С тех пор как Германия объединилась, прошло более двадцати лет. Еще до распада СССР ФРГ была экономическим тяжеловесом. Развал Советского Союза открыл объединенной Германии колоссальные перспективы на Востоке. Вопреки тому, что часто говорили, Германская Демократическая Республика явилась на свадьбу не с пустыми руками: ГДР была самой развитой из стран СЭВ, и русский язык там преподавали в качестве обязательного. У нее были тесные связи с Россией и со всеми странами народной демократии. После падения Берлинской стены Германия смогла восстановить свой hinterland в Центральной Европе и развернуться на восток. Перед Европой вновь замаячил призрак старой геополитической проблемы: слишком сильная Германия посреди Европейского континента, не признающего ее господства. Чтобы минимизировать эту опасность, Франсуа Миттеран решил привязать Германию к Европе с помощью двух стратегий: создав Европейскую конфедерацию, в которую вошла бы и Россия, и введя единую валюту. Он хотел проложить путь для «Европейской Германии» (если воспользоваться выражением Томаса Манна), а вовсе не для «Немецкой Европы» (если процитировать несколько провокативный заголовок недавней книги Ульриха Бека). Первая идея была отброшена из-за враждебной реакции стран Центральной и Восточной Европы. Реализован был лишь проект единой валюты, которая в соответствии с Маастрихтским договором (декабрь 1991 г.) была введена в 1999 г.

Немцам удалось сделать объединение экономически выгодным, однако это потребовало от них немалых усилий: каждый год в восточные земли вкладывали более 160 миллиардов марок. Сильно подняв процентную ставку, чтобы минимизировать риск инфляции, Бундесбанк спровоцировал рецессию во всей Европе и привел к резкому росту государственного долга Германии и Франции – единственной страны, которая не девальвировала свою валюту по отношению к марке. В 1990-е гг. мы были вынуждены мириться с аномально высокой ставкой, чтобы идти в ногу с Германией и сохранить «сильный франк», привязанный к марке в перспективе введения единой валюты: Франция не хотела дать Германии ни малейшего предлога уклониться от обязательств, которые та взяла на себя в Маастрихте.

Следует воздать должное духу солидарности, который под руководством канцлера Коля богатые земли Западной Германии продемонстрировали по отношению к землям Востока. Последние сперва с энтузиазмом восприняли идею обмена валюты 1 к 1 (раньше восточная марка была дешевле), но затем из-за этого оказались на положении иждивенцев, а предприятия, которые предстояло приватизировать (этим занималось специальное ведомство Treuhandanstalt), ждала жесточайшая реорганизация. Подобное «объединение-поглощение» оставило свой отпечаток в сознании восточных немцев (Ossis) и объясняет, почему в землях Востока такой популярностью пользуется die Linke – левая партия, ставшая наследницей СЕПГ и принявшая в свои ряды Оскара Лафонтена и диссидентов из СДПГ, которые за ним последовали. В Восточной Германии не удалось полностью воспроизвести «западную нормализацию» в той форме, в какой она произошла в ФРГ после 1945 г., когда нормы, заданные победителями, были покорно интериоризированы немцами. В нынешней Германии сосуществуют два исторических опыта и, надо признать, все еще сохраняется глубокий социальный и демографический разрыв: уровень безработицы в восточных землях заметно выше, и они гораздо сильнее страдают от депопуляции.

Пусть у них и не появилось «цветущих пейзажей», которые некогда обещал канцлер Коль, восточные земли были модернизированы и обустроены по западным стандартам. Берлин, вновь ставший столицей, превратился в чарующий город, где чувствуется дыхание истории. Чрезвычайно удачные архитектурные решения ясно демонстрируют, что время в нем не остановилось. Отреставрированный Дрезден и Лейпциг, где в 1989 г. зародилось движение, приведшее к краху ГДР, вновь превратились в привлекательные европейские города. Сколь бы ни был велик разрыв в доходах между различными землями (если взять среднюю по Германии величину за 100, то на Востоке они составят 80, в Гамбурге – 123, а в Северной Рейн-Вестфалии – 97,5), эта разница не выше, чем в других крупных странах Европы (Франции, Великобритании, Италии, Испании).

Объединение позволило Германии завершить свою нормализацию.

Нетрудно понять, что после войны подвигло Германию превратиться в «нивелированное общество среднего класса», как его назвал Гельмут Шельски. После 1945 г. она приняла нормы победителей, вплоть до Основного закона, который был задуман англосаксонскими странами для того, чтобы ее нейтрализовать. Смена четырех поколений полностью стерла живую память о Второй мировой войне. Повышение уровня жизни, технологические трансформации и холодная война, превратившая Западную Германию, по словам Йоханнеса Вильмса, в «форпост» против Восточного блока, способствовали успеху «западной нормализации»: «Западные немцы оправдали возложенные на них ожидания. Они оказались очень хорошими учениками, сделались образцовыми демократами и могли кому угодно дать фору в своем антикоммунизме».

Федеративная Республика Германия, как ее выстроили в 1949 г., действительно была новой Германией. Аденауэр – почти что уникальная фигура в бывшей Партии Центра. При нем Германия быстро развернулась на Запад: Европейское объединение угля и стали (по-немецки – Montanunion) – в 1951 г., вступление в НАТО – в 1954 г., Римский договор – в 1957 г. В 1959 г. (на съезде в Бад-Годесберге) СДПГ отказалась от каких-либо ссылок на марксизм и от идеи классовой борьбы. Ключевым стал 1963 г., когда между Францией и Германией был заключен Елисейский договор. В начале 1970-х гг. министром иностранных дел, а потом канцлером стал Вилли Брандт. Объединение Германии было подготовлено «восточной политикой» (Ostpolitik) Эгона Бара. Последний ракетный кризис («Першинги» против «СС-20») позволил Гельмуту Колю одновременно пожать плоды и продемонстрированной им твердости, и финального компромисса: по американо-советскому договору 1987 г. обе стороны отвели свои «ядерные ракеты средней дальности». Горбачев, позволив ГДР рухнуть, открыл дорогу для объединения Германии на условиях Запада.

Однако нельзя забывать и о непростой «работе над собой», которую провело немецкое общество.

Холодная война закончена. Германо-российские отношения не были лучше со времен Бисмарка, а смена поколений превратила ФРГ в образцовую демократию: что меня впечатляет больше всего, так это высокий уровень достигнутого в обществе консенсуса, благодаря которому работники могут участвовать в управлении предприятиями, а в Бундестаге при необходимости формируются «широкие коалиции». Сам ход истории помог Германия перевернуть страницу своего прошлого. С Герхардом Шрёдером в 1998 г. и Ангелой Меркель в 2005-м к власти в стране пришло поколение, которое войны не знало.

В речи, которую он произнес, впервые вступая в должность канцлера в 1998 г., Шрёдер провозгласил: «Германия должна вернуть веру в себя, подобающую зрелой нации, которая не ощущает себя не лучше и не хуже кого бы то ни было, принимает свою историю, ответственность за нее и уверенно смотрит вперед». Я тогда положительно оценил эти слова, которые до сих пор мне кажутся очень точными. Кроме того, я вижу, что, завершив свою «западную нормализацию», Германия оказалась способна освободиться от дисциплинарных рамок атлантизма (Ирак – в 2003 г., Ливия – в 2011 г., Сирия – в 2013 г.).

Взглянем на проделанный ею путь. С помощью созданного в Мюнхене в 1949 г. Института современной истории (Institut für Zeitgeschichte) ФРГ смогла подвести черту под своим прошлым. После катастрофы 1945 г., обнажившей масштаб совершенных нацистами массовых преступлений, это был трудный и смелый выбор, который требовал долгих усилий. C тех пор Германия прошла через множество «споров историков», которые позволили ей «вернуть» собственную историю и ясно понять, какое место в ней занимает нацизм. Я уже упоминал книгу Фрица Фишера о «военных целях Германской империи». Он стремится доказать, что Вторая мировая война во многом оказывается продолжением Первой и что «Гитлер лишь довел до самых чудовищных и радикальных последствий то, что другие, не подозревая о подобном исходе, подготовили до него». Этот тезис, который выводит за скобки любые разрывы преемственности, вызвал ожесточенную критику со стороны исторического истеблишмента (Герхарда Риттера, Ханса Херцфельда и др.). В двух полемических книгах, о которых я говорил выше (где Фриц Штерн беседовал с Йошкой Фишером, а Г.А. Винклер – с Х.-Д. Геншером), имя историка Фрица Фишера даже не упоминается, словно бы от его тезисов все еще разило серой. С течением времени становится ясно, что споры вокруг книги Фишера позволили преодолеть «консенсус умолчания» (Йоханнес Вильмс), который после 1945 г. установился в народе, «опустившем голову, но не сломленном», как сказал Конрад Аденауэр.

Первый «спор» 1960-х гг. в целом сыграл оздоровляющую роль, поскольку позволил немецкому обществу провести работу траура – в обращенной в руины Германии 1945 г. эта задача могла показаться невыполнимой. Полемика, вспыхнувшая в 1986 г. вокруг тезисов Эрнста Нольте, релятивизировавших нацистские преступления, представляя их лишь как реакцию на преступления большевизма, осталась в коллективной памяти под названием «спор историков» (Histrorikerstreit). Эта дискуссия отражает тогдашнее стремление Бонна к историзации немецкого прошлого и еще в большей степени – установку канцлера Коля, благодарившего судьбу за то, что «ему повезло родиться так поздно», на нормализацию Германии. Бурные волны, поднятые в 1989–1990 гг. объединением, поглотили «спор историков». Однако единство страны, скорее, лило воду на мельницу Эрнста Нольте, представляя крах ГДР и коммунизма как своего рода приговор истории: Weltgeschichte, Weltgericht («Всемирная история – это страшный суд»).

Как воссоединение повлияло на самосознание немцев? Падение Берлинской стены, конечно, было воспринято как реванш, взятый у СССР. Объединение, свершившееся под эгидой ХДС/ХСС, a posteriori легитимизировало в общественном мнении не только твердость Коля в вопросе о СС-20, но и восстание рабочих Берлина 13 июня 1953 г., и, что важнее, попытки Вермахта в последний год войны сдержать наступление Советской Армии – к 1 января 1945 г. она еще не успела вступить на немецкую землю. Это ожесточенное сопротивление позволило двенадцати миллионам немецких переселенцев бежать на Запад.

Йоханнес Вильмс показал, что сразу после объединения охота за агентами Штази в Восточной Германии проводилась гораздо более решительно и методично, чем денацификация в первые годы Федеративной республики.

По мере того как проходит время, немецкие «споры историков» все чаще напоминают не исторические дискуссии в собственном смысле слова, а события медийного толка. Именно это можно сказать о привезенной в 1996 г. из США книге Даниэля Голдхагена «Палачи-добровольцы Гитлера. Простые немцы и холокост», о которой историк Рейнхард Рюруп заметил: «То, что в этой книге верно, не ново, а то, что в ней ново, неверно». Однако значение этой работы заключалось прежде всего в той буре эмоций, которую она подняла, особенно среди поколений, которые не застали войну. Точно так же выставка под названием «Война на уничтожение. Преступления Вермахта, 1941–1944 гг.» обязана своим успехом, скорее, эффекту, который произвели собранные там кадры, чем поверхностным обобщениям, которые она предлагала в качестве вывода.

Последняя на сегодняшний день дискуссия вспыхнула в 2010 г., когда вышла книга, посвященная Министерству иностранных дел (Das Amt) во времена Третьего Рейха и после него. Ее авторы показывают, что министерство добровольно встало на службу Рейха и, что важнее, после 1949 г. даже самые запятнанные дипломаты смогли вернуться на службу и продолжить успешный карьерный рост. Тем не менее этот тезис не должен вычеркивать из нашей памяти тех, кто сопротивлялся режиму; нельзя забывать и о том, что из всех ведомств Рейха именно МИД заплатил жизнями самую тяжкую цену: к смерти была приговорена дюжина высокопоставленных дипломатов, в том числе бывший посол в Москве фон Шуленбург.

Подобные «споры» важны потому, что позволяют Германии примириться с собственным прошлым. Благодаря исторической дистанции они помогают понять, как она тогда ответила на брошенный вызов. Хотя и тезис Фишера, и тезис Нольте поднимают проблемы европейского масштаба, попытки французов принять участие в их обсуждении не слишком приветствуются…

По сравнению с немецкой историей история Франции первой половины XX в., сколько бы она ни принесла бедствий после 1918 г., кажется довольно блеклой. Трудно отделаться от мысли, что в этот период немецкий народ продемонстрировал исключительную способность достигать вершин и в то же время многажды падал в самые бездны. Эта история, которая все еще потрясает, многое говорит нам о нас самих и вообще о душе человека. В каком-то смысле это и наша история. Харальд Вельцер, немецкий интеллектуал, родившийся в 1958 г., объясняет, что холокост – это не исключение из современности, а один из возможных сценариев, которые в нее заложены». Он продолжает: «Анализируя нацизм, я изучил трансформацию негативного свойства. Однако можно ведь поставить вопрос и в проактивном модусе [по поводу окружающей среды]. Как социальные изменения могут вести к позитивным последствиям, помогая предотвращать катастрофы?» Здесь просматривается связь между исторической травмой и обостренным экологическим сознанием: ощущение приближающейся катастрофы помогает понять, насколько ограничены природные ресурсы, и заставляет задуматься об «общих благах», принадлежащих всему человечеству. В стране Декарта мы все еще воротим нос от «культа природы», но между двумя «нормальными» нациями всегда возможен аргументированный спор.

Через десять лет после объединения правительства Германии, воспользовавшись преимуществами, которыми располагала немецкая экономика, попытались с помощью политики гиперконкуренции вознести страну на «вершину Европы» (как в 2005 г. выразилась Ангела Меркель). Если судить по стремительному росту внешней торговли Федеративной Республики с Восточной Европой и Азией, а также с партнерами по еврозоне, это им вполне удалось. Другие страны зоны евро не учли масштаб вызова, который им бросила Германия, а по сути – сама глобализация.

Германия в целом хорошо справилась с кризисом 2008–2009 гг. Ее производство вновь вышло на уровень 2007 г., а потом и преодолело эту планку. Профицит ее торгового баланса вновь стал расти, несмотря на то, что Китай отобрал у нее звание первого экспортера планеты. Да это и не так важно: Германия остается крупнейшей «мастерской» мира в том, что касается различного оборудования и дорогих автомобилей, обгоняя США, Японию и тем более Китай.

Если судить по дефициту ее торгового баланса и все сокращающейся доле на мировом экспортном рынке, с начала 2000-х гг. Франция вновь начала отставать. Вот уже второй раз – в первый это произошло в конце XIX в. – она стремительно теряет свои позиции.

Как это ни парадоксально, но после 2010 г. кризис евро лишь укрепил доминирующую роль Германии в Европе. Однако за это приходится расплачиваться. Общеевропейская рецессия тормозит ее рост и привносит в ее будущее изрядную долю неопределенности: до каких пор Германия сможет использовать в собственных целях валюту, которая одновременно с ней ходит еще в семнадцати странах? Может ли она воспринимать евро как простой инструмент повышения конкурентоспособности своей экономики, не обращая внимания на то, что сильный евро в сочетании с обожествлением свободного рынка и сокращением бюджетного дефицита, которое было навязано средиземноморским странам, обрекает их на равновесие неполной занятости и невыносимую хроническую безработицу?

Долгосрочные стратегические ориентиры, которые избирает Германия, все чаще лежат за пределами Европы. В 2012 г. ее основным торговым партнером стал Китай. Крупными партнерами не только в энергетической, но и в промышленной сферах для нее служат Россия, а также Украина и Казахстан. На более далеких рубежах немецкие фирмы ориентируются на рынки Южной и Юго-Восточной Азии. 43 % немецкого экспорта (т. е. 1097 миллиардов евро в 2012 г.) устремляется в страны, лежащие за пределами Евросоюза; всего 37,5 % – к партнерам по еврозоне. Что касается импорта (909 миллиардов), здесь страны еврозоны и остальной мир друг друга уравновешивают. У идеи трансатлантического партнерства, которую недавно воскресил президент Обама и тотчас же подхватил Баррозу, нет более горячего сторонника, чем Берлин. Если создать обширную зону свободного обмена товарами, услугами и капиталами, протянувшуюся по обе стороны Атлантического океана, и согласовать друг с другом действующие там нормы, немецкая промышленность получит дополнительный инструмент для мировой экспансии.

Сегодня Германия воспринимает себя как большую Швейцарию, а ее граждане больше всего озабочены тем, чтобы сохранить свою покупательную способность и пенсионные накопления. Однако она может себе позволить так жить лишь потому, что на деле, скорее, напоминает маленький Китай и, подобно ему, экспортирует около половины произведенных ею товаров. Вот почему Германии так важно сохранить свою конкурентоспособность на рынках развивающихся стран, растущих гораздо большими темпами, чем ее европейские соседи, а также на американском рынке, который тоже явно более динамичен. Немецкая дипломатия – это прежде всего дипломатия экономическая. Безопасность не является для нее одним из приоритетов. Европа кажется ей континентом, где надолго установился мир, и она полагает, что может не обращать внимания на возможные стратегические угрозы. Россия, с которой ее связывает тесное партнерство (12 % российского рынка, 3000 промышленных предприятий), больше не представляет для нее опасности. Она знает, что Москва скорее озабочена «ближним зарубежьем» (страны СНГ): подъемом радикального исламизма на Кавказе, в Центральной Азии и на ее собственной территории, а в перспективе – тенью Китая, которая ложится на российский Дальний Восток. Так что Россия, ставшая «новым рубежом» немецкой промышленности, сулит Германии лишь хорошую прибыль. Так возродилась вековая традиция германо-российского партнерства.

На экстренный случай у Германии есть «договор о подстраховке» с НАТО. Ради этого она готова регулярно «скидываться» (ее расходы на оборону едва превышают 1 % ВВП). Заверения в верности США позволяют ей свободно торговать с Китаем и Россией. Она даже может себе позволить порой взбрыкнуть (как в 2003 г. по вопросу Ирака) или самоустраниться (как в 2011 г. по поводу Ливии или в 2013 г. во время сирийского кризиса). Германия полностью отдает на откуп средиземноморских стран неблагодарную задачу охраны южной границы Европы, Америке – успокоение Ближнего Востока, а Франции с Великобританией – Африку, где они сдерживают напор радикального исламизма и, что не менее значимо, в качестве бывших колонизаторов борются с угрозой аномии. Тут Германия может запоздало тешиться своей невинностью: благодаря Бисмарку она почти не успела поучаствовать в разделе колониального пирога…

Это привилегированное положение позволяет Германии, как ни парадоксально, позиционировать себя одновременно как большую Швейцарию и как маленький Китай. Лоран Фебис и Оливье Пассе обратили внимание на тот факт, что торговый профицит Германии, которым она в 2007 г. была на две трети обязана Евросоюзу, сегодня на три четверти генерируется странами, лежащими за его пределами. С точки зрения конъюнктуры доля, которая во внешнеторговом профиците Германии приходится на страны, не входящие в ЕС, выросла с 35 % в 2007 г. до 74 % в 2012 г. В то же время просматривается и структурно значимый тренд: доля Евросоюза в общем экспорте Германии с 2007 по 2012 г. уменьшилась с 65 до 57 %. Снижение немецкого экспорта в другие страны Европы связано с рецессией, вызванной кризисом евро, и политикой бюджетной экономии, прописанной для того, чтобы с ним справиться. Из-за этого структурного разрыва Германия также увеличила свой импорт из Евросоюза: как из стран еврозоны, так и из своего hinterland в Центральной Европе. Так что для немецкой промышленности Европа стала трамплином, который помог ей отправиться на завоевание внешних рынков, прежде всего в развивающихся странах Азии.

Германия гораздо лучше поднаторела в экономических войнах, чем ее соседи. Этот вывод заставляет поднять еще один, более общий вопрос: в каких сферах Федеративная Республика сегодня все еще зависит от Европы? Та сослужила ей службу, когда дала добро на объединение. После обошедшегося недешево поглощения ГДР, выставленной на продажу по экономически невозможному, но политически целесообразному курсу 1 Deutsche Mark = 1 Ostmark (что явно противоречило немецкой валютной ортодоксии), насколько уместно навязывать жесткий реабилитационный курс «странам Юга», которых больше не называют Euromed или PIIGS, но порой все еще величают GIPSI?

Старинная поговорка Am deutschen Wesen, die Welt genesen никогда не приносила Германии ничего, кроме неприятностей. На фоне манифестаций, устроенных южноевропейскими indignados («возмущенные»), у Германии не может не возникнуть искушения «уйти из Европы»… Как замечает филолог Хайнц Вицманн, «сегодняшняя Германия, отождествив свои интересы с ростом экономики, ищет партнеров по всему миру… О Франции она вспоминает редко».

В 2006 г. на вопрос: «Есть ли у нас будущее в Европе?», положительно отвечали 62 % немцев, в 2012 г. – лишь 41 %. Напротив, доля отрицательных ответов с 2007 по 2012 г. выросла с 10 до 34 %. Любовь ушла…

Германию обвиняют в том, что она не «хочет делиться своей кредитной картой». Но что в этом странного? Для нее важно сохранить ресурсы, чтобы «финансировать все возрастающие пенсионные расходы». Если вспомнить о ее демографической ситуации, этот подход более чем оправдан. Немецкие лидеры заявляют о том, что не хотят попустительствовать своим европейским партнерам, чтобы поддержать курс евро – наследника марки. Их озабоченность тоже понятна, поскольку немецкая экономика, учитывая ее специализацию, жизненно заинтересована в том, чтобы экспортировать по хорошей цене. Тем не менее интересы Германии не должны вести к тому, что из-за завышенного курса евро, полностью открытого для международной конкуренции внутреннего рынка и введенных в действие планов бюджетной экономии, ее европейские партнеры были обречены на равновесие неполной занятости, которое в долгосрочной перспективе окажется нестерпимым. Однако именно так сейчас все и складывается: в Германии уровень безработицы составляет 7 %, в среднем по еврозоне – 12 %, а в Испании и Греции – 27 %. В результате Германия сталкивается с объективно противоречащими друг другу требованиями.

Летом 2012 г., в самый разгар кризиса единой валюты и еще до того, как М. Драги торжественно пообещал рынкам ее спасти, один из самых авторитетных немецких экономистов, директор Института экономических исследований (IFO) Ханс-Вернер Зинн писал о том, что «существует лишь два возможных пути для того, чтобы восстановить конкурентоспособность стран Юга [не спровоцировав всплеск инфляции в основных государствах еврозоны]: они либо выходят из валютного союза и девальвируют свои новые валюты, либо остаются в еврозоне и соглашаются встать на долгий и тернистый путь снижения цен. Оба решения будут болезненны, но второй вариант («внутренняя девальвация»), конечно, опаснее (сильное снижение зарплат, политическая нестабильность, риск гражданской войны). Так что единственным надежным решением остается выход из еврозоны».

Аргументы Зинна ничуть не утратили своей силы: европейский стабилизационный механизм или даже еврооблигации, если их решат выпустить, по его мнению, лишь помогут отсрочить решения, которые следует принять без проволочек. Чем больше мы ждем, тем больше растут долги всех охваченных кризисом стран и потери крупнейших держав Европы (Зинн оценивает «потенциальные потери» Германии и Франции в 30 и 29 % от их ВВП, правда, не объясняя, как он пришел к столь впечатляющим цифрам, – очевидно, он сложил объем фондов помощи и суммы трансфертов из ЕЦБ банкам тех стран, которые оказались в затруднительном положении…). Так что, как полагает Зинн, охваченным кризисом странам следует временно выйти из еврозоны, чтобы хотя бы отчасти восстановить свою конкурентоспособность. Это стало бы «реабилитационным курсом» для их экономик, которые сегодня лежат под финансовыми капельницами.

Еврозона, как она была задумана в 1989–1992 гг. и введена в действие в 1999 г., – это бездонная пропасть, тем более после того, как было решено сблизить европейский стабилизационный механизм с единым механизмом санации проблемных банков, который Ангела Меркель и Франсуа Олланд предложили создать 30 мая 2013 г. Положение европейских банков не может не вызывать опасений. Мы точно не знаем, какую долю в их портфелях занимают сомнительные долги. Конечно, для их покрытия предусмотрены частные механизмы, которые будут профинансированы самими банками. Однако, как отмечает «Ле Монд», «для того чтобы полностью развернуть этот инструмент, понадобится от 10 до 20 лет. Немцы и французы согласны на то, чтобы, пока этого не случилось, был активирован европейский стабилизационный механизм (ЕСМ), который помог бы рекапитализировать оказавшиеся в трудной ситуации банки либо напрямую, либо через кредиты соответствующим государствам». Совместная германо-французская позиция на сегодняшний день выглядит так: «В будущем мы могли бы рассмотреть возможность сближения единого механизма санации и европейского стабилизационного механизма».

Как мы знаем, политика творит чудеса. Совокупный объем банковских активов (около 40000 миллиардов евро) примерно в четыре раза превышает ВВП всей еврозоны. На этом фоне скромных средств, которыми располагает европейский механизм солидарности, вряд ли хватит на то, чтобы погасить пожар.

Ангела Меркель не без некоторых оснований отказывается вновь и вновь платить по счетам стран, которые неблагоразумно залезли в долги. Однако они оказались в плачевной ситуации в том числе оттого, что единая валюта (завышенный курс евро, последствия Договора о стабильности, координации и управлении) обрекла их на структурную безработицу. Европейский стабилизационный механизм располагает лишь ограниченными средствами. Немцы знают, что их страна обязалась выделить ему 190 миллиардов евро. Французы обычно не в курсе того, что Франция подписала гарантии на 142 миллиарда: пустяки! Если прибавить к ним займы, предоставленные Греции, и суммы, переведенные Европейскому фонду финансовой стабильности (ЕФФС), результат явно превысит 10 % от нашего долга. Величина потенциальных вливаний в ЕСМ со стороны Германии, Франции и Нидерландов, которые, скорее всего, при любом раскладе останутся платежеспособными, достигает 350 миллиардов евро. Однако государственный долг Испании (если сложить центральное правительство и «автономные области»: Каталонию, Страну Басков и др.) составляет минимум 700 миллиардов. К этому стоит добавить долг Италии (200 миллиардов), греческий долг (300 миллиардов)… и еще 300 миллиардов португальских и ирландских долгов. Размер государственных долгов, к которым еще, по-хорошему, стоит приплюсовать сомнительные активы в портфелях банков, говорит о том, что этот колоссальный лесной пожар придется тушить с помощью крошечной пожарной помпы Европейского стабилизационного механизма.

Все это немцы знают. Большинство из них поддерживают отказ А. Меркель от выпуска евробондов, которые бы соединили немецкий долг с долгами не столь финансово крепких стран, что создало бы «долговой коктейль» – одну из форм секьюритизации, к которой они уже прибегали и не испытывают особого доверия…

Философия Ханса-Вернера Зинна, призывающего вывести из еврозоны страны, которые больше всего погрязли в долгах, близка к проекту «ядра» еврозоны, выдвинутому в 1994 г. Шойбле и Ламмерсом (еврозона, ограниченная Германией и Бенилюксом, к которым из политических соображений добавили также Францию). Конечно, сегодня в это «ядро» смогли бы войти Нидерланды, Люксембург и, возможно, Эстония, Австрия и Финляндия. От Фландрии до Прибалтики и Центральной Европы просматриваются возможные контуры «жизнеспособной» еврозоны, выстроившейся вокруг Германии. Предложение Шойбле и Ламмерса также включить в нее Францию и тогда не отвечало никакой экономической логике. Сегодня оно звучит еще более иррационально. С начала 2000-х гг. конкурентоспособность нашей экономики драматически снизилась: в 2012 г. дефицит торгового баланса Франции приблизился к 70 миллиардам евро. Однако Франция все равно дала Германии необходимые «европейские гарантии». Без Франции «ядро» скорее напоминало бы не Европу, а большую Германию.

Ульрих Бек не без некоторой нотки провокации заявил: «Европа стала немецкой… На фоне грозящего крахом евро мощь немецкой экономики постепенно и в политическом плане стала важнейшей в Европе инстанцией принятия решений… Покорный ученик сделался наставником Европы». Это наблюдение не лишено оснований. Генри Киссинджер некогда иронически вопрошал: «А по какому номеру звонить в Европу?» Сегодня на его вопрос появился ответ: это телефон Ангелы Меркель. Именно так китайцы, русские и американцы смотрят на Европу: прежде всего через призму Германии.

Как через семьдесят лет после краха 1945 г. судьба Германии могла так радикально перемениться? Джон Адамс, второй президент США, когда-то писал: «Есть два пути, как покорить и поработить нацию. Первый – с помощью оружия, второй – с помощью долгов». Именно к этому парадоксальным образом привела единая валюта: она не только позволила немецкой промышленности окончательно захватить европейский рынок и создала Германии колоссальный торговый профицит по отношению ко всей еврозоне (за строго бухгалтерским исключением Нидерландов), но и способствовала тому, что из-за чрезвычайно низкой в начале процентной ставки, государства, фирмы и граждане по всей Европе оказались по уши в долгах.

Конечно, в словах Ульриха Бека есть доля преувеличения: Европа вовсе не стала немецкой. Разве она, как без обиняков заявил председатель фракции ХДС/ХСС в Бундестаге Фолькер Каудер, действительно «говорит по-немецки»? Европа волей-неволей подчиняется правилам бюджетной дисциплины и «культуре стабильности», которую госпожа канцлер навязала ей с помощью финансовых рынков. На фоне тех колоссальных (частных и государственных) долгов, в которые неосмотрительно залезли почти все ее европейские партнеры, Германии достаточно сохранить свою кредитоспособность, чтобы в глазах рынков стать ключевой силой в Европе (даже если она к этому не стремится). Германия оказывается главным гарантом единой валюты, проект которой она в 1989–1991 гг. согласилась принять, хотя никогда за него и не ратовала. Если бы это было в ее власти, дата введения евро была бы отложена на неопределенный срок. Конечно, именно Германия сформулировала правила, по которым работает единая валюта, но календарь ее запуска (1997 г., самое позднее – 1999 г.) был ценой, которую ей в 1990 г. пришлось заплатить за свое объединение. Французам вряд ли стоит ей это ставить в вину.

Германия не стремилась вновь вернуть себе доминирующее положение, но как только в 2009–2010 гг. финансовые рынки убедились в структурной уязвимости евро, сама экономическая стратегия заставила ФРГ взять на себя эту роль.

Ульрих Бек пишет о том, что «невозможность контролировать ход событий была изначально заложена в систему в политических целей». Таково было «пари Паскаля» о «постнациональной Европе», предложенное Франсуа Миттераном и принятое Гельмутом Колем. Крах этой затеи был предсказуем. Ульрих Бек пытается нас убедить, будто структурные изъяны единой валюты можно было бы скорректировать, создав «институты, призванные вести мониторинг и эффективно координировать экономическую и финансовую политику европейских стран», иначе говоря, если бы Европа превратилась в федерацию, т. е. единую нацию. Очевидно, что в 1991 г. Европа, несмотря на красивые речи, была к этому не готова. И тому есть несомненные доказательства: Маастрихтский договор запрещает ЕЦБ выделять какие-либо кредиты правительствам (пункт о «невозмещении») и не предусматривает никакой финансовой солидарности между государствами. Редактор текста договора Карл-Отто Пёль и Гельмут Коль проявили предусмотрительность: они стремились заранее обезопасить себя от того, что у некоторых государств может возникнуть искушение сыграть в «зайцев», т. е. набрать дешевых кредитов, а потом возложить тяготы по выплатам долга на самых состоятельных «подписантов», начиная с Германии.

Кризис 2008–2009 гг. привел во всех странах к обмелению налоговых поступлений и росту бюджетного дефицита. «Фанатичные европеисты» не желают понять, что изначальный порок «единой валюты состоит не в рассогласованности бюджетной и даже экономической политики, а прежде всего в радикальной неоднородности экономик, которые, как порой говорят, “делят между собой евро”». Скорее, стоило бы сказать, что они «вместе несут бремя этого выбора», который как минимум был изначально рискован, поскольку основывался на магической вере в способность Европы однажды превратиться в единую нацию.

Вот к чему мы пришли: Германия, благодаря тому что ее финансовые ресурсы далеко опережают все остальные страны, сегодня принимает решения за других; однако она не готова согласиться на масштабные финансовые трансферты, которые бы потребовало превращение Европы в настоящую федерацию. А вот это Ульрих Бек, как и прочие «фанатичные федералисты», видеть отказывается.

Германия не пойдет на «бросок в федерализм», который ей предлагает Ульрих Бек, вооруженный своей «теорией катастроф». Он воспринимает угрозу краха еврозоны как спасительный риск, «воистину историческое испытание», которое позволит не считаться с ограничениями национальных демократий: «Как добрый гегемон, Германия будет вынуждена ответить на вызов, не считаясь с законодательными запретами».

Само собой, подобное приложение теории Карла Шмитта о «чрезвычайной ситуации», или, если хотите, европейский переворот, за который ратует Ульрих Бек, призван служить самой возвышенной цели: переустроить Европу на основе нового «социального контракта» в духе Руссо и гарантировать «индивидам» (которые отчего-то пришли на смену гражданам) «больше свободы, больше социальных гарантий и больше безопасности». Мне кажется, что Ульрих Бек толком не читал трактата «Об общественном договоре» – абстрактную теорию республики, которая, если попытаться ее применить вплоть до мельчайших деталей, привела бы к чудовищным результатам. К счастью, этот новый «бросок в пропасть» сегодня попросту невозможен! Колоссальные финансовые трансферты, которых потребовал бы такой проект, обрушили бы конкурентоспособность немецкой экономики, а это в глазах простых немцев несопоставимо более грозный вызов, чем тот, которому призывает противостоять Бек. Да и на какую социальную базу Бек и автор предисловия к его книге могли бы опереться? На «индивидов», о которых они ведут речь? Но они не являются самостоятельной социальной силой! Может, на студентов программы «Эразмус»? Но они составляют ничтожную часть населения, «европейский» учебный профиль не защищает их от финансовых неурядиц, да и нельзя же всю жизнь быть студентом!

Бек не замечает, что «категорический императив», который он провозгласил, дабы «спасти евро», исходит из вошедшего уже в привычку отождествления между европейской идеей и единой валютой. Однако евро – это вовсе не кольцо Нибелунгов, как это ему мерещится, а простой инструмент, который требуется откалибровать.

Я не верю, что «европейский переворот», задуманный Ульрихом Беком, действительно соблазнит Ангелу Меркель. «Сумерки богов», по-моему, не в ее стиле, и она вовсе не жаждет, подобно Брунгильде, сгинуть в пламени Вальгаллы.

Решение, которое Германия Ангелы Меркель пока что теоретически предлагает как ответ на стоящую перед ней дилемму (Европа или широкие просторы), – это создание Соединенных Штатов Европы на немецких условиях, которые вдобавок варьируются от одного ее заявления к следующему. В январе 2012 г. в интервью Süddeutsche Zeitung канцлер заявила: «Нам нужна двухпалатная система, при которой Европейский парламент смог бы контролировать Комиссию, ставшую настоящим европейским правительством. Нам требуется представительство государств-членов через Европейский совет, превратившийся в своего рода Бундесрат Европы. Наконец, нужен независимый Европейский суд». Однако, как замечает Генрих Август Винклер, «тут как раз и начинаются проблемы».

Предполагая возможные трудности, немецкий канцлер выдвинула альтернативное предложение: избрание на всеобщем голосовании европейского президента. Однако в отсутствие «европейского народа» его легитимность будет сомнительна и едва ли признана всеми. Какова окажется его роль, кроме как служить демократической завесой для навязанных Договором о стабильности, координации и управлении мер бюджетной дисциплины, а следовательно, для политики жесткой экономии? Избрание президента Европы не выведет ее из стагнации и в нынешних обстоятельствах, скорее, рискует пробудить национальные трения.

30 мая 2013 г. Ангела Меркель и Франсуа Олланд предложили Европейскому совету ввести специальную должность председателя Еврогруппы, объединяющей министров финансов, и проводить периодические встречи министров труда, исследований и промышленности – все это, заметим, уже не ново. Канцлер и президент также заговорили о фонде, который способствовал бы росту конкурентоспособности еврозоны, и о создании специальных структур в Европарламенте. Но в чем состоит суть политики, которую они призывают воплотить в жизнь? Как гласит опубликованный документ, требуется «прежде всего координация в сфере рынка труда, социальной интеграции, пенсионной политики, доступа на рынки, эффективности государственных служб и, наконец, в инновациях и системе образования». Это «самая суть проблемы» – заявляет советник президента Республики. Меркель подводит итоги: «В мире нужно равняться на лучших. Для этого государства порой должны брать на себя жесткие обязательства». Договорившись о принципах, следует перейти к практическим упражнениям: Франсуа Олланд указывает, что «соглашения о конкурентоспособности и экономическом росте не должны быть императивны – Франция к такому рывку еще не готова». Лучше не скажешь.

Французские и немецкие лидеры не хотят знать о том, что растущий экономический дисбаланс между их странами коренится в изначальном пороке единой валюты: сама ее природа ведет к усилению сильных и ослаблению слабых. В отсутствие политического союза, который сегодня недостижим, они хотят решить проблему с помощью простого усиления «экономической координации» внутри еврозоны и «структурных реформ» – на нынешнем кодовом языке это выражение означает прямо противоположное тому, что оно значило тридцать лет назад: например, как, якобы стимулируя наем новых сотрудников, на деле упростить увольнения…

Ангела Меркель экспортировала в остальную Европу нормы, связанные с присущей Германии «культурой стабильности». Однако добрый гегемон не обратил внимания на то, что в Европе живут не только немцы: вот почему столь непохожие друг на друга люди, как Оскар Лафонтен, председатель партии левых (die Linke), и Ханс-Олаф Хенкель, бывший глава союза немецких промышленников, ратуют за отказ от единой валюты. Первый – чтобы вернуться к одной из форм европейской валютной системы; второй – дабы позволить Франции и Германии вести политику, соответствующую их собственным интересам.

Столь опытный политик, как Гельмут Шмидт, прекрасно понимает, что еще далек день, когда Европа генетически преобразится настолько, что, превратившись из кокона в бабочку, сделает «решительный шаг навстречу федерализму»: «Очевидно, что и в XXI в. Европа останется совокупностью национальных государств с собственным языком и историей. Вот почему она точно не станет федерацией».

В той же речи Гельмут Шмидт остановился на том, что он называет «колоссальной иллюзией развития: огромный профицит торгового баланса – 5 % от ВНП Германии. Такой же, как у Китая… Наши лидеры должны осознать этот факт. Что для нас профицит, для других – дефицит. Наши кредиты – это их долги. Подобная ситуация едва ли совместима с идеалом равновесия, который мы некогда проповедовали… Если мы, немцы, позволим себе претендовать на роль европейского лидера […], Германия окажется в изоляции»… Те же слова мы сегодня слышим из уст Оскара Лафонтена: «Немцы еще не поняли, что страны Южной Европы, в том числе Франция, погружаясь в болото пауперизации, раньше или позже дадут отпор германской гегемонии». Гельмут Шмидт вписал это объективное противоречие в широкий исторический контекст: «Эти шестьдесят лет, когда мы, немцы, ценой таких усилий возродили страну, мы никогда не были одиноки. Ее возрождение было бы невозможно без помощи западных победителей, без поддержки со стороны Евросоюза и НАТО, без содействия наших соседей, без падения Восточного блока и краха коммунистической диктатуры. Нам, немцам, есть за что быть благодарными, отвечая солидарностью на солидарность, проявленную по отношению к нам… В поисках рецептов преодоления [нынешнего кризиса] мы не должны выставлять свой экономический и социальный уклад, нашу федеративную систему, нашу концепцию бюджета и ведения финансов как модель или пример для подражания, а лишь как один из возможных путей».

Стремясь навязать всей Европе немецкий ордолиберализм и переоцененную валюту, госпожа канцлер этим советом пренебрегла, однако, надо признать, не нарушила ни одного из договоров. «Железная канцлерин», как ее называет Ульрих Бек, – без сомнения, женщина выдающаяся. Физик по образованию, выросшая в ГДР, в той части Германии, которую некогда звали Пруссией, Ангела Меркель, по мнению всех, кто с ней общался, из тех политических лидеров, кто тщательно вникает во все досье и с кем возможен аргументированный спор. Это не мешает ей под покровом педантичного юридизма блестяще играть на меняющемся балансе сил: чтобы провести свою линию и при этом создать впечатление, что она готова на компромиссы, Меркель умеет в одних случаях опереться на текст закона, в других – на Бундестаг, чувствительный к колебаниям общественного мнения, либо на непреклонный Конституционный суд в Карлсруэ. Беспокоясь о том, как сберечь накопления немцев, она пользуется в стране искренней популярностью. Не меньше заботясь о собственном переизбрании, она почти себе его обеспечила, взяв на вооружение большую часть программы СДПГ. Соглашаясь время от времени допустить небольшие отклонения от буквы договоров, чтобы профинансировать какой-то фонд помощи или закрыть глаза на косвенную поддержку, которую ЕЦБ оказывает оказавшимся в затруднительном положении государствам, она может поставить себе в заслугу, что твердо ведет Европу по жесткому, но эффективному курсу, который привел страны-должники к покаянию. Столкнувшись со спекуляциями, их лидеры согласились на планы по сокращению бюджетных расходов, которые обрекли их экономики на рецессию или как минимум на долговременную стагнацию. Чтобы разжать тиски процентной ставки, самые уязвимые приняли программы бюджетной помощи: без гарантий со стороны Германии они были бы отданы на растерзание финансовым рынкам, как некогда христиане – хищникам, или, что еще хуже, изгнаны из мнимого рая единой валюты. На их взгляд, евро по немецким правилам (т. е. с дефляционными мерами) лучше, чем никакого евро, т. е. возвращение к национальной валюте, поскольку оно сопровождалось бы девальвацией, которую они считают неприемлемой для населения, а на деле, возможно, для банков. Поскольку им до сих пор не предложили ни одного реалистического решения и ни один альтернативный сценарий попросту серьезно не изучался, европейским лидерам остается лишь выбирать лучший вариант из худших. Так шаг за шагом была выстроена «Священная Римская империя» единой валюты.

К чему стремится Германия: к продолжению «европейской интеграции» (конечно, на своих условиях) или, как предполагает один проницательный наблюдатель и как агитирует недавно созданная партия AfD (Альтернатива для Германии), к выходу из зоны евро, ответственность за который в случае необходимости можно переложить на других?

На сегодняшний день Ангела Меркель готовится к переизбранию. Даже если ей придется обойтись без либералов из Свободной демократической партии (FDP) и она решит заключить альянс с СДПГ или даже с «зелеными», это вряд ли на йоту изменит цели, которые она перед собой поставила. Предложения кандидата социал-демократов Пеера Штайнбрюка были очень умеренны, даже умереннее, чем у председателя СДПГ Зигмара Габриэля: он высказался не за мутуализацию государственных долгов, а за выпуск «проектных бондов» (project bonds), предназначенных для финансирования частных инициатив (эта идея и без того была одобрена на европейском саммите 29 июня 2012 г.). Так что этот скромный рубеж Ангела Меркель уже преодолела. Конечно, она время от времени дает понять, что однажды «бюджетный федерализм» мог бы привести к мутуализации части государственных долгов. Однако Карл Ламмерс, один из исторических лидеров ХДС и специалист по «европейским делам», призывает нас к сдержанности: «Мутуализация долгов – это вопрос времени, поскольку она завязана на общую бюджетную политику. Сегодня провести ее невозможно… Французы должны понять, что продуктивность их экономики вырастет, когда они проведут структурные реформы на рынке труда».

Меркель может согласиться на возобновление роста зарплат в Германии. Она предлагает зафиксировать минимальный размер оплаты труда по регионам и по отраслям экономики. Канцлер говорит, что готова дать зеленый свет для принятия европейского инвестиционного плана, чьи базовые принципы были зафиксированы по просьбе Франсуа Олланда в июне 2012 г., однако Европейская комиссия до сих пор не спешит ввести его в действие. Я пишу эти строки летом 2013 г. и лишь для памяти хочу упомянуть о возможном макиавеллиевском плане союза с «зелеными», который оставит СДПГ и die Linke один на один друг с другом. Как известно, взаимные счеты среди левых во Франции – просто цветочки по сравнению с тем, что творится в Германии… Однако Меркель не допустит такой ошибки. Она предпочтет «большую коалицию» с СДПГ.

Сейчас, когда до выборов остался месяц, я рискну сделать следующий прогноз: Ангела Меркель поступит по-меркелевски, т. е. сделает ставку на ту Европу, которую готов принять ее электорат.

Верная этим принципам, она тем не менее не сможет закрыть глаза на тот факт, что жертвы, которые требуют от стран Юга в обмен на оказанную или обещанную помощь, не только пока не принесли никаких плодов, но обрекли всю Европу на долговременную стагнацию. Ангела Меркель, я убежден, – настоящий государственный деятель. Ей придется решить эту квадратуру круга: как одновременно сохранить конкурентоспособность Германии на внешних рынках и ее европейскую миссию?

Едва ли можно поверить в то, что немецкие лидеры до сих пор не разобрались, в каких экономических и финансовых противоречиях увязла единая валюта. Они, конечно, не собираются жертвовать конкурентоспособностью своей экономики на мировых рынках, взяв на содержание погрязших в долгах соседей. Как отметил Жан-Люк Грео, у немецкого великана не такие широкие плечи, чтобы снести всех «карликов европейской экономики», которые хотели бы за него уцепиться. Лидеры Германии, конечно, понимают, каким политическим тупиком обернулась единая валюта, и, вероятно, попробуют сбросить на других ответственность за ее крах. Они не могут не услышать предостережений, публично сделанных Йошкой Фишером: «Ангела Меркель не должна оказаться в роли третьего за этот век немца, который, подобно Вильгельму II и Гитлеру, разрушил Европу». Жан-Люк Грео продолжает свои прогнозы: «Решив, что, пройдя чистилище послевоенных лет, она восстановила свое историческое достоинство, Германия стремится занять достойное ее место в новом мире XXI в. Вместе с Европой или без нее».

Я хочу уточнить его гипотезу, вновь подчеркнув, что европейская идея и выбор единой валюты – это не просто разные, но, на мой взгляд, противоположные друг другу вещи. Германия, вероятно, захочет выпутаться из клубка проблем, в который завел евро, с минимальными потерями, например, играя на европеистских лозунгах, чтобы не поставить под угрозу ни свою экономическую мощь, ни свою демократию, на страже которой стоит Конституционный суд в Карлсруэ. Французским лидерам стоило бы учесть такую возможность как минимум для того, чтобы сохранить будущее европейской идеи в той форме, в какой она приемлема для Германии и, конечно, для самой Франции.