24. Фомин
«Уважаемая Валентина Николаевна!
Вам пишет работник исправительно-трудовой колонки п/я 2732. Думаю, что, прочитав эти строки, вы уже догадались, почему я решил вам написать. И все же хочу рассказать по порядку.
Примерно месяц назад в нашу колонию поступил этап заключенных. Среди них был Владимир Харламов. Его зачислили в мой отряд и назначили на лесоповал.
В тот день я вызвал его к себе.
Я начал с того, о чем всегда говорю при первой встрече с новым заключенным. Сказал, что ознакомился с его делом, что он должен до глубины души осознать свою вину. Если будет честно работать и подчиняться всем правилам, то сможет выйти отсюда хорошим человеком, полезным членом общества.
Харламов слушал, глядя как бы сквозь меня. По правде говоря, мне это действовало на нервы. Но я, как и все работники колонии, давно научился управлять собой. Поведение заключенного иной раз не только раздражает, но прямо бесит. Но не надо подавать вида. Заключенный должен знать, что любая его выходка не может никого ни удивить, ни смутить, ни тем более вывести из себя.
Говорил только я, Харламов молчал. Но уже в самом молчании я чувствовал не только протест, но и вызов.
Отправляя его в барак, я с горечью думал о том, что и преступление, и пусть совсем короткое пребывание в тюрьме, и следование по этапу — все это неизбежно накладывает печать на человека, даже если он и не закоренелый преступник. Ведь все это время ему приходится общаться с настоящими преступниками, и он нередко усваивает их манеру поведения, то вызывающе-дерзкую, то независимо-отчужденную.
На несколько дней я забыл о Харламове. Но очень скоро мне пришлось вспомнить о нем. Вот как это случилось. Вдруг меня вызвал к себе начальник колонии. Ну, думаю, что-то стряслось.
Так оно и оказалось. На лесоповале, где работали наши заключенные, возникла драка. Харламова сильно избили. Члены бригады показали, что драку начал он сам. Но в чем было дело, установить так и не удалось.
Начальник колонии решил сурово наказать Харламова.
Прошло два или три дня. Мне сказали, что один из заключенных, по фамилии Костюков, просит разрешения прийти. Я давно знал этого вора. Он начал свой срок в колонии еще до моего назначения сюда.
Естественно, я вызвал Костюкова. «Вы, говорит, Харламова из нашей бригады заберите». — «Почему?» — спрашиваю. «Смурной он, этот Харламов, или, может, святой». Я еще раз требую объяснить, в чем дело. «Не могу, отвечает. Непонятно мне все это! А только вы его уберите. И для нас лучше будет, и для него. Да и для начальства выгоднее. Спокойнее». Начинаю я этого Костюкова «разматывать», и в конце концов выясняется следующая картина.
Бригада работала на лесоповале. Вы, наверное, знаете, что труд для заключенных — не просто труд. Честно работая, заключенный может серьезно облегчить свою участь, улучшить условия жизни, досрочно выйти на волю. Некоторые заключенные даже и не помышляют о действительном исправлении, но ведут себя тише воды ниже травы и трудятся отлично. Такие решают «вкалывать» год или два, чтобы освободиться досрочно и снова приняться за старое. Но есть просто захребетники. Они вообще не хотят себя ничем утруждать, угрозами либо посулами «расплатиться» на воле, заставляют других работать вместо себя. А потом бригадир, тоже из заключенных, приписывает этим захребетникам то, что выработано другими.
Именно так обстояло в бригаде, где работал Харламов.
Заключенные валили лес. В конце дня Харламов вдруг заявил, что двум заключенным — Горюнову и Шемякину — выработка приписана неправильно. Работали они мало, за них гнули спину другие. Началась ссора. Прибежал вольнонаемный мастер. В словах Харламова он усмотрел личное оскорбление. Ведь и в прошлые дни он утверждал персональную выработку так, как ее показывала бригада. Тогда Харламов крикнул ему при всех:
— Как вам не стыдно! Вы же представитель государства! Может быть, даже в партии состоите…
По пути домой заключенные избили Харламова. Как ни горько признать, такие факты бывают еще нередко — круговая порука до сих пор считается одним из главных законов преступного мира.
Что же привело ко мне Костюкова? Почему он рассказал все, как было? Я спросил, как он сам объясняет поступок Харламова. «Непонятно все это, — покачал головой Костюков. — Кто он такой, этот Харламов? Если просто сука, легаш, я бы его первый в гроб вбил. Чего темнить? Вы, гражданин начальник, наши уставы знаете. А тут — странное дело!.. Он ведь не при начальстве нас стыдить-то начал. Сперва зеки растерялись даже. Думали, он это в шутку, клоуна из себя корчит. А он свое твердит: гнусно это, на чужой спине волю себе зарабатывать. Тогда Горюнов ему и говорит: „Ты что же, падло, выслужиться хочешь? Ты, говорит, через два года улицы хвостом мести будешь, а мне тут десятку вкалывать?“ Логично! Но Харламов ему в ответ: „А тем двоим, кому ты с Шемякиным на шею сел, сколько лет вкалывать?“
— Я на людей нюх имею, — продолжал Костюков. — А Харламова не пойму. Чувствую только, беда может случиться. Не отступится он, этот Харламов. Бить его будут, до смерти забьют, а он не отступится. Ему, видите ли, правда нужна. Смурной он… или святой. Ну его к черту!
Я снова взял личное дело Харламова и внимательно перечитал его. „Что же он за человек?“ — думал я.
Как только Харламов оправился после драки, я снова вызвал его к себе.
Снова он сидел передо мной в какой-то неестественно напряженной позе и смотрел сквозь меня.
— Слушай, Владимир, — обратился я к нему совсем не по уставу, — почему ты такой? Ведь не враг я тебе. К тому же мы почти однолетки. Неужели ты не понимаешь, что я хочу тебе добра, научить хочу.
— Чему? — резко спросил Харламов.
— Ну… как жить надо.
— А вы… вы сами знаете, как надо жить?
— Жить надо по нашим советским законам.
— А если за это бьют?! — возмутился Харламов.
— Кто бьет? Подонки! Я ведь знаю, что произошло в лесу.
— Подонки?! — с горячностью повторил Харламов. — Нет, меня били не только подонки… Тех ударов в лесу я и не чувствовал совсем!
В голосе его мне послышалась такая боль, что я вдруг забыл, кто я и с кем разговариваю. Казалось, мы — не работник колонии и заключенный, а просто два парня, почти товарищи, и у одного из нас на душе большое невысказанное горе. Ни с того ни с сего я стал рассказывать ему о своей жизни. Сам не знаю, как это получилось. Может быть, захотелось еще раз доказать самому себе, как нужна и полезна моя работа. Сколько наших ребят еще идут по кривой дороге и как важно вернуть их к честной жизни, внушить им веру и уважение к советским законам. Поверите ли, Валентина Николаевца, рассказываю и вдруг вижу: что-то изменилось в нем, взгляд потеплел, будто впервые он меня увидел…
Потом и он разговорился. Я узнал, что Володя работал в бригаде коммунистического труда. У него была цель — добиться, чтобы эта бригада стала подлинно коммунистической. Очень он переживал, когда видел, как формально, как бездумно относятся иногда люди к своим обязательствам. Хотел доказать, что настоящие коммунисты должны не только выполнять план, но во всем быть настоящими людьми — честными, принципиальными, бескомпромиссными…
Но его не понимали, называли склочником и карьеристом. Тогда он решил рассказать о своих тревогах начальнику Энергостроя, но тот убеждал его закрыть на все глаза, примириться с недостатками…
Скажу вам по совести, была минута, когда я подумал, что Володя придумал все, чтоб себя обелить. Но это была лишь минута. Я чувствовал, что Володя говорит то, что думает.
Наверное, и он понял: я верю ему. Он выложил мне и то, о чем умолчал на следствии и на суде. Руль он взял потому, что хотел выручить товарища.
„Почему же, — говорю я ему, — почему ты не рассказал обо всем этом ни следователю, ни судье?!“
„Потому, — ответил Володя, — что правда им не нужна. Ни им, ни моим товарищам по бригаде. Ни начальнику строительства“.
Вы знаете, Валентина Николаевна, я поверил Харламову! Сотни раз на фактах убеждался в правоте нашего следствия и суда, а вот на этот раз поверил Володе. Поверил, что там, на Воронинском шоссе, все было именно так, как он рассказал.
Поэтому и пишу. О вас я узнал от Володи. Он сказал мне, что вы были единственным человеком, который верил в нег.
Пишу не по обязанности, а по зову сердца, как человек, которому дорога наша правда.
Хочу сказать вам, верьте в Володю Харламова!
Да, теперь я убежден, что направлять его в колонию не следовало. Разумеется, его надо было наказать — ведь парня он все-таки сбил. Но меру наказания для него избрали неправильно!
Мне стоило больших трудов получить у Володи ваш адрес. Но, как видите, я его все-таки получил. Значит, Володя мне верит. Я снова прошу Вас, больше того, я требую, Валя, — позвольте мне называть вас так, — чтобы вы верили Владимиру Харламову. Он достоин этого. Вот и все. Крепко жму вашу руку. Юрий Фомин».