ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В лабиринте преступления
Глава первая
КОНЦЕРТ ОРГАННОЙ МУЗЫКИ
I
— Профессор Маркерт умер не сразу…
Судебно-медицинский эксперт замолчал, потянулся к сигаретной пачке, помедлил, глянул на Жукова. Начальник управления уголовного розыска едва заметно усмехнулся. Потом кивнул: разрешаю мол… Сам Жуков не курил, и шкурил за дурную привычку сотрудников, а вот доктору Франичеку позволял порой такое в своем кабинете. Эксперт неторопливо размял табак, прикурил от ронсоновской зажигалки и продолжал:
— Нам известно, что из двух пулевых ранений одно было смертельным. После выстрелов, произведенных убийцей в упор, профессор Маркерт упал ничком у письменного стола. Вот оно, это место на плане, который я составил. Я обвел место падения контуром. Посмотрите, пожалуйста…
Арвид Казакис, один из самых молодых работников оперативной группы, собравшейся сейчас в кабинете Жукова, Арвид, сидевший от эксперта сбоку, заглянул в развернутый доктором план и насмешливо хмыкнул. Он считал, что «Джек Потрошитель», так Арвид за глаза называл патологоанатома Франичека, слишком часто сует нос в чужие дела, пытаясь подменить оперативных работников.
Но Вацлав Матисович не обратил внимания на выпад Казакиса. Когда же Арвид собрался произнести нечто язвительное, Жуков остановил его взглядом.
— Продолжайте, Вацлав Матисович, — сказал начальник управления.
— Профессор Маркерт упал вот сюда.
Доктор Франичек потыкал пальцем по овалу на плане.
— В это место. По количеству вытекшей здесь крови видно, что покойный находился у стола недолго. Мне трудно говорить вам, почему Маркерт пришел в сознание. Убийцы, конечно, уже не было рядом. Иначе он добил бы профессора. Может быть, Маркерт и не терял сознания. Допускаю, что он выжидал, надеялся, будто ранен несмертельно, ждал, когда убийца покинет его дом. Или Маркерт хотел сберечь силы для того, что сделал впоследствии.
— Вы можете сказать нам, Вацлав Матисович, сколько прошло времени между выстрелами в профессора Маркерта и его клинической смертью? — спросил Жуков.
Эксперт Франичек кивнул и заговорил, несколько волнуясь, от чего стал еще более заметен его акцент, от которого доктор так и не смог избавиться за годы жизни в России.
— Сейчас я буду пытаться сделать это, Александр Николаевич… Значит так. Труп профессора был обнаружен в двадцать три часа, осмотрен же мною через тридцать минут. Умер Маркерт два с половиной часа до того, как я мог прикасаться к его телу. Значит, в двадцать один час… По разной степени свертываемости крови в месте падения и там, где профессор Маркерт умер, я допускаю разницу в половину часа. Ergo, стреляли в профессора в двадцать часов тридцать минут…
— Вот это точность! — воскликнул, не удержавшись, Арвид Казакис. — Вы что, Вацлав Матисович, во время убийства в соседней комнате находились?
Доктор Франичек обиженно поджал губы, повел плечами, убрал со стола план и стал сворачивать его трубочкой.
— Вы напрасно иронизируете, Арвид Оттович, — сказал Казакису начальник управления. — Радоваться надо, что уважаемому Вацлаву Матисовичу так близки оперативные подробности нашей работы. Вы что же, товарищ Казакис, хотели б иметь вместо доктора Франичека бесстрастного регистратора фактов, дающего следствию ответы образца «от сих до сих»?
Арвид покраснел, буркнул нечто вроде «извините», опустил голову.
— Спасибо, Вацлав Матисович, — продолжал, обращаясь к доктору Франичеку, Жуков. — Вы разрешите мне еще раз взглянуть на ваш план?..
— Пожалуйста, — просиял Вацлав Матисович.
Он был добрым человеком, этот опытный эксперт, чудаковатый и старомодный доктор Франичек, в глубине души искренне убежденный в том, что является прекрасным криминалистом. Вацлав Матисович действительно щедро раздавал советы ведущим расследование работникам и даже выдвигал собственные версии. Доктора Франичека уважали в управлении. И те, кто был постарше, старались не замечать этой «слабости» Вацлава Матисовича, зачастую защищали его от тайных и явных насмешек молодых задир типа Арвида Казакиса. Доктору Франичеку не удалось, конечно, ни разу самостоятельно раскрыть преступление, да это и не входило в его обязанности. Но по его отменным судебно-медицинским заключениям были блестяще завершены многие сложные и запутанные дела.
— Вот, — сказал Вацлав Матисович, — здесь лежал профессор Маркерт. Затем он приподнялся на локтях и снова упал.
Эксперт сделал паузу и обвел всех взглядом, готовый защищать выдвинутую им версию от возможных возражений. Но все молчали, и Вацлав Матисович продолжал:
— Профессор Маркерт снова пополз. Мне кажется, что он направлялся к письменному столу… Может быть, Маркерт хотел подняться и сесть. Потом направление движения раненого изменилось. Силы оставляли профессора, с такими ранениями много ползать нельзя. Маркерт приблизился к книжному шкафу. Как вы помните, нижняя часть шкафа выдается вперед, образуется полка. На ней и стояли эти вот фигурки. Мне хочется думать, профессор Маркерт догадался, что до такой низкой полки он сможет дотянуться, а большего ему уже не суметь сделать. Остальное вы знаете. Добавлю только, что, достигнув цели, профессор Маркерт снова упал. Началась агония…
— Мог ли Маркерт с такой раной совершить все те действия, о которых вы говорили, Вацлав Матисович? — спросил Жуков.
— Мне известны случаи, Александр Николаевич, когда люди с пробитым сердцем или поврежденным мозгом были способны, правда, недолгое время, на определенные действия… Человеческие возможности порою трудно предвидеть. Да…
— Хорошо… Примем как отправную точку, что смертельно раненный профессор, теряя силы, совершал осмысленные действия, и то, что он предпринял — не случайно. Своим последним движением Маркерт хотел сказать людям нечто. Вы разобрались в иерархии этих апостолов, Арвид Оттович?
— Так точно!
Казакис поднялся из-за стола.
— Сидите, — сказал Жуков.
— В доме профессора Маркерта было двенадцать фигурок апостолов, учеников Иисуса Христа. Он, привез их из Италии как ватиканский сувенир. В руке убитого был зажат апостол Петр, он стоял на полке третьим слева. Тут я приготовил список остальных апостолов. Прочитать?
— Давайте я посмотрю, — сказал Жуков.
Арвид протянул начальнику управления листок.
— Ого, да вы тут прямо-таки досье завели на каждого… Что же, это правильно. В этом деле без знания богословия нам не обойтись… Андрей, Иоанн Маленький, Симон Кананит, Левий Матвей, Большой Иаков… Всего двенадцать… И апостол Петр. Ведь профессор Маркерт в прошлом выпускник духовной академии?
— Да, — ответил Казакис. — Уже готовился принять сан священнослужителя, но потом порвал с религией, окончил университет, был ярым атеистом, блестящим знатоком богословия. Представители духовенства старались не вступать с ним в публичные диспуты.
— Так, так, — сказал начальник управления. — И, по данным баллистической экспертизы этот богослов-атеист убит двумя выстрелами из американского кольта армейского образца. Армейского образца… Гм… Умирая, профессор Маркерт добирается до апостольского набора, привезенного им из Рима, выбирает из двенадцати апостолов одного и зажимает в руке, будто перед смертью хочет сообщить нам этим нечто важное. Что именно? Ведь выбор его падает не на Фому Зилота, не на Фаддея, сына Алфеева, и даже не на Иуду Искариота. Профессор выбрал апостола Петра. Случайно ли в руке его оказался именно Петр? Но почему Петр?
— Третий апостол, — задумчиво произнес доктор Франичек.
II
Жители Западноморска по праву гордились замечательным старинным органом. Он размещался в здании бывшего кафедрального собора, выстроенного когда-то на острове посреди реки Прегодавы и чудом уцелевшего среди руин старого города. Река разделяла город на две части, берега ее были застроены причалами, портовыми складами и холодильниками.
Когда-то с острова началась застройка Западноморска, основанного в раннем средневековье. Разрушенные войной старые дома восстановить не удалось, а сохранившееся здание собора с его уникальным органом превратили позднее в концертный зал. Он привлекал истинных любителей органной музыки со всех концов страны и из-за рубежа.
В день убийства профессора Маркерта в кафедральном соборе давали концерт. Программой предусматривалось исполнение лучших работ великих композиторов-органистов от Блайтмена и Баха до Сен-Санса, Франка и Кранден-Уайта. Слушателей хотели познакомить и с современными композициями, куда вплеталось участие других инструментов с непременным владычеством органа. Концерт подготовили заслуженные мастера, они собирались показать свою виртуозную игру. Но главными исполнителями были выпускники Западноморской консерватории. В этот вечер они должны были выйти к широкой публике зрелыми органистами, сегодня был их дебют.
Среди молодых исполнителей значилась и студентка консерватории Татьяна Маркерт, единственная дочь профессора Маркерта, который заведовал кафедрой научного атеизма в Западноморском университете.
Маркерты жили в бывшем предместье Западноморска. Бывшим оно стало уже после войны, поскольку центральная часть города была разрушена и городские учреждения переместились сюда. Постепенно руины снесли, и на их месте выстроили современные здания. Они, бесспорно, проигрывали в сравнении со старой архитектурой Западноморска, и район Малицы, где профессор Маркерт занимал просторный старинный коттедж, по праву считался украшением города.
К этому вечеру, на который был назначен отчетный концерт, в доме Маркертов готовились давно. Когда же наступил долгожданный день, волнение достигло апогея. Впрочем, внешне беспокоились лишь сама Таня и тетя Магда, двоюродная сестра покойной жены профессора, которая воспитывала осиротевшую девочку едва ли не со дня ее рождения.
Сам Борис Янович держался невозмутимо, как и подобает мужчине. Но порою и профессор не выдерживал и под каким-либо невинным предлогом спускался из кабинета в гостиную, чтоб взглянуть, как его женщины вместе с портнихой хлопочут вокруг сооруженного с великим тщанием концертного платья.
Таня боялась не успеть с туалетом к началу концерта, но все обошлось наилучшим образом. Платье было готово, не вызывало оно теперь сомнений ни у мастерицы, ни у Тани, ни, что самое главное, у тети Магды. Когда женщины призвали в качестве главного судьи Бориса Яновича, то и профессор не нашел ни малейшего изъяна в Таниной экипировке. От светившегося радостью лица Татьяны у профессора Маркерта защемило сердце. Ему пришлось прокашляться, чтобы убрать застрявший в горле комок.
«Вот и выросла моя дочь, — подумал Борис Янович. — Как радовалась бы, глядя на нее, Валиня… Бедная Валиня!»
Профессор насупился. Воспоминания обожгли его, но, сделав над собой усилие, Борис Янович улыбнулся дочери и сказал, обращаясь к портнихе:
— На этот раз вы превзошли себя, любезная Мария Ефимовна. Платье получилось просто чудесным.
Маркерт не любил эту женщину, портниху Синицкую, маленькую, толстую, неопрятную. Мария Ефимовна много курила, а этого и вовсе не принимал в женщине Борис Янович, сам никогда не бравший в рот табачного зелья. Говорила Синицкая хриплым басом, могла приправить речь матерщинным словом, не упускала случая перемыть косточки ближним и дальним.
Но Магда ценила в Синицкой портновские качества, и Маркерту, раз и навсегда передавшему бразды домашнего правления в руки свояченицы, приходилось мириться с визитами этой, как называл он ее, «кавалергард-дамы».
— Старалась, Борис Янович, уж как я старалась, — угодливо улыбаясь, отозвалась Синицкая, суетясь вокруг Тани, одергивая и приглаживая на ней платье. — Да и как не постараться на эдакую раскрасавицу, прелесть ненаглядную.
Маркерт поморщился и отвернулся.
— Тебе не нравится, папа? — спросила Таня.
— Что ты, Танюшка, очень нравится, — сказал Борис Янович, и в это время наверху зазвонил телефон.
— Не увлекайся чрезмерно нарядом — опоздаешь к началу концерта, — заметил профессор дочери, направляясь к лестнице, ведущей в его кабинет.
— Мы скоро уже закончим, Борис Янович, — ответила за Татьяну Мария Ефимовна. — Не беспокойтесь, пожалуйста.
Маркерт заставил себя улыбнуться этой женщине и заторопился к неумолкавшему телефону, подумав, что нельзя быть несправедливым к человеку, ни сном ни духом не ведающему ни о каких собственных погрешностях. По привычке Борис Янович подыскал подходящее место у Матфея: «Всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду», отметил про себя машинально: «Глава пятая, стих двадцать второй», улыбнулся несуразности даже представления о родстве с Марией Ефимовной, разве что по адамовой линии, быстро прошел в кабинет к звонившему телефону и снял с аппарата трубку.
А внизу, кажется, все было готово. Недостаток времени не позволял Тане во второй раз примерять и приглаживать платье, она решила так и остаться в нем и крикнула наверх:
— Папа, папа! Иди взглянуть на окончательный вариант! И ехать, ехать уже пора… Папа!..
Но профессор Маркерт не откликался.
Прошло несколько минут. Синицкая собирала в черный клеенчатый саквояж портновские причиндалы. Тетя Магда подалась на кухню, чтобы приготовить по чашке кофе, ужинать придется поздно, после концерта. Таня кружилась перед большим, в полтора ее роста, старинного изготовления зеркалом и напевала.
Отец в гостиную не спускался.
Таня взглянула на часы. Показалась из кухни тетя Магда с подносом, Таня рассерженно пристукнула каблучком и побежала по лестнице.
Дверь кабинета, обычно открытая настежь, Маркерт не любил запертых помещений, сейчас оказалась закрытой. Девушка толкнула ее, вошла и увидела ссутулившегося отца. Он стоял к ней спиной у окна, выходившего в сад, и на звуки шагов дочери не повернулся.
— Папа! — воскликнула Таня. — Ну что же ты? Мы опоздаем!
Профессор медленно повернулся. Довольно моложавое для семидесятилетнего человека лицо его теперь посерело, осунулось, морщины углубились, смяли, скомкали облик Бориса Яновича.
— Что с тобой, папа? — вскричала дочь и бросилась к Маркерту.
— Ничего, — сказал профессор и с усилием улыбнулся, отстранил Таню рукою, прошел к креслу, сел. — Ничего, Танюша… Сердце слегка испугало, а так — все хорошо.
Таня недоверчиво смотрела на него. Потом она расскажет начальнику управления Жукову, что отец никогда не жаловался на сердечные боли, а судебно-медицинский эксперт Франичек заявит, что с таким сердцем профессор Маркерт мог жить до ста лет.
— Вы идите, — сказал Борис Янович. — Я отойду и нагоню вас. Идите пока одни… А я потом, потом.
— Тетя Магда! — крикнула Таня. — Пожалуйста, поднимитесь…
— Что может такое с вами случиться, доктор? — спросила появившаяся Магда спокойным тоном, иначе женщина не разговаривала. — Вы немножко заболели?
— Сердце, — сказал Маркерт. — Но скоро пройдет. Я сейчас буду готов. Только вы идите на концерт, идите, пожалуйста, сами, оставьте меня, я догоню вас.
— Вы будете принимать вот эту таблетку. Она называется валидол… Положите под язык, пусть немного тает, — распорядилась Магда. — Тогда сердце перестает болеть.
— Вот мне и легче, — сказал Маркерт. — Идите же поскорее! Вы опоздаете!
— Надо идти, — сказала Магда. — Он придет ко второму отделению, когда будет выступать Таня.
— Ах, как жаль, что Валентин Павлович в командировке! — воскликнула Таня. — Он бы что-нибудь придумал…
Борис Янович не то хмыкнул, не то всхлипнул и положил руку на сердце.
— Что, папочка? — встревожилась Таня.
— Отходит, — медленно и тихо проговорил Маркерт. — Вкусные таблетки у нашей Магды, никогда не пробовал таких.
— Доктор у нас есть молодец, — сказала Магда, «доктором» она всегда называла Маркерта. — Редкий мужчина в таком возрасте не знает вкуса валидола.
— Как же быть, папа? — спросила Таня в отчаянье.
— Немедленно отправляться на концерт! — окрепшим, командирским голосом, который всегда повергал в трепет студентов, сказал Борис Янович. — Быстро-быстро!
— Идем, Таня, — сказала Магда. — Теперь и кофе стал холоден, пить его мы не имеем времени. Доктор, я позвоню вам из собора до концерта, а потом еще в антракте. Я всегда быстро окажусь дома, если вдруг вам станет нехорошо.
— Вы не успеете позвонить, дорогая Магда, как я уже буду сидеть рядом с вами и слушать наш великолепный кафедральный орган. Поторопитесь же! Тане надо обязательно быть вовремя на месте. Девочка не имеет права пропустить торжественную часть и все эти обязательные процедуры. Идите!
И женщины ушли.
Кафедральный собор, служивший теперь и музеем, и концертным залом, располагался в получасе неторопливой ходьбы от дома профессора Маркерта. К острову можно было пройти липовыми и каштановыми аллеями. До войны деревья скрывали старинные дома, но их стерли с лица земли массированные налеты… Обитатели домов разбредись по белому свету, а деревья выжили и остались на месте, безмолвные свидетели жестоких военных бурь. Теперь за ними лежали бесформенные, уже сглаженные временем руины, поросшие бурьяном и местами обнесенные дощатым забором. Вконец израненному городу ущерб залечивать было трудно, он медленно обрастал новой плотью, порою странной для его прежнего облика и чужой.
Кафедральный собор являл собою внушительное здание из красного кирпича. Стены его прорезали стрельчатые окна с цветными витражами, повествующими о страстях и искушениях господних. Выполнены были витражи еще в шестнадцатом веке известным мастером из Лотарингии… Вступившие в город советские войска обнаружили в окнах собора пустые рамы. Говорили, что уникальные стекла вывезли по приказу гауляйтера в неизвестном направлении. Их так и не нашли. Когда собор переоборудовали в концертный зал, западноморцы поручили воспроизвести утраченные витражи молодым литовским художникам, благо сохранились рисунки. Мастера из Литвы как будто бы справились с задачей. Во всяком случае, побывавший в Западноморске искусствовед из Франции, который видел исчезнувшие витражи до войны, официально заявил, что не обнаруживает разницы.
Жители Западноморска законно гордились и консерваторией, и чудесным органом, мощно и проникновенно звучащим под сводами старого собора. Концерт же органной музыки, которым завершалось в этот летний вечер обучение молодых органистов, привлек особое внимание западноморцев. Нет слов, число поклонников рок- и поп-музыки, может быть, и превышает число любителей творчества Баха и Блайтмена, но билетов на сегодняшний концерт в кассе не было уже давно. Приехали и гости — из Минска, Таллинна, Ленинграда, соседней Польши. У входа в концертный зал скопилось множество людей. И тех, кто обладал правом на присутствие и все-таки не торопился уйти из этого светлого и тихого вечера в торжественность органного зала, и тех, кто не достал билетов, но, веря в фортуну, пришел в надежде на сакраментальное «нет лишнего билетика?»…
Татьяна Маркерт в сопровождении тетушки Магды подошла к зданию собора. До начала концерта оставалось не более четверти часа, и Тане следовало уже пройти к служебному входу, через него проникали в собор концертанты. Но дочь профессора Маркерта проводила тетю Магду, и когда та скрылась в вестибюле, заметалась среди окружившей собор толпы, явно выискивая в ней кого-то.
Время шло, а Танины поиски оставались тщетными. Она раскрыла сумочку, достала из нее билет, это движение заметили и подступились тотчас же, спрашивая: «Лишний? Продаете?» Маркерт замотала головой, закрыла сумочку и ринулась в новый круг.
Тут ее заметил однокурсник.
— Таня! Таня! — крикнул он. — Тебя уже ищут! Сейчас общий выход… Быстрее!
Таня ответила, что сейчас будет… Однокурсник побежал ко входу, и тут состоялась встреча, но вовсе не та, которой искала Таня.
— Кого я вижу! — воскликнул, подхватив Таню за локоть, рослый светловолосый парень, с длинными висячими бакенбардами на грубом, вытянутом лице. — Это же Татоха — моя дальняя сестричка и виновница сегодняшнего шума! Привет-привет! Не найдется ли гостевого билетика для Арнольда Закса?
Девушка попыталась вырваться, но Закс крепко держал ее локоть в своей украшенной перстнями руке.
— Спокойно, Татоха, — процедил Арнольд, — не виртухайся. Гони билет… Дяде Арни оченно хотца послушать Баха.
— Твой кумир — Бахус, — отрезала Таня. — Пусти меня! Нечего тебе делать здесь. Ты снова пьян! Мой отец…
— Что «твой отец»? — злобно прошипел Закс и отпустил девушку. — Твой отец… Ханжа он, и больше ничего. Профессор, а не может понять душу человека.
— Тебя-то он хорошо понял и недаром спустил с лестницы. А билета для тебя у меня нет. Нет и не будет!
— Для меня нет? А для того щенка припасла? Я видел, как ты носилась кругом, его, конечно, высматривала, сопляка… Нашла себе ученого женишка. Тьфу!
Таня быстро раскрыла сумочку, выхватила из нее билет.
— Вот, — крикнула она, — вот билет! Видел?
Она принялась рвать билет на мелкие кусочки и вдруг бросила клочки в лицо Заксу. Арнольд отшатнулся. Наблюдавшие за этой сценой дружки его захохотали.
— Срезали тебя, Арни!
— Плюнь на эту тягомотину!
— Пошли в «Балтику», Арни, там музыка повеселей!
Закс молча глядел на Таню, лицо его покраснело, глаза помутнели.
— Спасибо, — сказал он. — Спасибо, сестричка. Век не забуду. И отплачу. Ах, как я отплачу! И в первую очередь ему, этому самодовольному попу без рясы. Ты еще попомнишь мои слова!
Последнюю фразу он выкрикнул уже в спину Татьяне Маркерт, убегавшей к служебному входу, откуда, отчаянно размахивая руками, звали ее товарищи по консерватории.
В зале приглушили свет, и на стенах едва проступили цветные страницы многотрудной Иисусовой жизни. День умирал, но было еще достаточно светло.
Вот быстро сошла на нет торжественная часть: короткие речи, поздравления, цветы, аплодисменты… Теперь все ждали, когда возникнут под сводами первые звуки необыкновенной мелодии.
Открыл концерт приезжий мастер, профессор Ленинградской консерватории. Большой знаток и интерпретатор Иоганна-Себастьяна Баха, он подарил замершему залу незабвенную красоту «Токкаты и фуги ре минор».
Звуки необычной музыки волнами катились над рядами зачарованных слушателей, отражались от старых стен собора, поднимались к его сводам и реяли там, освобожденные, лишенные всего суетного, заземленного, обыденного.
Это не было просто музыкой… «Токката и фуга ре минор» являлись сейчас нематериальным пропуском, который вручал каждому из сидящих в зале невидный семидесятилетний старик, такой неприметный, если не сказать жалкий, на возвышении перед органом и такой могущественный, такой великодушный. Он дарил каждому право пойти за ним вослед по невидимой дорожке, сотканной из звуков и ведущей в царство единой Гармонии и Счастья.
Звуки вновь и вновь бились в сердцах людей, очищая их, просветляя, унося человеческие печали и несовершенства, омывали людские души и заставляли прозревать тех, кто устал от горестей, неудач и житейских неурядиц, кто собственными заботами закрылся от вечных обязанностей Человека.
Тетя Магда вдруг почувствовала, как помимо ее воли выкатились из выцветших теперь глаз слезинки и не пробежали по щекам, а разом упали на черный бархат платья.
Сегодня был ее день. Она имела право плакать от счастья, и эти воспоминания выжали слезы из глаз тети Магды, суровой и волевой Магды.
Не было бы таким уж и преувеличением сказать, что племянница тети Магды поступила в консерваторию и выбрала именно класс органа под ее влиянием. Отец предпочел бы видеть дочь у себя в университете, скажем, на историческом факультете. Но в доме профессора Маркерта Таню с младенческого возраста окружала музыка, и органной отводилось в ней почетное место. Тетя Магда собственноручно отвела пятилетнюю кроху в музыкальную школу, а когда Таня получила аттестат зрелости, закончив одновременно музыкальную школу, тут уж ее будущий выбор подразумевался сам собой, и Борис Янович не рискнул промолвить даже и слова возражения.
Последняя мощная волна погрузневшего на басовых регистрах голоса органа — и «Токката и фуга ре минор» исчезла… Вторым выступал вильнюсский органист. Он приготовил для западноморцев Eterne. Rerum Conditor Уильяма Блайтмена, пьесу английского композитора, органиста Королевской капеллы, музыка которого пришла к нам из шестнадцатого века.
Тетя Магда превыше всего ставила музыку Баха и, уважая творчество Блайтмена, могла, тем не менее, позволить себе отвлечься, уйти воспоминаниями в те далекие годы, когда она любила и была любима.
…Он вернулся в Луцис из таинственной командировки и повторил предложение. Отец восемнадцатилетней Магды не был в восторге от подобного жениха. Случись это в старое доброе время — о, тогда, конечно! Гвардейский офицер, аристократ чистой воды. А сейчас… Где их гвардия, где их титулы, земли, привилегии? Негоцианту из Луциса было и невдомек, что в старое доброе время его Магда и пальчиком ноги не могла бы вступить в круг, очерченный для поручика Аполлона Григорьева. Но времена меняются. И Магда, и ее домашние догадывались, что жених побывал в таинственной Совдепии, побывал на бывшей родине по приказу парижских шефов. Но, слава Всевышнему, все закончилось благополучно, и после скромной свадьбы молодые отправились во Францию.
«Пассакалия» Баха… Ее мелодию сохранила Магда в памяти на всю жизнь. Хорошо, что нет в программе «Пассакалии» Баха… Ее Магда слушает в одиночестве, чтобы никто не видел, как плачет эта суровая, волевая женщина.
Аполлон привел ее тогда в Нотр-Дам де Пари послушать игру знаменитого композитора и органиста Луи Вьерна. Надо побывать самому в Соборе Парижской богоматери и услышать там игру этого мастера. Теперь уже не услышать: Луи Вьерн умер в тридцать седьмом году… Но у Магды есть старая пластинка с записанной на ней «Пассакалией» в исполнении Вьерна. Ею закончил он тогда выступление в Нотр-Дам. Медленно спустились молодожены по ступеням собора мимо таинственных в своем безобразии химер, туда, в огромный веселящийся Париж. Магда все не могла отрешиться от волшебной мелодии, когда в темном переулке дорогу им заслонили тени… Тени прокричали по-русски, затем словно ударили палкой в деревянный забор, ударили раз, и второй. Молодая женщина не успела испугаться… Аполлон стоял согнувшись и прижав обе руки к сердцу. Потом молча повернулся вокруг, переступил ногами, будто земля обжигала подошвы, судорожно всхлипнул и мешком опустился на панель.
Отовсюду бежали люди, тормошили оцепеневшую Магду, спрашивали, перебивая друг друга, суетились, наклонясь над Аполлоном, и надо всем Парижем полыхала, подергиваясь разноцветными огоньками, «Пассакалия» Баха…
Во время антракта тетя Магда вышла в фойе и позвонила из телефона-автомата домой. В трубке раздались частые короткие гудки. «Профессор разговаривает по телефону, — подумала Магда и облегченно вздохнула, — значит, все в порядке, хотя в собор он, по-видимому, уже не придет. Таня выступает во втором отделении четвертой… Нет, он может еще успеть, если поторопится. Что это случилось с его сердцем? Такого прежде не бывало. Много работает профессор, пора отправлять его на Взморье».
Ее раздумья прервала подбежавшая Таня.
— Папа не пришел? — спросила она. — Ох, я так волнуюсь, так волнуюсь…
— Я звонила домой, — сказал Магда. — Профессор говорит по телефону. Наверно, он сейчас будет здесь. Может быть, вызывает такси. А волноваться не надо, все будет хорошо, девочка.
— А его не было?
— Кого, Таня?
— Ну, его… Валдемара…
— Нет, Валдемара не было видно. Тебе пора идти. Вот и звонок уже. Иди, Таня… Желаю успеха.
Второе отделение открылось исполнением «Хроматической поэмы» Сломинского. Магда слушала ее невнимательно, ожидая с нетерпением выступления воспитанницы, и когда раздались финальные колористические ритмы «Поэмы», сердце Магды вдруг остановилось. Конечно, это только показалось ей, будто остановилось сердце. Она поднесла левую руку к груди. Приходило осмысление, сердце продолжало работу и ныло, ныло тягуче, пронзительно.
Именно в это мгновенье дотянулся профессор Маркерт до фигурки апостола Петра, сжал ее слабеющей рукой и умер. Теперь уже не только для убийцы, посчитавшего Бориса Яновича мертвым после двух выстрелов в упор из американского кольта, теперь Борис Янович Маркерт умер для всего мира.
Еще не отдавая себе отчета в собственном поведении, Магда медленно поднялась с места и шепча слова извинения потревоженным соседям, принялась пробираться к выходу.
Она шла торопливо, едва сдерживаясь, чтоб не побежать, шла каштановыми и липовыми аллеями, подстегиваемая усиливающимся чувством страха и неясной тревоги.
Кровь застучала у Магды в висках, когда обнаружила входную дверь отпертой и неплотно притворенной. Она ведь ясно помнила, как, пропустив Таню вперед, собственноручно заперла ее. Вот и ключ. Тот самый, которым закрывала замок… Магда достала его на ходу. Но теперь он вовсе не нужен, ключ… Дверь отперта. Профессор никогда не бывал так рассеян, Маркерт не мог уйти, не закрыв двери. Что же тогда? Кто открыл замок?..
С ключом в руке Магда пересекла прихожую и, не сняв обуви, нарушив один из собственных домашних законов, поднялась по лестнице. Еще шаг, еще… Дверь в кабинет Бориса Яновича прикрыта. Магда ударила ее ногой, дверь распахнулась. Магда включила свет и увидела неестественно подвернутые ноги профессора, ничком лежащего у полки с фигурками учеников Иисуса Христа.
Домашние мягкие туфли свалились с ног Бориса Яновича, когда он полз к книжному шкафу, и Магда заметила на пятке левого носка небольшую штопку. Она сама сделала ее… Несколько секунд Магда стояла в дверях, зажав пересохший рот мокрой от пота ладонью, будто сжимая рвущийся из горла крик. Затем отняла ладонь и медленно прошла к телефону. По дороге наткнулась на оброненную умирающим профессором туфлю, нагнулась, подняла ее, зачем-то погладила, бережно положила на письменный стол и только тогда сняла с аппарата трубку.
Когда радостная и счастливая, упоенная успехом Татьяна Маркерт вернулась домой, оперативная группа уже заканчивала в их доме осмотр места происшествия.
III
Сложив бумаги в новую коленкоровую папку, Арвид Казакис аккуратно завязал белые тесемочки.
«Зачем, — подумал он, — зачем я завязываю эти шнурки, когда, пройдя по коридору тридцать-сорок шагов, я вновь развяжу их в кабинете Жукова…»
Тут он принялся размышлять о логике бессмысленных человеческих поступков, но времени связать родившиеся в голове сумбурные постулаты воедино уже не оставалось. Шеф Западноморского управления внутренних дел ждал Казакиса с докладом к пятнадцати часам, и было уже ровно пятнадцать, а тут еще надо пройти эти тридцать — сорок шагов…
В приемной Жукова секретарь начальника, строгая и педантичная молодая женщина, старавшаяся казаться старше своих лет, укоризненно глянула на Казакиса и перевела глаза на большие часы в углу.
Арвид сделал вид, что не заметил этого молчаливого замечания. Казакис с независимым выражением на лице прошел прямо к высокой резной двери старинной работы, приоткрыл ее и вошел в кабинет начальника.
Александр Николаевич был не один. На ближнем к его столу кресле сидел Конобеев, заместитель начальника отдела, в котором работал Казакис.
Конобееву полагалось еще с неделю, по крайней мере, валяться на Янтарном берегу и загорать, и вдруг он, видите ли, при полном параде сидит у Жукова в кабинете… Это неспроста, смекнул Арвид, придется, видимо, работать с ним вместе, не только вместе, а под непосредственным началом.
На последнем совещании по делу профессора Маркерта начальник управления, взяв на себя временное руководство расследованием, определил сотрудникам отдельные поручения. Он сформировал, по сути дела, следственную группу, но старшего не назначил. Теперь вот Арвид увидел Конобеева и понял, что перед ним будущий шеф по новому делу. Ревнивое чувство несколько пощипало его самолюбие. Мы тут кое-что уже сделали, а ты, мол, с пляжа да и на готовенькое… Конобеева, тем не менее, Арвид считал неплохим мужиком… Правда, находил его чуточку заумным, фанатичным, книгочеем, да и не мешало б ему поубавить иронии, от нее Казакису доставалось уже не раз.
— А вот и наш биограф, так сказать, жизнеописатель покойного атеиста, — такой фразой встретил молодого сотрудника Александр Николаевич. — Подсаживайтесь поближе и выкладывайте, что вы узнали о профессоре Маркерте и его окружении. Должно быть, любопытные вещи нас ожидают. Вот Прохор Кузьмич аж с Янтарного берега приехал, тоже любопытствует. «Чего это он веселится? — подумал Арвид о начальнике. — Его небось за убийство этого атеиста уже спрашивают в верхах, неприятная для нашего шефа история, а он, видите ли, шутит как ни в чем не бывало… Понятное дело: дает молодому урок, как следует держаться. Примем к сведению».
Он поздоровался с Конобеевым, уселся напротив и принялся развязывать белые тесемки синей коленкоровой папки.
— Материал по профессору собрал я богатый, Александр Николаевич, — начал Казакис, раскладывая документы по столу. — Прямо скажем — необыкновенная у него судьба. Но лучше по порядку… Родился профессор Маркерт в 1897 году в городе Ковно, теперешнем Каунасе, в патриархальной еврейской семье портного Ханана Маркерта. Но это был не просто портной, это был цадик. Поскольку Маркерт был первым сыном, его звали тогда Барухом, значит, титул цадика перешел бы по достижении молодым Маркертом совершеннолетия к нему. Но в начале 1914 года обучавшийся в последнем классе гимназии Барух Маркерт совершает неожиданный поступок: принимает христианское крещение и удостаивается вечного проклятия отца.
В царской России подобный шаг со стороны иудея открывал ему дорогу к большой карьере. Но Маркерт, теперь его звали Борисом Ивановичем, отвергает светскую жизнь, предложенную взявшими над ним шефство выкрестами, то есть евреями, принявшими христианство, а среди них были и миллионеры, и царские сановники. Блестяще сдав экзамены на аттестат зрелости в гимназии, новоиспеченный христианин поступает в православную духовную академию.
— Лихо, — покачал головой Александр Николаевич. — Что скажешь, Прохор Кузьмич?
— Пока промолчу, — ответил Конобеев. — Посмотрим, что будет дальше.
— А дальше еще интереснее, — сказал Арвид. — Борис Маркерт окончил лишь три курса академии. Революция, гражданская война… Прибалтика отрезана от Советской России и от центра Русской Православной церкви. Недоучившийся слушатель академии в двадцать втором году вновь меняет веру — переходит в лоно католической церкви. Теперь он учится в Колледже иезуитов во Франции и благополучно заканчивает его, получив диплом доктора богословия. Более того, Борис Маркерт собирается принять сан священника. Его готовят к официальной процедуре, но за день до посвящения Маркерт делает вдруг сенсационное заявление. Потом его перепечатали многие газеты… Он потерял веру, заявляет Маркерт, в само существование Бога и переходит на позиции научного атеизма.
— Н-да, — сказал начальник управления. — Это, действительно, бурная биография. Оригинальный человек этот Маркерт. Побывать в лоне трех религий и прийти к отрицанию Бога. Интересное кино. А, Прохор Кузьмич?
— Тут как на это дело посмотреть, — проговорил Конобеев. — Приход к отрицанию Христа — это ведь тоже своеобразная вера, Александр Николаевич.
Жуков внимательно поглядел на Конобеева, ничего не сказал и перевел глаза на Арвида.
— Продолжайте, Казакис.
— Несмотря на травлю, которой он подвергался со стороны разъяренных клерикалов, Борис Маркерт выступил с циклом атеистических лекций в ряде стран Европы. Аудиторию организовывали ему левые партии… Маркерта поддерживала и французская компартия… Порою он выполнял и отдельные поручения коммунистов, но членом партии не стал. Дважды был с лекциями в Соединенных Штатах Америки, выступал также в Бразилии и Аргентине. В Буэнос-Айресе едва не стал жертвой покушения фанатичных католиков. Во время испанской войны участвовал в защите Мадрида. В конце двадцатых и в тридцатые годы опубликовал ряд книг атеистического направления. О книгах писала большая пресса, их хвалили и кляли одинаково энергично. В тридцать девятом году вернулся в Прибалтику, поселился в городе Луцисе, горячо приветствовал восстановление в 1940 году Советской власти, получил приглашение возглавить кафедру в Луцисском университете, но этому помешало вторжение фашистов. В эвакуации Маркерт, владевший иностранными языками, занимался контрпропагандой, затем по связям с Национальным комитетом «Свободная Германия», организованным среди военнопленных. В сорок пятом Маркерт женился…
— В сорок восемь лет? — спросил Конобеев.
— А что? — возразил Жуков. — Самый возраст для мужчины. Раньше Маркерт не был женат?
— Не был, — ответил Казакис. — В сорок пятом женился на Валентине Григорьевне Кострицкой, младшей дочери профессора Луцисской консерватории. Отец Кострицкой умер в сорок третьем, в эвакуации… Маркерт опекал осиротевшую девушку, а затем женился на ней. В сорок седьмом году жена профессора Маркерта родила дочь, которую назвали Татьяной, но сама женщина умерла при родах. Тут, Александр Николаевич, странная история… Известно, что роды были преждевременные, ребенка едва спасли, роженица была в состоянии сильного нервного потрясения.
— Чем оно было вызвано?
— Тут и загвоздка. Есть данные, что ехавшие из дальнего района, от родственников, Маркерт с женой подверглись нападению банды верных братьев.
— А, тех самых, — помрачнев, сказал Жуков и машинально потрогал шрам на виске.
— Да, Александр Николаевич. В то же самое время, когда это произошло, верные братья захватили на ближайшем хуторе трех активистов. Потом всех троих нашли повешенными на деревьях, изуродованными по обычаю этих бандитов. Профессор же Маркерт, он ехал с женой на бричке, запряженной двумя лошадьми, рассказал, что за ними гнались, стреляли вслед, но им удалось уйти… А вот беременную женщину выстрелы и погоня потрясли, да так, что она и не оправилась уже.
— Надо было жить в то сложное и трудное время, Ар-вид, чтобы понять, что означало угодить в лапы верных братьев, — вздохнул Жуков. — Немудрено, что жена Маркерта оказалась в тяжелом психическом расстройстве. Тут при мысли, что попадешь к ним, можешь лишиться сознания от одного только страха. А женщине, да еще беременной… Что же дальше?
— Дальше — ничего особенного. У профессора поселилась его свояченица, двоюродная сестра жены по материнской линии, Магда Брук; Она и воспитала девочку. Сам Маркерт вскоре после смерти жены перебрался в Западноморск. Он участвовал в восстановлении университета, возглавил кафедру научного атеизма и занимался этой наукой без малого двадцать лет. До того самого вечера, когда его застрелили. О профессоре — все.
— И много и мало, — сказал Жуков. — Жизнь его теперь у нас как будто на ладони, но к ответу на вопрос «Почему стреляли в Маркерта?» мы не приблизились.
— Нет, почему же, — возразил Конобеев. — Благодаря сведениям, которые так тщательно собрал Арвид Казакис, можно признать, что недоброжелателей у покойного профессора было предостаточно. Ведь его считали ренегатом представители сразу трех религий, и религий довольно-таки влиятельных в этом мире. Не забывайте, что учился он и у иезуитов…
— Предполагаете убийство по соображениям мести? — сказал Жуков.
— А почему бы и нет? — сказал Прохор Кузьмич. — Насколько я помню, а Арвид этот момент упустил, во время, так сказать, «мирного» периода жизни, в последние годы, профессор не приобрел мирного характера. Я ведь слушал его лекции, когда учился в университете на философском. Он был не просто атеистом… Маркерт был активным, воинствующим атеистом. Вспомните хотя бы его речь в качестве общественного обвинителя на процессе приверженцев Иеговы, тех экстремистов из числа сектантов, которые занимаются антигосударственной деятельностью. А выступления на международных встречах атеистов? Книги Маркерта, переведенные на все европейские языки? Его статьи, которые публикуются в большой прессе Старого и Нового Света? Нет, деятельность покойного профессора издавна была большущим бельмом на глазу у клерикалов, и я не удивлюсь…
— Погоди, погоди, — остановил его Жуков. — Ты, Прохор Кузьмич, сразу уж версию теракта выдвигаешь, стремишься придать делу политическую окраску. Но у нас и в наше время… Как-то не вяжется. Впрочем, зачем торопиться? Может статься, что это заурядная уголовщина… И тогда только отделу уголовного розыска этим и заниматься.
«Понимаю, — подумал Казакис, — уж как тебе, дорогой Александр Николаевич, хочется, чтоб случай этот оказался террористическим, понимаю… Тогда и дело это будет не нашим. Соседям из госбезопасности его сплавим».
Конобеев поджал губы, выпрямился.
— Пока я не выдвигаю никаких версий, Александр Николаевич. Попросту размышляю вслух.
— Это понятно… И, действительно, отчего не поразмышлять, — отозвался начальник управления. — Я вот тоже думаю о мотивах. Как говорили древние римляне — «Cui prodest?» Кому выгодно? Кто заинтересован в смерти Маркерта? На попытку ограбления не похоже… Близкие показывают — ничего не тронуто.
— Убийцу могли спугнуть, — осторожно заметил Арвид.
— Могли, — согласился Александр Николаевич. — Но чую нутром — это не ограбление. Может быть, и обычное сведение счетов, лишенное политической окраски.
Кому мог мешать старый человек? — сказал Конобеев.
— Мало ли кому, — возразил Жуков. — Покойный, как ты сам сказал, Прохор Кузьмич, не отличался миролюбивым характером. Может быть, и обидел кого. Пусть займутся твои люди отработкой этой вероятности.
— Хорошо, — сказал Конобеев и черкнул в блокноте.
— Мы отвлеклись, — повернулся Жуков к Арвиду, — и не дослушали тебя до конца. Что известно о ближайшем окружении покойного?
— Могу представить данные на Магду Брук, свояченицу Маркерта, его дочь Татьяну. Кое-что известно о друзьях дочери и о домашнем, так сказать, друге семьи Маркертов, доценте кафедры Валентине Петровиче Старцеве.
— Начинай с Магды Брук, — сказал начальник управления.
— Магда Брук, дочь торговца из Луциса, 1908 года рождения, была замужем за поручиком Измайловского полка Аполлоном Григорьевым. В 1926 году гвардеец Григорьев в качестве эмиссара генерала Кутепова, возглавлявшего Российский Общевоинский Союз, нелегально посетил Советский Союз. По возвращении в Луцис женился на Магде Брук и увез ее в Париж. Посещение Советской России изменило представления Григорьева о том, что происходит в «Красной Совдепии», заставило несколько пересмотреть взгляды, о чем бывший поручик имел неосторожность говорить в кругу белоэмигрантов. Руководством РОВСа было принято решение на всякий случай убрать разложившегося гвардейца. Овдовевшая Магда Брук вернулась на родину, вела замкнутый образ жизни, оставалась на оккупированной немцами территории. Но по ней ничего компрометирующего не обнаружено. После смерти жены Маркерта перебралась в дом профессора и вела его хозяйство, воспитывала осиротевшую племянницу. Преданная семье профессора, немногословная женщина, умеет держаться, именно она сообщила по телефону об убийстве…
— Так, — сказал начальник управления. — Со свояченицей мы уточнили. Дочь?
— Татьяна Маркерт, двадцать два года… В тот вечер участвовала в выпускном концерте нашей консерватории по классу органа. Считается весьма способной органисткой. Общительная, жизнерадостная девушка, пользуется успехом у парней. Более или менее серьезные отношения поддерживает с Валдемаром Петерсом, аспирантом отделения эстетики философского факультета. Отзывы о Татьяне Маркерт самые благожелательные.
— Понятно, — произнес Жуков. — А ее окружение, которое так или иначе связано с профессором?
— В общем-то все друзья Татьяны бывали у них в доме, но каких-то особых контактов молодежи с Маркер-том не установлено. Теперь — Старцев. Доцент кафедры научного атеизма, специалист по буддизму и конфуцианству, ориенталист. Заместитель заведующего кафедрой, то есть самого Маркерта. Друг семьи. Часто бывает в доме профессора. Холост. Отдельная квартира, личный автомобиль «Москвич», образ жизни сдержанный.
С семейством Маркертов Старцев, по предварительным данным, дружеские отношения поддерживает с давних пор. Пока о нем самом известно следующее. Родился в 1925 году, в белорусской деревне, на границе со Смоленщиной. Отца лишился в раннем возрасте. Отчим его Андрей Иванович Попов, участник гражданской войны, кадровый военный, родом из той же деревни, друг отца Валентина Петровича, погибшего в 1937 году, реабилитирован в пятьдесят шестом. Перед войной отчим был райвоенкомиссаром в Белоруссии, возглавлял партизанский отряд. В 1936–1938 годах находился в Испании. По возвращении оттуда…
— Погоди, — сказал Жуков, — как-то ты, друг милый, непоследовательно докладываешь… Партизанил в Белоруссии — это понятно. А потом говоришь об Испании. Соблюдай хронологию, Арвид.
Казакис смутился.
— Это я в порядке сбора сведений, — сказал он.
— А ты лучше в хронологическом порядке, — заметил Александр Николаевич.
— Слушаюсь, — ответил Арвид. — Значит так. Когда Попов вернулся из Испании, Старцев в это время учился в школе и жил у деда-священника, мать же Валентина Петровича умерла четырьмя годами раньше. Вскоре Попова Андрея Ивановича арестовали, но через год обвинение было снято, и тогда он стал райвоенкомом. После начала войны Андрей Иванович стал командовать партизанским отрядом, а пасынок был при нем. Отряд выдал гестаповский провокатор. Командира взяли в плен тяжело раненным и повесили в родном селе. Старцев сумел спастись, партизанил в другом месте, а после освобождения Белоруссии воевал в соединениях Красной Армии. Был ранен, награжден орденом Славы третьей степени, четырьмя медалями. Демобилизован в сорок шестом году. В сорок седьмом прибыл в Западноморск, год работал на строительстве университета, закончил десятый класс вечерней школы, стал студентом. А потом все обычно. Аспирантура, защита диссертации, степень, научная работа, etcetera.
— Что ты сказал? — спросил Жуков.
— Etcetera — и так далее, значит. Это я на латыни…
— Ну, если на латыни, — усмехнулся начальник управления, — то verbum sapienti — умный поймет без разъяснений. Что еще?
— Маркерт был научным руководителем Старцева, — сказал Арвид. — И вообще опекал его. Поначалу, когда Валентин Петрович приехал сюда, он даже жил в доме профессора. Его можно, я так полагаю, считать едва ли не членом этой семьи.
— Это уже существенно. Молодец, что установил подобное обстоятельство, — похвалил Арвида Жуков.
— И отзывы университетского начальства о нем, Валентине Петровиче, самые благожелательные… Коллеги тоже говорят о нем только хорошее.
— Ладно, ладно. Пока о нем хватит, — остановил сотрудника начальник управления. — Кого еще сумели установить из ближайшего окружения профессора?
— Это самые близкие люди, которые окружали профессора ежедневно. А вообще-то у него пропасть всяких знакомых…
— Да, Борис Янович — крупная фигура в научном мире, — сказал Конобеев. — И в городе его хорошо знали…
— То-то и оно, — проворчал Жуков.
Он поднялся и принялся расхаживать по кабинету.
— Спасибо старику, что оставил нам хоть какую-то зацепку… Этот апостол Петр… Почему Маркерт зажал в кулаке именно его фигурку?
Начальник управления резко остановился и протянул руку к Конобееву.
— Вот ты, Прохор Кузьмич, Евангелие читал?
— Давно, Александр Николаевич, еще в студенческие годы, когда изучал в университете курс научного атеизма.
— А что-нибудь помнишь?
— С пятого на десятое.
— Ну вот, ты хоть читал… А я и в руки Евангелие никогда не брал. До этого самого случая…
Он подошел к столу, выдвинул ящик, вынул из него книгу в зеленоватом переплете с черным крестом посредине.
— Два дня уже читаю. У помощника возьмите экземпляры для вас. Поизучайте жизнь Иисуса Христа и его учеников. Иначе нам будет не понять, что хотел сообщить перед смертью профессор Маркерт, указав на апостола Петра. А из отпуска тебя, как ты уже, конечно, понял, Прохор Кузьмич, отозвали с тем, чтоб возглавил группу по раскрытию сей евангелической тайны.
Жуков вздохнул и сдвинул бумаги на край стола.
— Одним словом, — сказал он, — ближайшая задача такова. Видимо, для расследования убийства профессора Маркерта помимо тех оперативных действий, которые мы уже наметили, нам необходимо также всесторонне изучить историю жизни Иисуса Христа и его учеников, которая дается в четырех версиях — от Матфея, Луки, Марка и Иоанна. И это не считая апокрифических списков… Будем надеяться, что покойный профессор имел в виду те Евангелия, которые официально приняты христианской церковью в качестве канонических вариантов.
— Если мне не изменяет память, — сказал Конобеев, число новозаветных апокрифов в списке, составленном французским католическим богословом Лакомбом, перевалило за сотню. Одних Евангелий что-то около пятидесяти вариантов.
— Ого! — воскликнул Арвид Казакис. — А что если и их придется исследовать? Может быть, мне тогда уж сразу в аспирантуру к Старцеву поступить? Примут меня туда с высшим юридическим, а, Прохор Кузьмич?
— Будет надо — пойдешь в аспиранты, — сказал Жуков. — В оперативных интересах…
— Нелегкая это задача — расследовать загадочную историю Христа, — задумчиво произнес Конобеев. — Этому делу уже без малого двадцать веков; но только оно до сих пор не может считаться закрытым.
— Ну, к истории Иисуса у нас интерес сугубо прикладной, — заметил Александр Николаевич. — Необходимо найти в Евангелии некие аналогии, которые помогут выйти на убийцу Маркерта. В этом деле меня смущает оружие, которым пользовался преступник, Арвид! Выдай информацию Прохору Кузьмичу…
Казакис выудил листок и, глядя в него, доложил:
— Профессор Маркерт был убит двумя пулями, выпущенными с расстояния двух-трех метров из американского кольта армейского образца тридцать восьмого калибра.
— Тридцать восьмой калибр? — спросил Конобеев. — Это серьезная машина. Калибр у американского оружия определяется сотыми долями дюйма. Тридцать восьмой калибр — это, сейчас прикину… Это девять и шестьдесят пять сотых, примерно, миллиметра.
— Точно, — заглянул в листок Арвид, — девять и шестьдесят пять. Внушительно. Только вот у кольта этого образца такой калибр соответствует ровно девяти миллиметрам. Так сказать, американское исключение из общего правила. Но дело не в этом… Эксперты говорят, что на таком расстоянии на жертве должны быть обнаружены порошинки. Но их нет. Значит, стреляли через некую защитную ткань, допустим, из кармана или через плащ, пальто, шляпу.
— Это уже что-то, — произнес Конобеев.
Зазвонил один из телефонов. Александр Николаевич снял трубку.
— Да, — сказал он, — да. Развернул группу… Ищем. Конечно, конечно… Уже назначен старшим Конобеев. Из отпуска мы его отозвали. Да-да! Разумеется, приложим все силы… Конечно, понимаем. Все будет сделано. Конечно, доложу. Есть. Хорошо. До свидания.
Начальник управления посмотрел на замолкнувшую трубку и медленно опустил на рычаг.
— Дела… — сказал он. — Из Москвы сообщают, что иностранные пресс-агентства распространяют информацию о трагической смерти профессора Маркерта. Высказываются самые фантастические предположения…
Глава вторая
КОЛЕСО ВРЕМЕНИ
I
Неожиданно раздавшийся детский плач заставил Бориса Яновича вздрогнуть.
Он поднял глаза от рукописи, отложил перо, глянул на стоящий перед ним портрет Валентины, Магда аккуратно обвила его черной лентой, Маркерт посмотрел на портрет покойной жены и виновато улыбнулся ей.
«Продолжение твоего «я» бунтует, милая Валиня, — мысленно сказал ей. — Магда готовится купать Танюшу. Только вот не любит воды наша девочка…»
Ему захотелось встать и выйти к Магде, помочь свояченице в таком непривычном для него, уже немолодого человека, деле. Но Маркерт вспомнил, как не любит Магда вмешательства в женские дела. Так уж она воспитана, эта суровая лютеранка. В доме ее отца Магде внушали, что женщина должна жить по принципу трех «К»: кирхе — церковь, кюхе — кухня и киндер — дети. Вот три кита, на которых должно удерживаться положение женщины в семье. Все остальное — для мужчин. Словом, каждому свое — и баста…
Плач малышки затих. Эта Магда умеет обращаться с детьми. Своих у нее, правда, не было, но зато она вынянчила кучу племянников за эти годы, какие пребывает Магда во вдовьем звании. Вот и к нему, Маркерту, пришла на помощь. Нет, не к нему… Кажется, Магда не одобряет, хотя и не показывает этого, его «безбожной деятельности». Магда сделала это в память о Валентине. Добрая душа… Необщительна, верно, сурова на вид, но золотое сердце.
Борис Янович вздохнул, вновь задержал взгляд на портрете жены и вернулся к рукописи. Он писал острую публицистическую статью для международного демократического журнала, статью о роли Ватикана в событиях второй мировой войны. Время весной сорок седьмого года было сложное. Едва отгремели залпы величайшего долголетнего сражения, как реакционные силы принялись сталкивать мир в пропасть новой войны. Уже прозвучала печально знаменитая речь Уинстона Черчилля в Фултоне… С легкой руки бывшего премьер-министра Великобритании пронеслись над странами и народами зловещие слова «холодная война».
В статье Борис Янович предостерегал сторонников мира, призывал их не доверять политике клерикальных партий, разоблачал двурушническую деятельность Ватикана во время минувшей войны. Написав несколько фраз, Маркерт достал карточку, на которой было записано: «Каждый американец-христианин должен сознательно возражать против возможности участия США в мировой войне в качестве союзника атеистической России. Можно сказать, что он обязан отказаться от военной службы, даже если ему угрожала бы казнь за то, что он поклоняется богу, а не кесарю».
Это была цитата из статьи «Америка», опубликованной в 1939 году в журнале американских иезуитов. В этом году Гитлер, подталкиваемый разными силами и обстоятельствами, развязал мировую войну…
Борис Янович располагал и материалами анкетирования, которое было проведено по вопросам внешней политики среди католического духовенства Соединенных Штатов. Свыше девяноста процентов опрошенных высказались против вступления Америки в войну с фашистами.
Спустя два месяца после национальной трагедии американского народа — разгрома Японией военно-морской базы Пирл-Харбор, после первых успехов японской армии в Юго-Восточной Азии, «Сошиэл Джастис», орган преподобного отца Кофлина, американского фашиста и любимца папы, писал:
«Наконец клонится к закату британское солнце, и над землей эксплуатируемых взошла заря свободы».
Маркерт сообщал в статье о том, как 27 августа 1940 года, уже через полтора месяца после падения Парижа, в небольшом городке Фульде состоялась конференция германских епископов-католиков. В торжественной обстановке кардинал Фульгабер зачитал текст присяги на верность Адольфу Гитлеру. Все присутствующие встали… Поднялся и папский нунций в Третьем рейхе, монсиньор Орсениго, он сидел на почетном месте. В общем порыве монсиньор Орсениго вытянулся по стойке «смирно» и простер руку для присяги.
А в следующем году марионеточный президент Словакии Тисо отдал молодчикам Гиммлера еврейское население страны на поголовное истребление. Когда об этом «благочестивом деянии» узнали обитатели Латерана, папский престол был в восторге, а преподобному Тисо была вручена кардинальная шапка и присвоено звание папского камергера.
В 1939 году Гитлер распял и залил кровью католическую Польшу. Свободолюбивые поляки уходили в леса, создавали партизанские отряды, организовывали сопротивление. Как же отнесся к страданиям сынов своих «непогрешимый и блаженнейший отец», Vicarius Christi, наместник Иисуса Христа на земле? В рождественскую ночь 1940 года он обратился по радио к обращенным нацистами в рабство, но вовсе не покоренным полякам:
«Враг народов — это ненависть. Ненависть приводит к тому, что нации готовы видеть вину там, где налицо только ошибки или болезнь, требующая лечения, а не кары… Следует ненавидеть не грешника, а грех… Любовь к врагу — высший героизм».
Едва миновала неделя после предательского нападения Германии на Советский Союз, как «его святейшество» папа Пий XII выступил с торжественной речью, в которой объявлял участие фашистской Италии в войне против России «божественной миссией».
Но неизбежная кара, ожидающая гитлеризм, приближалась. «Миролюбивые» увещевания папы римского не были приняты народами, не желавшими стать рабами, пресмыкаться перед оголтелыми «завоевателями», белокурыми бестиями, пришельцами, которых иные силы натравили на Россию, как делали это на протяжении веков.
После Сталинградского сражения, когда Красная Армия ценою большой крови решительно погнала фашистский вермахт и эсэсовскую гвардию на запад, встревоженный Vicarius Christi пытается спасти Третий рейх и его главарей.
В 1943 году в Ватикан прибывает кардинал Спеллман, которого папа срочно вызвал из Нью-Йорка. Он ежедневно совещается со «светлейшим», задерживаясь в Латеране едва ли не до полуночи, а затем спешит утром к испанскому и немецкому послам. После целого ряда таких челночных консультаций кардинала Смеллмана 3 марта принимает министр иностранных дел Германии Риббентроп. Он сообщает кардиналу, что Гитлер согласен на мир, но при одном условии: второй фронт не должен быть открыт союзниками.
Пий XII в восторге. Не возражает и Уинстон Черчилль, однако Франклин Делано Рузвельт, президент США, заявляет решительный протест. Президент понимает: скоротечный мир, сохраненные человеческие жизни невыгодны Америке, которая может и не урвать для себя достойный кусок.
И снова призывает папа римский страны-победительницы:
«Грядущий мир должен быть равно почетным для обеих сторон», утверждает, что условие безоговорочной капитуляции «скрывает в себе величайшую опасность», потеряв всякий стыд, цинично предлагает испытавшим на себе ярмо гитлеризма народам «во имя христианского милосердия простить неразумного разбойника» (!).
Маркерт заканчивал раздел, посвященный политике Ватикана в первые послевоенные месяцы, когда, осторожно постучав, вошла Магда и сказала, что девочка уснула, пора доктору идти ужинать. Потом, через двадцать лет, она станет довольно свободно объясняться на русском языке, но акцент сохранится навсегда. Магда знала, что Борис Янович говорит и на ее родном языке, но к Маркерту она всегда обращалась только по-русски.
— Сейчас приду, — сказал Маркерт. — Еще четверть часа, и я все закончу.
Он вспомнил, что упустил два важных факта, взял листок бумаги и сделал вставку к уже написанному.
«Много лет американский журналист Томас Морган проработал корреспондентом при Ватикане и относился к папе римскому с исключительной симпатией и уважением… Его трудно заподозрить в попытке скомпрометировать Пия XII ложными фактами. Так вот, этот самый Томас Морган утверждает, что папа римский уже 24 августа 1939 года был информирован о намерении Гитлера напасть на Польшу и начать тем самым вторую мировую войну — за восемь дней до ее начала! Точно так же за неделю до срока узнал папа римский о том, что гитлеровцы намерены вторгнуться в Италию в 1943 году. И ни в первом, ни во втором случае «непогрешимый отец человечества» не счел нужным предупредить будущих жертв «неразумного разбойника».
Маркерт пробежал глазами исписанные листки. Кажется, получилось… Здесь сами факты говорят за себя.
Борис Янович вновь взял в руки отложенное было перо и так закончил статью:
«О каком ангельском смирении, о какой защите интересов человечества, якобы изливающейся из Латерана, может идти речь, когда кардинал Леонтини, государственный секретарь Ватикана, представлявший папу на недавнем тайном совещании кардиналов, говоря в программном своем выступлении о необходимости развертывания борьбы против народных правительств в странах Восточной Европы, заявил: «Борьбу против антихристианских сил будем вести так же беспощадно, как против еретиков в средние века. Церковь не всегда будет в состоянии выбирать способы, к которым, возможно, волей или неволей придется прибегнуть, но конечная цель оправдывает средства».
Магда Брук и Маркерт молча ужинали вдвоем, когда в передней раздался звонок.
Едва он стих, часы в гостиной принялись бить и ударили десять раз. Магда и Борис Янович сидели и смотрели друг на друга. Так поздно в те времена никто не ходил друг к другу в гости… Наконец Магда кивнула и вышла из столовой.
Когда вернулась, сказала:
— Спрашивают вас. Мужчина… Голос незнакомый.
Дверь Магда не отперла, не такое было время, чтоб открыть дверь незнакомому человеку.
Борис Янович вышел в переднюю и спросил через дверь:
— Кто там?
Незнакомец закашлялся, затем произнес громким шепотом:
— Откройте, Маркерт… Это я… Тьфу, черт меня взял! Скоро… Подождите!
Человек говорил по-русски с сильным акцентом, совсем как Магда… Борис Янович голоса не узнал, но понял вдруг, откуда мог быть этот человек. У него закружилась голова. Маркерт пошатнулся и оперся рукой о косяк.
— Скоро, скоро… Как его… «И сказал господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего…»
Незнакомец смолк. Молчал и Маркерт: пароль был произнесен не полностью.
— Сейчас… тьфу! «Отца твоего, и иди в землю, которую я укажу тебе». Все! Открывать скоро, Маркерт!
Как предложил ему тогда в лесу Черный Юрис, Борис Янович должен был ответить «И братья его не веровали в него», пятым стихом главы седьмой из Евангелия от Иоанна, но к чему произносить отзыв, когда тот человек за дверью называет его по имени…
И Маркерт открыл замок, снял цепочку, отодвинул засов и распахнул дверь.
Перед ним стоял Малх.
Он быстро проскользнул в переднюю и, отстранив Бориса Яновича, запер дверь.
Малх был в ободранной, мокрой и грязной одежде, оброс недельной щетиной. Когда он сдернул с головы бесформенную шапку, Маркерт увидел на его лбу багровый вспухший рубец.
Пришелец молчал. Дышал он тяжело и хрипло, постепенно успокаиваясь. Наконец улыбнулся, показав крепкие белые зубы, и у Маркерта вяло шевельнулась праздная мысль о том, как же он, Малх, в условиях лесного бытия сохраняет белизну зубной эмали.
— Не ждали? — спросил Малх.
Борис Янович пожал плечами.
Малх заговорил на родном языке, и, хотя Маркерт понимал его, он молча смотрел на Малха, не произнося ни слова, и тогда пришелец перешел на русский.
— Мне нужно хорошо кушать, другой одежда, немного ждать, потом ваша помощь. Когда придет катер, ехать Швеция, я хорошо заплачу вам, доктор. Вы не будете жалеть. Пожалуйста, горячая вода мыться, потом говорить дело.
Маркерт, словно завороженный, смотрел на пришельца.
— Вы уснул? — негромко, но резко сказал Малх, и Борис Янович услыхал вдруг крики тех несчастных, которых пытали тогда в лесу.
— Да-да, — сказал Маркерт. — Мы все сделаем для вас… Магда! Идите сюда!
Она появилась тотчас, словно стояла за дверью.
— Этот человек — мой знакомый, — сказал Маркерт и скривился в вымученной улыбке. — Он будет жить пока у нас. Ему необходимо вымыться, сменить одежду. Нужна горячая вода… И подберите что-нибудь из моих вещей.
Когда Магда скрылась в ванной, чтоб растопить титан, Борис Янович спросил:
— Нуждаетесь в медицинской помощи?
Малх расхохотался.
— Нет, доктор. Я, как это говорить по-русски… Заговорный от пуль энкаведистов.
— Буду ждать вас в кабинете. Магда проводит.
Он видел, что Малх хотел сказать ему нечто, но Маркерт сделал вид, что не заметил этого, и быстрыми шагами прошел к себе.
Борис Янович стоял у окна.
Маркерт не зажигал света в кабинете и смотрел за окно, на майский белый сад, залитый светом луны, появившейся на месте туч, разогнанных поднявшимся к вечеру холодным ветром с Балтики.
…Протрещала очередь, выпущенная из автомата, и пули просвистели над головами Маркерта и Валентины. Борис Янович натянул поводья…
Били часы. Маркерт вернулся из воспоминаний.
«Вот и пришло время расплаты, — подумал он. — Знал ли я, что рано или поздно настанет этот час, когда обещал Черному Юрису выполнить его требования? Или надеялся на случай? На какой случай? На внутренние войска, которые перебьют банду верных братьев? Но вот он здесь, верный брат Малх, смывает грязь и копоть лесных бункеров в моей ванне. Сейчас он насытится моей пищей и начнет диктовать волю Черного Юриса. И я вынужден буду подчиниться. А если нет?
Тогда, в лесу, я спас жизнь Валентины. Спас на время. Но ее уже нет, Валентины. Лес Черного Юриса убил ее. Значит, моя жертва была напрасна? А Татьяна? Ведь тогда и она не появилась бы на свет… Не появилась бы… Но Татьяна родилась. Родилась, убив собственную мать. Из двух я спас только одну. А сейчас? Разве сейчас моя дочь не в опасности? Разве я не видел своими глазами, на что способен этот Малх, чудовище, которое не смог бы измыслить и создатель Апокалипсиса? Что же делать? Что делать мне? Какой Бог мне поможет сейчас?
— Мне известно, что вы есть умный человек, доктор Маркерт, — сказал Малх, — потому, думаю, не надо с вами играть туда и сюда. Не надо, как это говорится по-русски, заправлять арап. Буду сказать совсем прямо. Черный Юрис больше нет!
— Как нет?! — вскричал Маркерт.
— Капут, — сказал Малх. — Энкэведэ Черный Юрис сделал пиф-паф. Вот так!
Малх согнул указательный палец левой руки, он был левшой. Маркерт обратил на это внимание, когда по приказу Черного Юриса Малх показывал искусство заплечных дел мастера на тех захваченных братьями активистах… Малх согнул указательный палец и подергал им невидимый спусковой крючок.
— Черный Юрис — капут, — повторил Малх. — Теперь Черный Юрис, все верный братья стали один Малх!
И Борис Янович узнал, что отряд Черного Юриса, собиравшийся перебраться ближе к Луцису, чтоб небольшими партиями просачиваться в город для предстоящей переброски через Балтику, попал в засаду и был полностью уничтожен войсками НКВД и бойцами из истребительного батальона местной самообороны. Спасся один Малх. Вожак банды еще до перехода сообщил ему, где живет Маркерт, и передал пароль.
— Командир не хотел мне говорить главное дело, — усмехнулся Малх, — Черный Юрис думал — я слишком глупый… Малх умеет только мясной работа, развязывать язык активистам… О! Умный Черный Юрис ошибался!
Малх знал, что касса верных братьев, составленная из бесчисленных ценностей в виде золота, ювелирных изделий и старинной церковной утвари, награбленных за годы фашистской оккупации Прибалтики, была захоронена в окрестностях Луциса. Когда Черный Юрис был убит, Малх обыскал труп и нашел план захоронения.
— Этот план вам надо смотреть, доктор Маркерт, — сказал Малх. — Вы мне будете помочь, я вас не буду обижать. Вы возьмете свой доля.
— Значит, погибли все брать я, — задумчиво проговорил Маркерт.
Внутренне он ликовал. «Черный Юрис — капут! Черный Юрис — капут! — повторял мысленно Борис Янович слова Малха. — Грош цена теперь тем обязательствам, которые я дал ему в бункере!»
Малх махнул.
— Никого нет. Конечно. Какие-то трусы хотели поднимать руки… Они хотеть идти плен. Но русский Сибир хуже смерть. Теперь только Малх на свобода. Малх один стоит всех братьев!
Он расхохотался.
— Почему не хотите пить, доктор? — спросил он и приподнял бутылку. — Хороший самогон!
— Я не пью, — сказал Маркерт.
— Тогда буду пить я. Прозит!
Бориса Яновича пронзила вдруг ужасная мысль.
«Почему он так откровенен со мной? Касса этих бандитов, ценности, моя доля… Как же! Ведь Малх убежден, что я никогда больше не заговорю, не заговорю после того, как помогу ему, перестану быть для него полезным! Вот он и говорит со мной, как на исповеди…»
Малх выпил, крякнул и, отправив в рот большой кусок сала, стал заедать его хлебом.
— И еще там стекляшки, — проговорил он с набитым ртом, — цветной стекло. Там есть, в нашей кассе. В лесу недавно был чужой человек. Он ушел за день до нашего выхода сюда. Черный Юрис говорил ему про стекляшки. Они лучше золота. Я слышал это.
— Какие стекляшки? — спросил Борис Янович.
— Не знаю, — ответил Малх. — Мы будем смотреть их вместе.
— Какой человек был в лесу?
— Чужой человек, — сказал Малх. — Молодой. Не наш. Наверно, оттуда… Пришел с моря. Человек с Запада.
Язык у Малха заплетался.
— Мне можно спать, — проговорил он. — Долго спать, доктор. Завтра идем разведка.
Борис Янович проводил его в боковую комнату, где Магда постелила пришельцу. Малх осмотрел дверь и довольно хмыкнул, увидев, что она запирается изнутри. Затем на глазах Маркерта достал из кармана пиджака, пиджак с плеч Бориса Яновича был явно ему тесен, достал из кармана парабеллум и, глядя хозяину в глаза, скаля белые зубы, передернул затвор, достав патрон в патронник.
— Этот пиф-паф лежать под моей голова, — сказал он. — Спокойной ночь, доктор.
Маркерт кивнул и вышел из комнаты. Он вернулся в кабинет. Раскрыл окно, чтоб выпустить дым махорочных самокруток Малха, устало опустился в кресло, остался с невеселыми мыслями наедине.
