Глава IX
По следам неизвестного героя
Ищут пожарные,
Ищет милиция,
Ищут фотографы
В нашей столице…
С. Маршак
Тщетно бедный Ремизкин пытался разобраться во всей этой путанице с буквами. Появление Сычугина совсем сбило его с толку. Вот, кажется, и буквы все сошлись, а сомнительно было, чтоб этот лунатический выпивоха спас Наташу и Сергунка. Чудинов же и слышать не желал обо всей этой истории. Сунувшегося было еще раз к нему Ремизкина он довольно уже бесцеремонно выставил за дверь бюро и просил больше с этими глупостями к нему не являться. Бедный Ремизкин, которого разбирало не только любопытство, но еще мучило то, что он не оправдал доверия редактора, поймал меня и просил, как более опытного, старшего товарища, посоветовать, что делать, как быть.
– Ведь это же, конечно, Чудинов? – говорил Ремизкин, просительно смотря на меня. – Ну, вы ему друг, скажите, чтобы признался. Если не хочет, мы портрета давать не будем. Можно даже без фамилии. Напишем только одну букву: «инженер Ч.» Ну что ему, жалко? Всего только одна буква, не все и догадаются.
Но как я мог помочь Ремизкину? Я слишком хорошо знал характер Степана и на этот раз вполне понимал его. Хотя я в душе и был доволен, что случай свел Степана с Наташей, и готов был про себя благословлять пургу, пронесшуюся над Зимогорском, я понимал все же, как злят Чудинова все эти разговоры о шарфе, буквах и прочих неотвратимо сходившихся мелочах. Да, все улики, как говорится, были налицо. Но не такой человек был мой Степан, чтобы его могли легко припереть к стенке, если он этого сам решительно не хотел.
Ремизкин рассказал мне, что он пытался расспросить о подробностях Наташу, но девушка заявила, что ей трудно восстановить в памяти детали этого недоброго вечера. У нее все словно снегом замело в сознании. Ей, видно, были тоже неприятны расспросы Ремизкина. Они напоминали самолюбивой девушке о том, что она фактически потерпела еще одно поражение на лыжне, хотя это была не гонка, а поиски заблудившегося. Все же она показала себя не с лучшей стороны, эта бывшая Хозяйка снежной горы. Куда уж там! И лыжу сломала, и справиться сама потом не смогла. Спасибо, нашелся какой-то добрый человек, что выволок ее из беды, спас от погибели. И, видно, деликатный, чуткий человек. Спас и скрылся в темноте. Не лезет с напоминаниями, не ждет, чтобы спасибо сказали. А другой бы явился да начал красоваться… Честно-то говоря, Наташу тоже разбирало любопытство. Ей очень хотелось узнать, кто же был тот таинственный спаситель, который разыскал ее в такой лютой пурге, донес на себе Сергунка, согрел ее своим шарфом. Но не такой был у Наташи Скуратовой характер, чтобы она со своей стороны стала помогать розыскам неведомого спасителя. Не хочет открываться – и не надо.
С отчаяния Ремизкин решил даже обратиться в уголовный розыск. Он сделал это по своей собственной инициативе. И вся редакция была заметно удивлена, когда вдруг в кабинете Хворобея появился худощавый смуглый человек с маленькими черными усиками, в круглой шапке-кубанке. На поводке он вел огромную овчарку. Собачища легла поперек редакторского кабинета и стала подозрительно смотреть на самого Хворобея, который почувствовал себя при этом как-то очень неуверенно и только шепотом спросил у пришедшего:
– Намордники им не полагаются?
На что пришедший отвечал:
– В частной жизни водим в намордниках, а при вызове сымаем.
Выслушав рассказ о происшествии, товарищ из угрозыска стал весьма сосредоточенным и даже печальным.
– Сыск – благородное дело, – сказал товарищ из угрозыска. – Но только в данном вопросе мы вам не поможем. На подобные случаи у нас даже и собаки не натасканы. Не в этом направлении тренировка идет. Это уж, извините, не наша сфера деятельности, так сказать. Вот если бы, скажем, убийство было или хищение чего-либо, или, скажем, растратили бы средства какие, тут, может быть, по распискам или по ходу движения суммы мы бы следствие и повели. А так трудно. Да и закону такого нет, чтобы следствие вести на человека, который героизм проявил и не желает открываться. Ведь ни под какую статью не подведешь.
– Это верно, – сокрушался Ремизкин, но все-таки настоял на том, чтобы ищейке дали понюхать шарф. Но это вещественное доказательство так захватали за последние дни все кому не лень, что собака и носом не повела. Только отвернулась брезгливо. Не произвели также никакого впечатления на овчарку и буквы из метки.
– Нет, ей-богу, честное даю слово, даже обидно! – жаловался мне потом Ремизкин. – Столько всего понаписано про то, как злодеев, всяких преступников разыскивать – целая, говорят, литература есть; мне в библиотеке справку дали, так столько там книг, что за всю жизнь не прочтешь, однако, – а как сыскать, если кто геройство совершил и не открылся, ни звука. Просто даже обидно! Значит, если по кровавому следу – счастливого вам пути! Или, как пишут, разматывать клубок преступлений – сделайте одолжение, мотайте! А если чинно, благородно надо хорошего человека выявить, если он такой скрытный, чересчур совесть имеет и больно уж скромный и тому подобное, так никто ничего толком не посоветует. Вот я бы такое учреждение велел организовать, чтобы они пусть всякие неизвестные хорошие дела разбирали и всему народу сообщали.
Потом однажды Ремизкин примчался ко мне о новостью, которая, признаться, даже и меня привела уже в некоторое замешательство. Дело в том, что неугомонный репортер-любитель продолжал свои розыски. Хотя Ремизкину было ясно, что не кто иной, как Чудинов, вызволил тогда из беды Наташу и Сергунка, ему самому хотелось исключить все, что могло бы в наималейшей степени поколебать это убеждение. Он отправился в свободное время к начальнику аэропорта и там выяснил, что в тот памятный вечер из-за пурги на зимогорском аэродроме до самого утра задержалось несколько транзитных самолетов. Пятеро пассажиров с них вызвались, оказывается, добровольно участвовать в действиях поисковой партии, которая вышла навстречу лыжникам, отправившимся из города. И вот в списке пассажиров какого-то транзитного самолета Ремизкин усмотрел одного, по фамилии, как бы вы думали какой?.. Русочуб!
– Вы только смотрите, – напирал на меня возбужденный Ремизкин, – опять же сходится. Видите! «С», а тут «Чу». И начальник аэропорта говорит: «Помнится, что ходил такой на поиски – плечистый, здоровый». Улетел утром во Владивосток, понимаете? Тут опять-таки возможно сделать предположение, а? Честное даю слово, ей-богу! Как по-вашему? Я решил с Москвой связаться. Запрошу службу перевозок. Начальник сказал, что, когда билет берут, адрес записывают. Значит, есть зацепка, верно ведь? Товарищ Карычев, вот вы, человек опытный…
Он и мне порядком уже надоел за эти дни. Пускай списывается с этим самым Руевчубом, но пора уже было поубавить пылу и ражу этому следопыту, а то Чудинов мой, чего доброго, от всей этой истории, так хорошо начавшейся, совсем уже взбеленится.
– Занимались бы вы, Ремизкин, своим делом, – посоветовал я ему. – Ну что вы носитесь, как дурень с писаной торбой, когда, в общем, и так все ясно для каждого? Кончили бы всю эту волынку. Ну подумаешь, спас. Что тут особенного для лыжника?
Ремизкин смотрел на меня во все глаза.
– Да, да, – продолжал я. – Не надо из мухи слона делать. Ну что вы хотите тут сенсацию раздуть? Осложняете только отношения, которые могли бы прекрасно сложиться ко всеобщему удовольствию… И вообще, знаете, Ремизкин, что на этот счет сказал композитор Гуно, вот тот самый, что «Фауста» сочинил?
– «Фауста» по радио передавали. А вот насчет того, что сказал, – не слышал.
– Так вот, запомните. Гуно сказал: «Добро не делает шума, а шум не делает добра». Вот, друг мой дорогой…
– Ну… – сказал Ремизкин. – Ну, товарищ Карычев, от кого-кого, а от вас не ожидал! Такой, можно сказать, боевой журналист, сколько я ваших корреспонденции читал, и вдруг…
– Что – вдруг?
– Извините, только вы не чувствуете настоящей героики, вот что я вам скажу!
И больше ко мне уже не приставал.
А назавтра я узнал, что Чудинова пригласил к себе председатель местного исполкома товарищ Ворохтин, вернувшийся из отпуска и командировки в Москву.
Каждый, кто впервые попадал к Ворохтину, глядя на него, прежде всего думал: «Ох! И как же ты, дорогой, изо всего вырос!» И правда, ощущение было такое, что все тесно этому великану. Коротки стали ему собиравшиеся гармошкой у неохватных плеч рукава синего пиджака, пуговицы которого, казалось, вот-вот отскочат от напора могучего и огромного, с трудом втиснутого в костюм тела председателя. Слишком узким выглядел воротник полосатой сорочки, кончики которого торчали в разные стороны под нажимом мощной шеи. Слишком туго, казалось, был повязан галстук, хотя узел его и так был уже где-то на груди, на уровне депутатского значка. И тесноватым выглядел кабинет, слишком маленьким по сравнению с фигурой хозяина был стол, а сам Ворохтин словно не вмещался в своем широком кресле, готовом вот-вот раздаться во все стороны. И даже весь город Зимогорск показался Чудинову слишком маленьким, не по росту так вымахавшему председателю исполкома.
Он радушно приветствовал инженера, обеими руками крепко, но бережно стиснул руку его, подтащил к себе, взял за плечи, всадил в кожаное кресло, которое подтолкнул к гостю носком сапога, и сам тоже втиснулся в другое, стоявшее напротив. Годолобый, румяный, бритоголовый, он посмотрел внимательно на Чудинова и вдруг подмигнул ему одним глазом.
– Вы – вон, оказывается, кто такой! Ну, думаю, инженер, говорят, толковый специалист, немного круто поворачивает, зато быстро порядок навел в конструкторском бюро. Это мы приветствуем. И хорошее дело придумали с этими витринами-проектами. Пусть народ сквозь бараки завтрашнюю нашу красу видит. За это спасибо. Жаловалась только на вас, что характером туговаты и молодежь на тренировки лыжные не пускаете. Это, конечно, вы неправильно. Ну, да сейчас об этом разговор, вероятно, уже запоздал. Оказывается, сами-то вы вон кто такой! Ишь ты, прихоронился-то как хитро! – И он развернул перед Чудиновым уже знакомый ему журнал, на обложке которого красовался чемпион 1939 года. – Узнаете? Отказываться не будете? Так в чем же дело, товарищ Чудинов? Одно другому не мешает. Но ведь город-то наш на всю округу лыжниками славится. Именно гнездо покорителей снегов. Да наш «Маяк», откровенно сказать, «Радуге» этой может двадцать очков вперед дать, если захочет.
– Но пока что на двадцать пять очков позади оказался, – возразил, пряча улыбку, Чудинов.
– Чистая случайность, – разгорелся Ворохтин. – Абсолютно уверен, что случайность. И потом, непривычная обстановка. К тому же, учтите, снег у вас другой, а у наших мази для лыж охотничьи, фамильные, из рода в род идут, свои секреты. Однако там, видно, не подошли. Это бывает. Как говорится, не попали на мазь. И потом, извините меня, прямо скажу: судьи, я знаю, придрались к нашим. На дистанции запутали. Ведь вы сами знаете, от судьи тоже многое зависит, как ни говори. Вы тоже, москвичи, хитры. Знаю я вас!
Он погрозил огромным, с огурец, пальцем Чудинову и опять подмигнул ему.
– Ни при чем тут судьи, – возразил Чудинов. – Просто техники у ваших не хватает. Например, вот эта ваша местная звезда Авдо… тьфу!.. Скуратова Наталья. Такие данные! Дал бог силушки, а поглядите, как ходит. И рубит, и колет, и в полон берет, а сама у себя крадет скорость. Да, – продолжал он, как бы внезапно осадив себя, – никто не спорит, данные есть, только мало этого.
– Вот именно, – подхватил Ворохтин. – Я сам, признаться, бешеный этого дела болельщик. Кое-что кумекаю. Ну, и вижу – отсутствует техника. Вот к чему и разговор, товарищ Чудинов. Взялись бы вы, а? Ведь это же просто повезло нам, чтобы такое светило, как вы, – и вдруг на нашем горизонте взошло. – Он перегнулся вперед, громадными своими ладонями схватил Чудинова за колени, целиком покрыв их, и, легонько постукивая одно о другое, продолжал: – Нет, честное слово… Как вас по отчеству? Степан Михайлович? Так слушай, друг Степан Михайлович, – сказал он, внезапно и доверчиво переходя на «ты», – ведь здорово же будет, шут нас с тобой обоих возьми, если, скажем, сяду вот так вечером к приемнику, поверну ручку, – он легко, не вставая, достал саженной рукой до приемника в углу, щелкнул рукояткой, – и оттуда услышу: «Первое место и звание чемпиона Советского Союза завоевала Наталья Скуратова, клуб „Маяк“, город Зимогорск». Слушай, дорогой ты мой Михалыч, милый, я же серьезно говорю. Ну кто тебя там обидел, от спорта отшиб? Плюнь ты на это дело! Да мы тебя, брат, почетным гражданином Зимогорска сделаем. Квартиру пожизненно от исполкома! Ей-богу, правду говорю. Натренируешь?
Между тем в приемнике, который машинально включил Ворохтин, прогрелись лампы, и из-за экранчика диффузора раздалось:
«Начинаем передачу для детей дошкольного возраста. „Угадайка“… Здравствуйте, дорогие ребята».
Ворохтин с сердцем выключил приемник, смущенно поглядев на инженера. Оба невольно расхохотались.
– Вот то-то и оно-то, – сказал Ворохтин. – Небось думаете, что для меня подходящее: в детство, мол, впадает председатель. Но что делать, товарищ Чудинов, – он широко развел руками, чуть не весь кабинет перегородив собою, – болею. Каюсь, болею!
– Я подумаю, – сказал Чудинов. – Честно-то говоря, я, когда сюда ехал, твердо считал, что с этого рода деятельностью у меня, как говорится, завязано. Навсегда. Но, признаться, разбередили вы меня. Это, вероятно, журнал вам Маша Богданова притащила? Ну, так и знал! Не вылезь я тогда в эту пургу проклятую…
Ворохтин, поглаживал мосластый бритый подбородок.
– Слышали, слышали кое-что.
– Что слышали? – насторожился Чудинов.
– Ничего! – спохватился Ворохтин, вспомнив, очевидно, наставления приходивших к нему вместе с Машей Богдановой физкультурников. – Ровным счетом ничего. То есть слышал только, как вы ночью тогда махнули, не задумываясь… Ну, а насчет всего иного мы тоже лишних слов зря не говорим, шуму не любим. Да и то, как говорится, не пойман – не вор, не награжден – так не герой. Так, что ли? Эхе-хе-хе!
Глава X
Очнись, Белоснежка!
В тот же день стало известно, что инженер пришел в клуб «Маяка» и долго молча, придирчиво выбирал себе лыжи. При этом он успел сделать несколько огорчительных замечаний работникам клуба, упрекнул их, что они неправильно хранят лыжи, и даже сам показал, как следует укреплять их в стойке, и вообще произвел неприятное впечатление: придира, зазнавака, все ему не то и не так. Выбрав более или менее подходящие лыжи и в душе ругнув себя за то, что оставил в Москве свои испытанные, Чудинов после работы сделал первую разминку.
Когда он вышел на снежную равнину, постепенно переходившую в холмы, на вершинах которых стеной стоял сосновый бор, мышцы его разгорелись, приобрели прежнюю эластичность и словно налились знакомой уверенной силой.
И Чудинов пошел!.. Он постепенно увеличивал ход, почти не учащая шага, лишь удлиняя его в скольжении, разгоняя скорость. Приятно было ощущать, как с каждым мгновением возрастал послушный накат лыж, скользивших с легким звоном по чуточку примерзшему насту, который хрустко подавался тоненькими, ломкими пластинами. Утром еще Чудинову казалось, что он отяжелел, утратил легкость дыхания, устойчивую, стремительную манеру свою, которая так восхищала когда-то зрителей. Чудинов знал, что полное удовлетворение на разминке наступает тогда, когда скорость, уже накопленная, как бы становится твоим состоянием и словно сама передается всем движением, удлиняя их приобретенным разгоном.
И вот все это возвращалось к нему сейчас. Белое пространство покорно стелилось под выносимые поочередно вперед острые концы лыж. Чудинов чувствовал себя снова вернувшимся в покорный ему удел морозного ветра и властного движения к далекой, но несомненной цели.
Взлетев с разгона на крутой холм, он остановился и, опираясь на палки, посмотрел вдаль. Там появилась группа маленьких лыжников в башлычках. Их возглавляла мягко шедшая вдогон рослая лыжница. Чудинов знал, что они сегодня будут тут. Он для этого и пришел сюда, чтобы посмотреть еще раз на Скуратову и, может быть, наконец поговорить, если придется. Он видел, как девушка взмахнула рукой, слегка приседая, и ребята, выстроившись шеренгой, старательно отталкиваясь палками, заскользили по склону горы. Чувствовалось даже издали, что все они держатся на ногах легко и уверенно. Настоящие природные маленькие хозяева белых гор… Гномики-снеговички!
А когда ребята съехали, Скуратова слегка пригнулась, сделала легкий пологий рывок и, мигом скатив с холма, описала безукоризненный полукруг, обхватив им всю группу своих питомцев. Опытный глаз Чудинова тут же отметил несколько ошибок в технике шага, излишний развал движений на ровном месте. Но нельзя было не восхититься той смелой свободой скользящего шага, с которой Наташа промчалась по довольно крутому спуску. Чудинов расправил плечи. На короткое время пригнувшись, по привычке провел рукой по левому колену, как бы прислушиваясь к нему, потом, оттолкнувшись обеими палками, сделал первый шаг, и через минуту он уже несся по крутогору туда, вниз, где чернели на белом фоне фигурки гномиков и Белоснежки на лыжах.
Неожиданно перед лыжником оказалось что-то вроде естественного трамплина – снежный нанос, круто обрывавшийся. Сворачивать было поздно. Чудинов слегка присел, прыгнул, сохраняя равновесие, врезался лыжами в покатый сугроб, пересек его на большой скорости, оставляя глубоко взрытую колею, но за сугробом оказался почти заметенный снегом небольшой пенек. Правая лыжа концом своим пришлась прямо в него, и Чудинов полетел кубарем под откос, зарываясь головой в сугроб. На счастье, снег был еще не слежавшимся, рыхлым.
Когда Чудинов, тихонько чертыхаясь про себя, выкарабкивался, к нему уже со всех сторон подкатывали маленькие лыжники. Слегка опередив их, к месту происшествия подъехала Скуратова. Чудинов поднялся, отряхиваясь. Снег залепил ему уши, нос, глаза. Снег забился в рукава, за воротник. Наверное, все это было очень смешно, потому что ребята смотрели и прыскали в плечо друг другу, отворачиваясь. Скуратова тоже с трудом сдерживала улыбку. Чудинов посмотрел на всех, обтерся платком и вдруг тоже начал хохотать во все горло.
– Здорово я?..
Круглоголовый коренастый мальчуган, посмелее других, подобрался ближе.
– Дядя, вы, верно, плаваете хорошо, однако? – басом проговорил он. – Вы когда ныряли в снег, так руки вперед, сразу вот так…
– Сергунок! – остановила его Скуратова. Она строго посмотрела на своего воспитанника и обернулась к Чудинову: – Вы не ушиблись, товарищ?
– Да нет… Снег мягкий. Это пенек тут подвел.
Чудинов ногами разгреб снег, показывая на торчавший из сугроба пенек, который был виновником его позора.
– Да, у нас тут надо под ноги смотреть, когда на лыжах ходишь, – сказала Наташа. – Вы, видно, приезжий?
– Да, недавно из Москвы, – отвечал, все еще не оправившийся от конфуза Чудинов, вслушиваясь в ее грудной уральский говорок с мелодичными вопросительными интонациями.
– А-а, – протянула Скуратова, – оно-то и видно. К укатанной дорожке привыкли?
Сергунок стоял, задрав нос и поглядывая снизу на Чудинова.
– Дядя, а вы попросите тетю Наташу, она вас научит, как по-нашему ходить. Правда, тетя Наташа?
– Ну, хватит тебе! – строго сказала Наташа. – Встань в ряд обратно.
Чудинов легонько пожал плечами, нахмурился:
– По-моему, тете Наташе самой надо еще многому поучиться.
– Уж не у вас ли? – спросила она свысока.
– Что ж, кое-чему и я могу научить. Давайте познакомимся, коли так вышло. – Он поклонился: – Чудинов.
Наташа вскинула на него свои строгие серые глаза и вдруг зарделась вся так, что через мгновение у нее пылали не только щеки, но и виски, и лоб, и уши.
– Чудинов? Это что же, вы тот инженер, который, говорят, нас с Сергунком тогда… Мне в редакции говорили, только не совсем фамилию точно сказали, мне послышалось Чудинов. Это вы мне шарф тогда свой повязали? Это вы и есть?
– Опять начинается! – чуть не закричал Чудинов. – Никаких шарфов я не повязывал. Вообще я их не ношу уже лет десять… Это все ерунда, путаница. И не думал я вас спасать. То есть я, правда, принимал участие, как все, но не посчастливилось, извините. Уж кому-нибудь другому спасибо скажите.
– Странно-о! – протянула Наташа, не сводя с него глаз. – И фамилия у вас громкая. Я только сейчас вспомнила. Ведь был такой до войны чемпион Чудинов?
Чудинов медленно опустил голову, потом посмотрел куда-то в сторону, вдаль.
– Да. Был такой чемпион. Верно. Был.
– Но ведь, по-моему, его не то убили, не то он ногу потерял… вы что ему, родственник или однофамилец?
– Знаете, как ответил один человек, когда гости спросили, что это за юноша изображен на портрете? Не знаете? Он сказал: «Это сын моего отца, но мне не брат».
– А кто же это был на портрете? Не понимаю, – призналась Наташа.
– Это был сам хозяин в молодости, – негромко пояснил Чудинов. – Ну, до свиданья, Наташа Скуратова. Не буду вам мешать заниматься.
– А откуда вы знаете, что я Скуратова? – не без лукавства поинтересовалась Наташа.
– Ну, кто же тут этого не знает? – беспечно отвечал Чудинов и, сделав поворот, покатил с холма вниз на лыжах, едва заметно оседая на левую ногу.
Некоторое время Наташа смотрела ему вслед, затем, как будто перешагнув через что-то, устремилась за Чудиновым и быстро нагнала его:
– Извините меня… Я не знала, что это вы сами…
Чудинов остановился, покосился на нее через плечо:
– А я тоже не знал, что именно в этих местах проживает такая лыжница. Я вас еще в Москве видел.
– Ой, не вспоминайте лучше!
– Почему? – с внезапным порывом, совершенно его преобразившим, заговорил он вдруг, вплотную подойдя к ней. – Слушайте, Скуратова, наделила вас природа щедро, не поскупилась. А вы думаете так и прожить на всем готовеньком, от роду отпущенном? Техники у вас ни на грош. Если бы я только не бросил это дело, то я бы из вас такую лыжницу сделал!
– А я ведь тоже навсегда с лыжни сошла, так что не трудитесь.
– И не собираюсь. Я это дело сам решительно оставил.
– Ну, вот и хорошо, – сказала Наташа, сердито подтянув кончики бровей к вискам, – но крайней мере, нечего спорить. Чудинов молчал, невольно залюбовавшись ею. Очень ему нравилась эта упрямая, сердитая, большеглазая…
В Наташе была та цветущая чистота, которая столь свойственна девушкам, работающим в детских садах или яслях, чистота безукоризненная, какая-то невозможно отмытая, победительная. Но в ней не было глянцево-молочной тугощекости, чуточку снулой сытости, которая иногда появляется у таких девушек. Нет, она выглядела тренированной, ее девическая свежесть была силой и энергией, и во всем сказывался характер твердый и своенравный.
Сердясь на самого себя, Чудинов вдруг решительно сказал:
– Слушайте, Скуратова… а вы хотели бы победить Алису Бабурину, чемпионку?
– Да, победишь ее! – Наташа покачала головой. – И вообще, я же вам сказала.
Глядя ей прямо в глаза, со странной убежденностью он медленно проговорил:
– Скуратова, если вы по-настоящему захотите, вы победите ее в следующем же сезоне. Это я вам говорю, заслуженный мастер спорта Чудинов, в конце концов, если уж на то пошло. – Он окончательно рассердился на себя. – Словом, если серьезно желаете заниматься, ладно! Буду вас тренировать, бог с вами…
– Я вас об этом, кажется, не прошу, – обиделась Наташа.
– А я это не для вас делаю, извольте знать.
– А для кого же? Для Алисы Бабуриной?
Чудинов даже отвернулся от нее:
– Сказал бы я вам, Скуратова! Э, да что там! Хочу я, Наташа, последний раз попробовать. Может, мне все-таки удастся воспитать для нашей страны действительно классную лыжницу, чтобы на мировую лыжню ее вывести, чтобы всем этим норвежкам, финкам, австрийкам она спину показала на лыжне. Вот ради чего я с вами тут разговор веду.
Наташа стояла, опустив голову. Очень тихо сказала она:
– Ничего из меня не выйдет.
– А я говорю вам – выйдет. Довольно тут вам вокруг да около дома крутиться, царевну-затворницу изображать с вашими гномиками.
– Это что еще за гномики? Вы знаете, что для меня эти ребята?
– Да вы меня не поняли. Сказка такая есть. Помните? Про Белоснежку и гномиков? Ушла она к ним от злой мачехи в горы, а потом соблазнили ее румяным яблочком, откусила чуточку, застряло у нее в горле и…
Наташа задумчиво продолжала:
– После этого заснула и ее в хрустальный гроб положил.
– Правильно. Но до каких пор? Пока не явился прекрасный королевич, не разбудил, не вернул ее снова к жизни!
Наташа усмехнулась:
– Не пойму что-то. Это вы кто же будете, – королевич или та злая фея с яблочком румяным, на которое Белоснежка соблазнилась?
– Королевич! – убежденно и весело сказал Чудинов. – Я именно тот самый королевич, а яблочком-то ядовитым вас Бабурина угостила. И теперь, должно быть, справляется она у зеркала, все ли она так же, по-прежнему всех краше и сильнее на свете. А вы что же? Застряла обида в горле – решили задремать, придумали себе хрустальный гроб? Кончено! Я явился и все вдребезги! Впереди жизнь, снег столбом, лыжня, флаги на ветру, а вы – спать. И уж если хрусталь, то не гробик, а кубок! На это я согласен. Ну, Белоснежка, перед вами прекрасный королевич, смиренно ждущий ответа. Освобождаетесь вы от сонных чар или будете дальше дремать?
– Кто вас звал сюда? – едва слышно проговорила Наташа и отвернулась. – Опять вы мне душу разбередили! Уйдите лучше. Я вас прошу, уйдите.
– Есть уйти! – прокричал торжествующе Чудинов и уже начал скользить вниз, но затормозил круто, стал боком, глядя вверх на холм, где стояла Наташа. – А насчет души – предупреждаю. Я ее из вас сперва вытрясу, потом новую вдохну. До свиданья. Завтра в это время прошу сюда. Жду. Ясно? Начнем.
Глава XI
Начали
И они начали. Наташа не спала всю ночь перед первой тренировкой. Разговор с Чудиновым вконец лишил ее покоя, к которому, как ей казалось, она уже начала привыкать. Но было что-то так уверенно к себе зовущее и в то же время бережно-уважительное, так много обещавшее в том, как говорил с ней и смотрел ей прямо в лицо этот высокий инженер, и во взгляде его требовательных, прячущих добрую усмешку и, видно, много повидавших глаз, что Наташе неодолимо захотелось попробовать. Может быть, все-таки выйдет что-нибудь?.. К утру она твердо решила, что ничего из нее все равно не получится. Она заснула наконец, вся измаявшись, но в твердой уверенности, что ни за что не пойдет к Чудинову. Но в назначенный час она была на холме, где ее уже ждал Чудинов. Он был в лыжном картузике и в своей любимой клетчатой толстой куртке с выпуклыми пуговицами в виде футбольного мяча.
– Ну что же, – сказал Чудинов, поглядев на часы, – минута в минуту. Люблю аккуратность. Тем более, времени у меня в обрез. Итак, значит, давайте попробуем…
Дня через два, возвращаясь с рудника, я увидел их в стороне от дороги, соскочил с машины и, увязая в снегу по колени, поднялся к ним. Оба выглядели усталыми и, как мне показалось, рассерженными. В одной руке у Чудинова был неизменный секундомер, в другой – рупор-мегафон. Он, видимо, только что поднялся на холм, от него чуть пар не валил.
– Ну-ка, – командовал Чудинов, – проделайте это еще раз.
Наташа, поправив движением локтя прядь волос, прилипших к влажному лбу, помчалась по косогору.
– Резче, резче повороты, колено больше вперед! – закричал Чудинов, хватая рупор со снега и притопывая лыжами. Тут он увидел меня. – Здравствуй, здравствуй, ты сейчас не мешай… – И снова закричал в рупор: – Опять не ту лыжу загружаете! Ведь может, а упрямится. Я же отлично вижу, – пожаловался он мне.
– Ты бы все-таки, Степан, не сразу так уж. Ведь характер-то у нее, должно быть, уральский. Да и у тебя тоже не конфета.
– Ну, ты только не учи меня, пожалуйста! Хватит у меня и без тебя ассистентов! Вон на пенечке сидит.
Только тут я заметил, что за холмом невдалеке сидит в своем тулупчике укутанный в башлык Сергунок. Глаза его так и блестели под капюшончиком. Он даже подпрыгивал на пеньке, когда Чудинов делал замечания Наташе. Но вот она снова поднялась на холм, подошла к тренеру.
– Плохо, – сказал с ласковой настойчивостью Чудинов. – Понимаете, Наташа, плохо. И время я засекал на километр – тоже слабо. На прямой опять теряете скорость. Забываете о работе голеностопного сустава, укорачиваете почему-то шаг, мельчите. Я же вам показал. Ну-ка, приготовьтесь. – Он посмотрел на секундомер. – Давайте-ка еще прикинем, вон где у нас елка стоит отдельная, отмеченная.
Наташа стояла неподвижно, тяжело дыша.
– Зря вы меня мучаете, Степан Михайлович. По-моему, уже могли убедиться. Все равно из меня ничего не выйдет.
– То есть как это – не выйдет? – мгновенно разъярился Чудинов. – Если вы так настроены заранее, то, конечно, из вас ни черта… – он покосился на меня и сдвинул шапку с затылка на лоб, – виноват, ничего не выйдет! Сильнее посылайте ногу вперед, загружайте всем весом лыжи с маху. Ну-ка, дайте мне сюда ваши палки. Попробуйте без них, как на коньках.
Наташа послушно начала упражнение.
– Резче, резче, расслабленнее, а шаг свободнее.
Наташа, вдруг круто повернув, подошла к Чудинову, почти вырвала у него из рук свои палки. На глазах, на длинных, загнутых вверх ресницах у нее блестели слезы обиды.
– Степан Михайлович, я сказала, у нас с вами не получится. Я на лыжи стала, как только ходить начала. Меня отец учил, а его – дед. И всем этим фокусам я по-вашему переучиваться не стану.
– Ну, будя, будя упрямиться, – попробовал урезонить ее Чудинов.
– Нет, Степан Михайлович, я же понимаю. Вы считаете, что, мол, есть у вас какие-то права на то, чтобы так вот со мной… Но я ведь вас тогда на помощь не звала…
– Опять начинается эта морока. Тьфу!.. – возмутился Чудинов.
– И тренировать вас не просила. Явились вы незваный, негаданный, непрошеный… Есть вот люди попутные, есть встречные, а вы, Степан Михайлович, человек поперечный. Только меня вы не собьете! – И, круто развернувшись, она заскользила прочь.
– И поворот опять сделали нечисто! – крикнул ей вдогонку Чудинов. – Время теряете, надо резче.
Но Наташа уже мчалась по белой равнине к городу.
– Эй, Наташа! – Чудинов схватил мегафон и припал к нему. – Скуратова! Вы что это, на самом деле? Ну, хватит уральский характер мне показывать!.. Обиделась, что ли? – отставив в сторону мегафон, виновато спросил он у меня.
– Да уж, знаешь, нашла коса на камень. Чудинов зашагал к Сергунку:
– А ты чего смотрел? Ты же ее больше меня знаешь. Догнал бы…
Сергунок, не спеша встав с пенька, потоптался валенками в снегу, поглядел в сторону уносившейся лыжницы и сказал хрипловато, но уверенно:
– Она теперь, однако, к вам, дядя, больше сроду не придет учиться. Уж она как рассерчает, так это уж хуже нет. Ко-онец.
– Ну, ну, не стращай. – Чудинов легонько ткнул его подушечкой указательного пальца в кончик носа. Потом опять схватил рупор: – Скуратова, на место! Наташа, будет вам! Эх! – Он с размаху поставил мегафон в снег, положил руку на башлык Сергунка. – Ну что мы с тобой теперь делать будем?
Но Сергунок как будто уже не слышал его. Я видел, как мальчик внимательно вглядывался в пуговицы на куртке тренера. Чудинов нервно накручивал на палец оборванную нитку, которая все еще висела на месте отсутствующей пуговицы. Не сводя глаз с куртки, Сергунок быстро полез к себе в карман, задрав полу тулупчика. Он торопливо выгребал на подставленную ладонь другой руки всякую всячину, хранившуюся, по мальчишечьему обыкновению, на дне его карманов. Вот появились две продырявленные ракушки на веревочке, гнутый гвоздь, шурупчик с фарфоровым изолятором, металлический шарик-подшипник, билет пригородной электрички, косточка домино, цветные стеклышки, косо срезанная пробка, дощечка с намотанной на нее суровой ниткой, черенок от столового ножа, скомканная в шарик серебряная бумага от конфеты… И наконец из кармана была извлечена большая пуговица в форме маленького футбольного мяча с выпуклыми дольками. Мальчишка глянул на пуговицу, потом еще раз сличил ее с теми, что были на куртке Чудинова.
– Дядя, это, значит, правда вы? – обмирая от восторга, проговорил Сергунок.
Тот рассеянно скользнул по нему взглядом и отвернулся, следя за унесшейся Наташей. Он не вслушался в вопрос…
– Ну конечно. Кто же еще?
– Это, значит, правда вы тогда нас с тетей Наташей в шалашик укрыли? Теперь уже не скроетесь. – Он показал на ладони пуговицу и сейчас же, отдернув руку, спрятал ее за спину.
Чудинов ахнул:
– А ну живо отдай пуговицу! Где ты ее взял? Нехорошо!
– А вы признайтесь, тогда я отдам вашу пуговицу.
– Не в чем мне признаваться, а пуговица действительно моя. Отдай, а то видишь, хожу как! Вид неаккуратный. Слышишь, давай живенько!.. Евгений, – обратился он ко мне, – ты, кажется, умеешь с малолетними. Скажи ему в конце концов…
Я с трудом сдерживал смех. Очень уж смешным, растерянным и беззащитным выглядел сейчас мой приятель.
– Твоя пуговица, ты и доставай ее, – сказал я. – Буду я еще в ваши дела лезть.
– А я теперь все отгадал! – продолжал довольный Сергунок.? Я тогда за вас уцепился… А потом, как оклемался, в сознании обратно стал, гляжу, а она у меня зажатая. А я сейчас увидел на вас такие, сразу и угадал, Смелый вы какой, однако. Спасибо вам, а то бы мы так и не нашлись вовсе и померзли бы в поле. Другие-то боком, стороной прошли.
– Да перестань ты фантазировать! – накинулся на него Чудинов. – Давай лучше пуговицу, не будь свиненком, в самом деле! Если тебя кто-то спас, так ты уж не безобразничай.
– Когда признаетесь, тогда и отдам, – невозмутимо отвечал Сергунок.
Чудинов шагнул было к Сергунку, но мальчишка мигом сорвался с места и стремглав понесся вниз с холма.
– Ну, вот видишь, как это все дурацки складывается? – вконец расстроился Чудинов. – Теперь будет этой пуговицей щеголять. И так от разговоров тошно, а тут она еще закапризничала, обиделась. Ну вас тут (всех к лешему, в самом деле! Вот брошу, и все. Ты слышал, она уже чуть было не корила меня, будто я какие-то на нее права имею. Припуталась еще эта история на мою голову! Может быть, ты поговоришь как-нибудь с ней, а, Евгений? Ты же у меня красноречивый, лирик, не мне чета.
Я действительно решил поговорить, правда не с Наташей, а с ее упрямым питомцем. Дело принимало ненужный оборот и могло сейчас только вызвать раздражение у Наташи и Степана.
Наутро я подошел к интернату. Ребята играли во дворе за палисадом, прокапывали ход через наметенные за ночь сугробы. В некотором отдалении от других детей стоял Сергунок. Он что-то кричал в трубку, свернутую из старой газеты, а Катюша ездила перед ним взад и вперед на маленьких лыжах. Я не сразу понял, что это была за игра.
– Руки с ногами соображать надо! – кричал Сергунок.
– Я и так их соображаю, – на ходу звонко отвечала Катюшка и вдруг совершенно другим голосом, тихо спрашивала: – Погоди, я не играю. Как это – соображать?
– Ну, чтобы заодно вместе, разом махались, – так же тихо и совсем другим тоном пояснил Сергунок, но тут же кричал в газетную трубку свою: – Коленкой, однако, не вылягивайся!
Катя деланно громко:
– Я и не вылягаваюсь совсем… – И опять тихо – А ты мне должен на «вы» говорить. – И снова громко: – А если вы будете меня все переучивать по-своему, так я не стану вас больше слушать вовсе. Сам носом в снег тыкнулся, а учит!
– Это когда я тыкнулся? – возмутился Сергунок.
– Ну, я это ему говорю как будто. Помнишь, как он кувыркнулся? – И они снова возвращались в игру. – Никто вас не заставлял учить!
– А вы, однако, ваш характер покиньте!
– А вы не кричите на мой характер. У вас еще у самого хужее и грубже. Мне даже довольно очень совестно, что вы на меня так выражаетесь. И еще неизвестно, что вы лично спасли! Докажите!
– И докажу, – сказал вдруг Сергунок и полез в карман.
Тут я решил, что самая пора вмешаться.
– Эй ты, спасенный, – начал я, подойдя вплотную к палисаду. – Во-первых, здравствуй, приятель. Иди-ка сюда.
– Здравствуйте, я вас знаю. Вы тоже из Москвы, редактор.
– Правильно, почти так. Иди-ка ко мне. – Я обнял его у калитки и вывел на улицу. – Слушай, друг милый, что это ты пуговицей какой-то хвастаешь? Почему дяде Степану не отдал? Ходит из-за тебя человек расстегнутый.
– А чего он не признается, что спасал!
Он насупился и высвободил свое плечо из-под моей руки.
– Погоди, не об этом сейчас речь. Как тебя зовут? Сергун?
– Сергун. Сергей я.
– Ну вот, Сергей, можно с тобой поговорить по-взрослому, как мужчина с мужчиной?
– Это как два товарища промеж собой?
– Вот-вот, именно.
Я взял его под руку, и мы с ним степенно прогуливались вдоль палисада, ведя спокойный, солидный мужской разговор.
– Понимаешь, дружок, нечего шуметь. Ну, спасли тебя, скажи спасибо. Все уж про то забыли, а ты тут булгу поднимаешь, тетю Наташу только зря волнуешь. Они начали заниматься с дядей Степаном, а тут ты со своей пуговицей. Он не признается, вот у них ничего и не получится. Она ведь гордая, тетя Наташа, думает: «Ах, он считает, верно, надо поблагодарить его, я ему обязана, что спасал», и всякое такое. Знаешь, она… как тебе сказать… они все, тетеньки, такие… – Я тоже был не мастер разговаривать с ребятами, а этот круглолобый чертенок вообще-то был не из болтливых. Хмыкал, отмалчивался или отвечал односложно своим хрипловатым баском. – Верно, ведь все тетеньки такие? – повторил я.
– Понятно, женщины, – подтвердил Сергунок.
– Молодец, умница! Все понимаешь.
Поощренный похвалой, Сергунок решил развить мою мысль:
– Она еще возьмет да и сообразит: «Надо, мол, однако, пожениться на нем» – и уедет.
– Слушай, Сергей… Кх… – Я закашлялся. – Ты поначалу так умненько все и хорошо говорил, а теперь уж болтаешь пустое. Но одно запомни: я вот скоро уеду в Москву обратно, а ты тут про все цыц, молчок. Пусть тетя Наташа хорошо-хорошо потренируется с дядей Степаном, пока в будущем году на спартакиаде всех не победит. А потом мы вместе с тобой все докажем и пуговицу предъявим. Ты про нее, я надеюсь, тете Наташе ничего еще пока не говорил? Правильно! А то отняла бы непременно. Ну, потерпи немножко еще, я тебя как человека прошу.
– По-товарищески? – переспросил Сергунок.
– Вот именно, как товарищ товарища. Сергунок задумался:
– А если я потерплю, не скажу, вы меня на тот год возьмете с тетей Наташей на спартакиаду?
– Далеко глядишь. Ну, обещаю.
– И билет дадите?
– Договорились, – заверил я его.
На окраине Зимогорска, где сквозь заснеженные ели видны были корпуса обогатительной фабрики и металлические фермы эстакады, по которой подвозили руду, Чудинов тренировал группу местных лыжниц общества «Маяк».
Неудобно было уже теперь отказываться. Получилось бы, что из-за какого-то личного пристрастия Скуратову он взялся тренировать, а других не желает…
Наташа на тренировки больше не приходила. Чудинов мрачнел, но не желал сам сделать первый шаг. Зато Маша Богданова стала с первой же тренировки радовать Чудинова незаурядными успехами. Да и среди подруг ее оказалось немало способных спортсменок.
– Здравствуйте, Степан Михайлович, – приветствовал тренера дядя Федя, явившийся взглянуть на занятия. – Ну, как дела, подвигаются? Ворохтин сегодня звонил, интересовался. Сказал я ему, что все хорошо, только Скуратова опять на дыбы встала. Он сказал, если надо – повлияет.
– Нет уж, – испугался Чудинов, – обойдемся как-нибудь без вмешательства высоких властей. Так дело не пойдет. Подождем – сама явится. Девка неглупая, сообразит.
– Ну, а остальные как? Характер-то не у всех Скуратовский.
– Материал благодатный, Хвастаться не буду, но через годик, думаю, мы с вами на спартакиаде выпустим таких лыжниц, что другим жмуриться придется. Наши их снежком накормят на лыжне. Вот поглядите сами. Ну-ка, девушки, еще раз сделаем прикидочку на прямой. Вы, Маша, немножко на спусках посмелее, делайте разгон крупнее! Веселей, девушки, глядеть у меня! Устали? Ничего, держитесь. Мы с вами еще всем Скуратовым да Бабуриным сто очков вперед дадим, уверяю вас.
Маленькая Маша Богданова тряхнула заиндевевшими кудряшками:
– Ой, Степан Михайлович, однако Наташу не обойдешь. Ведь у нее природный-то ход какой!
– «Ход, ход»! – мрачно передразнил Чудинов. – Разве я сам не знаю. При ее данных да подходящий бы характер! Эх, да что говорить! Хоть бы вы на нее, что ли, повлияли, подруга ведь.
– Да, повлияй на нее! У них вся семья такая. Как упрутся – с места не стронешь.
– Ничего, стронем.
Маша вздохнула:
– А вот из меня уж чемпионки никогда не выйдет, верно?
– Как вам сказать. Вы, Маша, делаете просто отличные…
– Пожалуйста, не утешайте, – перебила его Маша. – Не выйдет. А все-таки я буду ходить на лыжах, буду ходить, буду!
И, рванувшись вперед, старательно и весело выполняя короткими ножками шаги, которым научил теперь местных лыжниц новый тренер, Маша Богданова помчалась по лыжне, и только ветер, несший легкую струистую поземку, растрепал заиндевевшие завитушки волос над ее маленькими розовыми ушами.
За день до моего отъезда из Зимогорска я, закончив все дела в редакции и на руднике, вернулся еще засветло в гостиницу.
Чудинов лежал в нашем номере на постели лицом к стене. Быстрые зимние сумерки наплывали в окно, но Чудинов не зажигал огня.
– Ты что тут, Степан, сумерничаешь? – спросил я, присаживаясь на свою кровать, против Чудинова. – Не в настроении? Что, на строительстве что-нибудь? Там тобой не нахвалятся, настоящий, брат ты мой, авторитет у местных приобрел!.. А ты, если есть какое-нибудь затруднение, скажи, пока не поздно. Может, помочь через центральную печать? Пользуйся, пока я не уехал.
Чудинов приподнял голову с подушки, посмотрел на меня, поморщился, словно попробовал что-то кислое, и снова ткнулся в подушку виском.
– Да нет, тут печатью твоей не поможешь. Ты сам во всем виноват, старик. Да, да, накрутил вот, заставил меня выбрать этот чертов Зимогорск, хотя великолепно знал, какие тут лыжники, подсунул вместо мифической Авдошиной вполне реальную Скуратову. Ну признайся, сам небось нашептал ей, что я ее с мальчишкой спасал и тому подобное…
– Ей-богу, Степан, уж тут вот я ни сном ни духом. Но ты же понимаешь, не у всякого спасенного такой покладистый характер, как у ме… Ладно, ладно, молчу! – поспешил я, так как Чудинов, не отрывая головы от подушки, поднял руку, завел ее себе за плечо и потряс несколько раз передо мной сжатым кулаком.
– Знаем мы вас, молчальников, – промычал он в подушку. – А она задрала нос, упрямится, срывает теперь всю тренировку. Шут меня дернул опять за это дело взяться! Кажется, решил бросить, так нет!
– Ой, Степан, – протянул я с подозрением, – что-то ты больно уж переживаешь крепко. Ты, часом, не того?., а?
– Ну вот, спасибо! Новое экстренное сообщение нашего специального корреспондента! – Степан даже на постели присел. – Ты, по-моему, старик, знаешь мое правило: вышел тренировать на снег, сам – лед.
– Ох, господа присяжные, кажется, лед тронулся. Как бы ты, Степан, подтаивать не начал.
Чудинов одним рывком сгреб меня на груди за лацкан пиджака и сердито потряс одной рукой.
– Чего взъярился? – спросил я. – Девушка действительно стоящая. – Я почувствовал, что рука Чудинова медленно высвобождает меня. – Такое что-то в ней есть настоящее…
Сам не зная почему, я вздохнул, и Чудинов тоже почти одновременно со мной глубоко перевел дух, но сделал вид, что кряхтит, и закашлялся.
– Вот видишь, – сказал я, – в одно дышим, как говорится, душа в душу. Все понимаю, брат. Да, туги твои дела, Степан, я вижу. Но ничего, сдюжишь как-нибудь, я в тебя верю.
– Ты бы с ней, может быть, перед отъездом поговорил, что ли? – неуверенно и просительно начал Чудинов. – Намекнул бы, что, мол, нельзя зарывать талант в землю или в снег, как хочешь. Что тебя учить, ты же причастен к изящной словесности.
– Вот-вот… Такая уж у меня миссия… – не выдержал я. – Мне уже не раз доставалась роль Сирано де Бержерака. Мои красивые, великолепно сложенные друзья-герои изнемогают от нежных чувств, а я, как говорится, мордой не выйдя и фигурой должной не обладая, строчу за них любовные послания, намекаю, объясняюсь в их пользу, составляю речи для публичных выступлений. Иногда даже за них и статейки пишу. А им остается только подписать и прославиться.
– Да ты! чего это взбеленился? – Чудинов был несколько изумлен. – Такая уж у вас, литераторов, планида, как говорится: освещать, растолковывать, а где надо – кое-что и приукрасить или умные мысли свои изложить от имени авторитетного лица. Но что-то ты больно растревожился? Уж не сам ли того?..
Он перескочил со своей постели на мою, сел рядом и, одной рукой обхватив меня за плечи, крепко обнял:
– Не злись, старик, я же пошутил. Ты же знаешь, я литературу и печать вполне уважаю, именно за то, что такие вот, как ты, сами с макушкой в жизнь лезут… Беспокойное вы племя, журналисты. Я это в вас и ценю. Но иногда вы обязаны бороться с немотой жизни и помочь ей, заявить во всеуслышание о том, для чего другой слов не найдет.
– Степан, – сказал я уже серьезно, – кажется, мы с тобой не первый год друг друга знаем. Что же тут крутить?.. Конечно, попал ты сюда не без моего участия. Хоть бей, хоть прощай – врать не стану. Постараюсь тебе и тут помочь. Но только говорить с ней – это уж избавь. Хватит мне одного твоего характера… А что, правда, если мы ее через газету местную? Я этого Ремизкина организую тебе. Поставим вопрос о настоящей спортивной учебе, о зазнайстве, о неумении пробиваться сквозь трудности и поражения, а?
– Этого еще только недоставало! – Чудинов отмахнулся. – И так сплетни тут какие-то идут. Еще мальчишка этот пуговицу мою нашел где-то. Тычет ее всем, твердит, что у меня оторвал в ту ночь.
– О-о! Забыл совсем! – остановил его я. – Можешь обещать мне, что ни с мальчишкой, ни с Наташей ты на эту тему говорить больше не будешь, ни опровергать, ни доказывать, – ни слова?
– Что за вопрос!
– Ну, так бери. – Я протянул ему руку, раскрыл ладонь. На ней сверкала выпуклая пуговица в форме футбольного мяча с рельефными дольками. – На, пришивай, а то у тебя, вижу, не только пуговица, но и душа не на месте.
– Неужели отнял? – поразился Чудинов.
– Зачем? Договорились миром. Очень толковый парнишка.
Глава XII
Черным по белому
Я покинул Зимогорск, предварительно обо всем договорившись с Ремизкиным, и он проделал то, что било задумало, уже без меня.
Дня через три после моего отъезда Чудинов, придя на работу, заметил, что все как-то странно поглядывают на него.
– Крепко, однако, вы Наталью, – сообщила ему Маша Богданова. – Вы, конечно, правы, только уж очень обидно ей будет. Больно уж вы ее проработали.
– Где проработал? – изумился Чудинов, почувствовав что-то недоброе.
– Как – где? В газете.
Чудинов посмотрел на свой стол и увидел, что там уже лежит свежий номер газеты «Зимогорский рабочий» с жирно отчеркнутой красным карандашом статьей «Наши лыжники». Под ней стояла подпись: «До-Ре-Ми».
Стараясь внешне казаться невозмутимым, Чудинов прочел:
«В беседе с нашим сотрудником тренер общества „Маяк“, заслуженный мастер спорта инженер „Уралпроекта“ товарищ Чудинов С. М. заявил: „Что касается неоднократной в прошлом чемпионки города Натальи Скуратовой, то она при всех своих способностях не имеет сейчас, естественно, больших шансов на победу, так как пренебрегает новой техникой двухшажного попеременного хода, принятого всеми лучшими лыжниками мира, не отрабатывает стиля, придерживается многих устаревших…“»
У Чудинова даже лоб вспотел. Это, конечно, все Евгений перед отъездом организовал. Как по нотам: до, ре, ми… Ну подвел! Теперь и вовсе не подступишься.
В городе все судили и рядили о статье До-Ре-Ми. У Дрыжика в парикмахерской только и говорили об этом. Многие считали, что приезжий инженер прав: побили зимогорских лыжниц в Москве. Другие самолюбиво негодовали, возмущались, объясняли все столичным высокомерием и капризами москвича. Особенно задет был за живое старик Скуратов. Ему неудобно было при всех, на людях, внимательно читать статью в газете, расклеенной на ограде рудника близ проходной. Он сделал вид, что все это вообще его мало интересует. Но, вернувшись с работы, тотчас же заставил Савелия прочесть ему статью еще раз вслух.
В горнице было жарко натоплено. На столе, как паровоз, пуская парок, клохтал самовар. Савелий читал со смыслом и выражением:
– «Что касается неоднократной в прошлом чемпионки города…»
– Ишь ты, – придирался старик Скуратов, – «в прошлом»! А нынешний день, мол, уже никуда.
– «Натальи Скуратовой, – продолжал Савелий, – то она при всех своих способностях не имеет, естественно…»
– «Естественно»! – негодовал Никита Евграфович. – Уже все решил, «естественно»! Естествоиспытатель, однако, какой нашелся!
– «…Так как не отрабатывает стиля, придерживается многих устаревших, принятых без критического освоения…»
– Стоп, погодь! – не выдержал Скуратов. – Это кто же ее переучивать собирается?
– Да вот инженер из Москвы переучивает. Из стройконторы начальник.
– Гляди ты, какой скорый! Рыкало-зыкало! Пускай сперва по нашим крутогорам походит да воздуху нашего хлебнет. Это ему не московская дорожка – снег по щиколотку! Нет, однако, я завтра прямо в редакцию пойду. Я этому больно прыткому-то там пропишу! И не маши на меня, мать! Раз сказано – пойду. (Кто-то осторожно постучал в дверь.) Это кто там толчется? Заходи!
Слегка примерзшая дверь, отдираясь, скрипнула и впустила запорошенного снегом высокого человека.
– Разрешите? – Пришедший снял пыжиковую шапку и коротко поклонился. – Добрый вечер!
– Заходи, коли добрый, – сумрачно отозвался Скуратов.
– Я со строительства инженер, Чудинов моя фамилия, – представился вошедший.
Никита Евграфович выпрямился и вышел из-за стола.
Чудинов, уже наслышавшийся о строгом укладе семьи Скуратовых и о трудном фамильном характере их, почему-то представлял себе, что его встретят тут великаны под стать Ворохтину. С известной опаской шел он сюда, готовый к тому, что примут его сурово и нелюбезно. Он почувствовал даже какое-то облегчение, когда Никита Евграфович, показавшийся ему, сидя за столом, очень рослым, встав, сделался как-то сразу меньше ростом. Старик-то, вопреки всем предположениям Чудинова, был хоть и крепок, но очень приземист. Широкие плечи его не очень вязались с маленькими, короткими ногами, обутыми в уральские валенки-чесанки.
Скуратов оглядел вошедшего, провел двумя пальцами по коротко стриженным усам, кашлянул:
– Кхе… Это, стало быть, однако, вы Наталью нашу расписали, толком не разобравшись в деле?
– Я вот именно, Никита Евграфович… – начал было Чудинов, проклиная уже себя за то, что решил пойти сюда.
– «Никита Евграфович, Никита Евграфович»! – негодующе повторил старик. – Не годится так, однако, с лету, с ходу, да и бултых в воду! Мы тут спокон веку по-своему на лыжи поставлены. Это понять надо. Да ладно, не маши на меня, мать, я тебе не комар какой, не отмахнешься! Без тебя знаю. Верно, вы раздевайтесь. Садитесь, коли уж пришли. Савелий, подай пиджак.
Сын подал ему из-за перегородки пиджак, к лацкану которого были привинчены ордена: старый, без колодки, орден Боевого Красного Знамени – памятка о партизанских делах времен гражданской войны, и новый, на ленточке, – Трудового.
– Вот мне бы очень хотелось поговорить с вами, – попытался опять завести разговор Чудинов.
– Говорить-то нам уже с вами сегодня после времени. Надо бы раньше… Ну, да садитесь. Мать, налей, я говорю. Вы сперва чайку, а потом уж и разговор будет. Так оно по-нашему.
Некоторое время все сосредоточенно пили горячий чай. Старик прихлебывал не спеша с блюдечка, легонько посапывал, дул под усы, словно обсушивая их.
Едва Чудинов успевал опрокинуть одну чашку, как сейчас же ему наливали свеженькую. Он пытался возражать, но никто даже его и не спрашивал. Лишь только он отставлял допитую чашку, собираясь начать разговор, ради которого пришел, перед ним, словно по волшебству, появлялась новая, полная, жарко дымящаяся. Наконец, отдуваясь, он со всей решительностью обеими руками отодвинул пустую чашку.
– Еще чашечку, – предложил Скуратов.
– Нет, куда уж… Я и так четыре выпил.
– Ну, мы не считали, – сухо пояснил Скуратов. – Налей, мать. – Он пододвинул Чудинову чашку дымящегося чая, налитую в самый край. – И мне-ка еще одну, дай бог, однако, не последнюю.
Еще несколько минут все молча потягивали губами горячий чай с блюдечка. Чудинов поспешно отставил пустую чашку, с трудом переводя дух. Скуратов тотчас же ваял чашку гостя и передал хозяйке.
– Я, уж извините, счета не веду. Охота пришла – пью. На-ка, еще чашечку.
Тут Чудинов уже прямо-таки в отчаянии замотал головой, собираясь откровенно взмолиться, но Скуратов и глядеть на него не стал.
– Э-э, однако, сдает Москва. Раньше, бывало, приедет московский гость – целый самовар опрокинет в себя да новый просит раздуть. Нет уж, вы допивайте, а то, как говорится, паук потопнет. Я о чем говорю, Степан… простите, как по батюшке-то?
– Степан Михайлович, – подсказал Савелий.
– Вы вот, Степан Михайлович, в святцы-то не глянувши, да в колокол бряк. А у Натальи нрав крутой, характером-то она вся в мать пошла. – Он, как бы украдкой, двинул мохнатой бровью в сторону маленькой, тихонько попивавшей чай матери.
Та только рукой опять махнула:
– И-и, старый!.. Нашел в кого! Чудинов воспользовался паузой:
– Вы мне позвольте один пример, Никита Евграфович, близкий вам? Вот ваш город обязан своей славой руде. Но оказалось, чтобы в промышленность ее пустить по-настоящему, нужно руду эту обогатить, концентрацию дать, а иные примеси – вон, в отвал. И построили у вас обогатительную фабрику. И теперь вашей зимогорской руде цены нет.
– Это, конечно, вы верно, – согласился Скуратов, – только не пойму, к чему, однако?
– А к тому, – продолжал Чудинов, – что у вас тут действительно богатейшее месторождение спортивных талантов. И если вот пройти им, так сказать, обогатительную тренировку, так они прославят…
Скуратов пощипал себя за усы:
– Хитро, однако, вы дело сметили. Слыхал, Савелий? Вот она, Москва-то, как растолмачила – руда, мол, есть природная, да требует обогащения. Ах ты, елки-малина! Только самому бы поглядеть, какая такая у тебя обогатительная хитрость имеется. Секрет знаешь?
– Охотно покажу, что умею. Ведь эти все секреты я и предлагаю Наташе, а она упрямится. Я бы ее знаете как прославил…
– Ты это погоди– охладил его Скуратов. – Мы за славой в сугонь не бежим. У нас вон человек Наташку от погибели спас и то не сказывается, в тайности прихоронился. Это вот по-нашему. Видать сразу, что человек трезвону не любит.
Чудинов поморщился и забарабанил пальцами по столу:
– Гм!.. Это совсем другое дело. Ведь тут по-иному вопрос стоит. Наташа может прославить весь наш советский спорт. У нас слава человека становится славой семьи, коллектива, иногда и всей страны. Вот я и считаю поэтому, что газета, в общем, поступила правильно, напечатав беседу со мной.
Скуратов опять покорябал ногтем под усами.
– Обошел ты меня кругом, товарищ Чудинов, твердый ты, хитер. Только есть у нас, однако, и свои секреты и своя хитрословинка. Вот возьмем наши мази. Это тоже особа статья, из рода в род идут. Тут надо тайность знать. Поближе сойдемся если – одолжу. – Он поднялся. – Ну, однако, пошли… Спробуем, какая такая у тебя обогатительная хитрость имеется.
Мать всплеснула руками:
– Куда же это вы? И чаю как следовает не пили! А ты-то, старый, ну куда тебе на лыжах, да еще против них? Молодые они, – она мотнула головой в сторону Чудинова, – ну где уж тебе! Вот ведь характер анафемский! Заело чертушку! Доктор тебе давеча чего говорил?
Скуратов уже надевал ушанку.
– Я, мать, для этого дела у доктора свидетельства не брал, и не гуди. – Он подтолкнул локтем Чудинова: – Видал характер? Вот в кого Наташка-то. Савелий, сымай из сеней лыжи, мазь давай. Наващивать будем.
Наташа была очень раздосадована статьей в «Зимогорском рабочем». Она даже всплакнула тихонько у себя в комнате. Потом, когда обида и гнев несколько поутихли, она стала раздумывать. Кто знает! Возможно, и прав этот приезжий инженер-тренер. Может быть, зря она на него так разобиделась, когда дело не пошло на самых первых порах?.. Только уж очень непривычны были его манеры, вся повадка его и неожиданный строй слов, на которые сперва хотелось обидеться, а потом, вдруг поняв их до конца, радостно отозваться… Странный был он человек, этот Чудинов. Таких Наташе еще не приходилось встречать. Она пыталась убедить себя, что инженер нанес ей смертельное оскорбление, которое нельзя уж простить, но с каждой минутой ей было все труднее и труднее убедить себя в этом.
И тогда она начала досадовать уже на себя.
Приведя ребят с очередной прогулки и уже собираясь закрыть входную дверь, Наташа услышала, как кто-то ее окликнул, и высунулась на улицу. К крыльцу лихо подкатила на лыжах Маша Богданова.
– Погоди, Наташа. Ну-ка, погляди-ка! – И она, описав несколько роскошных петель возле стоявшей на крыльце Наташи, помчалась по дороге, сделав разворот, взвихривший снежок, и снова прошла перед Наташей в какой-то новой и свободной манере. – Видала, Наташка? – крикнула Маша. – Красиво получается? А знаешь почему? Потому что работа рук согласована с ногами и посыл от толчка получается длинный, свободный.
Она выпалила все это, как хорошо затверженный урок. Чувствовалось, что она на хорошем счету у своего учителя.
Наташа ревниво присматривалась к ее движениям.
– Переучилась уже?
– А почему же хорошему не поучиться? – бросила с ходу Маша, мастерски повернулась, подкатила к Наташе и положила ей руку на плечо. – Если бы мы в Москве с тобой так ходили! Наташка, дурная ты, да если бы у меня был твой талант, данные вот эти физические, как Чудинов говорит, так я бы только и делала, что с ним тренировалась. Знаешь, какой он симпатичный?
– А-а! – понимающе протянула Наташа. – То-то ты так стараешься!
– Ну, и очень глупо! – возмутилась Маша. – Уж если об этом говорить, так известно, по ком он вздыхает. Кстати, он не меня тогда из пурги спасал, кажется.
– Ну, это еще далеко не известно, он ли. Вон Ремизкин даже сомневается. А если он, так нечего ему таиться. Может быть, дожидается, что я лично ему спасибо скажу? Не дождется, коли сам не скажет. Дело темное.
– Кому темное, а мне ясное. Я ведь тоже, Наташка, кое-что вижу.
– Нечего видеть, чего нет! – Наташа покраснела. – Я вот пока вижу, что он тебя в газете хвалит и чуть ли мне в пример не ставит. Прощай, Маша! – Она рассерженно и быстро поднялась на крыльцо.
Маша крикнула ей вдогонку:
– Так, значит, я скажу Чудинову, что ты придешь на занятия? Не прикидывайся глухой, по затылку вижу, что слышала. Вон уши-то как загорелись!
Наташа громко хлопнула дверью.
Между тем Чудинов закончил показ своих «обогатительных секретов» старику Скуратову и Савелию. Вот тренер вылетел из-за крутого склона, сделал головокружительный поворот на месте. За ним спустя некоторое время появились отец и сын Скуратовы. У обоих волосы под шапками взмокли. Никита Евграфович с трудом отдышался.
– Ну и ходкий ты! – восхитился он. – Это я такого не видывал сроду. Нет, Савелий, ты с ним не равняйся. Это тебе не по носу табак, молод еще, брат. Ах ты, елки-малина! Как стоячего обошел! Как же ты попеременно-то этим манером разгон такой получаешь? Их ты, силен! Запарил ты меня, как на верхней полке. Это, выходит, правда Наташка дура, что перенять не хочет, это я ей вмозгую…
Возвращаясь после разговора с Наташей, Маша Богданова увидела шедшего навстречу Чудинова.
– Здравствуйте, Степан Михайлович! Я вижу, вас все-таки в эти края тянет. – Она новела глазами в сторону, где находился интернат.
Чудинов раскланялся и ничего не ответил. Вид у него был очень решительный. Шагал он сосредоточенно и быстро. Маша, развернувшись на лыжах, нагнала его и пошла рядом.
– Я вам хочу что сказать, Степан Михайлович… Наташка хочет завтра на тренировку прийти, да стесняется, ждет, что позовете.
Чудинов остановился:
– А вы откуда знаете? Она вам сама сказала?
– Ну да, скажет она, ждите! Но я уж ее знаю и отлично вижу. Пришла бы, да стесняется, особенно после газеты. А я говорю: «Чего стесняешься? Знаешь, какой Степан Михайлович хороший человек, сразу все поймет». – Она огляделась и потом, став на цыпочки, сколько позволяли крепления лыж, дотянулась ему до уха. – Сказать вам по секрету? Она из-за вас страдает.
– Ага! Обиделась, что я прав был да еще в газете пробрал.
Маша взглянула на него раздосадованно – вот, в самом деле, непонятливый какой!
– Да я не в этом смысле. Она из-за вас переживает. Понятно вам это?
– Выдумали все. Она после газеты, наверно, и слышать обо мне не хочет.
– Как вам не стыдно только! Такая девушка страдает, а вы! Да вы знаете, какая у нас Наташа?.. Ведь это только у ней с виду такой характер, а вообще-то она…
– Девушка она чудесная, – охотно согласился Чудинов. – Из такой девушки можно мировую чемпионку сделать. Чудесная девушка… – повторил он задумчиво.
– Ага! Ну, слава богу, рассмотрел все-таки, – немножко успокоилась Маша. – А то мне просто было обидно за вас обоих. Как журавль с цаплей, ей-богу!
Глава XIII
«Болеро» и «Шестеро»
Чудинов остановился возле интерната и прислушался. Сверху из-за двойных стекол глухо доносились ребячьи голоса, не очень спевшиеся. Слышались приглушенные двойными рамами аккорды рояля. Чудинов знал: в этот час Наташа ведет занятия по хоровому пению со своими питомцами. Он легонько позвонил. Дверь открыла ему Таисия Валерьяновна. Она была в пальто и платке – видно, куда-то собралась уходить и столкнулась в подъезде с тренером. Чудинов объяснил, что ему нужна на минутку Наташа.
– Поднимитесь, – разрешила заведующая. – Дорогу знаете?.. Они там, в большой комнате, музицируют.
Чудинов неслышно поднялся по лестнице и никем не замеченный стал в дверях комнаты, где шли занятия. Тоненькими, старательными голосами ребята пели:
Дверь ни одна не скрипит,
Мышка за печкою спит.
Кто-то вздохнул за стеной,
Что нам за дело, родной…
Внезапно выделился хрипловатый басок Сергунка. Он явно соврал. Наташа остановилась.
– Сергунок, Сергунок! Уши у тебя есть? – Она постучала одним пальцем по клавишу, давая нужную ноту. – Слышишь? «Что нам за дело, родной…» Вот как надо.
Востроносенькая Катя тотчас же подняла руку:
– Я знаю, тетя Наташа, у него ухи такие: в одно влетает, а в другое вылетает. Это ему Таисия Валерьяновна так сказала.
– А ты не ябедничай, – остановила ее Наташа и передразнила: – «Ухи»! «Уши» надо говорить. Ну, давайте еще раз. – Она повернулась к пианино, проиграла мелодию вступления и запела вместе с ребятишками.
Грудной, просторный голос ее повел сразу за собой хор, как ведет наполненный парус лодку с гребцами. Но тут сфальшивила Катя.
– Ну, а у тебя где сейчас уши были? – спросила Наташа.
– А у меня всегда голос со слушом… с ухом… с ушами не сходится, – затараторила, оправдываясь, Катюша.
– А вот ты слушай, как тут поется. – Наташа стала наигрывать мелодию без аккомпанемента.
И тут раздался от дверей голос Чудинова:
– Эх, не совсем это так поется. Можно мне?
Растерявшаяся от этого внезапного и, как ей казалось, совершенно невозможного появления, Наташа возмущенно вскинула голову.
А Чудинов уже как ни в чем не бывало подходил к ребятам.
– Здравствуйте, – хмуровато, но бодрясь, приветствовал он. – Можно мне, Наташа, показать? Я эту песню хорошо знаю и очень люблю.
– Уже и сюда пришли меня переучивать? – шепотом спросила Наташа.
Но тренер не принимал разговора в полутонах. Он громогласно отвечал:
– Нет, что вы! Я тут не специалист. Но вот, может быть, у нас с вами в четыре руки получится, – Он подтащил табуретку к пианино, без всяких усилий сдвинул немного в сторону стул с Наташей и подсел к ней вплотную слева. – Начали!
И, невольно подчиняясь его напористой энергии, Наташа заиграла мелодию, а он стал бравурно аккомпанировать ей, ведя свою партию и подмигивая ребятам. Те запели, весело глядя на обоих, следя за размашистыми движениями его головы, которой он как бы дирижировал, приговаривая:
– Хорошо!.. «Мышка за печкою…» Давай, давай дружно. Вот это другой разговор! Вот и спелись. – Он с размаху взял оглушительный аккорд, сопровождаемый странным дребезгом внутри пианино.
– Уй-юй! Здорово как! – восхитился Сергунок. – Даже задрынчало!
Чудинов встал и сконфуженно заглянул под приподнятую крышку пианино, вытер лоб платком.
– Струна. Ничего, я завтра поищу настройщика. А песня, между прочим, хоть и мелодичная, но по смыслу того… «Кто-то вздохнул за стеной, что нам за дело, родной…» Ничего себе воспитание! Лишь бы нам хорошо, мол, было. А там, за стеной, стони, помирай, нам дела нет.
– Что же, по-вашему, я должна с ними «Марш ударников» разучивать обязательно? – тихо спросила Наташа.
Он помолчал в затруднении, вытер платком вспотевшую шею.
– Да нет, это я так. Мне нужно вас на одно слово, Наташа. Выйдем в коридор на минутку.
– Тетя Наташа, – закричала им вслед Катюша, – ты же обещала сказку нам дочесть!
– Дочитать, – машинально, чтобы скрыть все больше охватывавшее ее волнение, поправила Наташа.
– Ну, дочитать… про Белоснежку, как она у гномиков в пещере жила.
Катюша, конечно, не могла понять, почему Наташа покраснела так, словно ее поймали на чем-то запретном, а у Чудинова торжествующе блеснуло из-под нахмуренных бровей.
– Ну, что вы мне собираетесь сказать? – спросила Наташа, нехотя выйдя с Чудиновым в коридор.
– То, что уже не раз говорил вам: что вы дрянная девчонка с отвратительным характером, но при ваших данных…
– Я все это уже в газете читала, – спокойно сказала Наташа. – Очень шумите, Степан Михайлович. Мы этого тут не любим, однако.
Она испытующе поглядела на Чудинова. Тот смущенно и трубно высморкался, уткнув нос в платок. И на уголке платка Наташа на мгновение увидела метку: «С. Ч.».
– Откровенно говоря, ничегошеньки я с вами не понимаю, – заговорила она, потеряв вдруг всякую уверенность. – То вы мне одним кажетесь, то совсем другим. Что-то запуталась я с вами.
– Наташа, может быть, хватит нам в эти самые ваши уральские разрывушки играть, а? Руку!
Он протянул ей свою широкую и уверенную руку.
– От вас, видимо, никуда не денешься, – невольно уступая, отвечала Наташа.
– И не будем спорить. Видите, я пришел первый. Пришел первый, чтобы вы на лыжне не остались – последней! Сам пришел, деваться вам некуда. Сдаетесь? Ну?
– Сдаюсь.
Теперь они тренировались ежедневно. Чудинов был неутомим. Постепенно его заразительная, веселая энергия стала передаваться и Наташе. После всевозможных упражнений и отработки отдельных элементов лыжного хода они в конце занятий делали прикидку с секундомером. И Наташа порой была готова возненавидеть эту маленькую, но дьявольски торопливую стрелочку, которая опережала ее и достигала клювиком положенной черты прежде, чем Наташины лыжи пересекали условную линию финиша между двумя елочками.
– Вы меня совершенно загоняли! – жаловалась она к концу тренировки, покорно опускаясь на пенек, и, освободив усталые ноги от креплений, втыкала лыжи в снег. – Скажите хоть что-нибудь.
Чудинов, сам уже взмокший и как будто довольный, сразу начинал объяснять:
– Слушайте, Наташа! Когда вы подходите к финишу, вы не скупитесь, выкладывайте все. Я же вам сказал: сделаем сегодня последнюю прикидку. Что же вы скаредничаете? Бережетесь? Оставляете слишком большой запас в себе. Сил-то у вас достаточно, а вот злости мало, хорошей спортивной злости. А без этого не победишь противника. Вы меня извините, но иногда прямо взял бы вас за шиворот и потряс как следует, леший бы меня взял!
– Ну вот, вы опять уже ругаться начали, – устало и виновато возражала Наташа.
Чудинов в таких случаях смущался, но продолжал бушевать:
– Я же сказал «меня». Меня чтоб леший взял!
– Ну, и на этом спасибо.
– Не за что! – Он внезапно распалялся. – Леший бы пас обоих взял в конце концов! На меня злиться – это вы умеете, а вот где надо характер ваш зауральский, норов этот ваш чалдонский в быстроту перевести – тут стоп дело. Ничего из вас не выйдет, пока не разозлитесь хорошенько. – С затаенной хитрецой он поглядывал на Наташу. – Вот, например, когда я тренировал Бабурину…
Наташа вскакивала:
– Опять Бабурина? Хватит с меня этой Бабуриной! Только и слышу… Пожалуйста, командуйте, я готова.
– На сегодня хватит, – подзуживал Чудинов.
– Нет, не хватит. Я хочу тренироваться. Слышите? Командуйте!
Так они тренировались день за днем, день за днем.
Однажды, после вечерней тренировки, Чудинов вынул из кармана два билета.
– На концерт сегодня пойдем. Вы свободны? «Пятую» Чайковского играют. И «Болеро» Равеля. Сильнейшая вещь! И вам полезло будет послушать.
…Они сидели в большом зале рудничного клуба. Оркестр, приехавший из Свердловска, играл «Болеро».
Удивительной и непривычной была для слуха Наташи эта музыка. Собственно, музыки в первых тактах не было. Неподвижно сидели все музыканты на эстраде… Почти недвижим был и сам дирижер – только чуть-чуть подрагивала мерно в его руке, прижатой к талии, палочка да возле него, в самой середке молчавшего оркестра, едва слышно что-то поцокивало однообразно, сухо, настойчиво, в одном и том же, лишь слегка, двухоборотно смещающемся, попеременно проступающем ритме. И вот постепенно, как бы приближаясь, это упорно повторяющееся звучание становилось все громче, громче, явственней, решительней, и на него отзывался, подчиняясь тому же двойному, попеременно распоряжающемуся четкому ритму, один инструмент за другим. И он, этот ритм, облекся в робкую сперва мелодию, которая бежала по оркестру от флейты к скрипкам, от скрипок – к виолончелям, от виолончелей – к фаготам, как бежит по магниевому шнуру огонь, зажигающий свечу за свечой на елке. Все неодолимее, все могущественнее становился этот властный попеременный ритм, настойчивый, немного придыхающий, неодолимо, такт за тактом вовлекающий в свое движение все силы оркестра. И мелодия, послушная ему, с каждым тактом насыщалась все новыми и новыми оттенками. Вот она уже завладела всеми инструментами, и то, что было недавно еще едва слышным, цокающим стуком барабанчика, теперь стало жадным, лихорадочным и набатным зовом широко раззвучавшейся темы. Она пробивалась от одной группы инструментов к другой, все более разрастаясь, открываясь во всей своей повелительной мощи. Ритм несколько убыстрился, а мелодия все повторялась и повторялась. Она гремела уже оглушительно, почтя истошно. Казалось, сейчас она изнурит и музыкантов и не хватит больше сил слушать ее, требовательную, всеисчерпывающую, прошедшую через все инструменты, сыгранную и так, и эдак, и еще совсем по-новому, и потом опять, еще раз по-другому… И когда, казалось, звучание уже достигло предела, истощив все свои возможности, и, торжествующе владея всем залом, подчиняло себе безоговорочно биение всех сердец, в музыке произошел какой-то короткий внезапный сдвиг – и в скользящей лавине звучаний, вовлекшей все инструменты оркестра, все оборвалось и смолкло…
Наташу совершенно половил этот изнурительный двойной, попеременно повторяющийся странный ритм и как будто однообразное, но могучее движение музыки. Зал аплодировал, а она сидела неподвижно, прерывисто дыша, вся еще во власти только что оборвавшихся звучаний.
– «Болеро», – тихо пояснил ей Чудинов. – Фанатический танец, особая магия ритма. Но хотите смейтесь, хотите верьте, есть в нем что-то похожее на наш двухшажный попеременный ход, честное слово. Вы заметили? Тут тоже попеременно повторяется одна и та же музыкальная фигура, а потом берется разгон и включаются все силы, используются все возможности… полная отдача! Кажется, уж нечего больше выкладывать, а оказывается, можно еще вот и так… и под конец еще один, почти исступленный рывок, бурный спурт и финиш… Люблю я эту штуку!
Потом играли Пятую симфонию Чайковского. Наташа вообще любила музыку, а сегодня благородные звуки симфонии, лившиеся с эстрады, волновали ее с какой-то не совсем ей даже Понятной и новой силой. Все вокруг было музыкой – и новые надежды, которыми она теперь жила, и завтрашний день, обещавший опять встречу на снежных холмах, и сегодняшний вечер, и этот сидевший рядом недавно еще совсем ей не известный, а теперь уж очень нужный то грубоватый, то ласковый неукротимый человек. Чудинов тоже отдался весь во власть слышимого и едва заметно качался, как бы повинуясь величавому ритму симфонии. А Наташа, сама того не замечая, в сладостном оцепенении припала к его локтю, стиснув его руками. Спохватившись, Чудинов, слегка отодвигаясь, шепотом сказал:
– Чувствуете, какая здесь звучит воля к победе? Слышите, как свершается это? Как человек побеждает? Преодолевает все в великом напряжении… Слышите? Еще и еще. Победа близка!
– А я что-то совсем другое представила, – зашептала кротко, но еще не сдаваясь, Наташа. – Будто вечер и чуть-чуть поземка… И вот идут по равнине двое, рядом, близко так. И впереди у них что-то хорошее, светлое, и они идут туда… все рядом…
Чудинов как бы задохнулся слегка, но нашел силы пошутить:
– Гм!.. Рядом уже не годится. Вы должны быть впереди. Помните, что вы должны быть впереди.
– Но чтобы быть впереди, – на другой день говорил Чудинов на тренировке, – надо напрячь все силы, собрать всю волю, и так день за днем…
И шел день за днем, и каждый день они встречались. Сперва под ноги им стелилась белая пороша, потом подмерзший звонкий паст, потом лыжня потемнела, а под лыжами иногда проступала вода в колее.
А затем уже не снег, а мокрые дорожки стлались под ноги Наташи я тренера. И оба они, обутые в легкие беговые туфли с шипами, делали пробежку среди еще голых весенних деревьев. А после была гаревая, залитая ранним утренним солнцем дорожка пустого стадиона, где тоже надо было тренироваться. А иногда ноги упирались в дощатое дно лодки и в руках, привыкших к легким лыжным палкам, были довольно тяжелые длинные весла, сверкавшие в лучах солнца над водой озера при каждом взмахе.
Когда интернат переехал в загородный дачный лагерь, Чудинов примерно через день стал наезжать туда в электричке после работы. И опять начались в лесу пробежки, разминки, игры в мяч. Ребята бурно радовались приезду Чудинова. Они уже привыкли к нему и даже прощали, что он на два-три часа отнимал у них тетю Наташу. А инженер безотказно перекидывался с ними мячиком, придумывал какие-то новые, необыкновенные игры в следопытов, охотников, вырезал в лесу биты для городков, сочинял какие-то невозможные фигуры вроде высотного дома, лимонадной будки, метро, которых никогда прежде до него в городках и не было.
Потом снова задули холодные сибирские ветры и облетели с деревьев рыжие листья, янтарные – с берез и словно из красного сафьяна вырезанные – с кленов. Но и они пригодились Чудинову. Он научил Наташу ходить на лыжах по золотой влажной осыпи листьев, уверяя, что они дают прекрасную лыжню, отличное скольжение. А Наташа не сразу узнала свой родной город, когда вернулась вместе с ребятами в интернат после трехмесячного лагерного житья. Город так отстроился за лето, что многое из виденного прежде Наташей на проектах Чудинова, которыми он нет-нет да легонько хвастался перед своей ученицей, перешло теперь уже с бумаги на улицу, стало прочно срубленными или красиво выложенными из камня стенами новых жилых домов, пролегло совсем ногой улицей к лесу, распахнулось красиво застроенной площадью, которой еще не было весной. И Наташе было приятно знать, что город хорошеет оттого, что в этом очень нужном деле неутомимо действует человек, который и ее самое взялся обогатить душой, возвеличить и прославить, как он обещал это ей и городу.
Ее все больше тянуло к этому человеку, в котором многое было несколько непривычным в в то же время влекущим: и манера держаться, и неожиданные обороты мыслей, и грубоватая искренность речи. Чувствовалось, что он сильный человек. Но сила обычно не волновала Наташу. Она привыкла жить среди сильных людей – горняков, охотников. Старик отец и сейчас еще мог трижды перекреститься гирей-двухпудовиком. А когда-то он слыл на руднике одним из первых силачей, несмотря на свой малый рост. Трудно было удивить Наташу силой. Но у Чудинова сила была его волей, его строго нацеленным движением к смело и твердо намеченному будущему, к которому он упрямо шел, ведя за собой и Наташу.
Хороший был человек Чудинов, только иногда уж слишком деловым, чрезмерно устремленным лишь к одной точке и ничего, кроме нее, до обиды не видящим казался он Наташе.
Пришла ранняя зима. Двинулись сугробы в улицы городка. Опять замелькали за деревьями подступившего к Зимогорску бора фигуры лыжников в лыжниц.
Однажды вечером, когда Чудинов занимался после работы у себя в номере, к нему, едва постучав, ворвался Донат Ремизкин. Чудинов привык уже к подобного рода вторжениям. Энтузиаст-репортер всегда сообщал в таких случаях что-нибудь сверхпланово сенсационное, как он говаривал.
– Ну, танцуйте! – закричал, торжествуя, Ремизкин, размахивая еще мокрым оттиском только что сверстанной газетной полосы. – Я прямо из типографии. Танцуйте!
Тут только он заметил, что левая нога тренера укутана пледом и покоится на подушке, положенной на подставленный стул. Раненое колено с осени опять стало напоминать о себе.
– Ну ладно, – смутился Ремизкин, – я за вас станцую. Шестера! – объявил он, и пошел приседать, выкаблучивать но паркету номера и выкидывать коленца, старательно выплясывая все фигуры знаменитого уральского танца, имеющего шесть заходов и потому названного «Шестерой». – Подгорна!.. Сербияночка!.. – продолжал выкрикивать Ремизкин, притопывая, приседая и колесом носясь по номеру. – Барыня! Холмогорочка… Зимогорочка…
Отбив дробь и исполнив все шесть положенных фигур, он подскочил к Чудинову и, чуточку отдышавшись, стал торжественно читать то, что было оттиснуто на мокрой полоске:
– Ну, слушайте. «В ознаменование десятилетия города Зимогорска и достигнутых его трудящимися высоких успехов в добыче руды и строительстве, а также учитывая массовый размах спортивной работы в Зимогорске…» Слышите, Степан Михайлович? «Массовый размах». Здорово?.. «Комитет по делам физкультуры и спорта решил провести зимнюю спартакиаду и розыгрыш кубка в городе Зимогорске».
Он опять взвился, отбил дробь, хотел было кинуться с раскрытыми объятиями на Чудинова, но покосился на его ногу, махнул рукой и побежал к двери, крича на ходу:
– Пойду сейчас нашим комсомольцам сообщу, всех ребят проинформирую. Ведь это же какое дело! Ей-богу, честное даю слово! Дождались-таки, признали нас!
С этого дня пошли еще более интенсивные тренировки. Но тренировались и другие лыжницы в Зимогорске. Та же Маша Богданова, старательная, наделенная каким-то особым веселым рвением, делала вое более заметные успехи.
И на первых прикидках результаты получились совсем неожиданные. Время, которое показала Маша и другие ее подруги при замере по секундомеру на три километра, было не хуже, чем у Наташи.
– Зря вы со мной бьетесь, – говорила опять после этого Наташа, – сами видите. Еще хуже ходить стала, чем прежде. Совсем вы меня сбили.
– Нет, Наташенька, – успокаивал ее Чудинов. – Это другие стали ходить лучше. А вы сейчас, как говорится, шкурку меняете. Прежнюю сбросили, а новую еще не совсем нарастили. Это не всем сразу дается. И потом, я же пока вам давал прикидку на коротких отрезках. Тут ваша выносливость, заряд ваш великолепный, неисчерпаемый не успевают показать себя, поверьте мне, потому и результаты получаются примерно равные. А вот постепенно начнем увеличивать дистанцию, вы их всех бросите позади, оставите у себя за спиной. Мы еще кое-что с вами отработаем. У вас пока не сразу ладится после старта, засиживаетесь. Посыл лыжи у вас великолепный, но иногда вы еще коленом сами себе тормоз создаете. Словом, унывать абсолютно не с чего. – Он брал секундомер. – Ну-ка, пошли! Времени до спартакиады осталось немного, теперь от меня пощады не ждите.
А она и не ждала. Она уже не хотела пощады.
