Дни бежали – тревожные и буйные, как степной ветер. Собирались мужики в соседних селах, спорили с утра до позднего вечера и, расходясь, просили Кирилла:

– Повремени, пожалуйста, годок-другой…

– Ну, что тебе больно приспичило?

Кирилл не отступал, хотя на торфянике уже работало достаточное число людей. По плану они предполагали в течение месяца вывезти на завод сто тысяч пудов торфа, а вывезли триста тысяч. Оказалось, каждый за этот месяц выгнал тройную норму. Хорошо у них было и в поле. В поле из земли таращился турнепс и зеленело просо. По определению Богданова, турнепс должен был дать пять-шесть тысяч пудов с каждого гектара, и под турнепс готовились длинные канавы, похожие на братские могилы, а под ботву – простые, придуманные Захаром Катаевым, силосные башни. Давыдка же скупал на базарах молодой скот, главным образом волов, и ставил их на откормку в широкие кошары, сделанные из фанеры. Это предприятие оказалось одним из выгоднейших для коммуны: средства на скупку скота были отпущены из области рабочим кооперативом, коммуна должна была вскормить скот, отправить его на убой и за это получить определенный процент – за год тысяч пятьдесят – семьдесят. Кирилла даже пугало – деньги к ним валили со всех сторон. Недавно Птицесоюз отпустил им огромную сумму на разведение кур, гусей, уток. Богданов срочно заложил инкубаторы, отобрал у всех коммунаров кур и глиняные постройки старого дома занял под курятник. Коммунары же переселились в новый дом, уставили квартирки новыми кроватями – и вдруг стали замечать грязь: бабы мыли окна, мели двор, посыпая его песком. А дедушка Катай разбил посередь двора клумбу, насадил цветов и заставил ребятишек поливать и караулить их. Новые коммунары, во главе с артелью Захара Катаева, продали в деревне свои халупы и на вырученные средства заложили двухэтажный, из сосновых бревен, дом. Все шло как будто хорошо. В коммуне стал раздаваться смех, появился задор: каждый, работая, радовался тому, что живет и работает в коммуне. И Кирилл мог бы быть опять довольным, мог бы успокоиться, но то, что крестьяне окружающих сел упорно не шли в коммуну, расстраивало его еще и потому, что он не отыскал основной причины их упрямства. Поэтому он сегодня и заехал в Широкий Буерак. Перед тем он побывал в Алае, в районном исполнительном комитете, где как член ЦИКа проверил работу. Рик уже готовился к осенней посевной кампании, составлял планы.

– Вот, – говорил предрика Шилов, – только составили план – и опять ломай. Составили, указали, что коллективизировано у нас население на три процента, а ты там поднялся и все сломал: гляди – еще семьдесят три артели организовались, теперь у нас коллективизированы сорок восемь процентов. Ты, хоть и член ЦИКа, а согласуй с нами, с планами.

Кирилл на это только покачал головой и спросил:

– Что же вы думаете делать по посевной кампании?

– Семян чистосортных тысяч пять пудов нам надо завезти.

– Откуда?

– Откуда? Это дело не наше. Наше дело плановать, а там, в городе, лучше нашего знают – откуда.

«Бумага заела людей», – решил Кирилл.

С таким впечатлением он отправился в Широкий Буерак.

Оказалось, в Широком Буераке за лето две артели – артель бурдяшинцев и артель «Необходимость» – слились в одну артель «Самосила».

«Конечно, такое название придумал Плакущев», – мелькнуло у Кирилла, когда он прочитал вывеску на коньке избы Митьки Спирина.

Во дворе толпились мужики и бабы, а под сараем, за столом рядом с Митькой Спириным, лениво посматривая на всех, сидел Шлёнка. Митька вертелся на табуретке и тревожно выкрикивал:

– Граждане, не курите, прошу вас: ментом ведь сарай вспыхнет.

А Плакущев уговаривал Шлёнку:

– Мы ведь заодно с вами, – говорил он. – Но всякую штуку ждать надо. Вон яблоки на дереве. Зеленое съешь – пронесет тебя. А созреет – полезность большую для человека имеет. И нам созреть надо. Чего говорить – у вас там, на «Брусках», любо глядеть – рай земной. Рай. И назад возврату нет – отрублено. Да ведь это я могу сказать другому, – кто уразумел. А темный народ «воспитать следует, освободить его от глупого, а потом сказать: «Пожалуйте в коммуну». Не всякого ведь можно в горницу пустить. Вон Епиху Чанцева пусти – он тебе все облюет, обслюнявит.

– Действительно, – согласился в угоду Плакущеву Епиха и заерзал на заднице. – Было дело – на свадьбе… Меня угостили, а я измазал все. Я ведь озорной.

– Вот я и говорю, – чуточку подождав, чтобы слова Епихи дошли до всех, закончил Плакущев. – Не порите горячку. От чистой души тебе говорю: воспитать народ надо допрежь то ись.

Тут вцепился Илья Гурьянов. Он так же, как и всегда, засунул руки в карманы, сжался, точно ему было холодно, – и выдвинул свою линию:

– Я хочу говорить здесь, граждане, не ради красного словца, – начал он, глядя на Плакущева с величайшим презрением. – Есть люди, которые сейчас, припертые, полезут к черту на рога. Как говорят: таракана булавкой коли, и он запоет.

– Зря! Уйми, Никита, ведь отец ты, – с упреком посоветовал Плакущев.

– Чай, вот послушаем, – ответил Никита.

Илья говорил плавно, убедительно, то и дело цитировал Ленина, постановления партсъезда, и все это переворачивал по-своему. Он говорил о том, что когда-то Ленин сказал – если мы дадим крестьянину сто тысяч тракторов, то и он скажет: я за коммунию, то есть за коммуну. И Илья спрашивал: где же тракторы? Потом он перескочил на неграмотность и вновь указал на Ленина и на то, что в прошлом году с Широкого Буерака по самообложению взято три с половиной тысячи рублей, а на ликпункт отпущено риком всего только четыреста рублей. Затем он повернул в другую сторону – что-де, вот на юге построен огромнейший («таких нет в мире!») сельскохозяйственный завод, который ежегодно выбрасывает на рынок несколько десятков тысяч плугов, борон, веялок, жаток – то есть всего того, что нужно единоличному хозяйству…

– А при коллективе, – говорил, забирая толпу в руки, – сами знаете, и тот инвентарь, какой у нас есть, лишний. Стало быть, строя коммуну, мы подрываем нашу промышленность и наносим огромные убытки стране.

«В самом деле, на кой черт строили такой завод? – подумал Кирилл. – А Шлёнка, конечно, с Ильей не справится: жуют его с обеих сторон – и Илья и Плакущев».

– Я не хочу здесь защищать зажиточных, – раскинул сети Илья, чтобы поймать в них зажиточных. – Но, когда и с зажиточными поступают, не соблюдая революционной законности, я против.

– Вот именно что, – прервал Шлёнка и немедленно смял Илью, как лошадь копытом – воробья. – Вот именно что зажиточных… ты с этого бы и начал.

– Я ж не кончил… не кончил я… – запротестовал Илья.

– Кончал бы. Кто тебе не велел? Так вот, мужики, что делать будем? – спросил Шлёнка, обращаясь ко всем.

– Что? – Еле сдерживая себя, вперед высунулся Никита Гурьянов. – Мы ж тебе сказали: не пойдем. Секи вот мою башку на бревне, а в коммуну не пойду, супротив она мне.

– Вы дайте нам слободу, слободу дайте, – загнусил Маркел Быков. – Мы и без вас обойдемся. Бывало, и машин этих не было, а хлеб не знали куда девать.

– Есть предложение, – не обращая внимания ни на Илью, ни на Никиту, ни на Маркела Быкова, заговорил Шлёнка, – всем пойти в коммуну. Кто против? Прошу поднять руку.

Бурдяшинцы и криулинцы сбились плотнее и чуточку попятились от Шлёнки, как стадо коров от мчащегося им навстречу автомобиля.

– Хитер, пес, – пробормотал Никита. – А ты голосуй и «за» и «против» – вот по-честному.

– Зачем и «за» и «против», раз одно предложение – всем пойти в коммуну? Других предложений нет и быть не может.

– А у меня есть, я предлагаю не ходить. Что? – ввернул Никита.

– А мотивировочка у тебя какая? – спросил Шлёнка и протянул руку, требуя мотивировочку.

Никита рассмеялся.

– Да-а какая?… Просто… просто не ходить.

– А-а-а, просто! – взорвался Шлёнка. – Ему просто! – И лицо у него покрылось белыми пятнами. – Просто! Мы третью неделю топчемся, а ему просто. Ишь, гусь какой, «просто»! Просто только кошки котят родят – и то слепеньких. Так, мужики, больше предложениев нету? Я голосую свое. Кто против? Прошу поднять руку. Митька! Считай.

Никто не поднял руки. Только Никита Гурьянов вскинул было руку, но немедленно же опустил ее. Плакущев же стоял позади Шлёнки, сдерживая смех, а Маркел Быков намеревался пробиться сквозь толпу и удрать с собрания.

«Чудаки! Вот так чудаки!» – подумал Кирилл и крикнул:

– Василий, голосуй и «за» и «против»!

Все повернулись к нему, вздохнули так шумно, как будто он открыл дверь в избу, куда их всех загнали и где они все задыхались, не имея уже сил открыть дверь или выбить окна.

Кирилл не считал голосов, он следил за лицами, за тем, кто и за что голосует, и удивился: за коммуну подняли руки родные Захара, Давыдки Панова, Чижика – все это были те, от кого Кирилл не ожидал такого шага, а остальные, большинство бурдяшинцев, тянулись за Никитой Гурьяновым. Никита даже вскочил на чурбак и, высоко вскинув руку, крикнул:

– Подымай, граждане! Не бойся: при советской власти живем.

Воздержался Плакущев.

– Я ведь за коммуну, – сказал он, – да вот народ не хочет, а я от народа ни на крошку.

Шлёнка двинул под собой табуретку и, собрав на столе бумаги, сказал так, как будто об этом только что дотолковались:

– Ну, мужики и бабы, завтра, значит, в девять часов утра соберемся здесь же… Собрание продолжается.

– Ой, мамыньки! Ноженьки не держат! – пожаловалась Елька – жена Ильи Гурьянова…

– Ничего. Зато голова на плечах поумнеет, – ответил Шлёнка и, подцепив Кирилла под руку, вышел с ним со двора.

– Ты что, Василий, измором, что ль, хочешь их взять? – засмеялся Кирилл.

– Такое дело, – начал Шлёнка, гордясь своей но^: вой поговоркой, которая, казалось ему, придавала его словам особый вес. – Такое дело, ежели взять для примера конкретного лошадь, которая воздух глотает. Стоит в конюшне и – хам, хам, – наглотается, ажио раздует ее. С такой лошадью другую рядом ставить нельзя: приучится, за порченой потянется… И все эти за поедами тянутся – за Никитой, за Маркелом. Такое дело, с Митькой Спириным я толковал. «На кой, мол, пес тебе лошадь?» – «Хочу, слышь, по-людски пожить». Этот, стало быть, за Никитой тянется. Никита глотает, а он за ним.

– Ой, какой ты молодец стал! – искренно любуясь им, проговорил Кирилл.

– Надо с этих, с поедов, шерстку срезать, рыла им в другую сторону повернуть, – продолжал Шлёнка и пожалел: – Давно Лукерью не видал свою, как она там?

– Верно, – согласился Кирилл и тут же подумал о Стешке и о том, что ему следует на время отложить наступление на села и заняться хозяйством коммуны.

Кирилл два дня работал на берегу Волги, куда на тачках подвозили торф. Торф доставляла ручным способом группа Петра, племянника Чижика. Доставляла она его с пуда, взвешивали около штабелей, а не на барже, отчего слишком много было лома, слишком много торфа терялось по дороге от карьера до баржи. Кирилл первое время не мог понять, в чем дело, почему так небрежно доставляют торф даже при сдельной оплате труда, а потом догадался, что все зависит от того, где взвешивают торф, что, взвесив торф у штабелей, возчики несутся с ним, как угорелые, желая только как можно скорее свалить его где попало. Кирилл снял с работы Петра, во главе группы поставил Николая Пырякина, заставил взвешивать торф не у штабелей, а на барже. Затем распорядился устроить две телеги-плоскушки, пудов на сто каждая, и прикрепил к ним два трактора. После этого большинство людей освободилось, и доставка пошла скорее – без лома и утери.

В середине второго дня на «Бруски» из города снова заявился Яшка. Он в городе заделался «выдвиженцем» при газете и приехал теперь не один, а с человеком в роговых очках, похожим на филина. В столовой они подсели к Стешке, и Яшка решил пошутить:

– т Последний разок хочу посидеть с женой. Вот жена моя и не моя, – сказал он корреспонденту.

– Посиди-ка да погляди, а я поем, – кинула Стешка.

Кирилл ждал – Стешка уйдет, а она сидела, спокойно подносила ложку ко рту и, намеренно чавкая, облизывала ее.

– Это кто такой? – поинтересовался Кирилл.

– Корреспондент, – ответил человек в роговых очках и, рассматривая листик бумажки, где написано было меню, сморщился.

– Что же у вас тут коммунистического? Работают у вас за деньги, обеды за деньги.

– А это мы для того плату за обеды ввели, – намеренно грубо сказала Стешка, – чтобы приезжие бесплатно не обжирали нас.

– У вас же капиталистические отношения, – продолжал корреспондент, делая вид, что не слышал Стешку. – Такая штука вас к социализму не приведет.

– А мы об этом и не думаем, – прикинувшись дурачком, произнес Кирилл и, издеваясь над корреспондентом, продолжал: – Мы вот насчет того больше: пожрать, поспать да на шармака бы где цапнуть.

– И с бабами погулять, – добавил Яшка.

– И от этого не прочь: мы не евнухи.

Стешка мельком укоризненно посмотрела на Кирилла и, не кончив еды, вышла из столовой.

– Интересно, интересно, – подчеркнул корреспондент так, как будто уже знал обо всех проделках в коммуне и, доставая деньги из бокового кармана, попросил себе обед.

– Чеки давайте, – сказала Лукерья, жена Шлён-ки. – Вот такие.

Корреспондент разгладил чек и прочитал вслух:

– «Чек коммуны «Бруски». Десять копеек». Да-а. Подрыв, подрыв, знаете ли, – он потряс чеком перед Кириллом, – подрыв нашей финансовой системы. Свои денежки завели. У вас тут социализмом и не пахнет.

После ухода Стешки корреспондент вдруг показался Кириллу совсем чудаком, и Кирилл снова принялся строить из себя дурачка:

– Да какие это деньги?… Это же чеки… грамотки. А впрочем, вы покопайтесь, покопайтесь, у нас не такие еще подрывы найдете… Я мог бы вам по секрету кое-что сказать, да вот брюхо у меня болит…побегу-ка скорее, – и вышел из столовой, зная, что корреспонденту, когда он вникнет во все винтики коммуны, понравится хозяйство и тогда тот сам будет смеяться над своими поспешными выводами.

Он хотел было продолжать свои усовершенствования по доставке торфа, но, подойдя к берегу Волги, заметил, что его веселое и бодрое настроение спадает, и он, сам еще не зная почему, ощутил в себе такую же тревогу, какая бывает у путника, когда он в ростепель переходит через Волгу по вспученному льду.

Он знал только одно – тревога зародилась у него при виде Яшки. Но теперь он почему-то больше думал о корреспонденте. Конечно, Яшка постарается показать корреспонденту коммуну с плохой стороны, а в хозяйстве плохих сторон еще сколько угодно. Взять хотя бы ту же доставку торфа. Разве можно столько терять его при переправе от штабелей на баржу? И это корреспондент может подхватить и «тиснуть» в газете.

«Впрочем, плюнуть на все надо», – сказал он себе и тут же понял, что с таким настроением ему лучше не ввязываться в работу, иначе он не выдержит, обрушится на кого-нибудь, а этого, особенно теперь, делать вовсе не следует.

– Коля! – крикнул он Пырякину. – Ты так и продолжай. – И ушел на торфяник.

Резка торфа на топливо закончилась. Вправо от первого озера было вынуто около пяти гектаров торфа, и теперь там зияла огромная яма. Дальше торф готовили на удобрение и на подстилку. На разработке действовали одиннадцать бригад, по двадцать восемь человек каждая. Первой шла бригада Ивана Штыркина. Она в день вырабатывала раза в два-три больше остальных, тянула всех за собой, и вечером при подсчете члены штыркинской бригады дразнили отставших, смеялись над теми, кто выработал меньше их.

– Молодцы, молодцы! – хвалил их Кирилл, когда ему рассказывали, как работает бригада Штыркина. – Вот это и есть социалистическое соревнование. Их надо премировать.

И совсем недавно совет коммуны премировал бригаду Штыркина, дав каждому по паре яловочных сапог и по рубахе.

Но сейчас, увидев Ивана Штыркина, Кирилл поразился: Иван большим ножом с дубовой ручкой резал торф сверху, как огромнейший кусок хлеба. Нож резал торф с хрустом, с хлюпаньем, и с хлюпаньем, тяжело дышал Иван. Смертельная усталость туманила Ивану глаза, лицо заросло курчавой спутанной бородой, а на висках образовались ямки… Иван весь высох, и когда его о чем-либо спрашивали, он несколько секунд стоял, как глухой, который не хочет признаться окружающим в глухоте. «Жадность», – мелькнуло у Кирилла.

– Сколько они в день зарабатывают? – спросил он у Давыдки.

– До пяти рублей на каждого выгоняют. Хотят до семи догнать. Боюсь, как бы жила у Ивана не лопнула. Петр, племяш Чижика, погнался за ним – грыжу нажил… вчера отвезли в больницу… Да и другое – восемь человек ногами страдают: ревматизм получили. Лежат они там, в бараке.

– Ну, без этого не обойтись, – возразил Кирилл. – А работают ведь хорошо?

– Плохо ли? Погляди-ка, что делают.

Около трехсот мужчин и женщин резали торф, корчевали пни, отвозили торф на тачках, складывали его в кресты, затем громоздили штабелями. Работали они все быстро, с тачками носились бегом. А в стороне, около второго озера, несколько человек раздирали поверхность торфяника специальными граблями, сгружали, просеивали торф через сита. Дальше рыли канавы для осушения болот.

Никого не надо было подгонять, все сами гнались друг за другом и, стремясь заработать как можно больше, не давали себе времени передохнуть, работали с самого утра и кончали, когда на озерах пылали костры. Спали всего по несколько часов в сутки и выполняли невероятную норму – вместо тысячи кирпичей в сутки Иван Штыркин выкидывал семь тысяч, а за ним устремились остальные и тоже выкидывали по пять тысяч кирпичей.

– Хорошо. Хорошо. Замечательно! – сказал Кирилл.

– Да что говорить, – восхищаясь работой вместе с ним, подхватил Давыдка. – Чай, глядишь, и сердце радуется.

– Вот именно – сердце должно радоваться, в этом гвоздь, – согласился Кирилл и ушел к себе в комнату, сел за стол и все, что видел на карьере, записал в тетрадку.

А перед тем как лечь в постель, он поделился своими думами, успехами и радостью с Улькой. Она вначале слушала его, а потом он увидел – она крепко спала и выдыхала из себя воздух, чуть раскрыв губы, отчего они дрожали, как листья осины.

«Конечно, Стешка бы отнеслась по-другому… а с этой чего и требовать», – простил он Ульку. И сам уснул.

Какая-то тревога, еще совсем неясная ему самому, подняла его рано утром, когда на воле еще боролась ночь с утренней зарей. Он прошелся двором и посмотрел на детский дом – на окно комнаты Стешки. За стеклом тихо колыхалась беленькая занавеска, в углу стояла лампа, а рядом лежала развернутая книжка.

«Значит, читала», – решил он, затем подошел к квартирке Ивана Штыркина и в окно увидел, как поднимается Иван.

Иван спал не на мягкой кровати, а рядом, на двух сдвинутых, покрытых дерюгой лавках, и, пробуждаясь, захрипел, точно его душили:

– Ага… Агафья, подымай!

Кириллу показалось – Штыркин кричит во сне. И Кирилл снова похвалил свою систему: «Вот она, система, какая, и во сне донимает», – и придвинулся к окну.

Иван еще раз позвал Агафью. Та спрыгнула с кровати, потянула мужа сначала за ноги, разгибая их, словно они были отморожены, потом за руки, Иван несколько секунд лежал точно изломанный.

– Огнем бы меня теперь палить… вот вскочил бы, – проговорил он и потянулся.

Кирилл не мог дольше смотреть на то, как Иван через силу поднял правую руку, вцепился ею в специально для этой цели привязанное к потолку полотенце, дернул и, падая на пол, встал на колени – серый, сухой, с воспаленными глазами.

– А-а-а, – протянул Кирилл. – Урод. Уродами делаются. – И вдруг все, что так радовало его вчера на торфянике, повернулось к нему другой стороной: он в своей, внедренной в хозяйство, системе увидел брешь. – Нам же надо ковать человека. А это… это же урод! – И, уже не рассуждая о том, чья система лучше – Степана Огнева или его, Кирилла Ждаркина, бегом кинулся к квартире Давыдки Панова и постучал в окно.

У окна появилась в одной сорочке дочь Панова Феня и, тараща глаза на Кирилла, – очевидно, еще не сознавая того, кто перед ней, – растерялась и не прикрыла грудей, похожих на две груши.

– Что? – спросила она.

– Дядю Давыда, – тихо ответил Кирилл и отвернулся, ругая себя: «Что ты за дурак! Ну, девка, ну и что же? Крыться она от тебя должна?»

– Кого? – переспросила Феня, уже придя в себя и закрываясь занавеской.

– Давыда, отца! Ты разве не в девичьей спишь?

– Нет, – Феня игриво засмеялась. – Прогуляла долго, вот и не пошла туда.

– Жениха ищешь?

– Мой жених, не родясь, умер. – Феня опять засмеялась и скрылась за занавеской.

На крыльце появился встревоженный Давыдка.

– Ничего особенного, – успокоил его Кирилл. – А вот что: сними, пожалуйста, с резки торфа Ивана Штыркина и всю его партию… и поставь на молотилку. Пусть хлеб молотят. Там не побежишь и не отстанешь: машина – она приведет человека любого в норму.

– А ведь сорвем работы на карьере. За кем гнаться будут? – еще не понимая Кирилла, запротестовал Давыдка.

– Ничего, дядя Давыд. Хуже будет, ежели он подохнет на болоте. Уговори, пожалуйста, его, сделай это для меня.

– Хорошо, сделаю, – тихо проговорил Давыдка. – Сделаю. Только зачем это? Канитель одна.

Конечно, и Кирилл понимал, что это только канитель одна: снимут Ивана Штыркина, но ведь не снимут всего того, что заставляет гнаться за целкашом. Вместо Ивана Штыркина появится какой-нибудь другой Иван.

У конторы висел написанный вопреки решениям совета коммуны приказ:

Приказ был написан от руки, второпях, и не сразу дошел до сознания коммунаров. Только потом, когда Николай Пырякин растолковал его смысл, он поразил всех.

Первым восстал Иван Штыркин. Обиженный еще и тем, что его сняли с торфоразработки и поставили на молотьбу хлеба, он, сухой, вытянутый, с дрожащими руками, как у пропойцы, – подтягивая сползающие штаны, протестовал бессильным голосом:

– Никто воли не имеет праву командовать нами. Мы не овцы там и не зайцы. Хочу – работаю, хочу – лежу.

Откуда-то вылетел и завертелся около Чижик, вслед за ним высыпали, как тараканы от пара, его родственники, за ними побежали члены бывшей артели Захара Катаева… и в течение нескольких секунд двор коммуны заполнился толпой серых, изможденных людей.

– Смотри, смотри на лица. – Кирилл сдернул Богданова со стула и показал на толпу во дворе. – Разве ты не видишь – у каждого в глазах смерть… Смотри, все они похожи на стадо очумелых коров.

– А ты видел такое стадо? Безумствуешь! – крикнул, стараясь перебить гул толпы, Богданов. – При большой стройке есть всегда жертвы, а ты хочешь все строить беленькими ручками. Ты знаешь, когда брали Перекоп (ты там в это время был), сколько положили красноармейцев? Думаешь, так вот, попивая чаек, решились на такое дело?…

Слова Богданова на первое время как-то успокоили Кирилла. Они укрепили в нем мысль, что он стоит на верном пути и делает то, что приказала ему партия. Но в то же время он вовсе не хотел, чтобы все коммунары к зиме ползали на карачках, как Иван Штыркин.

– Этот Иван… если бы ты видел, как он поднимается по утрам. Жутко! Ведь это же урод. Пойми.

– Раскис, как девица на выданье?

– А ты видел девицу на выданье?

– Как и ты чумных коров. Ты вон слушай – шумят как.

Во дворе гоготала толпа. Этот гогот напоминал Кириллу сначала гусиный садок, где тысячи гусей, сидя партиями в клетках, беспрестанно гогочут, оглушая окрестности. Но через миг Кириллу вспомнилось другое – базарное торжище и самосуд над конокрадом.

Вот вскочил на бочку Яшка. Выкрикивает: «Всех коммунаров здесь хотят сделать послушными, как забитых жен!» – да, он так и выкрикнул: «как забитых жен», и еще добавил, что коммуну пришедшие со стороны люди превратили в имение помещика Кирилла Ждаркина.

Кирилл выбежал из конторы и, расталкивая локтями коммунаров, пробрался к бочке. Яшки «а бочке уже не было. Заметя Кирилла в дверях конторы, он спрыгнул и зарылся в толпе.

Кирилл стоял на бочке, и все перед ним молчали.

«Не сладишь… с ними сейчас не сладишь», – подумал он и перепугался этой мысли. «Чепуха!» – подбодрил он себя и крикнул:

– Будет так, как сказано в приказе. Вы можете меня переизбрать, выкинуть из коммуны, но пока я стою у руля коммуны, будет так, как сказано в приказе… В этом я даю голову на отсечение.

Кто-то проворчал:

– На кой она нам… дерьмо такое.

– А вот если у меня голова дерьмо, – подхватил Кирилл, радуясь уже тому, что кто-то прорвал молчание, – если она у меня дерьмо, тогда не держите меня… снимите. – Он был уверен – ни у кого не поднимется рука голосовать за снятие его – и напирал: – Если я не годен, вы должны немедленно же выкинуть меня из коммуны, предать суду. Нельзя допускать, чтобы вами управлял человек с дрянной, пустой головой… А я… вот такой человек… я не могу смотреть на то, когда коммунары, в погоне за целковым, заживо себя хоронят.

– Ты хоронишь, ты! – И Яшка потряс кулаком: – Ты сосешь из них кровь… Ты в грязь затоптал Степана Харитоныча. Это тебе даром не пройдет.

– Врешь! – перебил Кирилл и побледнел, видя, как Иван Штыркин сдернул приказ и, разорвав его в клочья, бросил над головами коммунаров…-

И Кирилл остался один.

Работы вновь закипели на торфянике, на поле, по выделке брусков из красного камня, на стройке беконного завода и двухэтажного дома, на закладке новой мощной мельницы, и даже Захар Катаев с еще большим рвением, думая угодить Кириллу, принялся за посев озимого клина. Все работали так же – с самого утра и до позднего вечера, до костров, затемно ужинали в столовой и, как мореные мухи, расползались по комнатам, по баракам, по шалашам.

Система, внедренная Кириллом во все уголки хозяйства, восстала против него же.

Он несколько дней не выходил из комнаты, мучаясь тем, что его оставили, обошли.

– Пускай проветрится… продует его маленько, – сказал Богданов при нем и даже засмеялся…

И это дразнило Кирилла, вздымало в нем обиду и на Богданова, и на Давыдку, и на Захара Катаева – на всех, с кем он работал все лето рука об руку… У него шумело в голове, он не спал ночей, а все, что делала, говорила Улька, – раздражало его, и сознавая, что в поступках Ульки ничего особенного нет, все-таки болезненно ворчал:

– Ох, дура ты такая… И дура же!

На третий день к нему приехала Маша Сивашева, и он обрадовался ее приезду, как мог бы обрадоваться человек, замерзающий в проруби, потерявший всякую надежду на спасение и вдруг увидевший перед собой людей, теплую печку, еду.

– Маша, Машенька! – Кирилл кинулся ей навстречу и, забыв о том, что он глава коммуны, сжал Машины плечи и, не отрываясь от ее теплых глаз, затряс ее. – Вот хорошо-то… вот хорошо-то!.. Ну, пойдем… Я не могу здесь больше…

– Стервюга!.. стервюга!.. А-а-а!.. – завизжала им вслед Улька и опустилась на крыльцо квартирки. – Увела… сука… Увела…

Они уже бежали за Вонючим затоном, спустились в Гремучий дол, когда Маша сказала:

– Ух… Шагаешь же ты… как верблюд.

– Да? – спросил он и задержался.

– Присядем… – она опустилась на желтоватую траву под кустом орешника. – Затравили тебя. И ты все-таки прав. Прав ты в том, что экономика обгоняет культурный рост человека и человек остается черным тараканом. Люди еще старые – паршивые. Но от этого не следует падать духом. Надо полюбить их – забитых, паршивых, дрянных… иначе не перестроишь их. А ты сорвался. Ты обозлился. Против кого? Ах, Кирилл, Кирилл! Если бы все они были настоящие коммунисты, то здесь делать нечего было бы: они и без тебя бы обошлись.

– Маша! Маша!.. – сказал Кирилл Ждаркин и, плача, уткнулся головой ей в колени.

– Ну вот… ну вот, чудачок какой… А еще член Всесоюзного Центрального Комитета. Нет, ты перестань… а то ведь и я… Перестань, говорю! – вскрикнула Маша и провела рукой по его голове от шеи к макушке.

А когда они шли обратно, то за Вонючим затоном, в начале парка, наткнулись на Яшку и Стешку.

– Сюда, – Кирилл потянул Машу, и они скрылись за деревьями, невольно прислушались.

– Что тебе? – спросила Стеша. – Говори. Не мусоль.

– Ухожу, – откашливаясь, наконец выговорил Яшка. – Совсем ухожу и не вернусь больше.

– Скатертью дорога.

– Ты хоть сейчас не бей меня. – Яшка сжался и сделал к ней шаг. – Ты ведь можешь и не бить: ты добрая, я знаю. Ну, что с тобой? Скажи. Полюбила, что ль, кого? Ведь на рожон не полезу. Кого полюбила?… Не понимаю я.

– А тебе легче будет? Полюбила?! – Стешка засмеялась, и в смехе у нее бурлила злоба. Она стала к Яшке вполуоборот и вся затряслась. – Полюбила! Как же! Всех вас ненавижу! Всех! Ты, ты… Ах! – она не могла подобрать слов и вдруг выпалила: – Кобель! Полюбила? Вытравила я ее… у бабушки Чанцевой. А-а-а, ты не понимаешь? Не понимаешь, как приходил вонючий, слюнявый, не понимаешь, как это из-под тебя жена законная вывернулась? Понятно тебе было – налакаешься, придешь, сделаешь свое дело и пошел. – Она вся ощерилась и кинулась на него: – Вонючий приходил, облеванный и опять пришел.

– Брось! – Яшка вспылил. – Всегда вы так: как уходить – муж виноват… и то и другое он. К Кириллу, что ль, потянуло? Говори прямо. Нечего вилять.

Стешка остановилась, сдержала себя. Да, Яшка такой же: он снова хочет превратить ее в постельную принадлежность. До этой минуты она еще жалела его, иногда даже думала о нем, особенно сегодня, когда в лесу увидела Кирилла и Машу. Она пошла в коммуну и думала, что, может быть, встретит его, Яшку, и поговорит с ним… Может быть… Но вот он стоит перед ней, и все такой же, и все так же у него дрожат вывернутые ноздри, напоминая ей Клуню и Егора Степановича Чухлява. Все тот же. И Стеша спокойно ответила ему:

– К Кириллу, к кому ли… Тебе что за дело?

– А-а-а… Мы вот его подчикнем. – Яшка двинул ногой, точно пиная Кирилла.

– Кишка слаба. Подчикнем? Он вас подчикнет.

– Поглядим.

– И-их, и шелудивый же ты, Яков Егорыч, весь в батюшку, Железного, пошел! – Стешка повернулась и, удаляясь, добавила: – Кровь-то собачья сказывается.

– Стешка! – крикнул Яшка и побледнел. – Это ты совсем… по правде?

– Нет, наполовинку. Вот ежели приставать будешь – всем скажу, какой ты есть коммунист: жена бросила, а он на Кирилла кинулся.

– У-ууу! – Яшка тихо взвыл и, кусая руки, опустился под березой.

Кирилл и Маша незаметно прошмыгнули мимо.

– Кирилл, – прошептала Маша, хотя они уже были далеко от Яшки. – Ты цветешь?

– Отчего мне? – не в силах сдержать улыбку, ответил Кирилл. – Жена с мужем поругались – оттого? Впрочем вру, вру… – спохватился он. – Цвечу.

– Не цвечу, а цвету, – поправила Маша и побежала за Стешкой.

– Ну, цвету, – согласился Кирилл, направляясь к себе в комнату, уже совсем успокоенный и встречей с Машей и тем, что слышал от Стеши. «Вот только моя зазноба сейчас поднимет бурю. Ну, что ж, скажу ей все: оглобли нам следует в разные стороны», – подумал он, отворяя дверь в комнату, и удивился.

Улька стояла перед зеркалом и прихорашивалась. Она не заметила Кирилла или, может быть, сделала вид, что не замечает его, только стояла перед зеркалом и любовалась своими красивыми губами: она вытягивала трубочкой и показывала кончик розового языка, потом снова складывала губы тарелочкой и улыбалась.

– Что это ты? Физкультуру над губами проделываешь? – спросил Кирилл.

– Ах, ты пришел? Скучно – вот и верчу губами.

– Занятие! На работу бы шла.

– Освободилась от сынка: нонче совсем сдала его в детский дом. Теперь – на работу.

– Вот и хорошо, – Кирилл обрадовался не тому, что она идет на работу, а тому, что она сдала сына в детский дом. – И разговор теперь прекратится. А то ропот был: председатель, а сына держит дома.

– Скучно! – Улька потянулась.

– Поди погуляй.

– С кем? Одной скучно.

«Начинается, – подумал Кирилл, – сейчас взорвется», – и промолчал.

– Сроду ведь одна.

– А ты подцепи кого-нибудь.

– Разве я тебя на кого сменяю? – Улька обняла и поцеловала его в нос. – Весь ты мне родной… мученик. Измотался, сединки уж на висках появились…

Она была слишком ласкова, слишком возбуждена и не смогла скрыть от Кирилла какого-то другого чувства. Она, будто бы как и всегда, ласкала его, но в ее ласке он почувствовал, – а может быть, это ему просто показалось, – неискренность, и он отвел ее руку от себя.

– Устал я, – серьезно проговорил он, сдерживаясь. – Знаешь, что идет в хозяйстве? Меня могут снять.

– Снять? Как это снять? Чай, тебя партия поставила. Снять! Кто это может?

– Правда, ступай-ка погуляй последний денечек, – проговорил он, вкладывая совсем другой смысл в эти слова, и, сев за стол, вынул из ящика тетрадку. – Ступай, а я попишу…

Улька ушла, и Кирилл забыл о ней.

В полдень Кирилл, решив сломить упрямство коммунаров хитростью, вышел из комнатки, направился в конюшню, чтобы оседлать лошадь и ехать в поле – на торфяники, как вдруг он увидел: из Широкого Буерака по дороге двигается группа мужиков и баб. Впереди всех – сияющий Шлёнка, а рядом с ним ползет Епиха Чанцев.

– Что такое? – крикнул Кирилл, пристально рассматривая широковцев.

– А вот веду… в коммуну… делегады.

– Не делегады, а делегаты, – поправил Кирилл, хотя исковерканное слово ему очень понравилось. – Делегаты… Ну, что ж, просим милости.

– Смотреть, – начал Епиха. – Показывай нам, Кирилл Сенафонтыч, что у вас тут есть самое сладкое.

– Веди в столовую. Пускай сначала поедят, а там и хозяйство глядеть будут.

Делегаты отправились в столовую, а Кирилл сел на лошадь и тронулся в поле. Он еще не успел пересечь участок клеверища, как со стороны Винной поляны раздались заглушённые крики, затем оттуда показалось несколько бегущих людей, и какая-то непонятная ему весть молниеносно разнеслась по «Брускам»: люди, бросая работы на торфянике, на постройках, на скотном дворе и сбиваясь в толпу, понеслись следом за Кириллом на Винную поляну.

«Бить хотят. Неужели меня бить?» – мелькнуло у него и, стегнув плеткой коня, он помчался, взвихривая по дороге пыль, на Винную поляну. Через несколько минут он уже стоял на току у огромной молотилки. Событие, которое совершилось несколько минут назад у молотилки, чуть не свалило его с ног. Он закачался от неожиданного сильного удара и, зажмуря глаза, еле сдерживая стон, отвернулся и заскрипел зубами.

У молотилки на соломе лежало нечто, похожее на человека, но руки у него вырваны из плечей, лицо смято, а лобный череп сорван и завернут на затылок.

Захар Катаев рассказал Кириллу то, что и без слов было ясно: Ивану Штыркину показалось, будто задавальщики плохо подают снопы в молотилку. Он забрался сам на подмостки и, ругаясь, сунул сноп в пасть молотилки, промахнулся – попал рукой в барабан, растерялся, хотел второй рукой помочь, задержать правую. Через секунду – крик, и молотилка отбросила Ивана.

– Жадность. Неужели вот вам всем нужно было, чтобы Ивана измяла молотилка, нужно было, чтобы… понять, чтобы… Эх! – обращаясь к сбежавшимся коммунарам, тихо проговорил Кирилл, понимая, что он говорит весьма путанно, что сейчас надо во что бы то ни стало повидаться с Богдановым. – Где Богданов? – спросил он Захара.

– Туда пошел давеча, – Захар махнул рукой по направлению к Сосновому оврагу, принимая от Кирилла поводья. – Пешечком хочешь пойти? – спросил он, сам не зная для чего.

– Угу, – буркнул Кирилл. – Уберите его… Как его… Ивана.

Кирилл шел, опустив голову, чувствуя какую-то тяжесть во всем теле.

«На руку. Всякой сволочи на руку. Понесут теперь… трепать языками… Ах, дурак я, дурак! Надо было сразу отправить Ивана в больницу… Черт лохматый!..» – обругал он Богданова за то, что тот не поддержал его.

Кирилл поднял голову и дрогнул. Он стоял на берегу Соснового оврага, на месте, откуда первый раз увидел под нависающей глыбой примятую траву – лежанку. Он тогда понял, что спугнул пару молодых, наслаждающихся… Он тогда сам убежал от оврага… И вот теперь вновь стоял на том же месте, а под нависшей глыбой, удобно прикрытые от посторонних глаз, спали Богданов и Улька. Богданов раскинул руки, похрапывая, похожий на здоровяка-ребенка, а Улька, положив свою полурастрепанную голову рядом с его головой, спала, чуть согнувшись, закинув в сторону ногу. Подол платья у нее вздернулся, оголяя белые икры.

Кирилл решил, что это ему мерещится, что это, как называла Маша, галлюцинация. Он отвернулся, посмотрел назад, – далеко на Винной поляне серела толпа коммунаров, оттуда несся гул. Затем он посмотрел в сторону коммуны – там мертво: все убежали к мертвому Ивану Штыркину. Да вот и он, – он посмотрел на себя, – на нем серая рубаха, та самая, которую он сегодня надел… И он еще раз поглядел на дно оврага…

– А-а! – он захлебнулся криком и, выдирая из берега огромный, со светлыми, блестящими, как сталь, боками камень вскинул его над головой. «Это же не всерьез… это же ты не всерьез!.. – Но камень уже висел над ним, и он, метясь в Богданова и Ульку, представлял себе, как они сейчас с раздробленными черепами забьют ногами по траве. – Сволочи… около меня… на моей шее!»

И тут пришла нелепая мысль. Он вспомнил читанную когда-то давно, еще в детстве, книжку о том, как разъяренный муж, застав спящими свою жену с любовником, разбудил их и казнил: «Пусть видит, кто их пристукнул». Он поддался этой мысли и сделал уже шаг вперед, но вдруг понял, что он ничем не отличается от того разъяренного мужа, что вообще все это как-то глупо. Конечно, ему стало досадно: почему они молчком, таясь от него, всё это делают? Но и досада уже прошла.

«Зачем? Я же ее не «ублажаю», – припомнился ему ее упрек. – Содружество, – усмехнулся Кирилл и, еще раз пристально посмотрев на Богданова, на Ульку, отошел от оврага. – Пусть содружество. Но надо с ним поговорить… Так же нельзя… Я ее буду кормить, одевать, а Богданов пользоваться. – Он вновь обозлился и тут же круто обругал себя. – Фу, черт… мужик какой в тебе: «кормить, поить!» Точно она лошадь… Поговорить с ним, конечно, надо, иначе создадутся натянутые отношения… То-то он меня последнее время сторонился».

И Кириллу стало ясно, что они давно обманывали его – с того самого дня, как Улька перестала «приставать» к нему, а сегодня, красуясь перед зеркалом, она красовалась, конечно, перед Богдановым и, лаская Кирилла нарочито и излишне, говоря ему, что она его ни на кого не сменяет, – лгала.

«Сколько еще грязи и пошлости в человеке», – подумал он, входя в комнату Богданова, решив дождаться его здесь и поговорить с ним.

Кирилла удивили чистота и порядок. Стол накрыт скатертью, на окнах убрано: стопочками аккуратно лежат куски торфа, и даже стоят цветы. Кирилл не любил цветов, вернее – он не любил цветов, сорванных и в горшках, и когда Улька принесла две плошки с какими-то вонючими цветами, он сказал: «Убери, не то выкину овцам». Она убрала, и вот теперь эти цветы стоят на подоконнике в комнате у Богданова.

«Она прибрала… она и цветы поставила, – мелькнуло у него, и снова появилась обида на них, на обоих – Богданова и Ульку. – Улька о нем думала больше, чем обо мне… – Кирилл не докончил своей мысли, с полчаса сидел под окном, поджидая Богданова, затем подошел к столу, осмотрел его, порылся в книгах на полке. И вскоре он обратил внимание на завернутые в кошму, стоящие в углу удилища. – Улька и удить ему не дает… но почему они такие короткие?» – подумал он и потрогал их. Под кошмой было что-то твердое, гладкое и широкое. Он развернул сначала первую кошму, потом вторую. Под кошмами оказались не удилища, а два цинковых опрыскивателя.

– Стоп-стоп-стоп… – торопливо проговорил он. И вот перед ним – первое утро на «Брусках». Богданов сидит на берегу Волги и удит, затем они поднимаются в гору, и Богданов рассказывает о своем друге, который вез себе в совхоз жену… и «лошадиные зады с взъерошенными хвостами поднялись кверху и нырнули в воду, а за ними нырнули и сани вместе С его женой, дочкой и кучером… а он как-то выпрыгнул из саней, стоит на льду и держит в руках два опрыскивателя – длинные, цинковые…».

И Кириллу стало все ясно…

«А опрыскиватели хранит… на память. Вот он какой». Кирилл бережно завернул их в кошму, поставил в угол и вышел из комнаты.

Старый парк гудел приглушенно, точно разомлев от жары, и Кириллу показалось даже, что и ноздрястые дубы, и белобокие, будто улыбающиеся березы, и желтеющие, хрустящие под ногами травы – все подслушивают его, потешаясь над его горестями.

«Смахнуть! Все к чертовой матери!» – сказал он себе и забился в переплетенный, перевитый хмелем кустарник под обрывом. Но тут же снова почувствовал, что все в нем разрывается, что, как он ни успокаивает себя, как ни приводит на помощь свой рассудок, все-таки ему больно – и оттого, что Улька обманывала его, и оттого, что Штыркина смолотила машина, и оттого, что на «Брусках» ералаш.

Под обрывом купался Богданов. Он буйно отфыркивался, плескался, играя водой, – так мог бы купаться медведь. Затем начал прыгать, поблескивая на солнце обрюзглым телом.

– Как кот, – беззлобно произнес Кирилл и с завистью посмотрел, как Богданов, точно борец на сцене, размахивая локтями, держа кулаки на груди, вышел на берег и начал стряхивать с себя ладонями капли. – Наверное, еще не знает о Штыркине: медовый месяц проводит. Пойду и я… Пусть что будет… – выбрался из чащи.

Детский дом стоял на пригорке, около березовой рощи. От дома еще пахло сосновыми бревнами. В кругу детей на площадке сидела Стеша и, спустив косынку на плечи, вместе с ними пела:

Дети около нее были уже рослые, и малыши лежали под навесом, задрав ножонки.

Кирилл долго стоял около загородки, смотрел на детей, на Стешку и не решался подойти к ней.

– Дядя Киря! – закричала Аннушка.

«Судьба идти», – подумал он и вошел на площадку.

– Что?… – почему-то испуганно спросила Стеша. – Что случилось? Я одна здесь. Все убежали на Винную поляну.

– Вот видишь… я открыто к тебе, – несвязно начал Кирилл. – Открыто, прямо, что ль. Ну.

Она молчала, потом все больше бледнея, подняла на него глаза:

– Что? Уже забыл Машины колени?

Такими словами Стеша словно наотмашь ударила по лицу Кирилла: в нем все взорвалось, и он крупными шагами, почти не понимая, что делает, кинулся с площадки, не слыша, как вслед ему кричала Стеша.

У крыльца конторы стоял в упряжи рысак. В тарантасе сидел Захар Катаев. Он собирался ехать за доктором. Кирилл с разбега вскочил в тарантас, крикнул:

– Пошел! На село пошел, дядя Захар!

Кирилл и Захар Катаев скакали на рысаке по улицам Широкого Буерака, по улицам Алая, по полям, не разбирая дороги, Кирилл наяривал на гармошке, а Захар, подпевая ему пьяным голосом, иногда прерывал песню лепетом.

– Не загоним, Кирилл Сенафонтыч, рысака не загоним?

– Дуй, дядя Захар! Дуй! – кричал Кирилл и широко растягивал мехи гармони.

В коммуне же как будто ничего не случилось: там шла работа бригады работали на карьере, по выделке брусков из красного камня, на полях, готовясь собирать турнепс, на горе у Вонючего затона. Урчала молотилка на Винной поляне.

А к вечеру коммунары, кончавшие работу на торфянике, заметили, как с горы Балбашихи, поднимая столбы пыли, спускался по направлению к «Брускам» автомобиль.

– Кто же это может быть? – спросил Николай Пырякин, взбираясь на баржу, чтобы пристальнее рассмотреть тех, кто спускался с горы.

С горы спускался вовсе не автомобиль, а самый обыкновенный тарантас, только без задних колес, отчего он чиркал осью и поднимал пыль.

– Вот это да! – сказал Николай. – Кто-то и колеса-то пропил. Да это, никак, наши?… Наши и есть Рысак-то наш.

На поля коммуны ворвались Кирилл и Захар. И, так же наяривая на гармошке, распевая песенки, промчались к Сосновому оврагу и скрылись в Гремучем долу.

– Дедушка! Дедушка Артамон в нем проснулся, – оправдывался перед коммунарами Чижик. – Тот, бывало, как попадет ему под хвост, месяц – месяц глохтит. И этот. Связать его надо, буяна…

– Ничего. Мы вытряхнем из него дедушку Артамона. Да и сам он маненько протрясется, – ответил Николай Пырякин и направился в столовую.