3,5 % от общего производства электричества) и установленные на суше ветрогенераторы (20 миллиардов евро), а также по их влиянию на размеры счетов за электричество, которые приходят домовладельцам Германии (они платят в два раза больше французов), немецкий энергетический поворот, скорее, напоминает идеологическое решение, чем демократический выбор, сделанный по итогам оценки всех «за» и «против». Кроме того, факты показывают, что Германия сможет закрыть свои атомные электростанции, лишь еще активней используя для производства электроэнергии каменный и бурый уголь (на уровне 50 % от общей выработки). Здравствуй CO₂! Как и дорога в ад, дорога экозащиты вымощена благими намерениями. Можно лишь надеяться, что после выборов Меркель, которая известна своим прагматизмом, сможет отложить «энергетический поворот» (Energiewende) на будущее.

Даже если Германия воспринимает себя как большую Швейцарию, нет ли угрозы, что одной своей массой и «суверенными решениями» (сильный евро, отказ от ядерной энергетики) она разбалансирует всю Европу? У географии тоже есть собственные законы: может ли Германия в долгосрочной перспективе отделить свою судьбу от судьбы континента, в центре которого она находится? Рецессия в странах Южной Европы неизбежно скажется на росте Германии, который сегодня близок к нулю. Наконец, чрезмерная зависимость от мировых рынков тоже делает ее уязвимой. Конфликт на Ближнем Востоке, разрыв торговых потоков, рецессия в Китае могут сильно ударить по ее экономической активности. Германия последовательней многих других стран сделала ставку на глобализацию, однако она, как мы видели, тоже не застрахована от экономических, а порой и геополитических потрясений.

Похоже на то, что Германия попытается уклониться от четкого выбора между «широкими просторами» и европейской интеграцией. Меркель, возможно, пойдет на некоторые уступки, но их явно будет недостаточно для того, чтобы придать новый импульс европейской экономике, попавшей в ловушку демографической стагнации и «нарастающего паралича», к которому, за неимением объединяющего народы Европы экономического и социального проекта, ведет бессилие европейских институтов. Ни на одном из европейских саммитов вопрос о завышенном курсе евро даже не ставился на повестку дня. Хотя Германия и особенно ее промышленники все еще стремятся нарастить экономические мускулы, интеллигенция увлеченно рассуждает об «антиросте». Даже если Германия пойдет своим путем, она всегда будет пытаться максимально связать руки своим партнерам. Так что у Франции есть все основания опасаться за свою автомобильную промышленность, ядерный щит, семейную политику и прочие «излишества» …

Зная швейцарцев – не слишком уступчивых граждан-солдат, которые жестко ведут дела, остается только порадоваться, что в Германии не живут 82 миллиона гельветов! Для французов Германия – это большая Швейцария, к счастью, населенная немцами, склонными к пацифизму и озабоченными экологией.

Критический порог во франко-германских отношениях был успешно пройден около полувека назад, и механизмы, заставлявшие нас вновь и вновь предъявлять друг другу претензии, остались в прошлом. Глобализация требует от нас не только более широкого взгляда на вещи, но и умения вместе отвечать на вызовы, которые она ставит.

Так когда мы прошли точку невозврата, после которой наши отношения перестали напоминать вечное возвращение на круги своя? Можно спорить о том, случилось ли это во времена Аденауэра и Робера Шумана в начале 1950-х гг. или уже при де Голле в 1958–1963 гг. Каковы бы ни были различия в философии, да и в жизненной траектории этих двух государственных мужей Франции, они оба уже более пятидесяти лет назад осознали, что отношения между Францией и Германией больше не могут быть прежними. «Я благодарю Бога», – таковы слова, с которыми 23 мая 1950 г. Конрад Аденауэр обратился к Жану Монне, «главному вдохновителю» Декларации Шумана (9 мая) о создании Европейского объединения угля и стали, которая восстановила юридическое равноправие между Германией и Францией. Шуман был заинтересован не столько техническими аспектами проекта Жана Монне, сколько его политической составляющей. Его собственный опыт, тесно связанный с переменчивой судьбой мозельской Лотарингии, ясно ему говорил, что французская политика контроля над Германией исчерпала себя.

В том же направлении его подталкивал американский госсекретарь Дин Ачесон – холодная война была в самом разгаре, и США хотели гарантий, что в случае необходимости смогут рассчитывать на Германию. Однако во Франции отношение к Шуману как среди коммунистов, так и среди голлистов было неоднозначным: хотя нацисты его депортировали, он успел побывать государственным секретарем по делам беженцев в первом правительстве Петена, а 10 июля 1940 г. голосовал за предоставление ему неограниченных полномочий. Шуман действовал как христианин (Франсуа Миттеран восхищался его аскетическим образом жизни) и одновременно как государственный деятель; он был убежден, что Франция должна пожертвовать временными преимуществами во имя высокой цели – длительного примирения с Германией.

По свидетельству Пьера Мэйяра, бывшего советника Генерала по дипломатическим вопросам, де Голль тоже давно планировал подобную коперниканскую революцию. В 1940-х гг. глава свободной Франции, с его любовью к историческим метафорам, тоже будто бы говорил о «пересмотре Верденского договора и объединении восточных и западных франков». В любом случае в 1958 г. он поддержал этот проект. Это был исключительно сильный жест: в сентябре 1962 г. «человек 18 июня» в Людвигсбурге приветствовал «великий германский народ». Генерал де Голль начал свое обращение к немецкому юношеству следующими словами: «Молодые немцы, вы можете гордиться, что вы дети великого народа. Да, великого народа! Народа, который в своей истории совершал великие преступления и приносил колоссальные беды, достойные осуждения и осужденные». Однако он продолжал: «Но это [великий народ], который, с другой стороны, много раз озарял мир светом своих идей, наук, искусств и философии, обогатил человечество бесчисленными плодами своей изобретательности, техники и трудолюбия и как в трудах мира, так и в испытаниях войны продемонстрировал чудеса храбрости, дисциплины и собранности. Знайте, что французский народ, которому прекрасно известно, что такое концентрация сил, устремления, щедрость и страдание, без колебаний признает это». Вывод его был таков: «Фундамент, на котором должно строиться единство Европы, […] это уважение, доверие и взаимная дружба французского и немецкого народов».

Сегодня эти слова не утратили ни своей силы, ни своей актуальности. Я не уверен, что нынешние лидеры Германии все еще помнят о деяниях Робера Шумана, Шарля де Голля и, добавим, Франсуа Миттерана, который в отличие от Маргарет Тэтчер в 1989 г. признал закономерный и благотворный для всей Европы характер германского воссоединения «при условии, что оно пройдет демократически и мирным путем». Осознают ли немецкие руководители из поколения «внуков» (die Enkel), какие усилия пришлось приложить французским политикам, пусть и пятьдесят лет назад? В отличие от выходцев из прирейнских частей Германии, как Аденауэр и Коль, Герхард Шрёдер, уроженец Нижней Саксонии, и Ангела Меркель, которая выросла в ГДР, а на каникулы ездила в Чехословакию, не привыкли смотреть в сторону Франции. То, что связывало Аденауэра с Шуманом и де Голлем, осталось в другой эпохе, а для Меркель – в другой вселенной. Французы должны осознать, что Европа, о которой они мечтали в те времена, мало похожа на ту, какую мы видим сегодня.

Тем не менее следует подчеркнуть один факт: франко-германские отношения не просто «нормализовались». Мы можем говорить о действительном примирении. То, что мы научились преодолевать трудные моменты, объясняется не только тем, что перед нашими странами встают одни и те же вызовы, но и тем, что за эти пятьдесят лет мы друг с другом сблизились и возникло ясное понимание, что в отношениях между Францией и Германией существуют рамки, за которые не следует выходить. Прошлое, даже если вокруг него все еще бушуют страсти, может стать позитивным фактором, так как препятствует безразличию. Благодаря историческим исследованиям и, конечно, более широкому взгляду на вещи, который мы приобрели с течением лет, мы можем подвергнуть нашу историю психоанализу: единственный способ добиться успеха – обсуждать ее сообща. Вряд ли по одну сторону Рейна вершины и пропасти человеческой души достойны более придирчивого изучения, чем по другую.

Знание общей истории, память о страданиях, через которые пришлось пройти, и унижениях, которые выпали на долю наших народов, тоже могут подпитывать чувство близости между Францией и Германией. Лишь более глубокое понимание прошлого, а не забвение или «фанатичный европеизм» позволит нам смело шагнуть вперед. Не только память о двух мировых войнах, но и открытый взгляд на всю нашу историю заложат фундамент франко-германского взаимопонимания, свободного от прежних трений и устремленного в будущее. По выражению, которое приписывают Жану Монне, но которое он на самом деле никогда не использовал, лучшая опора для новой Европы – это культура. Общая культура, как писал Ренан, позволяет отделить то, о чем следует хранить память, от «необходимой доли забвения», без которого жизнь сообща невозможна.

Франция и Германия – это две старые нации, которые хорошо друг друга знают или верят, что хорошо знакомы. История придала нашим народам разные темпераменты. От Лютера, отстаивавшего власть князей перед лицом восставших крестьян, к Бисмарку, который сверху впервые объединил Германию, а затем от Бисмарка к ХДС Гельмута Коля, творца второго объединения, и вплоть до Ангелы Меркель, хранительницы ордолиберальной ортодоксии, история Германии показывает, что в ее культуре, скорее, доминируют консервативные ценности. Франция же, оплакиваем ли мы этот факт или его превозносим, остается страной Революции; ее бурная политическая жизнь – яркое тому подтверждение. Конечно, темперамент французов заключает в себе консервативные черты, а темперамент немцев – революционные. Германия – это еще и страна Томаса Мюнцера, Карла Маркса, Августа Бебеля, Бертольда Брехта и Гюнтера Грасса. Во Франции же было достаточно мистиков (от Паскаля до Клоделя), романтиков (от Гюго до Нерваля) и даже контрреволюционеров (от Жозефа де Местра до Шарля Морраса)… Это значит, что Ангела Меркель и Франсуа Олланд вполне могут найти общий язык…

Слишком жесткое противопоставление французской культуры, склонной делать ставку на разум, и культуры немецкой, скорее, открытой воображению, затушевывает их способность к обмену и взаимопроникновению. Идентичности наших стран на глубинном уровне переплетены.

Мы ведь действительно понимаем друг друга. Но рискну ли я сказать, что мы друг друга любим? Много раз посещая места, связанные с Гёте, во Франкфурте и в Веймаре, и с Ницше – в Базеле, Сильс-Марие и Лейпциге, я испытываю волнение, вспоминая о том, что всего лишь в часе езды от моего дома существует великая культура, одновременно столь близкая и такая далекая, которая бы столько дала нам, французам, если бы мы ею прониклись, тогда как Германия тоже бы много приобрела, если бы открылась духу французских моралистов, которых так почитал Ницше. Да и его самого сегодня больше чтут во Франции, чем в Германии.

Я верю в то, что немецкая и французская идентичности друг с другом диалектически связаны.

Мне долго казалось, что объединение Германии освободит ее от атлантического конформизма, причины которого были ясны, пока в мире, разделенном между двумя враждебными блоками, эта страна тоже была разделена. Однако ее конформизм, помимо геополитики, связан с множеством других факторов… В январе 1996 г. я заключил книгу, посвященную Германии, следующими словами:

«Бояться следует не Германии, а вездесущего конформизма, который пронизывает нашу цивилизацию и может лишь усилиться оттого, что Германия вновь стала первой державой Европы; впрочем, Франция, вернее, ее правящие классы, тоже его подпитывает. В мире, где господствуют финансовые олигархии, следует особенно опасаться утраты критического духа…»

Как выразилась посол Германии С. Васум-Райнер, «несмотря на многие точки соприкосновения, Франция и Германия отличаются друг от друга в политическом, социальном и культурном плане. Цели и интересы Франции и Германии систематически не совпадают. Споры – это удел не только Евросоюза, но и франко-германского партнерства».

Нашим странам необходим устойчивый компромисс, который тем более важен, что он служит основой для компромисса в масштабе всей Европы. Даже если мы не всегда друг с другом согласны, нам очень важно поддерживать постоянный искренний диалог. Я множество раз уже говорил, что «франко-германский альянс» служит «связующим звеном» между латинской Европой и Европой германской, или, если угодно, между Южной Европой и Европой Северной. Компромисс – основа наших отношений. Мы привыкли говорить, что компромиссы – это отражение расстановки сил; однако они свидетельствуют о чем-то большем. В них, к счастью, воплощается также длительный исторический опыт и сформировавшийся с течением времени взгляд народов на других и на самих себя. Нации не сводятся к их финансовым показателям.