РИМСКИЙ ВОДОПРОВОД
1
Исключительно для тех, кто не знает, что такое русская баня, топимая «по-черному», или, как еще говорят, «черная», или «курная» баня, я опишу конкретную, реально существующую баню. Она находится на границе Белоруссии и Брянской области.
Строил эту баню отец моего дальнего родственника, Владимира Павловича. Я его зову просто — Палыч. Впрочем, так зовут его все, кроме совсем уж маленьких ребятишек, которые называют его дядя Палыч.
Итак, строил эту баню отец Палыча. Притом строил не в том смысле, как, скажем, сейчас «строят» себе дачу или кооперативную квартиру, то есть оплачивают строительство, а именно строил, без всяких кавычек, рубил собственными руками и срубил на загляденье, потому что был известнейшим на всю округу мастером. Сам Палыч тоже неплохой плотник, хоть и не такой, как отец. Дело в том, что плотничает и столярничает он мало и редко. Так уж складываются обстоятельства его жизни. А плотник без практического применения своего мастерства — это все равно что пианист без рояля. Работает Палыч егерем в Чериковском заказнике. Его участок находится недалеко от родной деревни Добрянки, но каждый день он вынужден ездить в Чериков, в контору заказника. А это около тридцати километров… Притом непосредственно егерской работы на участке с него никто не снимает, так что свободного времени у Палыча мало, и это его очень сбавляет как плотника.
Поставлена эта баня в самом конце огорода, вписана в самый угол ограды, как сторожевая башня. Она и напоминает башню крепостью своих стен.
Это невысокое строение с двухскатной драночной крышей. Вместо окон два крохотных отверстия, которые окнами назвать нельзя — несправедливо. Эти отверстия больше похожи на летки в пчелином улье. Один такой леток находится сбоку и расположен довольно низко. Другой пробит под самым потолком, на задней стенке. Размером это отверстие еще меньше бокового. Первое, боковое, застеклено и служит источником света. Второе» торцевое, чаще всего бывает заткнуто какой-нибудь тряпицей и служит для вентиляции.
Крыльца у бани нет, нет и трубы на крыше. Этим она отличается от деревенской избы, на которую очень похожа. Имеется чердак, заделанный с тыльной стороны и открытый спереди. Там Палыч хранит веники и залезает туда по приставной лестнице, которая валяется рядом с баней и имеет на одну (среднюю) перекладину меньше, чем ей положено.
Дверь в баню крепкая, добротная и низкая, так что входить приходится нагнувшись. Прежде чем привыкнешь к этой высоте, набьешь себе не одну шишку на лоб. Но высота двери занижена не произвольно, а в силу необходимости, из технологических соображений.
Сразу же за дверью, открывающейся в огород, расположен тесный и темный предбанник с двумя узкими и короткими лавками по правую и левую сторону. Над лавками набито несколько гвоздей для одежды, и на эти гвозди, прежде чем повесить одежду, Палыч накалывает развернутые газеты, чтобы одежда не испачкалась, потому что стены (таково уж свойство, вернее, недостаток курной бани) покрыты жирной сажей. Те же газеты стелются и на лавки.
Предбанник, повторяю, крайне тесный. Вдвоем там существовать еще можно, а втроем уже сложнее. На одной лавке места достаточно только одному.
Это обстоятельство меня очень удивляло и даже вызывало некоторые крамольные мыслишки относительно омыта парадной архитектуры и сомнения насчет отца Палыча по поводу его легендарного плотницкого дарования. Предположить, что такой маленький предбанник сделан из экономии, я не мог, так как не мог представить, что именно тут экономили. Место под баню? Землю? Нелепо. Вокруг бани этой самой совершенно неиспользованной земли предостаточно. Лес? Я уже говорил, что баня напоминает основательностью своих стен крепостную башню. Потом» совсем не скоро, я понял, что величина предбанника, как и высота двери, также технологически целесообразна.
Кстати, почему так много о бане, при чем здесь баня, когда в заголовке рассказа стоит «Римский водопровод»? Тот самый, древний, «сработанный еще рабами Рима», как сказал поэт.
Дело в том, что основные события этой забавной и поучительной истории произошли как раз в бане у Палыча. Больше того, баня и явилась завязкой этого сюжета, его, так сказать, возбудителем.
2
Итак, за первой дверью, ведущей в предбанник, находится другая дверь, которая уже открывается вовнутрь, как, впрочем, и положено двери, ведущей в парную.
Справа, по той стороне, где псевдоокно застекленное, идет низкая широкая лавка, на ней розовая мыльница с белым высохшим обмылком. Металлическая кружка (подробнее о ней — позже) и старый истерзанный веник, керосиновая лампа без стекла. Тут же на стене, на толстых кованых крюках, висят две обыкновенные железные шайки, которые можно увидеть в любой городской бане.
Слева в переднем углу — каменка. На первый, невнимательный взгляд это как бы грот из камней.
Пол набран из широких толстых досок, а в том месте, где сооружена каменка, пола нет. Каменка сложена прямо на земле, и ее основание опущено примерно на полметра ниже пола. Конструкция ее такова: из дикого камня, большей частью гранита, выложено три стенки (четвертая, передняя, отсутствует), на эти стенки положено большое цельнометаллическое колесо от довоенной сеялки, а на это колесо сверху навалены булыжники поменьше, и уж на них поставлена детская оцинкованная ванночка для воды. Вмещает эта ванночка, как выяснилось, четыре ведра.
За каменкой, по той же левой стене, идет полок, или, как Палыч его называет, «полка». Это довольно просторный помост, возвышающийся на метр от пола. Он настолько широкий, что на нем можно лежать и вдоль и поперек. Стоять на нем нельзя, так как он по высоте делит баню ровно пополам. Сверху до потолка остается метр, и снизу от пола тоже метр.
Вот и все о бане.
Теперь о римском водопроводе.
3
В каждый мой приезд к Палычу происходит одно и то же, как по расписанию. Мы здороваемся, целуемся, как положено, причем губастый Палыч непременно увлажняет мне половину лица, так как целоваться толком не умеет; потом я выкладываю городские гостинцы: лезвия, батарейки для приемника, кое-какие детали к мотоциклу, заказанные им лампы к телевизору, «настоящую» селедку, конфеты и прочая и прочая. Потом Палыч командует своей супруге Евдокии Тарасовне насчет застолья. Командует он в противоположном смысле, так как насчет гостеприимства погонять Евдокию Тарасовну не приходится. Команда Палыча носит предупреждающий или, точнее, сдерживающий характер. Он напоминает ей, чтоб ничего тяжелого и жирного она не подавала. Обычно в этот момент я ему подмигиваю и спрашиваю:
— Затопил? — и повожу плечами, так как от одного этого слова у меня по спине пробегают крупные мурашки и всю кожу начинает покалывать.
— Обязательно, — отвечает Палыч. — Пошли за водой, пока Дуня накрывает. Батраков для тебя здесь нет.
Мы берем четыре ведра, коромысло и идем к колодцу, который находится в соседнем проулке, в общем, недалеко, метрах в семидесяти от его дома.
Ворот я кручу чуть ли не с наслаждением. Очень приятная работа. Тяжесть ровно такая, чтобы ощутить мышечную радость, а так как колодец неглубокий, около пяти метров, уставать не успеваешь. Красота!
Палыч умеет носить ведра по-бабьи, на коромысле, и я ему немного завидую. Сам я пробовал, но у меня ничего не поручается. Ведра попадают в резонанс с моими шагами и раскачиваются до такой степени, что буквально через несколько метров обдают меня водой поочередно то спереди, то сзади. К тому же я пере жимаю коромыслом какую-то мышцу на плече, и она начинает нестерпимо болеть…
Таких ходок нам приходится делать четыре. Это когда мы вдвоем, а когда мой гостевой статус несколько тускнеет от времени, то все заботы о бане автоматически перекладываются на меня как на лицо более заинтересованное. Палыч и сам, конечно, любит попариться, но я-то на новенького, моя любовь горячее. Так вот, одному мне приходится ходить за водой восемь раз.
Как вы, наверное, догадываетесь, мы все ближе и ближе подбираемся к римскому водопроводу.
4
До избы от колодца, как я и говорил, метров семьдесят, а до бани от избы еще столько же, а ведра плещутся, хоть ты плачь, и надоедают… Ко мне сразу пришло это слово, точнее которого я теперь не вижу. Тяжесть ведер не так уж непомерна, чтобы вырывать руки из плеч и разжимать немеющие кисти, но около самой бани очень хочется эти ведра бросить, хоть резерв твоей физической силы еще далеко не исчерпан. Одним словом, «надоедают». Тут не раз вспомнишь о водопроводе…
Зато как приятно наливать, вернее — пополнять детскую ванночку на каменке.
Все пространство бани разделено на две части по горизонтали. Верх — плотный, густой, молочно-белый, это дым, и туда нельзя, туда невозможно, а снизу темно, багряно от огня, жарко, душисто от всего (дым, дерево, веник, вода, мочало, керосин, какая-то трава, мыло) и легко, и туда хочется. Только лицо отчего-то складывается в такую непроизвольную гримасу: открыт и широко растянут рот и сощурены глаза.
Входишь туда на корточках, держа ведро перед собой вытянутыми руками и напряженно выпрямив и даже откинув назад спину. Есть такое коленце в украинском гопаке… Но дело в том, что сама ванночка своей верхней половиной погружена в дым, и, чтобы перелить в нее воду из ведра, приходится распрямляться. Сунешься головой в дым, разболтаешь его, нарушишь ровную линию раздела, перельешь почти наугад воду и уже не по-гусиному, а лишь бы притолоку лбом не проломить — одну руку вперед, бегом бежишь на улицу, и какое счастье — первый глоток воздуха! А глаза еще некоторое время щиплет и на улице.
Вообще-то положено наполнять эту ванночку до того, как растопишь каменку, но у меня никогда на это не хватало терпения. Мне все время кажется, что я много сэкономлю времени, если каменка уже будет топиться, пока я хожу за водой.
И наконец, конкретно о римском водопроводе. Все началось с лампочки…
5
Я уже прожил у Палыча две недели и готовил баню сам. Дело было поздней осенью, под вечер. Моросил мелким, холодный дождь. Было темно. На улице я ориентировался на окна домов, а зайдя за сараи Палыча в огород, терял все ориентиры. Керосиновая лампа, да и не лампа вовсе, а коптилка (стекло лопнуло еще несколько лет назад, когда на него, на раскаленное, брызнули водой) ничего не освещала, дрова в каменке уже отсветили ярким пламенем и теперь багрово догорали. Лишь изредка крупные малиновые головешки простреливало синими язычками открытого огня. Крохотное окошко бани было неразличимо. Я не раз налетал на невидимые мокрые яблони и сбивался с тропинки. Чуть не упал, поскользнувшись на гнилых яблоках.
Словом, было не очень уютно. Палыч еще не вернулся из Черикова, и мне было решительно нечего делать после того, как я наносил воду. И тут меня осенила дерзкая идея.
Еще давно, в сарае, где Палыч держал свой мотоцикл, я приметил целую бухту синего двужильного провода. В том же сарае я без труда нашел новенький патрон, зарядил его проводом, воткнул два зачищенных конца в розетку без всякой вилки, ввернул лампочку и протянул эту времянку по ветвям яблонь прямо к бане. Там я вынул маленькое, ничем не закрепленное окошечко, просунул лампочку вовнутрь, закрепил ее на гвозде в самом недосягаемом для брызг месте и вставил окошечко обратно. Я даже не забыл подмотать лишнего провода, чтобы его хватало до предбанника. Потом я опрометью кинулся в сарайчик, где была розетка, и отключил лампочку.
Можете себе представить, с каким нетерпением я теперь ждал Палыча. Конечно, лихорадочно и возбужденно рассуждал я про себя, лампочку оставлять в таком виде не следует. Есть такая специальная уличная арматура с закрытым стеклянным фонарем. Ее можно прикрепить прямо к стенке. А в предбаннике можно повесить просто голую лампочку. Провод так и пустить по яблоням, только на специальных шестах. В бане поставить выключатель, а в сарайчике сделать нормальную вилку Дел на час. Нужно только все иметь под рукой.
6
Наконец Палыч приехал. Евдокия Тарасовна видела мою рационализаторскую деятельность и даже принимала некоторое участие и поэтому тоже поглядывала на мужа с затаенной хитростью и нетерпением. А он, как на грех, не торопился содрать с себя многочисленные одежды, ибо был упакован по случаю мерзейшей погоды, как капустная кочерыжка.
Наконец он разоблачился, и мне удалось послать его одного в баню под тем предлогом, что я, дескать, никак не пойму, топить еще или уже хватит.
Палыч поинтересовался насчет коптилки, достал из кармана мокрого плаща фонарик и ушел.
Мы с Евдокией Тарасовной, как диверсанты к адской машине, бросились в сарайчик к розетке. Евдокия Тарасовна осталась на улице и должна была подать сигнал.
— Включай! — на весь огород прошептала она, и я включил.
Из бани послышался какой-то грохот, вскрик и потом длинная, замысловатая брань. Как потом выяснилось, Палыч слишком резво отпрянул от вспыхнувшей лампочки и угодил затылком в дно висящей на стене шайки. Хорошо, что он был в шапке, а то было бы еще громче…
Впрочем, ожидаемого мною восторга лампочка не вызвала.
— А-а… — сказал Палыч, — какая разница… Свое хозяйство и впотьмах нашаришь…
7
Обычно я иду в баню намного раньше Палыча, но только с его особого на то разрешения. Он должен самолично проинспектировать состояние каменки. Все ли там прогорело. Не будет ли угару от оставшихся угольков. Стоит ли их заливать или нужно просто подцепить лопатой и вынести на улицу в ведро с водой. Тут нужен большой опыт, иначе какая-нибудь несчастная головешка, забившаяся в уголок, способна напрочь выесть глаза дымом и испортить все удовольствие. Это и есть основное неудобство курной бани. По оно несопоставимо с ее достоинствами. В курной бане ни одна калория не пропадает втуне. Сам дым, прежде чем выползти на улицу в низкую дверь, стоит плотной завесой вверху и согревает помещение. Мне могут возразить, что, мол, в грамотно сложенной печке с многоколейным дымоходом дым работает с такой же теплоотдачей. Может быть, может быть. Но согласитесь, построить такую печку несколько сложнее… К тому же как бы там ни было, а курная баня все-таки экономичнее бани «по-белому». Уж как и за счет чего это получается, я не знаю. Так есть. А аромат? А тот факт, что «курная» баня служит еще и коптильней? Прекрасной коптильней, уверяю вас. Копченого окорока и колбасы вкуснее, чем у Палыча, я не едал.
Направляюсь я в баню первым оттого, что мои банные привычки идут вразрез с привычками Палыча. Более того, противоречат его привычкам. Я, например, парюсь до пяти раз. Между заходами в парную люблю посидеть в предбанничке и покейфовать. В Москве, в первом, повышенном разряде Сандуновских бань, куда хожу постоянно, я при этом закутываюсь в простыню и иногда балую себя бутылочкой пивка, хотя знаю наизусть, что чай полезнее.
Палыч же не выдерживает моей «поддачи» и вынужден слегка проветрить баню, прежде чем париться.
Удивительно, насколько различный смысл мы с ним вкладываем в это слово. Для меня «париться» — это хорошенько прогреться, что называется, до самых косточек, пропотеть и под конец, когда организм уже полностью адаптировался и ощущение жара немного притупилось, взбодрить себя веничком. Впрочем, веничка мне хочется не каждый раз.
Для Палыча попариться означает лечь на свою «полку», задрать ноги к потолку и до изнеможения исхлестать себя веником. Для него слово «париться» является синонимом слова «хлестаться». Для такой энергичной работы температура, естественно, требуется пониже… Поэтому он и подгадывает к моему последнему заходу.
Хлещется (парится) Палыч долго, но только один раз. Потом слезает с полки и тут же моется, сидя прямо на полу и поставив шайку промеж вытянутых жилистых ног. Потом сразу же одевается. Поэтому предбанник служит для него просто раздевалкой, и его размеры не имеют значения.
Так было и в тот день, когда я провел лампочку и когда в маленькой закопченной бане возник величественный образ римского водопровода.
Я забыл упомянуть, что тот день был отмечен еще одним моим (революционным по своей смелости) поступком.
Дело в том, что все манипуляции с водой — наливание в шайки кипятку, разбавление его холодной водой, поливание намыленной головы и т. д. — производились тяжелой, сделанной из артиллерийской гильзы латунной кружкой; которая, несмотря на свою солидную, как бы литую тяжесть, не вмещала в себя больше стакана жидкости.
Зато обладала чудовищной теплопроводностью. Стоило этой кружкой прикоснуться к кипятку, как она вся и ее массивная ручка особенно раскалялись чуть ли не докрасна. Так мне казалось. Я непременно ронял ее, дул на пальцы и терпел насмешки Палыча, который уже не совсем в шутку говорил что-то о барстве и дамских пальчиках. Как я понимаю, отыгрывался за мое преимущество в парной. Пару-то моего он не выдерживал…
Так вот, в тот день я эту кружку волевым решением заменил на эмалированный ковшик с длинной удобной ручкой и вполне вместительный.
8
Палыч, не выказавший восторга по поводу лампочки, по поводу ковшика небрежно заметил:
— А мне и кружкой было удобно… У меня же пальчики не дамские…
— Ну хорошо, хорошо, — сказал я, окатывая его из ковшика, — но ведь ковшик удобнее?
— Мне все равно, что то, что это, — сказал Палыч. — У меня руки не горели…
— Вот ведь черт упрямый! — сказал я.
Домывались мы молча. Потом я перевесил лампочку в предбанник и увидел, что Палыч, пришедший позже, принес алюминиевый двухлитровый бидончик, который и плавал теперь в ведре с холодной водой.
Палыч неспешно вытерся, натянул на распаренное красное тело голубую с начесом нижнюю рубаху и такие же кальсоны, повязал голову полотенцем, совершенно как бабы платком, и после этого откинулся, зашуршав пришпиленной к стене газетой и закрыв глаза.
— Бидончик-то достань, — сказал он.
Я вынул ледяной бидончик и приоткрыл крышку В нос ударил медовый, неописуемый и несказанный запах.
— Ух ты черт! — сказал я и припал губами к холодному краю бидончика.
— За кружкой сходи, — сказал Палыч, не открывая глаз. — Расчертыхался… В бане не ругаются.
Я сходил за кружкой, остудил ее в том же ведре, налил медовухи и почтительно протянул Палычу. Тот разлепил тяжелые веки, принял сосуд, отставив мизинчик, сложил губы трубочкой и вытянул медовуху одним долгим духом, сладострастно постанывая при этом.
— Глотку не застуди, — сказал Палыч и снова откинулся и закрыл глаза.
— И кружка пригодится, — сказал я, выпив свою порцию и пристраивая кружку на одном из многочисленных гвоздей. — Пусть она так и остается в предбаннике для питья, — продолжал я настаивать на своих революционных преобразованиях.
Палыч на эти мои слова тихонько про себя вздохнул, глаз, между прочим, не открывая.
— Нет, — уперся я, — ты все-таки скажи, ведь ковшиком удобнее? Особенно поддавать… И вообще, поливаться. Сколько хочешь, столько и зачерпнул… А кружкой черпаешь, черпаешь, особенно кипяток…
— Аж уронишь раза два… — ухмыльнулся с закрытыми глазами Палыч.
— Ну хорошо! — вскричал я. — Допустим, у тебя тренированные руки, дубленая кожа и ты не чувствуешь температуры, а вернее всего, можешь ее терпеть. Но зачем терпеть? Зачем мириться с неудобством, когда для удобства достаточно лишь сменить посудину? Или провести лампочку. Вот признайся как на духу, ковшом удобнее работать?
— Ну чего прилепился? — улыбнулся Палыч. — Плесни-ка лучше медовушки. Специально для тебя ставил. Ты как написал, что к нам собираешься, я думаю, дай поставлю… А то он и медовухи-то настоящей, наверное, не пробовал.
— Пробовал, когда в Суздале был на экскурсии, но там не такая, конечно, хотя тоже неплохая.
— «Такая»… — передразнил меня Палыч. — Я специально все срезки с сот оставил. Как увижу, где они пергу отложили, я ту рамку в сторону. От перги весь запах… А чего ее в Суздале-то стали делать?
— Для туристов. Как русский национальный напиток.
— Это правильно. Медовуха и баня — это русские изобретения. Тут ничего не скажешь.
— Ну уж, — усмехнулся я, — это как русский чай.
— А что? Русский чай славится.
— Ну да, русский… Привезенный из Китая при Иване Грозном как лечебная трава.
— Да ну? — сказал Палыч.
— Вот тебе и «да ну»… Еще в первом веке до нашей эры (вот сейчас будет римский водопровод) в Помпеях, — продолжал я, нашаривая рукой кружку, висящую где-то над головой, — были бани, и назывались они термы. Между прочим, отапливались они горячим воздухом, который поступал от подземных печей и шел по специальным керамическим трубам, проложенным под полом и за стенами. Вода поступала тоже горячая… Были бассейны с холодной водой, бассейны с теплой, ванны, душ. Предбанники, облицованные мрамором и мозаикой, расписанные гениальными фресками, украшенные антикварными статуями и светильниками… — Я наконец нашарил кружку над головой и, наполнив ее медовухой, протянул Палычу. — И было это больше двух тысяч лет тому назад, дорогой ты мой, в римской провинции… Ну все равно что в нашем райцентре. Скажем, в Черикове. А в самом Риме водопровод появился на двести лет раньше. А уж о банях я не говорю.
Палыч тем временем взял у меня из рук кружку и, кося из-за донышка на меня глазом, вытянул медовуху не отрываясь. Затем сам нагнулся к бидончику, налил мне и протянул. И в тот момент, когда я взялся за кружку, он, задержав посудину и глядя мне в глаза, спросил:
— А ты не врешь?
— Да ты что, Палыч? — возмутился я.
И только тогда он отдал мне кружку, которую я и выпил, кажется даже причмокивая и прихрюкивая от наслаждения.
— Да, брат Палыч, — сказал я, вешая, вернее — утверждая, прописывая кружку на ее законном гвозде, — все было! Все уже было. В Риме в некоторых районах еще действует тот древний водопровод. Он сделан из свинцовых труб, а свинцу, сам знаешь, ничего не делается.
9
Мы молчали. Правда, молчали по-разному. Палыч смотрел мимо меня задумчивым, остановившимся взглядом, а во мне вдруг вскипели реформаторские страсти. Различные революционные идеи затопили меня. Они прибывали, как прибывает молоко в груди кормящей матери, как прибывает вода в половодье, — неудержимо!
— Стыдно, Палыч! Ей-богу, стыдно! Ты только подумай, в Древнем Риме был водопровод, а мы для того, чтобы истопить баню, таскаем воду на себе за пол километра.
— А водопровода-то и в Черикове нет, — ухмыльнулся Палыч и поправил на голове полотенце, повязанное платком. Он в этот момент был похож на хитрую, довольную старуху.
— Постой, постой, Палыч, — замельтешил я. — Черт с ним, с Чериковом…
— Не ругайся, — не забыл одернуть меня Палыч.
— Хорошо, но не в Черикове дело. Вот скажи, сколько ты воды в день потребляешь?
— А я воду вообще не уважаю, — подмигнул мне Палыч и потянулся за бидончиком.
— Подожди, я серьезно. Сколько тебе ведер нужно на хозяйство?
— Это смотря когда, — без смеха сказал Палыч, но рукой все-таки поманил кружку. — Летом одна норма, зимой — другая, а весной — третья. Баня не в счет.
— Не понял, — решительно сказал я.
— А тут чего понимать, — сказал Палыч, наливая.
Я ждал, пока он выпьет, поправит полотенце и только потом объяснит, что к чему. Я ждал и смотрел, как голубое белье его темнеет под мышками и на груди и липнет к телу. Лампочка высветила то, что и днем было невозможно разглядеть: толстые кованые крючья под притолокой. На некоторых крючьях болтались обрывки прокопченных мохнатых веревок. На веревках этих коптились когда-то окорока и колбасы, бревенчатые стены были темно-коричневые, а потолка в предбаннике не было. Матовая, глубокая чернота съедала потолок.
— Понимать тут нечего, — сказал Палыч, утерев рукавом взопревший лоб. — Летом скотина получает что? Сочные корма. Потом она — что? Потом она сама попьет в речке. Значит, летом на скотину воды идет меньше. А зимой другой прейскурант. Ну а весной — огород. Рассаду высадил — поливай. Лучок, редиска — обязательно. Капуста тоже поначалу воды много берет. Наносишься… Это тебе не в Риме, — неожиданно подмигнул мне Палыч.
Я даже опешил, настолько не к месту была его шутка.
— Подожди, давай посчитаем… Сколько ты в день приносишь воды зимой?
— Значит, утром четыре ведра, только скотине, потом ведра два-три, потом еще. Да, ведер до десяти…
— Это пять раз сходить, — подхватил я. — Считаем: один раз — пять минут, ну хорошо, три минуты. Стало быть, пятнадцать минут в день. Летом меньше, зимой больше. Ладно, пусть будет пятнадцать на круг. В год это, — я грубо прикинул в уме, — в год это девяносто часов. Если разделить это на семь (длина рабочего дня), то получается тринадцать рабочих дней. Итак, тринадцать дней ты занимаешься совершенно бессмысленной, монотонной и противной работой! Каково?! — вскричал я и торжествующе посмотрел на Палыча.
Он сидел и моргал глазами. Рот его был приоткрыт, и вообще выглядел он глуповато.
— Сюда еще не входит баня, — спохватился я. — А для бани ты воду таскаешь примерно тридцать минут, стало быть, в год получается… — Я на мгновение задумался. — Получается двадцать пять часов.
Палыч, зацепившись наконец за какую-то спасительную мысль, хитро прищурился, став еще больше похожим на лукавую старушку.
— Ты еще посчитай, сколько я моюсь, — сказал он, — сколько ем, сколько малую нужду справляю… Счетовод… — И прибавил крепкое словцо, словно гвоздь вбил, словно покончил со мной одним ударом.
Но не тут-то было…
— Я с тобой совершенно согласен, — иезуитски покорно согласился я. — Баня — это удовольствие, ее мы в расчет брать не будем. Не считаем еду, спанье и прочее, без чего человек обойтись не может. Посчитаем лишь бездарную трату времени, ту дурную работу, которой ты мог избежать, если б дал себе труд пошевелить мозгами. Итак, за десять лет ты потратил на это дело сто тридцать полных рабочих дней. Притом без всяких перекуров. Сколько тебе сейчас? Пятьдесят девять? Ходишь ты за водой лет с девяти. Так? Так! Сколько ты служил? Дa-да, вместе с войной. Хорошо, кинем десять лет для ровного счета. Девять и десять — девятнадцать. Остается сорок. Сто тридцать помножим на четыре… Так вот, из своей жизни ты пятьсот двадцать дней, почти полтора года, таскал на себе воду. Это для современного человека унизительно.
— Слушай, неужели полтора года? — испуганно переспросил Палыч. — Ты не обсчитался?
— Да господи! Что тут считать! Подумаешь, какая алгебра. Дело-то не в этом. Вот скажи мне, сколько потребуется рабочих дней, чтобы выкопать колодец?
— Неужели полтора года? — бессмысленно повторил Палыч, и в глазах его мелькнуло просветление. — Нет, постой, постой! — прокричал он радостно. — Я же не всегда сам хожу за водой. А когда я в Черикове на работе? Что же, и тогда полтора года? Нет, брат, тут не то! Ерунда!
— Тогда еще хуже! — строго одернул его я. — Тогда получается, что из этих полутора лет полгода на себя взяла женщина, Евдокия Тарасовна. Не понимаю, чему ты радуешься. Ты мне так и не ответил, сколько нужно дней, чтобы выкопать колодец?
— Да чего его копать-то? У нас тут песок, а не гранит. Копай да копай… И до воды метров пять.
— И все-таки, — настаивал я. — Сколько рабочих дней нужно двоим мужикам, чтобы полностью выкопать, сделать сруб, ворот и крышу?
— Смотря как работать… — сказал рассудительный Палыч.
— Добросовестно работать, — я собрал в кулак всю свою волю, чтоб не закричать на этого резонера. — Как надо работать — не разгибаясь, без перекуров, как ты воду таскаешь!
— Ну, если весь матерьял будет под рукой… А на колодец, на сруб нужна осина, любая, самая сырая, все равно. Она во всяком виде годится — не гниет. Все колодцы из осины срублены. Дранки нащепать на крышу из той же осины… На ворот и на столбы лучше береза или дуб.
— Не морочь мне голову, — прервал я его. — Сколько дней?
— Я думаю, дней десять, — сказал наконец Палыч и задумался. Он, очевидно, понял, куда я клоню.
— Ну так вот, — жестко сказал я. — Можешь теперь сам посчитать, сколько дней в своей жизни ты по собственной косности и тупости потратил впустую… Ладно… Разговор сейчас не об этом. У меня осталось семь дней. Успеем мы хотя бы выкопать колодец?
— Какой колодец? — опешил Палыч.
— Обыкновенный, Палыч, обыкновенный, мой дорогой.
— Ты хочешь… Подожди! Я не понял.
— А чего тут понимать… Завтра с утра начну копать колодец. А ты заготавливай пока осину, березу, в общем — весь материал, а что не успеем вместе, ты один доделаешь. Главное, как я понимаю, яму выкопать и сруб поставить…
— А где же ты его копать будешь? — прищурился Палыч. Его лоб прямо на моих глазах мокрел, очевидно от напряженной работы мысли.
— Как это — где? Во дворе, разумеется. Конкретное место завтра же и спланируем.
— И не подумаю… — резко оборвал меня Палыч.
— Почему? — воскликнул я, удивленный такой категоричностью обычно мягкого и даже вяловатого Палыча.
— Чтоб на меня пальцем показывали, что я куркуль какой-то! Кулак!
— Но почему же куркуль? — еще больше изумился я.
— А кто же? Ни у кого колодца нет, а Палыч у себя на задворках, как крот какой-то, по ночам колодец роет.
— Зачем же по ночам?
— Так если днем копать — мужики затюкают, умником обзывать начнут.
— Господи, да что же плохого в слове «умник»?! — взмолился я. — Почему ты должен обращать внимание на всяких дураков? Почему тебе не приходит в голову, что, наоборот, у тебя учиться начнут, пример с тебя брать и назовут тебя не «умником» — раз ты этого слова не любишь, — а «умным».
— А почему же до сих пор никто у себя колодца не вырыл, если это так умно? — прищурился Палыч.
— Не знаю! — вскричал я. — Наверное, ни одного умного на триста дворов не нашлось…
— Пришлось из Москвы звать, — ухмыльнулся Палыч и, весьма довольный собою, прикрыл глаза.
Для него всегда ввернуть какое-нибудь хлесткое словечко, победить противника в споре каким-нибудь едким замечанием означало как бы и победить ту проблему, по поводу которой разгорелся спор…
Но я был не из тех, кто может спутать причину со следствием. И, не обращая внимания на его ухмылки, я как ни в чем не бывало продолжал:
— Часиков в девять и начнем. Раньше не имеет смысла. Сейчас поздно светает. Ты знаешь, мне кажется, что лучше всего его копать у гаража, слева. Хотя нет. Там близко туалет… Как ты думаешь, на сколько метров колодец нужно отнести от туалета, чтобы избежать их взаимного влияния?
— Ну вот что, — поднимаясь, сказал Палыч, — одевайся и пойдем. Дусе тоже мыться надо. Печка как раз для нее остыла.
Все это он произнес очень сердито, я бы сказал — обвинительным тоном, мол, хватит всякой ерундой заниматься, пора и о человеке подумать. Он накинул на плечи специально для этого захваченную телогрейку, выдернул со всхлипом из ведра бидончик, который уже боком плавал полупустой, и зашагал впереди меня, подсвечивая себе фонариком. Я поплелся за ним. В темноте белели его голубые кальсоны и повязанное платком розовое (в темноте тоже белое) полотенце.
10
Евдокия Тарасовна взбила нам подушки, подхватила узелок с бельем и ушла.
— Вода там есть! — крикнул ей в спину Палыч.
После бани, что бы там ни было, Палыч обязательно должен полежать. До тех пор, пока Евдокия Тарасовна не вернется и не накроет стол к ужину. Палыч лежал на спине, укрывшись одеялом до самого носа, а я нервно ходил по избе и произносил бессвязный монолог:
— Что за упрямая голова? Это косность… Вековая косность! Почему ни у кого нету, а у меня будет? «Как у кулака»… А при чем тут кулак? Вот скажи, сколько в Добрянке колодцев? Молчишь… Почему мой приятель у себя на даче мог выкопать колодец, а ты не можешь?
А он там только летом живет. И вода у него поглубже, чем здесь. Ничего — выкопал. Зато он теперь полностью независим от погоды. До десятка ведер под каждую яблоню, да с подкормкой, зато у него и урожай, а он городской. А у тебя что? Вот они, яблоки. — гниют на земле, даже скотине не все идет… А у него ни одного яблочка не пропадает…
Палыч лежал не двигаясь и только водил за мной глазами.
— Можно подумать, что я для себя стараюсь… — возмущался я.
— А для кого же, — неожиданно отозвался Палыч, — не понравилось воду в баню таскать, вот и придумал колодец. Лень-то раньше тебя родилась, — ухмыльнулся он, радуясь, что нашел, чем меня урезонить.
— Да ладно тебе… — горько вздохнул я и махнул рукой.
— Вот Трофимыч-то очумеет, когда узнает, что у меня колодец, — задумчиво сказал Палыч и сел на кровати, придерживая одеяло на груди.
— Да что он, Трофимыч-то, глупее паровоза?! — обрадовался я. — Он первый за тобой начнет копать… И главное, было бы об чем разговаривать. Дерева, осины этой, — хоть с кашей ешь, топор в руках держать умеешь, копать два дня… Да мы за неделю с тобой колодец отгрохаем. Никто и знать не будет. Приходит к тебе Трофимыч, а у тебя колодец… Главное — захотеть.
— Понимаешь… — Палыч свесил с кровати нош и напряженно растопырил пальцы. — Мне, конечно, это дело ни к чему, я бы и из старого колодца принес, не рассыпался, но у Дуни руки болят от ревматизма и сердце пошаливает… Я ведь не все время дома. В общем, тут нужно помозговать. Может, и действительно отчубучим…
— Отчубучим… — удовлетворенно проворчал я. Нормальное, разумное дело у него называется «отчубучим». Ладно. Давай-ка по этому поводу… — предложил я и болтнул бидончиком.
— Давай… пока там Дуня помоется… Огурчики есть, сально копченое, твое любимое. Закусим, а Дуня придет — соберет поужинать.
Разлив остатки медовухи, Палыч подмигнул мне:
— Ну, за римский водопровод! В общем, с легким паром…
Закусив длинным и тонким кусочком сала, Палыч пошел одеваться к ужину.
— Ты пока медовухи нацеди в графинчик! — крикнул он мне из-за занавески, отгораживающей кровать. — Дуня не любит, когда непорядок… Она в оплетенном бутыле за телевизором. Только муть со дна не взбалтывай.
11
Когда пришла раскрасневшаяся Евдокия Тарасовна и, расчесав свои густые и длинные волосы, невидные обычно в пучке, накрыла на стол, Палыч сказал, придвигая к себе миску с дымящейся картошкой:
— Все, Дуся. Мы с Юркой решили выкопать тебе во дворе колодец, чтобы вода у тебя всегда была под рукой…
— Вижу, что решили… — иронически сказала Евдокия Тарасовна, заглядывая в пустой бидончик, стоящий на лавке. — Посмотрим, что вы позже решите.
— Нет, ты постой, — раскраснелся Палыч. — Юрка, объясни ты ей.
— Евдокия Тарасовна, — торжественно начал я, поднимая стопку (а не кружку) медовухи. — В ближайшем будущем ваша жизнь будет окружена немыслимым комфортом. Прошу не сомневаться. Ваше здоровье! А ты, — обратился я к Палычу, — еще и сам не знаешь всего… С легким паром, дорогие товарищи!
Мы стали не спеша закусывать. Палыч дул на горячую рассыпчатую картошку и выжидающе посматривал на меня. Чтобы долго не мучить его и вместе с тем чтобы и не спугнуть, я выдержал определенную паузу (к тому же и рот был набит огненной, тающей картошкой) и, проглотив, сказал:
— О колодце дольше говорить, чем делать, как я понимаю. И дело здесь не только в колодце. Скажите мне, уважаемая тетя Дуся, согласились бы вы платить в месяц три рубля за то, чтобы у вас в кухне стояла раковина, а из кранов лилась холодная и горячая вода.
Я налил еще по стопочке пенной, еще играющей медовухи и, не обращая никакого внимания на онемевшего Палыча, испуганно лупающего на меня глазами, чокнулся с Евдокией Тарасовной, которая на все мои слова добродушно кивала, слушая их просто как приятную музыку, не несущую никакого конкретного смысла.
— За вашу новую жизнь! — вскричал я, чувствуя, что от радостного умиления у самого подкатывают слезы. — За комфорт, за прогресс, за цивилизацию! — пошутил я, чтобы снять напряжение. — Ну что же ты, Палыч! Давай выпьем за римский водопровод в Добрянке!
Мы выпили.
12
Это немыслимо, как тетя Дуся квасит капусту. Она у нее не целыми кочанами (помните, как вкусна кочанная капуста, особенно прямо на колхозном рынке, когда отщипываешь с аппетитным скрипом сразу целый чашеобразный лист), тетя Дуся квасит четвертинками и перекладывает тоненькими, как осиновые листочки, ломтиками моркови и большими конусными дольками свеклы (от этого все багряно-фиолетово-вишневого, а если одним словом — свекольного цвета), посыпает широко распространенным в Белоруссии тмином, укропным семенем и приправляет маленькими острыми перчиками. Вкус описать нельзя!
Разумеется, лишь отдав должное этой замечательной капусте, я спросил у тети Дуси:
— Ну и как? Вы согласны?
— Насчет чего? — удивилась она.
— Насчет трех рублей.
— Да ну тебя, смешить-то, — фыркнула она.
— Евдокия Тарасовна! Я совершенно серьезно вас спрашиваю, — стараясь говорить спокойно, повторил я.
— Чего спрашиваешь-то?
— Вы согласны платить три рубля в месяц за горячее водоснабжение?
— Да не слушай ты его, Дуся! — вмешался Палыч.
— Я не к тебе обращаюсь! — взревел я.
— Согласна, согласна, ладно, — поспешно согласилась тетя Дуся и с строгим укором взглянула на Палыча.
— Тогда, значит, так, — начал я, обращаясь к одной только тете Дусе как к более податливому слушателю, — мы с Палычем за неделю роем колодец. Потом я уезжаю в Москву и до лета меня уже не будет. За это время я покупаю в Москве в магазине «Сантехника» необходимое оборудование, а в это время Палыч (я прошу внимания), в это же самое время наш уважаемый Палыч приготавливает со своей стороны: первое — новую (сколько возможно) железную оцинкованную бочку из-под горючего, лучше две, и тщательно очищает их от следов вышеупомянутого горючего; второе — готовит различные пиломатериалы и устанавливает эти бочки на высоте двух метров; третье — покупает в Черикове (там есть, я видел) столик со встроенной мойкой, а так же поддон для душа. Ничего, ничего, не беспокойся, я все тебе запишу на бумажке, не забудешь… И последнее… Ну, это ладно… Это когда я приеду. Вот такой, значит, у нас перспективный план на ближайшее будущее.
Палыч молчал. Тетя Дуся принесла яичницу на сале.
— Теперь я расшифрую некоторые пункты нашего плана, — сказал я, не беря во внимание молчащего Палыча и обращаясь к прилежно кивающей тете Дусе. — После того как мы выкапываем колодец, я покупаю маленький вибрационный насос, называется «Струмок», что в переводе с украинского на русский — ручеек. Он стоит тридцать рублей и работает совершенно безотказно, так как не сложнее коромысла. Двухсотлитровую бочку «Струмок» может накачать примерно за полчаса, но мы никуда не спешим. Две бочки за час — это неплохо. Четыреста литров (сорок ведер) — это больше чем достаточно, если даже учитывать возросшие потребности. А потребности в воде возрастут, в этом я не сомневаюсь ни на минуту Затем можно купить садовый гофрированный шланг и, предварительно утеплив его, закопать в землю. Но я не верю в пластмассу.
Тут я заметил, что стоило мне заговорить о технических подробностях, как в глазах у Палыча промелькнул некоторый интерес. Во всяком случае, они стали осмысленнее и живее…
— Я не верю в пластмассу, — поспешил я развить успех. — Вот если взять хорошую оцинкованную трубу, утеплить стекловатой, ей сносу не будет. Как ты думаешь, — обратился я к Палычу и, надо сказать, застал его врасплох, он не успел нацепить равнодушную маску. — Как ты считаешь, на сколько нужно положить трубу, чтобы вода не замерзала при минимальной изоляции?
— Я думаю… — важно сдвинул брови Палыч, — если на полметра… — он осекся и подозрительно посмотрел на меня, очевидно отыскивая на моем лице следы издевки, — на полметра будет как раз. Картошку мы обычно глубже чем на полметра не закапываем, и ничего, не мерзнет до самой весны.
— Ну, с картошкой — другое дело. Она сама вырабатывает тепло, когда в бурте.
— Да все равно не замерзнет! — разгорячился Палыч.
— А мы что, рассыплемся, если опустим ее еще на двадцать сантиметров ниже? — подхватил я, закрепляясь на завоеванной высоте. — Лучше сразу подстраховаться, чем потом зимой «мерзлую землю долбить».
— Хорошо, — сказал Палыч. — Это не имеет значения. На штык больше, на штык меньше — все равно! Ладно, я это понимаю. Поставим бочку, на высоту вода пойдет самотеком, а вот как мы узнаем, что бочка наполнилась?
— Господи! — сказал я. — Это же элементарно! Обыкновенный перелив, как в любой ванне или в смывном бачке.
— Не понимаю! — упрямо сказал Палыч, и я вспомнил, что он вовсе не обязан знать устройство смывного бачка, которым не так уж часто пользовался.
Тетя Дуся тем временем тихонько поднялась и ушла на кухню, захватив с собой пустую посуду Я посмотрел ей вслед и ничего не подумал…
13
Тетя Дуся уже ушла спать, что, признаться, меня слегка покоробило. Как-никак речь шла прежде всего о ней. Перестраивался весь уклад ее жизни, вся ее судьба, можно сказать, менялась, а она ушла спать.
Но я быстро забыл о своих обидах, и меня понесло дальше. Надо сказать, в тот вечер я действительно был в ударе. Я завелся, впал в эйфорию реформаторства…
— Господи! — причитал я. — Электронагреватель стоит копейки! Да сколько бы он ни стоил! Единственное, за что в наше время стоит платить, так это за удобство…
— Да! А жрет он сколько?
— Не больше трех рублей. Как я и говорил.
— Ладно, ладно, верю, — крутил головой Палыч и тянулся к графинчику.
— И обязательно душ! — азартно кричал я. — Маленький душ за занавесочкой. Баню топить каждый день не станешь, а тут пришел с поля, и через десять минут вода горячая. Нажал на кнопку — и все… Понимаешь?! Только нажал на кнопку!
— А я работы не боюсь, — обижался Палыч.
— Господи! — стонал я. — Ра-бо-ты, но не бессмысленности! Работай! Производи! Кто же тебе не дает? Вот скажи, зачем тебе корова?
— Как — зачем? — обомлел Палыч.
— А вот так, зачем? Вас двое. Молоко, творог, масло ты не продаешь, сдаешь в колхоз, так? Вам с тетей Дусей нужно не больше двух-трех литров молока в день… Ты ведь не все до капли сдаешь? Ага! — гремел я. — Ты думаешь, я не видел, как тетя Дуся прокисшим творогом кур кормит. И поросенку сливает… Много? Конечно, много! Я и говорю, избыток. Козы хватило бы. Обыкновенной козы. И ни капли молока не пропало бы.
— А я не люблю козье, — вставил Палыч.
— Дело не в любви, а в рентабельности. Вот сколько ты молока в колхоз сдаешь?
— Другой год до тонны, — с удовлетворением ответил Палыч.
— А что получаешь?
— Ну, часть деньгами, часть комбикормом. Подкашивать разрешают по опушкам и по оврагам… А не будешь сдавать — не разрешат. Я-то, правда, и в лесу по клочку наберу и на мотоцикле вывезу, а другие обязательно должны сдавать…
— А ты пробовал подсчитать, во сколько тебе самому литр этого молока обходится?
— А ни во сколько, — усмехнулся Палыч, — я же его не покупаю.
— Да я не об этом… Сколько ты труда в него вкладываешь…
— А я свой труд не считаю! — гордо объявил Палыч.
— И совершенно зря! — обрезал я. — Иной раз полезно посчитать. Если оборудовать твой скотный сарай клетками для выращивания бройлерных цыплят, провести туда, естественно, воду электричество, утеплить, взяться по-научному, знаешь, сколько килограммов мяса ты мог бы сдавать в год? — Я быстренько прикинул на бумажке, — Три тонны!
Наступила тишина.
— Не ври, — прошептал Палыч.
— Три тонны! — стальным голосом повторил я. — Притом примерно при тех же трудовых затратах, что у тебя уходят на содержание коровы и домашней птицы. Специализация! Уже все подсчитано. Теперь прикинь чистую прибыль. А молоко, те же два литра в день, можно покупать в колхозе или у соседа Трофимыча.
14
Надо сказать, что до сих пор Палыч участвовал в этом бурном диалоге «по заводу». То есть он, как и любой мужчина его возраста, еще не окончательно лишившийся любознательности и не чурающийся техники, завелся, увлекся решением чисто инженерных, в данном случае сантехнических, задач. И, когда ему наконец удалось преодолеть собственное упрямство, проявил в этой новой для него области довольно зрелый и острый ум и цепкую хватку Но, повторяю, это когда разговор, уходящий своими корнями к пресловутому римскому водопроводу, касался сантехнических проблем. Теперь же характер нашей беседы круто изменился. Изменилась и степень заинтересованности Палыча. Еще бы! Ведь если я окажусь прав, то, выходит, он всю свою жизнь, возясь со своими многочисленными буренками (их последовательно перебывало у него полдюжины), попросту валял дурака. А настоящее дело, а также настоящие деньги прошли мимо него.
Прежде всего он сходил на цыпочках в большую комнату. Там за занавеской спала тетя Дуся, а бутыль с медовухой находилась тоже там. Чтобы лишний раз не беспокоить супругу, Палыч, наполнив графинчик, оставил бутыль под лавкой. Потом мы молча выпили. Палыч отломил красный капустный листик, тщательно прожевал, вытер рот и, облокотившись руками о колени, сказал:
— Не верю! Докажи!
Я доказал. Это было довольно просто. Я имею в виду на бумаге.
Наконец он поверил. А дальше пошел сумбур. Мы еще раз проверяли правильность моих расчетов, и они оказались правильными, потом мы чертили расположение клеток, план инкубатора, систему водоснабжения, отопления и так далее и так далее…
Потом как-то внезапно всплыло слово «яйца». После жаркого спора, короткого и яркого, как абордажный бой, мы вынуждены были от яиц отказаться. Нерентабельно.
Палыч с таким увлечением оперировал цифрами, с такой цепкой сметкой, что у меня душа за него радовалась.
Потом мы уткнулись в транспортную проблему и в вопросы обработки. С одной стороны, цена потрошеной или полупотрошеной тушки значительно выше, но…
В это мгновение безмолвно появилась в длинной белой рубахе с распущенными прямыми волосами Евдокия Тарасовна, захватила графинчик с медовухой и удалилась, так и не издав ни звука.
…Но как подсчитать трудоемкость и энергозатраты плюс капиталовложения на дополнительное оборудование?
Но! При этом остается пух-перо и внутренности. Пух-перо — это понятно! А внутренности — великолепнейшая вещь! Если организовать непрерывное производство, то этими внутренностями (пупок, сердце, печень не в счет — это ценные субпродукты, и применение у них другое), этими внутренностями, а также головами и лапками совершенно спокойно можно кормить не одну пару норок! Каково?!
Больше того! Если не корова (а может быть, и не коза тоже), то освобождается гигантское количество корнеплодов. (Нет, честное слово, я в ту ночь был в ударе.) И стоит подумать — сажать эти корнеплоды или нет. Конечно, можно освободить землю под более ценные культуры, но корнеплоды (картошка, брюква, свекла) — это нутрии. А если иметь в виду внутренности как белковую добавку к рациону, то никакие норки в сравнение не идут.
Кстати, о нутриях сейчас много литературы, и спрос не падает. Кстати…
Тут Палыч, не прекращая кивать и напряженно морщить лоб, бесшумно удалился в большую комнату и, кивая, вернулся с медовухой.
…Для содержания нутрий требуется много воды. Плавать они не плавают, а вот норки — те плавают. Вот видишь! Без водопровода никуда.
…Но встает вопрос о дополнительных капиталовложениях и о юридической стороне дела. Потребуются новые помещения.
…А что, если не замахиваться на поточное производство, а прямо сразу ограничиться определенным числом. Предположим, три пары норок и нутрии… нутрий можно больше, они менее прихотливы.
…Юридически здесь все законно! Только знай сдавай пушнину государству.
…Да, вот нутрии, их можно шесть пар.
…Так, подсчитаем… Ого! Ничего себе… Подожди, это дело нужно спрыснуть.
Подсчитаем из расчета шесть и двенадцать… Цикличность… Дополнительные затраты! А как же! А производители?
— Стой! — неожиданно вскричал Палыч.
— Что такое? — недовольно проворчал я, не отрывая карандаша от бумаги.
— А колодцы-то копают летом, в июле, в самый сухой месяц.
— Почему это?
— Чтобы копать по нижнему уровню воды, — пояснил Палыч. — Всегда копали летом! Как лето, так соберутся и копать…
— Интересно, — сказал я и положил карандаш, — но что же это меняет? Ты приготавливаешь все, что мы записали, летом я приезжаю, и мы копаем колодец. Откладывается на полгода, и всего-то…
— Да что я, сам не вырою? — обиделся Палыч. — Поставлю ворот и вырою. А Дуся будет землю поднимать по полведра. А вообще-то, я думаю, если колодец поставить слева да посредине забора — полколодца Трофимычу, а полколодца мне? Что, нам воды не хватит, а? Красота!
— Конечно! — заорал я и полез к Палычу целоваться.
Мы условились так: Палыч зимой заготавливает все материалы, летом копает колодец и дает мне телеграмму. Я со своей стороны этой же зимой заготавливаю все необходимое сантехническое оборудование и по первому зову приезжаю и устанавливаю это оборудование на месте.
Все последующие шесть дней моего пребывания у Палыча ушли на конкретную и детальную разработку наших планов. Евдокия Тарасовна ничего определенного по поводу наших разработок не сказала.
С тех пор прошло семь лет. Колодца Палыч так и не выкопал. Я с тех пор бывал у него раз пять, но все глубокой осенью, чтобы попасть на мою любимейшую охоту по первому снегу (первопутку). Я много разговаривал с ним насчет колодца, но ничего не добился.
Правда, Палыч, зазывая меня письмами на охоту, обязательно не преминет приписать: «Приезжай, водопровод будем строить… Римский». И я вижу, как на этих словах он мне подмигивает.
Мне казалось, что я хорошо знаю Палыча, понимаю его народную душу, его чаяния и стремления, но, если вы меня спросите, когда же он выкопает колодец, я пожму плечами. Почему так? Вроде и не ленивый он мужик, и не косный, и выгоду свою понимает, но когда он начнет копать колодец, я не знаю.
«Чтобы умно жить, одного ума мало», — сказал Федор Михайлович Достоевский. Может быть, и для того, чтоб улучшить свою жизнь, мало только знать, как это делается, нужна прежде всего насущная потребность в этом улучшении… Такая острая, что жить уже совсем невмоготу хоть в петлю. А пока еще ничего, терпится…
А может, если б вырыл сосед Трофимыч свой колодец, сменил корову на бройлеров и нутрий, получил огромную прибыль да с толком бы и пользой ее употребил, то потянулся бы за ним Палыч без всяких сомнений? Все может быть. А пока нет колодца, и неизвестно, когда будет…
Правда, я тоже еще не купил сантехническое оборудование для Палыча, но случись что — за мной не станет…
А пока… Хорошо хоть лампочку повесили. Осветили баню. И на том спасибо.
