I
Странное существо человек… Трудно проследить за извилистым и зачастую алогичным ходом развития его психического состояния. Вот только что он, как говорится, рвал и метал, был вне себя от неудачи, сорванных планов, нанесенной ему обиды, совершившейся несправедливости. Но в следующее мгновение вошло в его жизнь нечто, вовсе не имеющее отношения к причинам, которые вызвали нервное потрясение. И все переменилось… Нет, в действительности, в реальном бытии, составляющие стрессовое состояние остались прежними. И неудача, и обида, и несправедливость, увы, неисправленная пока… А человек вновь обрел душевное равновесие. Исчезли подавленность и раздраженность. Мир стал голубым и зеленым. Хочется жить дальше и радоваться уже тому, что вообще живешь на белом свете.
Знак переменился, вот что… Легкая черточка необыденного сверху вниз перечеркнула житейский минус, и былые горести-печали показались надуманными и смешными.
Такой неожиданной черточкой явилась для капитана РБ-28 встреча с Зоей Жуковой. Арнольд Закс и сам не понимал, как это произошло. Расставшись с Зоей в то воскресенье и договорившись встретиться через день — Зоя была свободна после дежурства. Закс удивленно хмыкал, вспоминая об этом дне, проведенном с молодой женщиной в Юсовых дюнах. Арнольд довольно часто стал ловить себя на приходящем к нему в самое неожиданное время чувстве умиления, которым он в общем-то раньше не отличался… И уж совсем был бы поражен этот отчаянный капитан рыболовного бота, сумей он разглядеть в зеркале наивное и глуповатое выражение собственного лица в те минуты, когда мысли Арнольда Закса обращались к Зое.
Характерно, что в первый же день их знакомства, когда они покинули гостеприимного Гену Тумалевича и его спутников, Зоя и Арнольд рассказали о себе друг другу все. И капитана Закса, и Зою Жукову не оставляло ощущение, будто они знают друг друга давно и встретились сейчас после долгой разлуки и должны друг другу рассказать, что же случилось с каждым за прошедшее время. И только одно скрыла Зоя Жукова от Арнольда. Молодая женщина не рассказала ему никаких подробностей о профессии отца. Когда капитан спросил ее о родителях, Зоя ответила:
— Мама дома командует, а отец служит…
— Он у тебя офицер? — спросил Арнольд.
— Да, офицер, — просто сказала Зоя.
И больше ничего не прибавила к сказанному. Сама Зоя, в общем-то, сказала правду, а подробности капитана рыболовного бота не интересовали. Он даже о звании отца Зою не спросил.
Вот о себе Арнольд рассказал все. И как с валютчиками спутался, и как срок наказания в колонии отбыл, и про детство неуютное, без родительской ласки-надзора… Про дядю говорить, правда, не стал. Не любил Арнольд покойного Бориса Яновича. А ведь о мертвых положено говорить только хорошее, или — ничего.
Надо отметить, что перемена, произошедшая в душе Арнольда Закса, вовсе не была неожиданной или парадоксальной. В основе своей натура капитана рыболовного бота была романтичной, великодушной и легко ранимой. Арнольд рано потерял отца, который оставил семью, едва мальчишка начал учиться в первом классе. Старший Закс — непутевый, любивший выпить с друзьями, для которых ему не жалко было и последней рубашки, оставил семью и уехал на Дальний Восток, завербовался на курильские рыболовные промыслы. Он надеялся на длинный рубль, который не его первого, не его последнего сорвал с насиженного места и увлек в неведомые земли.
Поначалу приходили от Закса-папы переводы, потом вдруг как отрезало. Мама Арнольда написала запрос в дирекцию рыбокомбината, и вскоре оттуда ответили, что муж ее и отец маленького Арнольда пропал без вести. Мама поплакала втихомолку и стала в одиночку поднимать сына… Было ей довольно-таки нелегко, работала мама медсестрой, тянула две ставки, с сыном ей бывать почти не приходилось, порой оставалась в больнице и на ночь, чтоб подменить за небольшое вознаграждение товарку, могущую себе позволить оплатить возможность вместо трудного дежурства спокойно спать дома.
Собственно говоря, Арнольд рос без глазу, без присмотра… Мальчик он был мечтательный, зачитывался книгами Джека Лондона, Майн Рида и Станюковича, мысленно пересекал океаны с капитаном Немо и путешествовал к центру Земли с героями «Плутонии» Обручева.
А вокруг была улица, дворовые его сверстники, местечковые лоботрясы, сынки обеспеченных родителей, насмехавшиеся над безотцовщиной и более чем скромным бытием маленького Закса. Бывало и лупили его… Просто так, ни за что, потехи ради, заведомо зная, что этот в буквальном смысле маменькин сынок не даст сдачи.
Арнольд пробовал уединиться, избегать мальчишек, но был он нормальным парнишкой, нуждался в обществе сверстников, его тянуло в их игры. Арнольда раздирало изнутри, он боролся с самим собой, не хотел унижений и снова шел к тем, кто подвергал его достоинство психологическим испытаниям.
И однажды он понял, что должен приобрести иное обличье. Мальчишек на улице не поразишь отменным знанием книжек Жюля Верна и умением объяснить слово «питекантроп». Во дворе уважали силу, способность подбить ребят на некую шкоду, отмочить хохму, рвануть «козу», то бишь организовать проделку, зачастую переходящую в деяние, которое закон определяет как антиобщественное, хулиганское.
Тайком от матери и товарищей Арнольд стал заниматься в секции бокса, где ему поначалу крепко доставалось, но Закс-младший был упрямым человеком. Он поставил себе целью защитить собственное достоинство, стать неформальным лидером во дворе и на улице, хотя термин этот еще не стал тогда общеизвестным.
Через полгода занятий в секции, где его научили главному — не бояться кулаков противника, Арнольд Закс к вящему удивлению соседских пацанов избил одного из особо злых придирал. Так он утвердил себя в округе, таким же остался в интернате, куда определил его, забрав в Западноморск после смерти матери, профессор Маркерт. В мореходном же училище он был уже признанным вожаком, научившись при этом скрывать от начальства собственное влияние на остальных курсантов.
Так и жил Арнольд Закс будто в двух разных измерениях. Внешняя расхлябанность, цинизм по отношению к женщинам, эдакая приблатненная лихость, умение врезать по-крупному «газ» и ловким ударом свалить с ног противника придавали ему особую славу в порту. С Арнольдом боялись связываться, и этим же воспользовалась компания валютчиков: она с успехом употребила Закса, что называется, «на подхвате». Арнольд, в основном, обеспечивал необходимые знакомства, налаживал контакты, благо его знали и торговые моряки, и рыбаки Западноморска. Уголовными делами он, естественно, не ворочал, ему и дали-то всего пятерку, низший предел по суровой статье за спекуляцию валютой, и преступление Арнольда Закса определялось словом пособничество.
В колонии он усомнился в справедливости того решения, к которому пришел еще мальчишкой. Арнольд понял, что никогда не совершит ничего, что будет связано с нарушением закона, но стать иным, сбросить с себя прикипевшую к нему маску было нелегко.
И когда вдруг он встретил Зою, молодую и, в сущности, беззащитную женщину, к которой капитан неожиданно почувствовал непреодолимое влечение, ему стало определенно ясно: цель его жизни именно в том, чтобы стать для нее, Зои Жуковой, и ее маленькой дочери надежной опорой и поддержкой.
Иногда к Арнольду Заксу возвращались прежние его скепсис и рассуждения о необходимости мужской свободы, о невольной аморальности, безнравственности рыбацких подруг, тут капитан судил по собственному береговому опыту, но стоило ему подумать при этом о Зое — и Арнольду Заксу становилось крайне неловко, если не сказать стыдно, и тогда он мучительно отдирал себя прежнего от того, кто жил в нем всегда и теперь медленно, но верно высвобождался из плена.
…Понедельник начался для капитана РБ-28 и всего экипажа фишбота удачно. Вернувшийся к началу трудовой недели главный инженер управления, видно, неплохо отдохнул в загородных местах и настроен был куда как великодушно. Он проявил живейшее участие по отношению к заболевшему двигателю на РБ-28 и удрученному сим происшествием старшему механику. Все просьбы деда-стармеха были удовлетворены. Технический склад оказался не в силах противиться закалившейся на лоне природы энергии главного инженера и безоговорочно выдал необходимые запасные части. Пришлось им и заначку потревожить даже… Хотел раздобрившийся шеф и бригаду ремонтников на судно направить, только капитан со стармехом, ошеломленные неожиданной широтой главинженерской натуры, не пожелали искушать судьбу и заверили начальство, что теперь они все потребное совершат силами команды.
Работа в машинном отделении рыболовного траулера закипела. Капитан Закс радовался тому, что скоро он снова выйдет на промысел, а про деда и говорить не приходилось, это само собой понятно. И поэтому, когда Арнольд Закс встретил Зою во вторник утром неподалеку от военного госпиталя, в сквере (Зоя шла с ночного дежурства) состояние капитана выгодно отличалось от воскресного.
Теперь Арнольд Закс, пристально всмотревшись в лицо молодой женщины, заметил, как осунулось оно, потемнело, и спросил Зою с тревогой, когда, взяв под руку, подвел к скамейке, куда они и присели:
— Что случилось, Зоя? Тебе нездоровится, да?
И тут же в сердцах хлопнул себя по колену:
— Как же я забыл?! Ты ведь не спала всю ночь! С ночного дежурства… Давай-ка я провожу тебя домой, и ложись-ка ты, девочка, спать… А встречу нашу перенесем на завтра. Или, если хочешь, я могу зайти к тебе вечером.
— Нет, нет! — запротестовала Зоя. — И вовсе я не устала! Спать тоже не хочу… Удалось даже подремать немного в ординаторской. Дежурство сегодня было нетрудным. И вообще мне хочется к морю. Поехали в дюны?
— Если ты так хочешь… Впрочем, можешь отдохнуть и на море. Соснешь часок-другой, а я тебя покараулю. Только знаешь… Давай поедем в другое место. Мне известен отличный кусочек Красовской косы, у маяка Старый Штелманис. Понимаешь, там рядом и дюны, и крутой обрыв, скалы и песок. Не понравится пляж — можно будет поплавать в камнях. А если место придется тебе по душе, в следующий раз отправимся туда с масками и ластами. В камнях до дьявола всякой живности, есть чего посмотреть. Могу и ружье для подводной охоты захватить…
Надо ли говорить, что Зоя сразу же воодушевилась, усталость будто разом улетучилась и молодая женщина с удовольствием поддержала идею капитана. Зоя только попросила Арнольда подождать ее, пока она забежит домой, чтобы переодеться и проведать Марину… О существовании маленькой дочери Зои Арнольду Заксу было уже известно в первый день их знакомства. И теперь, когда Зоя упомянула о Марине, в груди у Закса шевельнулось незнакомое ему доселе чувство, нечто вроде теплого такого и своеобразного любопытства… У него даже возникло намерение попросить показать ему дочь. Но Арнольд постеснялся обращаться с такой просьбой к Зое. «Кто я такой для нее? — подумал он. — И еще лезу человеку в душу… Может быть, ей неприятно будет от этого». Тут Арнольд по большому счету ошибался: полагая себя великим знатоком по части женщин, капитан Закс совсем не понимал их психологии. Может быть, это когда-нибудь придет к нему… Сейчас, поджидая Зою, капитан опять пытался разобраться в том, что в нем происходило… Самоанализ не получался. Запутавшись, Арнольд Закс сплюнул в сердцах.
Зоя не заставила себя долго ждать. Потом была дорога к морю. На лихой подскок в дюны на такси денег у Закса не хватало, их было в обрез… Но Зоя, как будто чувствовала это, сама потащила Арнольда на автобусную станцию.
Берег Красовской косы, куда привез ее Арнольд, был действительно красив и необычен. На выдавшемся в сторону моря мысу стоял величественный Старый Штелманис, приводной маяк для судов, идущих в Западноморск.
Сейчас он был и слеп и нем… Ярко светило солнце. Трудно было вообразить, что в этих местах, особенно осенью и зимой, немало случается и туманных дней…
— Тогда Старый Штелманис подает голос, — объяснил Арнольд.
Они быстро подобрали себе уютное место на границе дюн и начинавшихся сразу под обрывом скал. По верху обрыва тянулись заросли еще не созревшей облепихи.
— Сейчас маяк молчит, — сказала Зоя.
— В такую погоду моряки не нуждаются в его помощи, — ответил Арнольд. — Но и башня Старого Штелманиса годится в дело. Обычно ее пеленгуют, когда корабли выходят из Морского канала, чтоб штурманы могли точно определить собственное место и проложить курс к Кильскому каналу или в Датские проливы. Отсюда начинается путь в настоящее море… А там, в океане, плавание по дуге большого круга…
Он замолчал, горестно вздохнул и насупился. Зоя легонько тронула Арнольда за локоть.
— Оставь свои думки, — сказала она. — Придет оно и к тебе, твое настоящее море. Пошли купаться, дорогой мой капитан! День сегодня выдался на славу.
После купанья она задремала… Арнольд соорудил над Зоиной головой укрытие от солнца. Тело у Зои давно забронзовело, теперь ему солнечные ласки не опасны. Зоя любила солнце и море…
Арнольд поначалу любовался спящей молодой женщиной, но скоро стал маяться бездельем. Солнце припекало, и Закс сходил на берег, чтобы окунуться.
«Чем заняться еще?» — подумал капитан и подался наверх, к обрыву, надеясь нарвать там для Зои цветов.
«Она проснется, а рядом — цветы… Куда как хорошо», — решил Арнольд, уже забыв на этот раз подивиться не свойственному для него поступку.
Он поднялся наверх и вошел в заросли облепихи, чтобы пробраться сквозь них к полянке.
Место здесь было глухое. Народ в будничный день в дюнах не водился.
Арнольд уже на полянке нагнулся за первым цветком и тут услыхал шаги. Кто-то шел по тропинке. Она проходила мимо края облепиховых кустов, за ними был Арнольд, и тропинка бежала дальше, вдоль верхней кромки обрыва.
Арнольд повернулся и увидел из кустов проходившего по тропинке человека.
Одет он был в темно-синий спортивный костюм. Светлая летняя шапка с длинным целлулоидным козырьком лихо сидела на голове. На сгибе локтя левой руки незнакомец нес легкую куртку, а в правой держал черный портфель, видимо, довольно тяжелый.
Человек отошел от замершего в кустах Закса метров на пятьдесят. Приблизившись к обрыву, он оглянулся по сторонам, и тогда Арнольд увидел, что едва ли не половину лица его скрывают черные очки. Помедлив несколько, человек в спортивном кдстюме вдруг резко размахнулся и швырнул портфель в море.
Арнольд поначалу услыхал всплеск, а уже потом почувствовал неприятный холодок между лопатками. Ему стало совсем неуютно, когда человек неторопливо надел на себя куртку, стянул с головы шапку с козырьком и сунул ее во внутренний карман. Затем снял очки и снова обшарил взглядом кусты, в упор рассматривая то место, где укрывался Закс. Арнольду показалось, что его буквально просверлили взглядом, и Закс даже прикрыл глаза, будто они могли выдать его. Капитан не открывал глаза какое-то время, а когда открыл, на обрыве никого не было. Арнольд со всей предосторожностью выбрался из кустов, осматриваясь подобрался к месту, откуда человек бросил портфель. Постоял там немного и, отойдя метров на двести в сторону, стал спускаться к урезу воды.
Некоторое время Арнольд Закс медлил, не решаясь отправиться под воду. Затем осторожно оглянулся, цепким взглядом охватил окрестность, не упуская ни одной детали.
Место вокруг было пустынным. Ничем не нарушаемая тишина навалилась на желтые-желтые дюны и эту небольшую бухту, окаймленную острыми камнями.
Капитан Закс вздохнул и решительно бросился в воду.
Ему пришлось изрядно понырять, пошарить по дну, прежде чем он обнаружил портфель. Подхватив его рукой, Арнольд выбрался на поверхность, подплыл к берегу, вышел на него, отошел от моря шагов на пятнадцать и тяжело дыша присел у огромного камня на корточки, с интересом разглядывая портфель.
Арнольд попробовал открыть замок, но тот был заперт на ключ. Некое сомнение закралось в душу капитана, но потом он подумал, что хозяин портфеля, выбросив его в море, явно хотел избавиться от этой вещи, значит, эта вещь теперь ему не принадлежит…
«Была не была!» — решил Закс и, подхватив обломок камня, ударил раз, второй, третий по замку портфеля.
Замок открылся. Арнольд заглянул в портфель и увидел там сверток. Но едва он запустил руку внутрь, над его головой прозвучало с усмешкой:
— Интересуетесь чужими тайнами, молодой человек?
Капитан Закс замер. Ощущение смертельной опасности поначалу парализовало его тело. «Спокойно, Арни, спокойно!» — приказал себе Арнольд. Капитан напрягся, намереваясь прыгнуть вперед, перевернуться через голову и встать на ноги, чтобы встретиться лицом к лицу с тем, кто стоит сейчас у него за спиной.
Но сделать этого Арнольду Заксу не дали. Страшный удар обрушился на его голову, и капитан просунулся вперед, упав грудью на раскрытый портфель.
Ударивший его камнем человек обошел тело капитана и вырвал из-под него портфель. Он пошарил в портфеле и вынул увесистый вороненой стали пистолет.
— Так будет надежнее, — пробормотал он, обернув оружие полой спортивной куртки.
Почти беззвучно прозвучали два выстрела. Тело Арнольда Закса дернулось дважды и застыло неподвижно.
II
По доброте душевной, а Ольга Меньшикова всегда ею отличалась, она и взяла на себя хлопоты по устройству в больницу разбитой параличом соседки-портнихи. Позаботилась Ольга и о том, чтобы опустевшая квартира Синицкой не осталась без присмотра.
Когда врачи сообщили Ольге, что, по всей вероятности, нынешнее состояние Марии Ефимовны может продлиться довольно долгое время, если вообще то, что случилось с нею, обратимо, ее, Ольгу, попросили установить существование каких-либо близких больной, ее родных, которым можно было бы передать опеку над этим теперь совершенно беспомощным человеком.
Но где и как было разыскивать Ольге родных Синицкой? В своей уютной, довольно хорошо обставленной кооперативной квартире Мария Ефимовна жила одна. Знакомых у нее было, конечно, пропасть… Только сейчас они, естественно, испарились, потому как парализованная портниха вряд ли кому могла пригодиться.
Поначалу отправилась Ольга в бытовой комбинат, где числилась Мария Ефимовна мастерицей-надомницей. Заглянула в отдел кадров, в местком. В месткоме поохали, обещали занарядить от имени коллектива посещение Синицкой в больнице, а в отделе кадров развернули перед Ольгой личное дело, где в анкете рукою Синицкой было категорически начертано: «Родителей, сестер и братьев не имею». Женщина-инспектор, помогавшая Меньшиковой в поисках родных соседки, сказала разочарованной девушке:
— Сюда, уважаемый товарищ, только кровных родственников заносят. Согласно имеющемуся положению. А могут еще и двоюродные быть. Братья там или сестры. Кузены, как их раньше называли… Опять же тетки и дядьки. Порой они ближе других оказываются… В жизни всякое случается.
— А как же про них узнать? — спросила Ольга. — Про этих самых кузенов…
— А вы старые письма ее посмотрите. Люди их у себя в квартирах хранят. Кто выбрасывает, а кто и бережет. Так и узнаете что вам нужно.
Потом позволила себе приподнять официальную завесу на лице, вздохнула почти участливо, проговорила:
— А жаль Марию Ефимовну. Хороший была мастер. В прошлом годе добрый мне костюмчик к Восьмому марту соорудила…
Совет инспектора отдела кадров Ольга Меньшикова приняла к сведению. В тот же день, прибирая в квартире Синицкой после визита кооперативного правления, плотоядно, с бесстыдным любопытством разглядывавшего здесь каждый закоулок, Ольга принялась искать старые конверты, которые могли бы проложить дорогу к раскрытию родственных связей Марии Ефимовны на двоюродной основе.
Поиски ее были тщетными. Много чего интересного, порой непонятного Ольге по назначению содержалось в квартире Синицкой. Но, роясь в кипах журналов мод, выкроек, вырезок с силуэтами различных одеяний, в шкатулках с нитками, пуговицами, иголками, безделушками, которые называли в былые времена дамскими. Ольга не нашла ни одного письма, ни одного конверта.
Это ее озадачило даже. Можно ли прожить на свете, не получая ниоткуда писем? Вот она, например, хранит даже записочки Арвида, которые тот оставляет ей, если не застает дома, не говоря уже о письмах и от него, и от подруг…
Случилось так, что заклеенный конверт в ящике стола, тот конверт, что спрятала Синицкая перед приходом Апостола, Ольга нашла в самый последний момент, когда совсем уже разуверилась в положительном результате предпринятых поисков.
Конверт был заклеен, но адреса на нем не было.
«Как быть? — подумала Ольга. — По сути дела, это чужое письмо… И не мне оно адресовано, вскрыть его не имею права. Да, но кому же адресовано оно? Это, увы, неизвестно. Адреса на конверте нет… Что же мне делать? Может быть, Мария Ефимовна написала его кому-нибудь из родных? Тогда я узнаю об их существовании. А может быть, это какие-то ее распоряжения? Она почувствовала себя плохо, написала, как надобно поступить тем, кто поможет ей во время болезни. И вдруг Марию Ефимовну скрутило, пришел приступ, да такой, что у нее уже не достало сил подписать конверт… Нет, письмо я все-таки вскрою! Будь что будет…»
И Ольга вскрыла конверт. Там лежал двойной листок из разлинованной в клеточку школьной тетради. Ольга развернула листок. Текст был написан, точнее сказать, начертан карандашом с помощью линейки.
Вот что прочитала Ольга:
«Плохо ищете убийцу. Не хотите слушать народ. Это распутник Старцев убил старика Маркерта. Он хотел жениться на Татьяне. Старик ему не давал. Было уже писано вам про это. Меры не приняты. Стану жаловаться дальше.
Сочувствующий».
…Это случилось вечером того дня, когда в управлении состоялось совещание, после которого Юрий Алексеевич отправился в бывший кафедральный собор слушать органную музыку. А до этого времени он встретился с доцентом Старцевым.
Захватив письмо с собой, Ольга долго рассматривала его и размышляла. Затем она спустилась вниз, вышла на улицу и из автомата позвонила Арвиду на квартиру.
Трубку взяла Лидия Станиславовна.
— Нет, — сказала она, — еще не возвращался, Оленька. Что-нибудь срочное?
Арвид был в это время у Юрия Алексеевича в гостинице.
— Не беспокойтесь, Лидия Станиславовна. Все в порядке, позвоню ему завтра утром.
Но утром Лидия Станиславовна, которая вечером о предстоящей поездке сына и не подозревала, ответила Ольге, что поездом в семь пятьдесят Арвид выехал в город Луцис.
III
— До встречи с Татьяной Маркерт осталось полтора часа, — сказал Юрий Алексеевич. — Ты можешь сразу подойти к концертному залу, Арвид. А я отправлюсь прямиком к Валентину Петровичу, на кафедру. Звонил ему… Старцев ждет меня.
— Хорошо, Юрий Алексеевич, — согласился Казакис. — Я подготовлю документы к завтрашней поездке в Луцис, закажу билеты и приеду в кафедральный собор. Там и встретимся.
На том и порешили. Леденев раньше не бывал в Западноморске, но теперь уже неплохо ориентировался в городе. Он любил ходить пешком, приезжая в новое место, и основные памятные места в центре Западноморска были ему уже знакомы.
Старцев ждал Юрия Алексеевича у входа в университет. Так они и договаривались. Доцент сразу узнал в подходившем человеке Леденева, хотя раньше эти двое не встречались ни разу, и направился к нему, открыто и располагающе улыбаясь.
— Как вы узнали, Валентин Петрович, что я это я? — спросил Леденев, пожимая доценту руку.
— Интуиция, дорогой Юрий Алексеевич, — засмеялся Старцев. — Увидел вас и решил, что именно этот человек должен обладать таким голосом, который я слышал в телефонной трубке. И, как видите, не ошибся.
— У вас интуиция криминалиста, — заметил Леденев.
— Что поделаешь, — развел руками Старцев. — Как-никак, а наука ведь тоже расследование… Куда теперь мы направимся, о чем будем говорить?
— Мне бы хотелось пройтись с вами по городу. Его я ведь совсем не знаю. Расскажите мне, Валентин Петрович, о достопримечательностях, ежели они попадутся по пути. И одновременно поговорим о профессоре Маркерте… Мне бы хотелось узнать о нем как можно больше. О его личности, взглядах, довольно сложной судьбе… А кто мне может помочь разобраться в этом и помочь квалифицированно, если не вы, Валентин Петрович?
— Наверное, вы правы, — согласился Старцев.
— И пусть в нашем разговоре присутствует сам город, — сказал Леденев. — Вот он, вокруг нас, третий наш собеседник… Город, в котором покойный Борис Янович прожил последний период жизни, город, в котором его убили. Согласитесь, участие самого города в нашем разговоре поможет нам завязать логические узелки, наметить новые ассоциативные связи. Как вы считаете?
Валентин Петрович с любопытством глянул на Леденева.
— Однако, — проговорил он. — Понимаю теперь, почему Татьяна решила играть для вас сегодня.
— Вам известно об этом? — спросил Юрий Алексеевич.
— Известно. Вы произвели на обитательниц дома Маркерта довольно благоприятное впечатление. Любите органную музыку, Юрий Алексеевич?
— В некоей мере… Но, к сожалению, мало знаком с нею. Мало даже для дилетантских высказываний.
— Таня играет прилично, — сказал Валентин Петрович. — Конечно, ей далеко еще до питерских мастеров, до органистов парижской школы, но что божий дар у дочери покойного Бориса Яновича есть — это не отнимешь. Значит, говорите, берем наш город в собеседники? Что же, неплохая мысль. Тогда идемте берегом Большого городского пруда… Он примыкает к Приморскому парку имени 9 апреля.
В тенистой липовой аллее, которая со стороны университета зеленым полукольцом охватывала южную часть пруда, Валентин Петрович сказал:
— Мне думается, что с биографией Бориса Яновича вы знакомы во всех деталях и от меня требуются только какие-то определенные выводы, собственные нестандартные наблюдения… Так я вас понял, Юрий Алексеевич?
Леденев кивнул.
— Именно так, Валентин Петрович.
— Что ж, попытаюсь… Видите ли, религиозные искания, эти резкие перепады в убеждениях не прошли, да и не могли пройти для профессора Маркерта бесследно. Ведь Борис Янович совершенно искренне менял убеждения в пользу другой веры, которую считал достойной признания в тот или иной период своей жизни. История знает немало примеров, когда человек, готовящийся в священники, становился вдруг неожиданно для окружающих атеистом. Взять хотя бы Эрнеста Ренана, автора знаменитой «Жизни Иисуса». Труднее, правда, найти приверженца иудаизма, который, отказавшись от последнего, стал бы ярым сторонником отрицания Бога. Бенедикт Спиноза — вот самый яркий пример.
— А Уриэль да Коста? — возразил Леденев.
— Верно, этот человек доказывал несостоятельность иудаизма, выступал против святости и непререкаемости его догматов. Но все-таки он оставался приверженцем иудаизма, не порывал с родной религиозной почвой, хотя и был ее искренним и последовательным критиком. А Маркерт, подобно Спинозе, безоговорочно ушел к христианам, которых опять-таки впоследствии отверг во имя атеизма, стал ярым ниспровергателем любых религиозных догматов.
— Стал ярым ниспровергателем, — задумчиво повторил слова доцента Юрий Алексеевич. — Означает ли это, что в атеизме, в своем, так сказать, материалистическом безверии, покойный учитель ваш был фанатиком?
— В какой-то степени, пожалуй, что так, — согласился Старцев. — Вот вы хотите установить, какой личностью был Маркерт, чтобы подступиться к раскрытию мотива его убийства. Я уже говорил, что в истории атеизма трудно найти аналогию Борису Яновичу. Ну кто еще от иудаизма шел к православию, от православия к католицизму, от католицизма к фанатической атеистической пропаганде? Кем был Маркерт? Лучше сказать, кем не был. Например, покойный профессор не был евреем.
— Простите, я вас не понял…
Старцев улыбнулся.
— Давайте посидим у воды. Здесь уж очень хорошо, мирно как-то… А в кафедральный собор мы успеем. Обойдем пруд — а там по каштановой аллее четверть часа хода до острова на Прегодаве.
Они сели на скамейку, выбрав ту, что поближе к воде, и Валентин Петрович продолжил:
— Вас удивили мои слова о том, будто Борис Янович не был евреем?
— Удивили, — признался Леденев.
— Я сказал об этом вовсе в другом смысле. Конечно, Борис Янович родился евреем, более того, сыном цадика, о котором один из толкователей Талмуда, праведник Элимелех из Лезны, говорил: «Сын цадика свят уже в утробе матери, потому что она зачала от мужа, который в божественных мыслях предопределил рождение ребенка. Сына цадика следует поэтому называть божьим сыном».
— Ну и память у вас, Валентин Петрович! — изумился Леденев.
— Не жалуюсь пока. Развил ее на заучивании священных текстов… Учиться у профессора Маркерта в аспирантуре и не знать на память оригинала — это исключено. Но каюсь… Про Элимелеха прочитал днями. Просмотрел некоторые работы по иудаизму, — сказал Валентин Петрович. — Меня ведь тоже мучает загадка смерти Бориса Яновича… Я тоже ищу ответа. Ищу в его жизни, в тех религиях, которые он когда-то исповедовал…
— Вот и давайте искать вместе, Валентин Петрович.
Старцев негромко кашлянул.
— Помощь научного консультанта, — добавил Юрий Алексеевич после небольшой паузы.
— А как же иначе? — сказал Старцев. — Детектив из меня вряд ли получится. Правда, опыт подпольной работы у меня был, но так давно сие происходило, что самому иногда кажется: попросту читал обо всем этом в книжке.
Он замолчал. Молчал и Юрий Алексеевич. Наконец Старцев заговорил.
— Но вернемся к нашим баранам. Вот я сказал, что Маркерт не был евреем. В традиционном, разумеется, понимании. Поясняю эти слова. Я исхожу из классического положения, которое существует уже две тысячи лет и которое давно взяли на вооружение сионисты всех мастей. Оно гласит: еврей в первую очередь, тот, кто исповедует иудаизм. Разумеется, ничего общего с марксистской точкой зрения это положение не имеет… Но придется принять его в качестве временного тезиса для того, чтобы вы поняли мою мысль. Сам Маркерт не единожды говаривал мне, что считает себя гражданином мира. Он мечтал о том времени, когда на планете останутся только люди Земли, исповедующие одну веру — веру в Человека. Он любил ссылаться на пример иудейского историка Иосифа Флавия, попытавшегося еще в первом веке нашей эры разработать теорию разумного космополитизма.
— Я читал об этом античном ученом, — заметил Юрий Алексеевич. — О нем интересно пишет Лион Фейхтвангер в романе «Иудейская война».
— Тогда вам должен быть понятен ход моих рассуждений… Борис Янович не был коммунистом, хотя вся его деятельность так или иначе была сопричастна политике нашего государства в области религии и атеизма, политике партии в отношении атеистического воспитания советских граждан. Прямо профессор говорил об этом, но мне казалось, что Маркерт мечтал о создании некоей особой веры, которая бы объединяла всех людей планеты. Понимаете, светской веры интеллектуалов. И, выступая против религии, в частности против христианства, Маркерт оставался последовательным марксистом, хотя формально и не состоял в рядах партии.
— Ваше предположение о его желании создать некую веру основано на каких-то фактах? — спросил Леденев.
— Нет, это скорее мои субъективные умозаключения, вытекающие из ряда косвенных наблюдений за деятельностью Бориса Яновича, — ответил Валентин Петрович. — Мне вспомнился пример Роберта Оуэна, который на закате дней своих решил вдруг объявить себя чуть ли не духовным мессией. Эдакое перерождение основателя утопического социализма… Хотя это, наверное, совсем другой случай.
— Вы пытались, Валентин Петрович, провести параллель между Маркертом и Спинозой. В чем вы ее, эту параллель, усматриваете? — спросил Юрий Алексеевич.
— В их полном отречении от иудаизма. Припоминается мне так же, как Борис Янович любил повторять слова Спинозы о том, что если бы люди всегда были счастливы, то никакие суеверия не овладели бы ими. Но поскольку люди оказываются, и довольно часто, в трудном положении, когда их преследуют разнообразные напасти, то дух их оставляют самоуверенность и надменность… Смятение овладевает людьми, и тогда они создают бессмысленные выдумки и «толкуют природу столь удивительно, как будто она заодно с ними безумствует». И профессор Маркерт неизменно добавлял: «Поскольку марксизм нашел ключ к всеобщему человеческому счастью — это ключ и к ликвидации всех суеверий. Потому я и исповедую марксизм».
— Да, — проговорил Юрий Алексеевич, — вы, конечно, правы. Разобраться в такой сложной личности нелегко. Но чем больше мы будем знать о профессоре Маркерте, тем скорее отыщем истину.
— К какой истине вы стремитесь? — спросил доцент Старцев. — Философия знает абсолютную и относительную истины как два момента объективной истины, знание и содержание которой не зависит ни от конкретного человека, ни от всего человечества.
— Да, — сказал Юрий Алексеевич, — постижение истины является процессом. И завершением этого процесса становится абсолютная истина, к которой стремится наше знание, только вот не достигает ее никогда. Любое научное открытие есть шаг к абсолютной истине, и шаг этот называется истиной относительной. Вы это имели в виду, Валентин Петрович?
— Именно… Вы неплохо пользуетесь теоретическими положениями в вашей такой практической деятельности, Юрий Алексеевич. И вот я хочу спросить вас о следующем. Как должно поступать суду, который обязан вынести приговор на основе абсолютной истины-альтернативы «виновен-невиновен», если абсолютная истина недостижима? Обойтись относительным знанием?
— Вопрос весьма сложный. Видите ли, в юриспруденции понятие истины трактуется несколько по-другому, нежели в философии, — сказал Леденев. — Ясно, что картина преступления не может быть восстановлена в судебном следствии с абсолютной достоверностью. Какие-то отдельные моменты, подробности и детали будут утрачены. И тогда ту истину, которую обнаружило следствие, предварительное и судебное, нельзя считать в строго философском смысле абсолютной. История права знает различные принципы и оценки ее, от теории формальных доказательств до системы свободной оценки имеющихся в распоряжении суда фактов. По идее то, что судьи устанавливают в ходе собственного расследования в судебном заседании, должно соответствовать истине, должно быть истиной. Но как определить сущность этой истины? Видимо, задача суда состоит в отыскании объективной материальной достоверности… При этом судьи руководствуются и имеющимися в их распоряжении доказательствами, и внутренним убеждением, и социалистическим правосознанием. Установление материальной истины — вот задача органов следствия и суда.
Старцев молча поднялся. Вслед за ним встал со скамейки и Юрий Алексеевич.
— Если мы пойдем сейчас не спеша к кафедральному собору, то как раз подойдем вовремя, — сказал Валентин Петрович.
Молча они прошли несколько десятков метров, и тогда Старцев заговорил:
— Знаете, Юрий Алексеевич, мне пришла в голову одна мысль. Есть некая аналогия между судьбой профессора Маркерта и мифическим апостолом Петром, одним из двенадцати учеников Иисуса Христа. Вы знакомы с содержанием Евангелия?
— В самых общих чертах, Валентин Петрович. Когда-то давным-давно, в студенческие годы, интересовался-Листал и Библию, и Евангелие. Сейчас у меня лишь туманные представления обо всем этом.
«Вовсе ни к чему знать вам, уважаемый Валентин Петрович, — подумал Леденев, — о том, что мы все с ног сбились, пытаясь расследовать эту загадочную историю через изучение Священного писания. Постой, постой… Хотя, нет, нормально, все идет как надо, своим путем…»
— Тогда я вкратце напомню вам. Во время последней трапезы с учениками, ее называют обычно тайной вечерей, Христос, в ответ на выражение Петром любви и преданности Учителю, сказал ему, что тот сегодня же ночью трижды отречется от него, отречется прежде, чем прокричит петух. И вот после ареста Христа в Гефсиманском саду Петр бродил по Иерусалиму, и, как утверждается в Евангелии от Луки, в нем трижды опознавали приверженца Иисуса. Но Петр отрицал всякую причастность к Христу. И когда он отрекся в третий раз, вдруг прокричал петух… Не правда ли, есть в этой истории нечто, напоминающее судьбу Бориса Яновича?
— Вы правы, — сказал Леденев. — Только не вижу связи этой истории с убийством. При расследовании любого преступления мы в первую очередь ставим вопрос: Cui prodest? Кому выгодно? Если смотреть на историю с петухом, рассказанную сейчас вами, под таким углом зрения, то даже и не представляю себе, каким боком подходит сюда этот ренегат Петр. Разве что по линии чисто формальной…
Произнося эти слова, Юрий Алексеевич едва ли не физически ощутил, как низко упал он сейчас во мнении Валентина Петровича, а впрочем, это еще вопрос, поднимался ли он вообще достаточно высоко… Внутренне усмехнувшись, Леденев еще раз вспомнил добрым словом запрет Жукова говорить кому бы то ни было о фигурке апостола Петра. Пусть не знает о ней и доцент Старцев… Пусть зачисляет его, Леденева, в категорию недалеких людей, пусть считает человеком, не способным ухватиться за такую простую мысль.
Они продолжали разговаривать на общие религиозные темы… Юрий Алексеевич расспрашивал Старцева о буддизме, конфуцианстве, синтоизме. Высказался за то, что некоторые принципы последнего, когда согласно религиозным постулатам синтоизма человеком обожествляется окружающая его природа, неплохо бы взять на вооружение сейчас, в период экологического кризиса, сняв, разумеется, с синтоистских положений религиозную окраску.
— Вот вам и тема для разговора в научном мире, — сказал Юрий Алексеевич. — Какими путями добиваются синтоисты безмерного уважения ко всему живому и неживому, к тому, что окружает человека в его повседневной жизни? И как такое уважение привить нашим детям? Я говорю только о них, ибо мы, взрослые, неисправимо проникнуты убеждением, что являемся царями природы и не можем ждать от нее никаких милостей…
— А это, действительно, идея, — сказал Старцев, и Юрий Алексеевич почувствовал, как мнение о нем у доцента несколько улучшилось. — Один из моих аспирантов занимается синтоизмом вплотную. Надо будет натолкнуть его на ваши соображения. От имени науки выношу вам благодарность, Юрий Алексеевич, за ваш, так сказать, вклад…
Леденев рассмеялся…
— Какой там «вклад», Валентин Петрович, — запротестовал он. — Будет вам! Но мы увлеклись, кажется, чрезмерно Востоком. Не лучше ли вернуться к христианству? Как вы полагаете?
Некоторое время Валентин Петрович не отвечал.
— Дед мой даже крестил меня в церкви, — сказал наконец Старцев. — Украдкой, что вконец рассорило его с моим отцом-коммунаром. И все мои предки на протяжении, наверное, вот уже почти тысячи лет исповедовали христианство. Но я почему-то с определенным недоверием отношусь именно к этой религии. По нетерпимости к другим верованиям христианство сродни разве что иудаизму, из недр которого вышло, да еще, может быть, исламу… Но вот, скажем, мусульмане почитают Иисуса, называя его Иссой, одним из пророков Аллаха. Они чтят даже Авраама, считая себя детьми его от Сарры… И Коран, священная книга мусульман, отнюдь не объявляет Мухаммеда чудотворцем, в отличие от Иисуса Христа. По Корану — он человек, глубоко понимавший потребности народных масс и потому избранный Аллахом. А вот по той жестокости, с которой христианство всегда расправлялось с инакомыслящими, с иноверцами, ему, наверное, нет равных.
— Потому вы и избрали для изучения буддизм и конфуцианство? — спросил Леденев.
— Может быть, и потому… В восточных религиях меня привлекает самобытность, первичность, так сказать, обращения в каких-то моментах к могуществу человеческого духа. Попытки, затуманенные, конечно, суеверием, попытки раскрыть возможности человека, его тела, его психики… Теизм иудаизма и христианства вовсе мне отвратителен. Деизм древних греков и пантеизм Востока намного ближе тому, кто знает о могуществе Разума.
— Мне трудно судить обо всем этом, — осторожно подбирая слова, сказал Леденев, — уже в силу некомпетентности, но, по-видимому, так оно и есть. Правда, мне кажется не совсем правомерным противопоставлять одну веру другой… А, Валентин Петрович? Так нетрудно и скатиться на позиции ревнителя симпатичной религии, обрушиться с гонениями на христиан в пользу, скажем, конфуцианства…
Старцев рассмеялся.
— Понимаю ваши опасения, Юрий Алексеевич. Только подобного не произошло в историческом движении человека. Конфуцианцы не преследовали христиан, скорее наоборот. А главное — вы ведь имеете дело с атеистом, для которого все религии равно неприемлемы.
— Тогда ладно, — улыбнулся Юрий Алексеевич. — Тогда я спокоен. И за вас, Валентин Петрович, и за всех заблудших в вере бедняг: православных, лютеран и католиков… Но, кажется, мы уже пришли. Вон, у входа, я вижу молодого коллегу, пожелавшего вместе со мною послушать органную музыку.
Арвид Казакис заметил подходивших Юрия Алексеевича и ученого, пошел им навстречу.
— Увидел вас вместе, — сказал Валентин Петрович, — и вспомнились мне слова из «Книги о дао и дэ» великого Лао-Цзы, основателя даосизма: «Все существа и растения при рождении нежны и слабы, а при гибели тверды и крепки. Твердое и крепкое — это то, что погибает, а нежное и слабое есть то, что начинает жить». Надеюсь, вы понимаете, что под этими словами кроется не прямой, а философский смысл?
— Конечно, Валентин Петрович, — отозвался Леденев. — Но я как будто не готов еще к гибели, а наш Арвид Карлович вовсе уж не слаб, а вот нежен ли он — не мне судить. Не смущайтесь, Арвид, красиво писал этот древнекитайский мыслитель, замечательным поэтом был Лао-Цзы. Мы чудесно поговорили с Валентином Петровичем. А теперь поторопимся в зал… Опаздывать к сроку, который назначила молодая девушка, — преступление, а ежели эта девушка к тому же еще и маэстро…
Татьяна Маркерт уже ждала их. Она поздоровалась с Арвидом и Леденевым, а Валентину Петровичу кивнула приветливо, проговорив, что они виделись уже сегодня. Помня об анонимке неизвестного «доброжелателя», хотя сейчас оперативные работники не принимали больше ее в расчет, Юрий Алексеевич внимательно наблюдал за встречей Татьяны и Старцева, но отметить что-либо выходящее за рамки предполагаемых отношений, какие могли быть только у дочери профессора и друга семьи, не сумел.
«Конечно, Магда Брук знает что говорит, — подумал Юрий Алексеевич. — Да и кому, если не ей, умудренной житейским опытом женщине, было заметить это… Конобеев, разумеется, прав. Анонимку писал человек, которому захотелось почему-то крепко насолить Старцеву. Возможно, какая-нибудь женщина, отвергнутая им в свое время».
Татьяна тем временем заняла место за пультом управления органом. Юрий Алексеевич и Арвид хотели сесть в первом ряду, но Валентин Петрович увлек их в глубину зала.
— Здесь звук точнее, — сказал Старцев. — Сюда он приходит, отражаясь от сводов кафедрального собора… Давайте сядем вот хотя бы сюда.
— У вас старинный орган? — спросил Леденев.
— Да, знаменитой французской фирмы «A. Cavaille-Colt», — ответил Старцев. — Впрочем, к старинным его вряд ли отнесешь… Конец прошлого века.
О чем-то хотел спросить Арвид Казакис, он даже подвинулся к доценту, но тут Татьяна тронула пальцами клавиши, и родился низкий басовый звук.
— Шостакович, — наклонясь к уху Леденева, шепнул Валентин Петрович спустя несколько тактов. — «Пасса-калья» к опере «Катерина Измайлова». Таня любит эту вещь…
Юрий Алексеевич кивнул. Леденев принимал сейчас в себя мощные потоки звука, они обрушивались на него со всех сторон. Потоки сминали, скручивали его существо и, едва оставив в покое, вновь и вновь терзали душу, причиняя ей сладостную боль и наполняя каждую клеточку существа необычным могуществом и силой. Леденев как бы ушел из этого мира… Он умел отдаваться музыке и воспринимать ее, как некую физическую субстанцию, с которой сливался воедино. А Таня все повторяла и повторяла вариации на неизменный мотив в басу, рассказывая на необычном полифоническом языке о судьбе Катерины Измайловой, ставшей сейчас и ее судьбою. Она протянула невидимые нити к сердцам сидящих в зале мужчин и исторгла из них сострадание…
Вот трагический эмоциональный взрыв в кульминации, и орган убеждает в том, что жизнь не прекращается с несчастьем. Жизнь — это нескончаемое движение. И ты участвуешь в нем вечно… И в тех, кто был до тебя, и в тех, кто будет после.
Потом Таня играла Куперена и Жиго, а в заключение исполнила «Фантазию» Александра Глазунова, написанную им в 1935 году, за год до смерти. Когда Таня закончила играть, Валентин Петрович рассказал Юрию Алексеевичу и Арвиду Казакису о том, что Александр Глазунов посвятил эту «Фантазию» французскому композитору и органисту Марселю Дюпре, здравствующему и поныне.
— Глазунов пользовался его консультациями в парижской церкви Сен-Сюльпис, когда создавал знаменитую работу, — сказал Старцев. — И композитор впервые услышал «Фантазию» в исполнении Дюпре за два месяца до смерти…
— Вы, оказывается, большой знаток органной музыки, — заметил Юрий Алексеевич.
— Немудрено, — засмеялся Валентин Петрович. — Живу в городе, где находится такой замечательный концертный зал и орган и, кроме того, много лет общаюсь с двумя женщинами, одна из которых ярая поклонница органной музыки, я говорю про нашу Магду, а вторая стала профессиональным исполнителем. А вот, кстати, и Татьяна.
Подошла Татьяна Маркерт. Мужчины дружно благодарили ее за доставленное удовольствие. На исхудавшем за последнее время, бледном лице Тани появилась улыбка.
— Я рада, что вам понравилась моя игра, — сказала она. — А сейчас мне нужно работать. Из отведенного для меня времени осталось чуть больше часа. Извините меня…
Когда подходили к выходу из собора, Леденев остановился, повернулся и окинул взглядом зал.
— Мне довелось слышать историю этих замечательных витражей, — сказал он. — Это ведь уже не те, что были здесь до войны?
— Увы, — ответил Старцев, — к сожалению, тех больше нет… А эти витражи работы вильнюсских мастеров. Говорят, что как будто бы почти тоже самое. Почти…
— А те, что были похищены гитлеровцами, искали?
— Еще как, — сказал Арвид. — Целые экспедиции снаряжали. Если вы интересуетесь, могу дать вам полный обзор по этой теме. Есть и архивные материалы…
— Конечно, — проговорил Старцев, — по этой части мне с Арвидом Карловичем не потягаться.
— Каждому свое, — заметил Юрий Алексеевич. — А вот про содержание изображенного на этих витражах, мне думается, вы расскажете вполне профессионально. Каковы, Валентин Петрович, сюжеты этих цветных окон?
— Сюжет тут один: искушения Господни, — ответил доцент. — Точнее, три сюжета… поскольку Иисуса Христа сатана искушал трижды.
— Любопытно, — сказал Юрий Алексеевич.
Арвид, удивленно посмотрел на него, потом отвел глаза, понял, что Леденев по каким-то еще неясным для Казакиса соображениям не желает обнаруживать собственную довольно сносную евангельскую осведомленность.
— Случилось это после того, как Иоанн Креститель крестил Христа в водах реки Иордан, — принялся рассказывать Валентин Петрович. — После свершения обряда Христос удалился в пустыню и сорок дней постился там в одиночестве. Сорок дней Иисус ничего не ел, сообщает нам евангелист Лука, а по прошествии этого срока взалкал. Тогда и явился к нему сатана.
— После такого поста и марсиан, и летающие тарелки увидишь, — заметил Арвид.
— Сатана принялся искушать обессилевшего от голода Христа. Если ты сын Божий, сказал он ему, преврати эти камни в хлебы. Но Иисус ответил: «Не хлебом единым жив человек, а только духом Божьим».
Изо рта Арвида едва не вылетело замечание, что этими словами Христос сослался на пророчество, содержащееся во Второзаконии, в Библии, но Арвид вдруг понял, что ему надлежит быть таким же далеким от знания основ христианства, каким прикинулся сейчас Леденев.
— Второе искушение заключалось в следующем, — продолжал Старцев. — Вон тот витраж, видите, справа… Христос стоит на крыше Иерусалимского храма. Туда его вознес сатана и предложил прыгнуть вниз. Раз, дескать, являешься сыном Божьим, то прыгай спокойно, ты не разобьешься… И тогда Иисус ответил: «Не искушай Господа Бога своего…»
— Резонно, — сказал Арвид. — Правильно ответил искусителю, по делу…
— В третий раз сатана поставил Христа на высокую гору, откуда были видны все царства и народы Земли. Сатана предложил Христу власть над миром, если только Иисус Христос согласится перейти на его, сатаны, сторону.
— Да, — заметил Юрий Алексеевич, — серьезное испытание. Я бы сказал, что оно было самым серьезным. Искушение властью… Трудно перед ним устоять.
— И что ответил сатане Христос? — спросил Арвид.
— Христос ответил: «Отойди от меня, сатана!»
Помолчали. Затем Леденев спросил:
— Значит, не нашли старинные витражи? Так-так… Жалко. Может быть, их уже и нет вовсе?
Валентин Петрович и Арвид одновременно пожали плечами.
Когда прощались, Юрий Алексеевич от души поблагодарил Старцева за помощь, которую он им оказал.
— Ну что вы, — смутился доцент, — какая там помощь…
— Как знать, Валентин Петрович, — возразил Леденев. — Вы очень интересно и содержательно рассказывали о покойном профессоре Маркерте. А ведь любое новое знание о нем поможет следствию, установлению истины… Нашей истины, Валентин Петрович.
— Я уже говорил Прохору Кузьмичу, товарищу Конобееву, что скорее всего это заурядное уголовное преступление, — проговорил Старцев, — неудавшаяся попытка ограбления профессорской квартиры.
— Что же, вполне вероятно, — заметил Леденев. — Мы ведь изучаем разные версии, все так или иначе приемлемые варианты. Еще раз большое вам спасибо, Валентин Петрович.
— Тогда вот еще что. Появилось тут у меня одно соображение. Могу и с вами им поделиться, — сказал Старцев. — Может быть, убийца подозревал о каких-то ценностях, хранящихся в доме Маркерта? Впрочем, кажется, я уже выхожу за рамки своей компетенции.
— Вы абсолютно правы, Валентин Петрович. Видимо, ваше соображение мы примем к сведению. А как вы думаете, какие такие ценности мог хранить у себя Маркерт? Может быть, вам что-нибудь известно об этом?
— Нет, ничего мне не известно. Я выразился, так сказать, в предположительном смысле. Борис Янович — человек старого поколения. Мог и унаследовать что-либо…
— Благодарю вас, Валентин Петрович, мы с вниманием отнесемся к вашему предположению. Спасибо.
Леденев крепко стиснул руку доцента.
— Что вы, какие благодарности… Скорее бы нашли убийцу. Это преступление так взбудоражило город… И я надеюсь, что вы на правильном пути. Справедливость и правосудие восторжествуют!
— Воистину так… Аминь! — шутливо закончил Юрий Алексеевич, и оба рассмеялись.
IV
Прохор Кузьмич пришел проводить Казакиса и Леденева на вокзал.
Поезд в Луцис уходил в семь пятьдесят утра, а в половине восьмого, когда Арвид и Юрий Алексеевич подошли к вагону, они увидели на перроне Конобеева, одетого в светлый летний плащ и в легкой шляпе…
«Букетика только не хватает», — подумал Арвид, несколько удивленный поступком Прохора Кузьмича. Конечно, он понимал, что Конобеев заявился в такую рань из уважений к Юрию Алексеевичу, но сие обстоятельство было и ему тоже приятно. Арвид уже прикинул, как небрежным тоном бросит он при Федоре Киевлянине: «Шеф оперативной группы лично прибыл на вокзал, чтобы тепло проститься с любимым детективом и передать ему на дорогу корзинку домашних пирожков с капустой».
— Прохор Кузьмич, — укоризненно проговорил Леденев, подходя к Конобееву, — ну зачем вы беспокоились? И поезд такой ранний… Доброе утро, Прохор Кузьмич.
— Как будто бы доброе… Маленькая дочка рано встает и отца будит. Да и не привык я поздно вставать.
— А я вот, — сказал Леденев, — когда есть возможность, люблю поспать, как говорится, до упора… И вообще сплю всегда, как младенец.
— Ну ежели так, как мой младенец, то я тебе, Юрий Алексеевич, не завидую. А ты, Карлович, выспался? И хорошо… Ну что ж, пойдемте в вагон.
Расположились в купе. Попутчиков не было. И вот по радио объявили, что осталось до отхода пять минут…
— Ну что же, — сказал Прохор Кузьмич. — Желаю вам удачи. А в назидание так и просится на язык цитата из Евангелия.
Леденев и Арвид улыбнулись.
— Чего улыбаетесь? Общение с этими сочинениями не проходит даром. Словом, «просите и дано будет вам; ищите и обрящете, стучите и отворят вам». Так, кажется, передает слова Спасителя евангелист Лука… Не правда ли, Арвид? В добрый путь! И с пустыми руками не возвращайтесь.
И несколько минут спустя они поехали в Луцис…
Принесли чай.
Арвид Казакис встрепенулся, сорвался с места, достал портфель и принялся распаковывать свертки, которыми нагрузила его Лидия Станиславовна, успевшая и стряпню соорудить, и поругать Арвида за то, что не предупредил ее о намечающемся отъезде.
— Хорошо, что вчера пирожки затеяла, — говорила она, собирая сына в дорогу. — Есть хоть что завернуть…
— Да куда же ты, мама, столько? Юрий Алексеевич увидит — смеяться будет. Тут на взвод хватит…
— Вот и хорошо. Юрий Алексеевич не смеяться, а кушать будет и меня поминать добрым словом.
Так и получилось. Леденев позавтракать не успел и с удовольствием принялся за пирожки с капустой, нахваливая искусные руки Лидии Станиславовны.
— Моя Вера Васильевна тоже печет пирожки в дорогу, — сказал Юрий Алексеевич, принимаясь за второй стакан чая. — Это прямо-таки семейная традиция. И теперь благодаря вашей маме, Арвид, меня не оставляет чувство, будто из дома еду…
После завтрака стояли в коридоре, обменивались репликами, смотрели на природу за окном, пробегавшие мимо разъезды и поселки… Затем улеглись на полках и принялись читать. Леденев листал Евангелие. Арвид Казакис взялся читать работу Людвига Фейербаха «Пьер Бейль. К истории философии и человечества». Ее рекомендовал ему посмотреть Прохор Кузьмич.
На первый взгляд, писал Фейербах интересно и вполне доступно. Но Арвида замучили бесконечные примечания редакции, к которым добавлялись обстоятельные разъяснения самого автора. Заставляли спотыкаться латинские фразы, которые философ ронял по ходу изложения. Небрежно так ронял их Фейербах, а Казакис шарил глазами по книге, отыскивая перевод… И Арвид с первой страницы основного текста принялся перебрасывать листы книги справа налево и наоборот. Это затрудняло чтение, утомляло… И когда Леденев обратился к нему, Казакис с облегчением отложил Фейербаха, грустно подумав меж тем о пробелах собственного высшего гуманитарного образования…
— Вот, Арвид, послушайте, — проговорил Леденев, — что написано в Евангелии от Матфея: «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас. Ибо многие придут под именем Моим и будут говорить: «Я Христос», и многих прельстят». Глава двадцать четвертая, стих четвертый и пятый. Как вам нравится предупреждение Иисуса? Не наводит ли на какие размышления?
— Вы хотите сказать, что существует некто, причастный к убийству Бориса Яновича, который скрывается под чужим именем?
— Такое не только возможно, — проговорил Юрий Алексеевич. — Сдается мне, что именно так оно и есть. Когда мы обнаружим убийцу, то наверняка выяснится, что это на самом деле вовсе не тот человек, каким его знают окружающие. Вы подобное допускаете?
— Вполне, — ответил Казакис. — Но кто именно? Как нам найти этого оборотня?
Леденев рассмеялся.
— Знай мы это — не поехали бы в Луцис. Хотя, как мне кажется, в Луцис нам все одно ехать пришлось бы. Мне представляется, что дело это выходит за пределы судьбы только профессора Маркерта.
— Вам что-нибудь уже известно, Юрий Алексеевич?
— Только смутные, интуитивные наметки, дорогой Арвид… И я пока не хочу их обнаруживать, чтобы вы невольно не заразились ими и не мобилизовались в одном только, мною подсказанном, направлении. Так, забрезжило кое-что, а фактов, подкрепляющих мои соображения, пока недостаточно.
Арвид ничего не ответил, вздохнул.
— Я вот еще о чем хотел вас спросить, Юрий Алексеевич. Про Маркерта. Как вы думаете, мог он сотрудничать с бандитами Черного Юриса?
— Трудно сказать, дорогой Арвид. Мы еще и еще раз проверили последующую жизнь профессора, тщательно изучили его, прямо скажем, путаную биографию, установили все связи, возможные и даже малозначительные контакты, которые устанавливал он и в научном, и в повседневном житейском мире. Ничего пока не тянется за Маркер-том. Но вот в лесном лагере Черного Юриса он был. Это можно считать установленным фактом. Был в логове верных братьев и спасся, вернулся вместе с женой живым и невредимым в Луцис. Это наводит на размышления.
— Может быть, это был какой-нибудь другой доктор? — предположил Арвид. — И беременная женщина вовсе не жена профессора Маркерта…
— Такие совпадения исключаются, — покачал головой Леденев. — Я не сомневаюсь в том, что Маркерт побывал в лагере Черного Юриса и, конечно же, встречался с этим бандитом. Но почему братья выпустили его, сочувствующего Советской власти, из своих рук?
— Вероятно, этот штурмбанфюрер знал о Маркерте то, чего не знаем мы, — сказал Арвид.
— Пока не знаем, — заметил Леденев. — В Луцисе будем искать любые зацепки, которые могут пролить свет на личность таинственного Апостола, о котором говорил Стасис Шимкус… О чем вы так крепко задумались, Арвид?
— Вспомнил роман Михаила Булгакова, который принесла мне недавно Ольга. Называется он «Мастер и Маргарита». Вы не читали?
— Как же, прочитал сразу после того, как он появился. Ведь мы, так сказать, оба имеем рядом с собою филологов. У вас невеста, а у меня — жена учительница русского языка и литературы. Она и посоветовала прочитать эту вещь. И в связи с чем вы вспомнили о романе Булгакова?
— Меня заинтересовала роль Понтия Пилата в этой истории с казнью Христа. Ведь у каждого из четырех канонических евангелистов рассказано о Пилате по-разному. Михаил Булгаков взял для разработки сюжета романа версию Матфея, согласно которой Пилат вообще не видел в действиях, инкриминируемых синедрионом Иисусу, состава преступления и хотел отпустить его. Римский прокуратор даже попытался воспользоваться правом пасхальной амнистии и помиловать одного узника, которого хотели казнить… Пилат дважды предлагал наделить своей милостью именно Иисуса. Однако иерусалимцы, подстрекаемые фарисеями, требовали распятия Иисуса. Тогда Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, «умыл руки перед народом и сказал: Не виновен я в крови праведника сего».
— Булгаков написал эти сцены с большой художественной силой, — сказал Юрий Алексеевич. — Хотя в целом мне представляется несколько надуманным, искусственным соединение романа о Христе с романом о литературной Москве конца двадцатых годов.
— Ольга видит в этом символический смысл, — заметил Арвид.
— В любом случае я считаю Булгакова большим мастером, — сказал Леденев. — Он настоящий художник. Может быть, непонятый еще до конца… А как продвигается дело с изучением творчества Фейербаха?
— Медленно продвигается, — пожаловался Арвид. — Но я стараюсь… Вот здесь, Юрий Алексеевич, любопытное есть место у Фейербаха.
Он открыл книгу на заложенном месте.
— Вот послушайте: «Положение, должность имеют влияние на образ мыслей человека, его внутреннюю жизнь, его веру более, чем он сам сознает это. В большинстве случаев уже нельзя отличить образа мыслей по долгу службы от свободных убеждений, того, что исходит от самого человека, от того, что исходит от него в связи с его профессией. Отнимите у бесконечного множества людей их положение, и вы отнимете у них веру. Вера — это профессиональный долг. Не убеждения поддерживают положение, а положение — убеждения. В моральном отношении дело обстоит так же, как и в религиозном…» Ну, дальше уже речь идет о Бейле, труды которого разбирает Фейербах. Вот эти слова, о вере по должности, меня заинтересовали…
— И вы пытаетесь, Арвид, приложить их к профессору Маркерту? — перебил его Юрий Алексеевич.
— И не только к Маркерту, но и к его ученику, доценту Старцеву, — сказал Арвид.
— И как? — спросил Леденев. — Получается это у вас?
— Пока все сумбурно, — признался Казакис. — Как будто нащупываю ниточку, а ниточка ускользает, ускользает… Возникают предположения, какие-то построения, но все они аналогичны и разваливаются при первой же попытке анализа, при столкновении моих соображений со здравым смыслом. И я вновь остаюсь у разбитого корыта…
— Разбитое корыто, Арвид, это уже кое-что. Можно постигать истину не только с помощью имеющихся фактов, но и при отсутствии их. Само отсутствие фактов уже есть некая величина, хотя и с отрицательным знаком. Она не годится для составления обвинительного заключения, но может сыграть свою роль в процессе поисков преступника. Понимаете мою мысль?
— Понимаю, — кивнул Казакис.
— Кстати, в книге, из которой вы мне сейчас цитировали, есть место, где говорится примерно то же самое о познании Добра путем сопоставления с его антиподом — Злом. Довольно оригинальную мысль высказал Фейербах. Дайте-ка мне его сочинение. Так, так… Где-то здесь. Вот! На странице сорок шестой. Слушайте: «Это верно, что добро узнается через самое себя, но добро узнается через самое себя также, когда его узнают с помощью плохого; ощущение несчастья от плохого есть ощущение счастья от хорошего: отсутствие обладания благом часто дает те же результаты, что и обладание им». Вот так-то, дорогой Арвид. Потому и не огорчайтесь от того, что ваши построения разрушаются. Ergo — они ложны. И чем больше их, ложных, построено, тем меньше остается шагов на пути к истине. А что если нам спросить чаю и полакомиться чудесными пирожками вашей мамы?
Глава шестая
ДИАЛЕКТИКА ПРЕСТУПЛЕНИЯ
I
Когда-то Иммануил Кант заметил, что «мораль, собственно говоря, есть учение не о том, как мы должны сделать себя счастливыми, а о том, как мы должны стать достойными счастья».
Зоя Жукова не задумывалась над собственной жизнью, не предпринимала почти никаких усилий к тому, чтобы изменить ее монотонное течение. После того как не удалась ее минская попытка обрести личное счастье, попытка, закончившаяся возвращением в родительский дом и появлением Маринки, Зоя жила лишь работой в военном госпитале, заботами о дочери, которые, правда, разделяли с нею бабушка и даже сам Александр Николаевич, не упускавший возможности, когда выдавалось свободное время, повозиться с внучкой, погулять с нею, понянчиться.
Поэтому некий досуг жизнь Зое Жуковой предоставляла, но Зоя проводила его бездумно, следуя по инерции вслед за затеями и прежних подруг по школе, и новых, встреченных на службе.
Мужчинам в кругу интересов молодой женщины места не было. Зоя не была агрессивной по отношению к представителям сильной половины человечества, но в то же время отнюдь не поощряла попыток ухаживания, которые предпринимались довольно часто и продолжались до тех пор, пока ближайшее мужское окружение не убедилось в тщетности сексуальных устремлений.
Подруги Зои корили ее порой за равнодушие к мужчинам, сетовали по поводу Зоиного одиночества, только она молча улыбалась в ответ и пожимала плечами. Потребности в половой близости Зоя Жукова почему-то не испытывала, а сердце ее будто окаменело, душа отрешилась от того, что так волновало Зою в девичестве, она исключила для себя самую возможность возникновения чувства.
Так она и жила, будто в полусне, своеобразном забытьи. Окружающим холодность Зои казалась странной. Подруги поначалу считали ее гордячкой, немного даже сторонились, но, поверив в Зоину аллергию относительно мужчин, поняв, что никакой опасности она как соперница не представляет, успокоились и наперебой приглашали в компании, делали ее участницей вечеринок и развеселых вылазок на природу, в лес, в дюны, на взморье.
Встреча с Арнольдом Заксом все изменила. Равно как и капитан фишбота, сестра милосердия не смогла бы объяснить, что произошло с нею. Да разве бывали в этом мире влюбленные, которые могли бы толково рассказать, что с ними такое необычное произошло? Но вот мир для Зои Жуковой изменился, это точно… Совсем недолго знала она Арнольда, а казалось ей, будто он рядом с нею всю жизнь.
Сейчас снились Зое высокие заснеженные горы. Она стояла рядом с Арнольдом в зеленой долине, держала на руках Маринку и любовалась белыми вершинами, над ними синело безоблачное небо.
Широкая тропинка, по которой можно было идти вдвоем, извивалась среди деревьев и исчезала в зелени. Справа доносился шум горной реки, огромная птица парила неподалеку, и Зоя ощущала себя счастливой, ей было легко и радостно здесь.
На тропинке вдруг показался мальчик лет двенадцати. Он шел навстречу и улыбался. Зоя прижала к себе Маринку и приветливо замахала мальчику. Ведь она понимала, что к ним приближается ее сын, ее и Арнольда, и Зою совсем не смущало, что мальчик гораздо старше Маринки, родившейся прежде брата, и что у нее, двадцатилетней, не могло быть такого взрослого сына.
Зоя хотела окликнуть мальчика, подозвать своего сына, сказать ему, чтоб шел быстрее, но вдруг поняла, что забыла, как его зовут. Зоя попыталась вспомнить, но память ничего ей не подсказала. Она повернулась к Арнольду, чтобы спросить отца, но с ужасом увидела, что вместо Арнольда на том же месте беззвучно кружится-кружится серый смерч придорожной пыли.
Зоя открыла глаза, еще переживая сон, приподнялась на локте, обвела вокруг взглядом и обнаружила, что и наяву Арнольда нет с нею. Она встала на колени, потом на ноги и осмотрелась.
«Наверное, купается», — подумала Зоя и медленно побрела в сторону небольшой бухты, почему-то ей показалось, что именно там она встретит Арнольда.
Постепенно ей захотелось убыстрить шаги, и Зоя прибавила скорости своей поступи, вот она уже даже побежала трусцой, потом большими прыжками стала подбираться к тому камню, у которого Арнольд Закс четверть часа назад сбил замок злополучного портфеля.
Окровавленное тело капитана Зоя Жукова увидела сразу.
II
Арвид Казакис и Юрий Алексеевич шли в дом Андерсона.
Их луцисские коллеги предлагали пригласить Рудольфа Оттовича в управление, но Леденев решил, что делать этого не следует.
— Зачем лишний раз беспокоить старика, — резонно заметил Юрий Алексеевич, — зачем заставлять его тревожиться? Приглашение в наше учреждение вызывает несколько иные ощущения, чем, скажем, когда вас зовут на день рождения или свадьбу. Поэтому лучше мы сами спокойно прогуляемся с Арвидом Карловичем к Андерсону домой.
Рудольфа Оттовича они застали в саду. Старик узнал Арвида, который недавно уже был у него, пригласил в дом. Но Юрий Алексеевич отклонил предложение Андерсона, сказал, что лучше бы им поговорить на вольном воздухе. Вот хотя бы в этой уютной беседке, в саду…
— Тогда располагайтесь, пожалуйста, — сказал Андерсон, — а я попрошу хозяйку подать нам сюда чаю.
— Не стоит, право, беспокоиться, Рудольф Оттович, — возразил было Юрий Алексеевич, только Андерсон вдруг замахал руками, сказал, что в его доме не положено принимать гостей без угощения, и проворно направился к стеклянной веранде, откуда выглядывала уже и приветливо им кивала пожилая женщина.
В ожидании чая все трое сели к столу, на который радушный хозяин поставил тарелку с клубникой.
— Угощайтесь, — сказал он, — собственная клубника, как говорится, дары природы и труды собственных рук.
— Рудольф Оттович, — начал Юрий Алексеевич, положив крупную сочную ягоду в рот, — вы извините нас за беспокойство, но хотелось бы еще раз послушать рассказ о том, как в обществе профессора Маркерта вы встретили человека, в котором узнали Малха Ауриня.
Старик насупился, покосился на Арвида.
— Опять вы за старое… Я ведь не говорил, что узнал в этом человеке именно Ауриня… Вот и молодой человек меня спрашивал о том же. Но мне трудно утверждать, что это был Малх. Я так и сказал тогда, что не уверен… Да и сам Маркерт… Он ведь заверил меня. Брат, говорит, приезжал, двоюродный брат. О чем тогда еще вести разговор? Не проще ли вам спросить у самого Маркерта? Кто у тебя, мол, был тогда? Малх или не Малх? Прошло столько лет… Спросите у Маркерта, у Бориса Яновича. Сейчас он живет в Западноморске.
— К сожалению, у него ничего уже не спросишь, — проговорил, покачав головой, Леденев.
— Почему? — спросил Андерсон.
— Профессор Маркерт умер.
— Умер?.. Гм… Я не знал этого. Он выглядел таким крепким, Борис Маркерт, когда я был у него дома в прошлом году. Это так неожиданно…
— Его убили, Рудольф Оттович.
Андерсон дернулся и оцепенело уставился на Леденева.
— Да, — повторил Юрий Алексеевич, — профессора Маркерта убили. И мы допускаем, что тогда, двадцать лет назад, вы встретили на вашей улице именно оберштурмфюрера Малха Ауриня. Кажется, вы не обознались, Рудольф Оттович…
— Не обознался? — шепотом переспросил Андерсон. — Но как же так… Ведь Маркерт заверил меня, что это его двоюродный брат! Неужели… Нет, никак не могу поверить, чтобы Борис мог…
— Повторите, пожалуйста, как произошла ваша встреча тогда… Постарайтесь вспомнить подробности и не волнуйтесь, прошу вас, — мягко проговорил Леденев.
«Увы, — подумал он, — я и сам верю с трудом, хотя всякое могло быть… Эта бесконечная смена обличий, целая серия исключающих друг друга духовных превращений профессора Маркерта довольно сильно смущает меня. Не изменил ли этот человек собственную сущность и в тот роковой момент встречи с Черным Юрисом? Не исключено также, что они знали друг друга раньше, не исключено ведь и что Борис Маркерт сам был связан со службой безопасности РСХА еще в довоенные годы. Мы ведь не искали еще в этом направлении… И совершенно напрасно! Профессор может оказаться одним из консов — агентов, предназначенных для длительной консервации на территории потенциального противника, которых старалась забросить в нашу страну гитлеровская разведка задолго до начала войны. Вероятно, в военные годы Маркерт не получал заданий. Штурмбанфюрер Вилкманис вышел на него, когда создал банду верных братьев в Прибалтике. А может быть, Маркерт работал на германскую секретную службу уже тогда, находясь в эвакуации, только наша контрразведка его не сумела зацепить. Всякое возможно… И мы должны быть готовы к любым неожиданностям. Дело приобретает гораздо более широкий диапазон, нежели предполагалось…
— Итак, мы слушаем вас, Рудольф Оттович, — сказал Леденев. — По порядку, значит, припоминая все, даже самые незначительные, на первый взгляд, подробности.
Когда Андерсон закончил свой рассказ, Юрий Алексеевич отхлебнул из чашки, чай принесла жена Андерсона во время рассказа Рудольфа Оттовича, и спросил:
— Вы, Рудольф Оттович, возглавляете в городе совет ветеранов Великой Отечественной войны?
— Да, это так.
— И в местном краеведческом музее занимаете пост общественного директора?
— Верно. Я ведь сейчас пенсионер. Времени у меня достаточно, а дел по дому — только вот этот садик. Люблю покопаться в земле… Занимаюсь, правда, еще сбором исторических материалов, документов, связанных с прошедшей войной и деятельностью луцисского подполья…
— Это хорошо, — сказал Леденев. — На ловца, как говорится, и зверь бежит. Тогда вот… Посмотрите, пожалуйста, Рудольф Оттович. Вам этот чертеж ничего не напоминает?
С этими словами Юрий Алексеевич развернул перед Андерсоном копию того плана, который был найден Арвидом Казакисом в кабинете профессора Маркерта. Здесь уже не были обозначены слово «Малх» на внешней стороне и пояснительные надписи на латинском языке.
Андерсон достал из нагрудного кармана футляр с очками, вооружил глаза и принялся рассматривать чертеж.
— Интересно, интересно, — бормотал он, поворачивая лист бумаги в руках. — Нечто знакомое… Откуда это у вас? Ах да, понимаю… Извините меня. Да, как будто это план одного из наших фортов.
У нас в музее есть документация на все крепостные сооружения Луциса, осталась еще трофейная… Да, это конечно же один из наших фортов. И сейчас скажу вам, какой именно… Форт номер пять! Точно, это он… Еще форт назывался «Князь Отто фон Бисмарк».
Андерсон вернул чертеж Леденеву.
— Нет, — сказал он, — нет никакого сомнения в том, что это «Бисмарк».
— Очень хорошо… Спасибо, Рудольф Оттович. А не могли бы вы справочку небольшую для нас соорудить? — попросил Юрий Алексеевич. — В качестве общественного музейного работника. Так, мол, и так… Удостоверяю, что предъявленный мне для опознания план является… Или даже можете написать, что он только похож на форт номер пять «Князь Отто фон Бисмарк». И, кроме того, мне хотелось бы взглянуть на эту вашу музейную документацию о Луцисском крепостном кольце.
— Сегодня в восемнадцать ноль-ноль я буду в музее, — ответил Андерсон. — Милости прошу к нам. Там и справочку напишу, а директор наш печатью ее заверит. И материалы посмотрите. У нас созданы интересные экспозиции. Из других городов приезжают, любопытствуют…
— Обязательно будем, Рудольф Оттович, непременно… Спасибо вам за чай, за клубнику и за вашу помощь, — поблагодарил Юрий Алексеевич.
Он помолчал, потом спросил:
— Вы не помните, Рудольф Оттович, некую Синицкую? В послевоенные годы она жила во флигеле, который стоял во дворе дома профессора Маркерта. Звали ее Марией Ефимовной.
— Как же, — ответил Андерсон. — Конечно, помню…
— И что вы можете о ней сказать?
— Что могу сказать? Молодая женщина, довольно веселая тогда была. И хорошая портниха, славилась у луцисских женщин мастерством, помню… Умела жить широко. Много у нее было друзей, особенно среди военных. Кажется, Маркерт весьма ее не жаловал, не любил. Как это говорится по-русски… Вот! Разбитная женщина… И все, кажется. Больше ничего о ней сказать не могу.
— И на том спасибо, Рудольф Оттович. Разбитная так разбитная… Идемте, Арвид Карлович. Еще раз благодарим вас, Рудольф Оттович, за гостеприимство.
Андерсон проводил Юрия Алексеевича и Арвида до калитки. Казакис прошел уже на улицу, а Леденев приостановился, и Рудольф Оттович коснулся его плеча.
— Простите за любопытство, — сказал он. — Мне бы хотелось узнать… Известно уже, кто убил Маркерта?
— Сейчас идет следствие, Рудольф Оттович. Пока ничего не могу сказать вам.
— А его поймали?
— Кого, Рудольф Оттович?
— Малха Ауриня.
Леденев улыбнулся и дружелюбно коснулся рукою плеча хозяина.
— Понимаю ваше волнение, Рудольф Оттович. Да и вопрос непраздный. Но могу лишь пообещать, что, когда все будет кончено, вы узнаете подробности от меня лично. Договорились?
— Хорошо. Еще раз извините старика за любопытство. Я жду вас в музее.
Когда подходили к гостинице, Юрий Алексеевич спросил:
— Довольны разговором?
— Разговор, конечно, интересный… Только ничего особенного мы вроде и не узнали.
— Здравствуйте! А про форт? Разговор с Рудольфом Оттовичем сам по себе значительный успех.
— Это конечно… Надо сейчас же срочно организовать обследование этого таинственного форта. Подключим местных товарищей… И самим все тщательно осмотреть.
Ничего обследовать мы не будем, Арвид. Сейчас, по крайней мере… «Князь Отто фон Бисмарк» от нас никуда не уйдет. Вот пообедаем, и я отправлюсь к начальнику Луцисского управления. Попрошу его, чтобы форт взяли под наблюдение. Только под наблюдение, Арвид! Но и эта мера из категории «на всякий случай». Убийца не пойдет в форт. У него нет плана. Мы выйдем на убийцу другим путем.
— Каким же?
— Сам пока не знаю. Ладно, ладно, не сопите так обиженно, Арвид. Ей-богу, не знаю. Идемте обедать, у меня уже, как говорил один мой подопечный, кишка кишке протокол пишет…
Обедали они в гостиничном ресторане. Днем здесь отпускали пищу для служащих окрестных учреждений по столовским ценам, а кормили не в пример лучше, поскольку ресторанным поварам трудно было тут же перестраиваться под стиль общепита.
За столом напротив сидел молодой парень в замысловатой курточке с кнопками, рубахе с оранжевыми разводами, в белых брюках, простроченных красными нитками, и волосами до плеч. Пока ожидали выполнения заказа, Арвид присматривался к соседу, затем спросил, лицо его при этом было бесстрастным, невозмутимым:
— Послушай, парень… Ты извини меня, конечно, за любопытство, но тебя случайно не Самуилом зовут?
— Как это, — не понял тот и недоуменно посмотрел на Арвида. — Какой такой Самуил? Толик я… Анатолий, значит. А тебе-то что за дело?
— Лохмат ты, как библейский пророк Самуил. Так у того Самуила хоть причина не стричься была. Его мама дала обещание Господу Богу, что к голове ее сына ни ножницы никогда не прикоснутся, ни бритва. Вот я и спросил: не Самуил ли ты часом? Похож весьма…
Парень покраснел, отвернулся обиженно, теперь он был не прочь пересесть за другой стол, но официантка уже возникла с подносом в руках и принялась расставлять тарелки.
В номере Леденев сказал Арвиду:
— Педагог вы, Арвид, педагог… Заставили парня призадуматься. Вишь ты… Порою некоторые сведения из Библии могут принести житейскую пользу. Так-то вот… Я прилягу на полчасика. А вы чем займетесь?
— Позвоню маме в Западноморск. Не помешаю, если буду говорить из номера?
— Нет, звоните, пожалуйста. Ведь я просто так полежу, поразмышляю. Звоните!
После разговора с матерью Арвид сказал Леденеву:
— Мама передает вам большой привет. Она говорит еще, что уже трижды звонила Ольга! Судя по голосу, она чем-то взволнована…
— Как «чем»?! Разлукой с вами, дорогой Арвид Карлович.
— Нет, тут что-то иное. Мама говорит, что явственно услышала в голосе Ольги некую тревогу.
— Завтра мы будем в Западноморске. Вот и узнаете все.
— Конечно, — согласился Арвид.
— А лучше того — позвоните ей по телефону.
— У нее нет на квартире телефона.
— Тогда звоните в университет.
— Но сейчас ведь каникулы…
— Ах да… Тогда вызовите вашу Ольгу для междугородного телефонного переговора часиков эдак на семь-восемь вечера, сегодня. Телеграмма успеет дойти. И тогда вы прямо отсюда, из этого номера, спросите Ольгу, что ее так взволновало. Нет, что там ни говорите, а боги брахманизма лучше чем кто-либо решали для себя вопрос разлуки с любимыми…
— И как же они его решали? — с интересом спросил Арвид Казакис.
— А они исключили саму возможность таковой. Каждый бог этой религии носил в себе самом собственную женскую ипостась. Недурно придумано, а?
И Леденев, усмехнувшись, подмигнул молодому товарищу.
Встретились они только вечером. Юрий Алеексеевич возвратился в девятом часу, неся бутылки с простоквашей. Из портфеля он принялся выкладывать на стол свертки.
— Вы, Арвид, конечно, не ужинали…
— Ждал вас, Юрий Алексеевич, чтобы вместе пойти в ресторан.
— Знаете, Арвид, я проходил сейчас мимо… Там дым стоит коромыслом, в этом ресторане. Танцы-манцы, коллективная поддача за столиками и так далее. На нас с вами, захотевших лишь утолить голод, официанты будут смотреть как на пришельцев-марсиан. А у нас на этаже у дежурной есть горячий чай. Вот еще простокваша, колбаса, сыр, масло. Мы отлично поужинаем в номере и спокойно поговорим о делах.
Когда Арвид принес чай в стаканах, Юрий Алексеевич спросил, сооружая бутерброды:
— О чем был ваш разговор с Западноморском? Выяснили причину нервозности своей подруги?
— Ольга говорит, что дело касается Синицкой.
— Синицкой? — переспросил Леденев.
— Да. Она нашла у нее какое-то письмо. Какое — не говорит. Нельзя, сказала Ольга, говорить об этом по телефону. Касается, мол, вашего дела… Так она и сказала. И ни слова больше.
— В каком смысле «вашего дела»?
— Она имеет в виду то, чем я вообще занимаюсь…
— Понятно. Что ж, тогда завтра все и узнаете. А форт «Князь фон Бисмарк» взят нашими коллегами под наблюдение. Утром вылетаем в Западноморск…
— А как прошла встреча с Андерсоном?
— Хорошо прошла, как и предполагалась… Видел я трофейную документацию, связанную с луцисскими фортами, и справку мне в музее официальную дали. И еще кое-что старик Андерсон вспомнил.
— Что же именно? — спросил, запивая бутерброд чаем, Арвид Казакис.
— Представляете, дорогой Арвид, оказывается, что где-то за месяц до вашего приезда в Луцис к Андерсону приходил некий человек, который отрекомендовался историком из Москвы. Он расспрашивал Андерсона о деятельности луцисского подполья и пребывании в Саласпилсе… Потом этот историк перешел к первым послевоенным годам, к деятельности бандитских групп. В частности, интересовался верными братьями Черного Юриса, судьбой его банды. Тогда Андерсон не придал этому значения, но сейчас припоминает, что московский историк пытался осторожно выяснить, не захватили ли внутренние войска, ликвидировавшие верных братьев Черного Юриса, некий архив банды. Но, как признался мне Андерсон, сам старик вообще впервые слышал о каком-либо архиве Черного Юриса. Смотрел этот любопытствующий москвич и крепостную документацию, которую показывали мне сегодня. Как вам это нравится, Арвид?
— Мне это совсем не нравится, Юрий Алексеевич, — отозвался Арвид. — Фамилия его известна?
— Увы, никто об этом москвиче ничего не знает. Он тряс перед глазами Андерсона и директора музея бумажкой, скрепленной как будто печатью. Но люди они деликатные и внимательно рассматривать документы историка не стали. Уже наведены справки по гостиницам. Пока ничего похожего на пребывание в них сего гражданина не обнаружено.
— Послушайте, Юрий Алексеевич! — воскликнул Ар-вид. — Ведь это же ясно, что приезжал тот, кто прямо или косвенно, так или иначе связан с убийством профессора Маркерта! Он знает о каком-то тайнике… Ему что-то нужно там добыть, и этот липовый историк пытается нащупать ход в тайник, минуя профессора Маркерта. Может быть, тогда этот москвич вообще не подозревал о связи профессора с тайником, Малхом, Черным Юрисом. Впрочем, возможно, это и был сам Малх! Хотя нет… Такое не пройдет. Малха Ауриня Рудольф Оттович знает в лицо. Ну, тогда, скажем, некое подставное лицо, сообщник Малха… Здесь, в Луцисе, он узнает, что план есть у Маркерта. Едет туда, пытается достать документ… Когда же профессор отказывает ему, убивает Маркерта. Надо начать поиск этого москвича! Именно отсюда идет путь к убийству. Разве не так?
— Так-то оно так, — задумчиво произнес Юрий Алексеевич. — Мне и самому не очень по душе любознательность этого московского историка. И я уже поручил луцисским товарищам побеседовать с Андерсоном, на основе его описаний внешности гостя составить словесный портрет, изготовить фоторобот. А вы уверены, Арвид, в том, что «московский историк» вообще существует?..
III
Багажа у них с собою не было… Так, дорожные портфели. Поэтому Арвид и Юрий Алексеевич прямо от борта самолета (он подрулил к выходу из аэровокзала) прошли на площадь, где их ожидала машина.
И здесь к ним подошла Ольга Меньшикова.
— Доброе утро! С приездом, — сказала она. — Наконец-то вы здесь. Я так рада…
Леденев удивленно спросил Ольгу:
— Какими судьбами? Улетаете куда?
— Вас встречаю, — смутившись, ответила Ольга. — Самолет опоздал на пятнадцать минут.
— Интуиция подсказала, что мы прилетим? — лукаво поглядывая на Казакиса, спросил Юрий Алексеевич.
— Нет, это я еще раз звонил маме, — сказал Арвид. — Передал ей, что утром вылетаем.
— А Лидия Станиславовна утром пришла ко мне, предупредила. Я быстренько собралась и вот…
— Все понятно, — сказал Леденев. — Едем в город, там обо всем и поговорим.
По дороге в город Ольга передала Юрию Алексеевичу письмо, обнаруженное в ящике стола Синицкой.
Прочитав письмо, Юрий Алеексеевич протянул его Арвиду.
— Прочтите, Арвид, а поговорим на месте. Может быть, Ольга расскажет нам какие-то подробности.
Он распорядился, чтобы водитель подвез их всех к гостинице, где за ним сохранялся его номер. Там, рассудил Юрий Алеексеевич, будет удобнее побеседовать с Ольгой. Так и сделали. Но Ольга мало что могла добавить к самому факту находки анонимного письма. Впрочем, теперь это письмо перестало быть анонимным.
Уже в управлении, когда к обсуждению нового обстоятельства присоединился и Конобеев, Юрий Алексеевич сказал, что теперь им, видимо, следует под иным углом взглянуть на личность Синицкой и ее возможную причастность к делу об убийстве профессора Маркерта.
— Врачи утверждают, что причиной паралича у Синицкой могло быть сильное нервное потрясение, — сказал Арвид. — Что же произошло? Судя по тому, как Синицкая хладнокровно сочиняла письмо, где обвиняла в убийстве невинного человека, она не из тех особ, которые способны падать в обморок при виде крови.
— Нам трудно судить, что случилось, — сказал Леденев. — Надо еще раз связаться с врачами. Да и на саму Синицкую глянуть… Постараюсь сам поговорить с нею. Тьфу, забыл, что язык у нее отнялся… Но у меня есть одна идея. Показания Синицкой в теперешнем ее состоянии не могут служить доказательством для суда, разве что совсем-совсем косвенным. Но для нынешней стадии расследования могут быть полезными. Да и кое-какие наши сомнения они рассеют…
— Как же вы намереваетесь «разговаривать» с нею? — спросил Казакис. — Ведь она не произносит ни слова и не двигается…
— А это секрет фирмы, — улыбнулся Юрий Алексеевич. — Потом обо всем расскажу, поделюсь собственными приемами… Ну, а что происходило здесь в наше отсутствие, Прохор Кузьмич?
— У меня есть новости, — сказал Прохор Кузьмич. — Магда Брук неожиданно вспомнила, что тогда, в Луцисе, к ним приходил ночью человек из «леса»… Так она выразилась.
— Малх Ауринь? — воскликнул Арвид.
Конобеев пожал плечами.
— Магда не помнит его имени. Может быть, Маркерт и не представил ей ночного гостя.
— Это интересно, — сказал Леденев. — И совпадает с тем, что мы привезли из Луциса. А в отношении того обстоятельства, о котором мы говорили с вами, Прохор Кузьмич?
— Подтвердилось, Юрий Алексеевич. Все было так, как вы предполагали, — ответил Конобеев. Тон его показался Арвиду загадочным.
Казакис переводил взгляд с Юрия Алексеевича на непроницаемое лицо своего руководителя, но те будто не замечали его недоумения.
— Что ж, тогда надо идти к Александру Николаевичу, — сказал Леденев. — Доложим обстановку, обговорим дальнейшие мероприятия. А что поделывают Федор Гаврилович и доктор Франичек?
— Отрабатывают порученные им версии. Может быть, отменить им теперь эти задания, раз все таким образом складывается? Я имею в виду новый поворот дела.
— Подождем пока, Прохор Кузьмич. Что еще скажет нам Жуков?..
У Жукова они пробыли довольно долго. По возвращении от начальника управления Конобеев предложил Арвиду вновь пересмотреть имеющиеся в деле об убийстве профессора Маркерта материалы, привести их в надлежащий порядок. Юрий Алексеевич улыбался, шутил… Он созвонился с главным врачом больницы, куда была помещена Синицкая, и договорился о визите. Затем распрощался с Прохором Кузьмичом и Казакисом, сказав, что сегодня их, по-видимому, не увидит больше, и ушел.
Когда Конобеев и Леденев оставили кабинет начальника управления, Александр Николаевич собирался позвонить в Москву, чтобы передать Василию Пименовичу Бирюкову кое-какие добрые вести.
Но сделать это Жукову не пришлось. Из приемной ему сообщили, что с ним срочно хочет поговорить начальник Светлоградского райотдела милиции полковник Глазков.
— Слушаю тебя, Владимир Федорович, — сказал Жуков, они давно знали друг друга. — Что у тебя там стряслось на побережье? Курортники расшалились?
— Серьезное дело, Александр Николаевич, — сказал Гладков, и у Жукова от предчувствия сдавило дыхание. — У меня в кабинете ваша дочь… Она только что прибежала с Красовской косы и сообщила… Словом, застрелили ее друга. Оперативную группу я уже выслал.
— Кого застрелили? — закричал в трубку Александр Николаевич. — Какого еще друга? Что за чушь…
Он щелкнул тумблером и уже другим тоном приказал:
— Машину к подъезду! Срочно…
Полковник Глазков на другом конце провода молчал.
— Сейчас еду к тебе, — сказал ему Жуков. — Зою никуда до моего приезда не отпускай, понял?
Несколько мгновений он размышлял, стараясь справиться с чувством ошеломленности, в которое его повергло сообщение начальника Светлоградской милиции, потом спросил по-деловому, спокойно:
— О каком друге ты говорил, Владимир Федорович? И кто его застрелил?
— Убийца неизвестен, — ответил Глазков. — Ваша дочь обнаружила пострадавшего человека уже после… А зовут его… Сейчас гляну… Да! Зовут его Арнольд Закс.
Александр Николаевич отнял трубку от уха, озадаченно посмотрел на нее, медленно опустил на рычаг, нажал кнопку звонка.
В дверях показалась Людмила Борисовна.
— Машина у подъезда, — сообщила она.
— Срочно разыщите Леденева и Казакиса.
