23. Поединок
— Моя фамилия Митрохин, зовут Антон Григорьевич, — сказал старик, когда Волобуев небрежным кивком указал ему на стул. — Я позволил себе побеспокоить вас в связи с делом Харламова.
— Авария на Воронинском? — как бы припоминая, спросил Волобуев. — Слышал, докладывали. Но, извините, кто вы и почему обращаетесь ко мне?
— Я был народным заседателем, когда разбиралось дело Харламова. Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.
— При чем тут я? — с подчеркнутым недоумением спросил Волобуев. — Обратитесь в отдел кадров.
— Я уже там был. Мне хотелось бы поговорить именно с вами.
— Простите, товарищ… э-э… Митрохин. Сейчас я очень занят. Кроме того, мне докладывали, что этот самый Харламов уже понес заслуженное наказание.
— Верно, — подтвердил Митрохин, — но мне хотелось бы убедиться, что оно было заслуженным.
— Разве мало дали?
— Дали не мало. Два года колонии.
— Значит, заслужил.
— Об этом мне и хотелось поговорить.
— Послушайте, — уже с раздражением сказал Волобуев. — У меня сейчас нет времени. Готовлюсь к заседанию бюро обкома. Кто вас, собственно, уполномочил? Насколько я понимаю, в функции народного заседателя…
— Это не входит. Вы совершенно правы. Но я пришел к вам не как народный заседатель. Просто как коммунист к коммунисту…
Волобуев уже готов был с усмешкой сказать: «Если каждый человек с партбилетом будет…» Но вовремя придержал язык. В тоне старика было нечто такое, что заставило Волобуева подавить усмешку и промолчать. Митрохин смотрел на него пристально и сосредоточенно. Волобуев улыбнулся и сказал со снисходительной укоризной:
— Уважаемый товарищ, я, как вам, вероятно, известно, начальник строительства! И вовсе не обязан знать каждого монтера, работающего на стройке. Начальник участка…
— Я был и у начальника участка, — прервал его Митрохин.
— Он не дал вам нужных сведений? — Волобуев строго сдвинул брови. В голосе его прозвучала готовность немедленно наказать виновного в бюрократизме.
— Дал, — ответил Митрохин.
— Тогда зачем вам я? — спросил Волобуев.
— Дело в том, — словно не замечая его недовольства, пояснил Митрохин, — что те, кто плохо характеризовал Харламова, ссылались на вас. Якобы вы лично были отрицательного мнения об этом человеке.
— Какого же мнения я мог быть о нем? — пожал плечами Волобуев. — Он же совершил возмутительный поступок!
— У меня сложилось впечатление, что вы были плохого мнения о Харламове еще до этого поступка. Вот я и хочу спросить вас: какие на то были причины?
— Товарищ Митрохин, на Энергострое работает более двух тысяч человек. — Волобуев с подчеркнутым выражением произнес цифру.
— Вот, вот, — подхватил Митрохин. — Меня как раз заинтересовало, почему начальник строительства занимался одним из двух тысяч. Я проявил бы неуважение к вам, товарищ Волобуев, если бы, зная об этом, не явился сюда.
В последних словах Митрохина Волобуеву послышалась скрытая ирония.
— Что значит «занимался»? — холодно спросил он.
— Я ничего толком не знаю. Но товарищи говорят, что вы как-то вызывали Харламова.
«С этим стариком нужно быть настороже», — подумал Волобуев, и на лице его вдруг расплылась широкая подкупающая улыбка.
— Видите, как получается, — с шутливой укоризной сказал он, — если руководитель предприятия не общается с рабочими, его кроют за бюрократизм. А если он выбирает время, чтобы побеседовать с одним из рабочих, это вызывает недоумение. — Волобуев провел рукой по своим гладко зачесанным назад светлым волосам. — Да, я вызывал Харламова. Но, откровенно говоря, — доверительным тоном добавил он, — я не хотел, чтобы об этом знало много народа.
— Почему?
— Начальник строительства не должен подменять собою бригадира или руководителя участка. Иначе никто не будет подчиняться распоряжениям своих непосредственных начальников.
— Тем не менее вы вызывали Харламова. По какому же делу?
— Послушайте, это что — допрос? — потеряв самообладание, спросил Волобуев. — В конце концов, мне это начинает надоедать! Я позвоню прокурору.
Он потянулся к телефонной трубке, искоса наблюдая, какое впечатление это производит на Митрохина.
— Разумеется, вы можете позвонить, — спокойно отозвался тот. — Но есть и другой способ прекратить наш разговор. Вы можете просто сказать, чтобы я ушел.
Чутье вновь подсказало Волобуеву, что он едва не совершил грубой ошибки. Ведь ему до сих пор было неясно, чего, собственно, добивается Митрохин. А выяснить это надо. Обязательно надо! К тому же старик явно не из пугливых. Ни к чему ссориться с ним. Может быть, он — старый большевик? С такими теперь носятся…
— Извините, я погорячился, — примирительно сказал Волобуев, — но войдите в мое положение. У меня куча дел, я готовлюсь к докладу на бюро обкома, а тут приходится заниматься каким-то хулиганом. Ладно, — Волобуев махнул рукой, — можете спрашивать меня, что хотите. Я, как и вы, коммунист, к тому же член обкома, — добавил он словно между прочим, — у меня от вас секретов нет. Я вызвал Харламова потому, что бригадир просил меня избавить его от этого парня.
— По какой причине?
— Сейчас объясню. Простите, запамятовал ваше имя-отчество…
— Антон Григорьевич.
— Да, да, Антон Григорьевич. Кажется, мы с вами до сих пор не встречались. Народный заседатель — это ваша штатная должность?
— Нет. Я — пенсионер.
— Вы сказали, что принимали участие в суде над Харламовым?
— Принимал.
«Ничего не понимаю, — подумал Волобуев. — Мне казалось, что Митрохин стремится найти обстоятельства, смягчающие вину Харламова. Пивоваров полагает, что дело обстоит именно так. Но кто же мешал Митрохину повлиять на характер приговора во время суда, вместо того чтобы штамповать обвинительное заключение!»
— Что ж, — с легкой усмешкой сказал Волобуев. — Вы сами были одним из судей и лучше меня знаете обстоятельства дела.
— Как будто бы да, — негромко сказал Митрохин.
— Следует ли из ваших слов, что вы не согласны с приговором? — в упор спросил Волобуев.
— Да, у меня есть сомнения, — просто ответил Митрохин.
— Значит, судьи разошлись? Вы держались особого мнения?
— Это тоже напоминает допрос. К тому же вы посягаете на тайну совещательной комнаты. Однако я отвечу. Приговор был вынесен единогласно.
— Но тогда, — с притворной растерянностью сказал Волобуев, — выходит, что вы ищете доказательств своей ошибки?
— Вас это удивляет, Иннокентий Гаврилович? — спросил Митрохин с такой обескураживающей простотой, что Волобуев не понял, издевается он над ним или говорит серьезно.
— Нисколько, — в тон Митрохину ответил Волобуев. — Людям свойственно ошибаться. Однако о Харламове вы знаете гораздо больше, чем я. Зачем же вы ко мне пришли? У вас есть еще вопросы?
— Конечно! Вы же хотели мне рассказать, при каких обстоятельствах познакомились с Харламовым! Просьба бригадира была удовлетворена?
— В его рапорте говорилось, что Харламов дезорганизует работу бригады. Начальник участка подписал этот рапорт, я был уже готов наложить резолюцию, что согласен на увольнение. Но потом, сам не знаю почему, велел дать мне сведения о Харламове. Узнал из личного дела, что это молодой парень, к тому же сирота, и решил вызвать его. Надеюсь, я поступил правильно?
— Разумеется. Но он произвел на вас дурное впечатление.
— Почему вы думаете? — спросил Волобуев, глядя на Митрохина с открытой обезоруживающей улыбкой.
— Я читал его характеристику.
— Вы правы. Он произвел на меня очень дурное впечатление. Но характеристикой я не занимался, ее подготовил отдел кадров.
— Кто сообщил вам о случае на Воронинском шоссе? — неожиданно спросил Митрохин. — Следователь Пивоваров?
— Точно не помню. Кажется, да.
— Видимо, он сказал вам и о том, что в этом деле замешан Харламов. Так? Что вы ответили ему?
— Насколько я помню, ничего. Что я, собственно, мог ему ответить? Он меня ни о чем и не спрашивал.
— Скажите, пожалуйста, Иннокентий Гаврилович, следователь всегда сообщает начальнику строительства о каждом происшествии с каждым из рабочих?
— Но это было все-таки чрезвычайное происшествие. Пострадал человек.
— Поэтому следователь решил позвонить непосредственно вам?
Волобуев помедлил с ответом. Известно ли Митрохину, что первым позвонил он, Волобуев? Этот вопрос вертелся на языке у Иннокентия Гавриловича, когда Пивоваров рассказывал ему о своем разговоре с Митрохиным. Но он, разумеется, не задал его. Только еще не хватало дать Пивоварову понять, что он, Волобуев, чего-то боится, в чем-то от него зависит!
После короткого раздумья Волобуев решил и на этот раз последовать одному из основных своих правил: всегда казаться правдивым и сохранять точность даже в деталях.
— Насколько я помню, — сказал Волобуев, постукивая карандашом по полированной доске письменного стола, — не Пивоваров позвонил мне, а я ему.
— В связи с Харламовым? — живо спросил Митрохин.
Волобуев отлично помнил, как все было. Узнав, что следствие по делу Харламова ведет Пивоваров, он позвонил ему в надежде, что следователь сам начнет разговор о происшествии на шоссе.
— Да что вы! — протянул Иннокентий Гаврилович. — Мой звонок не имел к Харламову никакого отношения.
— Но именно во время этого разговора Пивоваров рассказал вам о случае с Харламовым. Верно?
— Верно.
— И что вы ответили?
— Я уже говорил, что Пивоваров меня ни о чем не спрашивал. Никакого отношения к Харламову наш разговор, повторяю, не имел.
— Еще раз прошу извинить меня за назойливость. Не можете ли вы сказать, по какому поводу вы позвонили Пивоварову?
«Ах, идиот! — мысленно выругал Пивоварова Волобуев. — Неужели он наболтал об истории с квартирой?! Нет, не может быть. Если он и глуп, то не настолько».
— По совершенно постороннему поводу, — твердо сказал Волобуев. — Речь шла об одной просьбе райкома.
— Насколько я понимаю, к моменту разговора с Пивоваровым ваше мнение о Харламове уже сложилось. Ведь так?
— При чем тут разговор с Пивоваровым? — с оттенком раздражения воскликнул Волобуев.
— Я имею в виду совпадение во времени, — пояснил Митрохин. — Ведь вы беседовали с Харламовым до аварии на Воронинском шоссе и до звонка Пивоварову?
— Само собой разумеется! Не мог же я вызывать Харламова после того, как он совершил преступление! Его же сразу арестовали!
— Да, да, конечно. Хорошо, забудем о Пивоварове, — немного помолчав, сказал Митрохин. — Итак, вы вызвали Харламова. Не можете ли вы подробнее рассказать, какое впечатление он на вас произвел?
— Гм-м… — промычал Волобуев. — Я очень скоро понял, что это вздорный, своенравный парень, не признающий никаких авторитетов, считающийся только со своим мнением. Типичный эгоист и демагог.
Волобуев внимательно посмотрел на Митрохина. Как старик отнесется к его последним словам? Надо во что бы то ни стало найти с ним общий язык!
— Значит, демагог, — повторил Митрохин не то сочувственно, не то с огорчением. — В чем же выражалась его демагогия?
— По словам Харламова, получалось, что во всех его столкновениях с бригадиром, с начальником участка, с товарищами по работе виноваты были все, кроме него самого. Я пытался переубедить его, но безрезультатно. Мне стало ясно: если я оставлю Харламова на работе, он поймет это как признание его правоты. И все начнется сначала.
— Вы уволили Харламова?
— Я велел ему вернуться на работу. Сказал, что еще подумаю. Что-то помешало мне сразу наложить резолюцию, хотя, повторяю, мнение мое сложилось.
Наступило молчание.
«Очевидно, он зашел в тупик, — удовлетворенно подумал Волобуев. — Ему нечего больше спрашивать. Как ни странно, на демагога он не клюнул. Казалось бы, любое критическое замечание о современности должно было бы вызвать у такого старика полное сочувствие. Видимо, осторожничает. Ну и шут с ним».
Волобуев собрался уже сказать со снисходительной усмешкой: «Насколько я понимаю, вопросов больше нет?..» Но Митрохин заговорил снова. В голосе его зазвучали теперь новые, проникновенные нотки.
— Иннокентий Гаврилович, поймите меня. Я хочу составить верное впечатление о Харламове. Не скрою, на суде мы несколько поверхностно подошли к его делу. Во многом сыграло роль следствие. Мне кажется, оно велось предвзято. Понимаю, Харламов мог вызвать раздражение и у вас. Но теперь вы имеете возможность все спокойно взвесить. Подумайте, речь идет о судьбе человека…
«Врешь, дорогой товарищ, врешь! — мысленно отвечал Митрохину Волобуев. — Если говорить начистоту, речь скорее идет обо мне! Думаешь, я не знаю о твоем разговоре с Пивоваровым? Что он сболтнул обо мне? Мне еще не вполне ясно, что именно. Но если ты надеешься, что я расчувствуюсь, то глубоко ошибаешься!»
— Я понимаю вас, — сказал Волобуев, стараясь придать своему голосу такое же проникновенное звучание, — судьба человека — очень серьезное дело. Но… я не могу идти против своей партийной совести. Харламов — склочник, хулиган, наконец, плохой работник. К таким людям у меня нет никакого сочувствия.
— Однако вы его вызывали?
— Просто по долгу службы. Хотел удостовериться в правоте бригадира и начальника участка.
— А потом?
— Потом? Я просто не помню, что было потом!
— Не помните? — переспросил Митрохин.
Волобуев не выдержал его спокойно-испытующего взгляда. Знает старик о заметке в газете или нет? Волобуеву понадобилось несколько секунд, чтобы принять решение.
— Что ж, — сказал он наконец. — Я вынужден признать, что допустил слабость. Поступил недостаточно принципиально. Харламов оказался не просто вздорным парнем. Я понял это через несколько дней, когда прочел статейку, в которой он критиковал бригадира и руководство в целом за якобы незаконные приписки к зарплате рабочих.
— Вы считаете, что Харламов написал неправду?
— Есть вещи, которые трудно охарактеризовать коротко. Приписки — дело, конечно, незаконное. Если бы я узнал о них своевременно, виновные были бы строго наказаны.
— Вы и узнали. Но из газеты.
— Я наложил взыскание на виновных, а неправильно начисленную рабочим сумму распорядился удержать из заработка бригадира и начальника участка. Кроме того, бригаду лишили звания коммунистической.
— Разумеется, она была от этого не в восторге.
— Это меня не интересовало. Закон есть закон. Хотя…
— Вы сомневаетесь в справедливости этого закона?
— Попробуйте, Антон Григорьевич, встать на чисто человеческую точку зрения! — Волобуев как бы говорил Митрохину: «Тебе хочется вызвать меня на откровенность? Видишь, это совсем не трудно!..» — Рабочие вкалывают не покладая рук. Но им не подвозят материалы. Простой. Вместо обычной полсотни люди получают по тридцатке. Каково? А ведь у каждого из них семья… Вот бригадир и входит в положение. Делает приписку в наряде, — на стройке трудно определить точный объем выполненной работы. Начальник участка молчаливо санкционирует. Обычная строительная практика! Вам это, очевидно, не понятно? — Он посмотрел на Митрохина ясными глазами, как бы говоря: «Видишь, на что я иду? Нет у меня от тебя никаких секретов…»
— Нет, почему же, — возразил Митрохин. — Я понимаю.
— Тогда вы должны войти в положение тех рабочих, которых их же товарищ выставляет как последних рвачей… А ведь это бригада коммунистического труда, она не виновата в снабженческих неполадках.
— Может быть, следовало решить вопрос иначе? Скажем, временно поручить бригаде другую работу.
— Теоретически — да. Но практически…
— Понимаю. Практически легче решить вопрос за счет государства.
— Упрек справедливый, — поспешил согласиться Волобуев. — Приписки — дело незаконное. Я уже говорил, что виновные понесли наказание. Но рабочие по-своему оценили мотивы, побудившие Харламова написать в газету. С этим я ничего поделать не мог. Рабочий класс чувствует любую фальшь. Особенно когда речь идет о чести бригады коммунистического труда, которая по не зависящим от нее причинам лишается своего звания…
— Так… — задумчиво произнес Митрохин. — Но вы сказали, что проявили слабость. Поступили недостаточно принципиально. В чем же это выразилось?
— После заметки я не мог уволить Харламова. Он поднял бы крик, что ему мстят за критику…
— Вы решили с ним не связываться?
— Точно. Решил не связываться. К счастью, как говорили в старину, бог шельму метит. На Воронинском шоссе Харламов проявил себя полностью.
— Дальше?
— Дальше уже включились вы, уважаемый Антон Григорьевич, — широко улыбнулся Волобуев. — Суд поставил все точки над «и».
— Иннокентий Гаврилович, — сказал Митрохин, — мне хотелось бы еще раз спросить вас: поводом для вызова Харламова явился рапорт начальника участка?
— Я вам уже говорил!
— До этого вам не приходилось беседовать с Харламовым?
— До этого? — медленно повторил Волобуев, стараясь выиграть время. — Насколько я помню, нет.
— Ошибаетесь, Иннокентий Гаврилович, — укоризненно покачав головой, сказал Митрохин, — вам изменяет память.
— Подождите! — воскликнул Волобуев, сознавая, что сделал грубую, опасную ошибку. — Вы правы! Действительно, я разговаривал с ним еще один раз. Но это ничего не меняет!
— Допустим, — спокойно согласился Митрохин. — Итак, поводом для второго разговора был рапорт начальника участка. А для первого?
— Не помню! — в замешательстве ответил Волобуев.
— Помните, — тихо и даже как бы с печалью в голосе сказал Митрохин…
Да, он был прав. Видимо, старик знал и о первом разговоре с Харламовым. Конечно, ему рассказали и о письме — ведь он был в отделе кадров! Волобуев получил это письмо месяца два назад. Незадолго до этого он узнал, что ему поручен доклад на бюро обкома, и принял меры к дальнейшему росту бригад коммунистического труда. С письмом Харламова можно было бы примириться, если бы он критиковал только свою бригаду. Но он позволял себе наглые обобщения. Утверждал, что быстрый рост бригад коммунистического труда на Энергострое не что иное, как показуха. Издевался над якобы существующей у руководителей иллюзией, что, подписав обязательство, человек уже становится ударником. Называл десяток неизвестных Волобуеву рабочих, которые якобы числятся членами этих бригад и в то же время пьянствуют после работы. Кое-кто из них, вдобавок, бьет своих жен.
Волобуев вспылил, вызвал к себе начальника отдела кадров, швырнул письмо и сказал, чтобы подобную галиматью ему больше не передавали.
Однако через несколько дней осторожность взяла верх. Волобуев распорядился вернуть письмо из отдела кадров и вызвал Харламова. Он предполагал попросту напугать парня — сказать, что его клеветническое, с явным антисоветским душком письмо следовало бы передать в общественные организации и что он не сделал этого только из чувства жалости.
Харламов хмуро ответил: «Передавайте, буду рад».
Тогда Волобуев изменил тактику. Он начал убеждать Харламова, намекнул ему на неприятные последствия, которые неизбежно возникнут, если его товарищи узнают об этом письме. Более того, он дал ему понять, что если он, Харламов, недоволен своей работой или зарплатой, то и об этом можно подумать…
Неожиданно Харламов схватил со стола письмо и разорвал его на мелкие клочки.
— Что это значит? — строго, но с чувством некоторого облегчения, спросил Волобуев.
— Эт-то значит, — что мне п-противно, — ответил Харламов, чуть заикаясь от волнения.
Бросив обрывки письма себе под ноги, он ушел и громко хлопнул дверью. Через некоторое время Волобуеву передали рапорт начальника участка с просьбой об увольнении Харламова.
«Откуда Митрохин мог узнать об этом письме? — лихорадочно соображал Волобуев. — На следствии о нем разговора не было. Пивоваров наверняка рассказал бы. На суде — тоже. Письмо находилось в отделе кадров в течение всего нескольких дней. Но там его успели прочесть. А Митрохин побывал в отделе кадров… Какая глупость, черт побери, какая непростительная глупость!»
— Что же было поводом для первого вызова Харламова, Иннокентий Гаврилович? — снова спросил Митрохин.
— Его хулиганское письмо, — твердо ответил Волобуев.
— Вот как? — Митрохин удивленно приподнял брови над оправой очков. — Значит, было письмо?
«А ты не знаешь?!» — со злобой подумал Волобуев.
— Не считаю нужным скрывать, — сказал он вслух.
— Что же Харламов вам писал?
На этот раз выдержка покинула Волобуева.
— Это уже переходит все границы! — воскликнул он. — Что вы комедию разыгрываете! Вы были в отделе кадров, и вам прекрасно известно содержание этого письма. Иначе вы не спрашивали бы меня, почему я вызвал Харламова в первый раз. К чему эти прокурорские методы? Прошу вас не забывать, что вы говорите с коммунистом, членом обкома партии!
— Я все время думаю об этом, — спокойно и, видимо, нисколько не обижаясь на резкий тон Волобуева, ответил Митрохин. — Но я ничего не знал ни о каком письме. В отделе кадров мне сообщили, что вы вызывали Харламова дважды. О письме же я узнал только сейчас. От вас. Поставьте себя на мое место: разве вы не спросили бы о его содержании?
«Идиот, совершеннейший идиот! — мысленно обругал себя Волобуев. — Сам поставил себе ловушку и полез в нее!» Но отступать было поздно. Если бы начальника отдела кадров вызвали куда-нибудь и спросили об этом письме, он наверняка выложил все, что ему известно. Кроме того, существует все-таки и сам Харламов. Пусть и далеко, но существует…
— Я снова погорячился, — извиняющимся тоном сказал Волобуев, — обидно все-таки… Так вот о письме. В нем содержалась прямая клевета на движение за коммунистический труд. Харламов был всем и вся недоволен…
— Он требовал что-нибудь для себя лично?
— Личные интересы всегда маскируются в таких случаях интересами общества, — ответил Волобуев. — Харламов утверждал, что все кругом рвачи и стяжатели…
— У вас сохранилось это письмо?
— Харламову стало стыдно, и он разорвал его. На моих глазах.
Наступило молчание.
— Антон Григорьевич, — мягко сказал Волобуев, — мы уже потратили на этого Харламова целый час. Я подробно и… как бы это сказать… безропотно отвечал на ваши вопросы, хотя некоторые из них, не скрою, обижали меня. А ведь дело-то, по правде говоря, яснее ясного. Может быть, вам кажется, что между поведением Харламова на стройке и его преступлением нет прямой связи? Есть! — убежденно воскликнул Волобуев. — Вы спросите, какая? Безответственность! Наплевательское отношение к своим поступкам! Вот вам и все.
Волобуев удовлетворенно откинулся на спинку кресла.
— Что ж, Иннокентий Гаврилович, — как бы в раздумье произнес Митрохин, — все, что вы сказали, на первый взгляд выглядит очень убедительно. Но, к сожалению, вы не упомянули о самом главном. Очень многое в судьбе Харламова зависело от вас. Мне тяжело говорить это, но в том, что он оказался в тюрьме, я вижу и вашу вину. Таков мой вывод.
Митрохин замолчал. Он ждал взрыва возмущения. Волобуев должен был ударить кулаком по столу, закричать, может быть, выгнать его из кабинета…
Но Волобуев молчал. Глаза его были сощурены, на лице играла усмешка.
— Вы обманули меня, уважаемый Антон Григорьевич, — тихо сказал он.
— Обманул? — удивленно переспросил Митрохин.
— Прикинулись овечкой! Разыграли из себя сердобольного старичка! Почему вы сразу не признались, что пришли ко мне с поручением?
— От кого?!
— Не знаю, какое у вас в кармане удостоверение. Прокуратуры, партконтроля, редакции… Зачем вам понадобилась вся эта маскировка? Думаете, нашли дурака, который поверит, что вы затеяли все это просто так? От нечего делать?
— Уверяю вас, товарищ Волобуев, вы ошибаетесь, — воскликнул Митрохин, не понимая, иронизирует Волобуев или говорит серьезно, — у меня нет никаких полномочий, даю вам слово!
— Ах, даете слово? Хорошо, — медленно, сквозь зубы процедил Волобуев. — Тогда у меня вопрос: подумали ли вы о себе, прежде чем предъявлять мне, Волобуеву, такие обвинения?
— Нет, — тихо ответил Митрохин, — я думал только о Харламове. Боюсь, что сейчас он уже не верит в то, что на свете существует правда.
— Ради этого типа вы отказываете в доверии другим, кому люди доверили очень многое…
— Вы имеете в виду себя? Но посты не могут приниматься во внимание, когда решаются судьбы.
— Что же должно приниматься во внимание?
— Закон. В самом широком смысле этого слова. Коммунистические, нравственные критерии. Существо дела. Вот что должно приниматься во внимание. Ход ваших рассуждений мне ясен. С одной стороны вы, Иннокентий Гаврилович, начальник большой стройки, человек, которого знают в Москве… Глыба! С другой — никому не известный, задерганный, взбалмошный парень. Пылинка! Что изменится в мире, если исчезнет пылинка? Если же толкнуть глыбу, может произойти обвал. Ведь так?
— Смешно! Вся моя жизнь целиком связана с последним десятилетием. Что вы делаете из меня какого-то служителя собственного культа!
Волобуев встал. Он понял: дальнейший разговор с этим проклятым стариком бесполезен. О, с каким удовольствием он дал бы сейчас себе волю и выгнал бы, вытолкал взашей эту старую песочницу!..
Надо немедленно принять меры. Поехать в обком, к Комарову. Речь идет о репутации строительства. Пусть он поймет, на что замахивается этот Митрохин.
— У вас есть еще вопросы? — спокойно спросил Волобуев.
— Простите, что отнял столько времени, — ответил Митрохин. — Будем считать разговор законченным.
— Со мной — да, — усмехнулся Волобуев. — Но для того чтобы ваша удивительная концепция получила подтверждение, вам придется переубедить многих людей. Тех, кто работал бок о бок с Харламовым. Следователя Пивоварова. Судей, вместе с которыми вы дали Харламову два года. Не думаю, чтобы это было просто.
— Я тоже не думаю. Но в моих руках сильное оружие.
— Какое?
— Вера в справедливость. Не в отвлеченную, нет, в нашу, советскую. Та самая вера, которую вам, к несчастью, удалось поколебать в Харламове. И я полагаю, эта вера окажется сильнее всех мандатов, которых, как я уже сказал, у меня нет. Хотя… один, все-таки есть.
— Какой?! — вскричал Волобуев.
— Партбилет.
