Глава IV
Инженер Чудинов прибыл в ваше распоряжение
Так почти одновременно оставили спорт, как говорится – сошли с лыжни, подававшая такие большие надежды и слывшая у себя в городе непобедимой Наташа Скуратова и некогда знаменитый лыжник, бывший чемпион страны, а затем известный тренер Степан Чудинов. Тщетно было отговаривать его, по крайней мере сейчас. Он поступил так, как решил. Я лишь постарался еще больше утвердить его в сделанном им выборе. Конечно, Зимогорск, а не Вологда. Именно Зимогорск – глухое, почти таежное место, где на лыжах, как я уверил моего друга, ходят только охотники, а о настоящем спорте вообще еще ничего пока не слышно.
Я понимал, что обманываю друга, который, зная, как много мне приходилось таскаться по стране благодаря моей профессии разъездного корреспондента, полностью доверился моим географическим познаниям. Но, признаться, совесть не очень терзала меня. Я поступал так в интересах отечественного спорта и самого Чудинова, ибо считал решение его сойти с лыжни временной блажью. Меня несколько обнадеживало то хорошо всем нам знакомое выражение сдержанного восторга и нетерпения, которое промелькнуло на деланно-бесстрастном лице Степана, когда он на гонках в Москве глянул в бинокль в сторону уходившей Скуратовой. Ведь должны же они были встретиться там, в Зимогорске, и, по моим расчетам, довольно скоро… Ну, а дальше видно будет. А там за семь бед – один ответ…
Я принял от моего друга на временное хранение его коллекцию зажигалок и всяких других огнедобывающих игрушек и проводил его в Зимогорск, обещая в скором времени наведаться туда во время одной из ближайших корреспондентских своих поездок, чтобы поглядеть, как идет там строительство… Пожелал Чудинову удачи на новой, вернее – на старой, стезе, куда тот теперь полностью вернулся как инженер-строитель и архитектор.
– Я всегда знал, что ты мне настоящий друг! – сказал на прощание растроганный Степан.
– Можешь быть уверен, – отвечал я.
Но боюсь, что некоторые сомнения в точности моих сообщений зашевелились в душе моего друга тотчас же по его прибытии в Зимогорск.
Узнав, что гостиница «Новый Урал» находится неподалеку от вокзала, Чудинов пошел туда пешком. Настроение у него было отличное. Раненая нога в последние дни совсем не ныла, чемодан казался легким, и Чудинов, полный ощущения заново начинающейся для него жизни, насвистывая, просторно шагал по дощатым, очищенным от снега тротуарам Зимогорска. День был погожий, яркое зимнее солнце заливало холодным и слепящим светом заснеженный городок. Из-за домов, ладно срубленных из мощных стволов, глядели высокие ели, за которыми круто вздымались горы. Казалось, что тайга и горы обступают городок со всех сторон. За зубчатой стеной бора полого уходил склон большой горы, изрезанной ущельями и оврагами, над которыми нависали карнизы снеговых наносов. Между стволами ближних елей и высоких мачтовых сосен видны были фабричные трубы. И над городом пели гудки. Далеким шмелем жужжал один, звонко трубил другой, откуда-то из-за леса доносился тоненький гудок третьего – видимо, кончалась смена.
Чудинов шел, с веселым любопытством читая названия улиц, выведенные на аккуратных дощечках. Все говорило о том, что городок совсем молод и очень гордится тем, что уже может называться городом. Но выдавали его недавнее прошлое, когда он был лишь всего-навсего лесным поселком при руднике, те же самые таблички на углах и перекрестках улиц. Многие из них еще не успели переименоваться в улицы и продолжали называться по-прежнему, по-лесному: Большая просека, Дровяная поляна, Сибирский тракт, Глиняная горка… Наблюдательный глаз Чудинова в расположении и названии улиц читал историю городка и уже угадывал, в каком направлении пошел он строиться. Вот здесь, очевидно, город зачинался у рудничной горы, и называлось тут еще многое по старинке. Вот улица Большая Кутузка, а есть, должно быть, еще и Малая. Острожный переулок, Шоссе колодников. Тут, видно, проходил когда-то этап и звенели кандалы… Казенная улица, Шалыгановка. Здесь, должно быть, немало было пропито последних грошей… Болотная, Погорелая, Оползенный переулок, Приказчикова дача. Ну и, конечно, были тут улицы Барачная, Больничная, Кладбищенская. А вот здесь, видно, город стал пробиваться сквозь тайгу и горы. Лесной взвоз, Пустая улица – верно, была когда-то раскорчевана и не сразу застроилась. А вот пошла уже и культура; Водопроводная, Школьная, Электрическая, Библиотечный переулок и, конечно, широкая площадь Ленина. Туда выходили старая, недавно еще переставшая быть просекой, а теперь уже улица Емельяна Пугачева и проезд Джордано Бруно. То были неповторимые следы первых памятных лет Октября. А вот это уже совсем недавнее строительство: Кирпичный проезд, Эвакоградская, видно, селились тут эвакуированные вместе с заводами. И тут же шли улицы Киевлянская и Москвичева, и вели они к большому скверу Победы, от которого начинался вид на Новорудничный проспект.
Так открывалась перед Чудиновым молодая и своеобразная история городка.
Навстречу пронеслась по обочине улицы группа ремесленников в черных шинелях. Они катили на лыжах парами. Их сопровождал, тоже на широких охотничьих лыжах, пожилой воспитатель в светлых чесанках и меховом треухе. Обгоняя приезжего, скользил вдоль дощатого настила солидный служащий. У него были короткие лыжи, а на груди он повесил при помощи особой лямки портфель, чтобы не мешал работать палками на ходу.
Румяная молодуха, должно быть домовитая хозяйка, легко пересекла на лыжах путь Чудинову. За спиной ее погогатывал гусь, голова которого торчала из-под клапана вещевого мешка.
Чудинов уже с некоторой настороженностью отметил про себя это обилие лыжников на улицах городка, который по его собственному выбору должен был стать отныне местом новой деятельности и убежищем от прежних увлечений. Налетевший порыв ветра сорвал с крутой крыши дома маленький вихрь снега, твердые снежинки и ледяшки застучали в афишу, наклеенную на огромном щите. Все более мрачнея и уже охваченный недобрыми подозрениями, Чудинов прочел:
«Скоро традиционная ежегодная гонка лыжных городских команд на дистанции: Зимогорск – Рудник – Аэропорт.
Участвуют команды: „Маяк“, „Радуга“, „Руда“ (Обогатительная фабрика)».
И тут, как впоследствии признался мне сам Чудинов, он уже окончательно засомневался в тех сведениях, которые я ему сообщил относительно Зимогорска. Поставив чемодан на снег, он еще раз взглянул на афишу и стал скрести затылок под пыжиковой шапкой, сдвинув ее на перед до самых бровей, что обычно не предвещало ничего хорошего.
«Да-а-а… Приехал, – подумал он и выругался. – Кажется, тут кое-что слышали о спорте. Эх, было б мне Вологду выбрать!»
И, решительно подхватив чемодан, он двинулся дальше. В конце концов, он совсем не обязан раскрываться перед местными спортсменами, с которыми не собирался заводить знакомства, что сам в прошлом имел кое-какое отношение к лыжам! Да никто его и не тянет за язык. А думать, что кто-нибудь из местных слышал его имя, не приходится: слишком много времени прошло с той поры, когда фамилия Чудинова гремела над всесоюзной и европейской лыжней. А как тренер… Впрочем, кто же помнит фамилии тренеров!
Он подошел к большому двухэтажному зданию, часть которого была еще в лесах. На лесах, окружавших вход, висело временное полотнище с надписью: «Гостиница „Новый Урал“». Огромная вертящаяся дверь, вероятно сенсационная новинка для этих мест и гордость строителей, приняла в свои стеклянные секторы приезжего и, мягко пахтая воздух, внесла Чудинова в холл.
Гостиница, по-видимому, уже обживалась, хотя еще не была полностью достроена. В просторном холле-вестибюле носились запахи стройки, аромат хвои, терпкий душок свежей краски и линкруста, но уже натягивало из ресторана жилым кухонным духом, и лестница, ведшая на второй этаж, была застелена ковром, а возле стойки портье стояло чучело вздыбленного медведя, над которым простирала лапчатые листья пальма в кадке. Навстречу Чудинову из глубины холла выплыла женщина исполинского роста и могучего сложения. Она была на полголовы выше Чудинова.
– Вам, гражданин, кого?
Чудинов ответил, что прибыл в Зимогорск на работу из Москвы и, как ему сказали, должен временно, до предоставления квартиры, остановиться в гостинице. Он предъявил свое удостоверение и, с удовольствием прислушиваясь к собственным словам, повторил, что он инженер-строитель. Ему уже хотелось как можно скорее покончить со всеми формальностями, связанными с переездом, и взяться за дело, которому он теперь посвятит уже без всяких помех все свое время.
– Сейчас, обождите чуток, – сказала женщина, – я только немного тут приберусь. Уж эти мне тяжелоатлеты! Съехались на первенство района, а нет чтобы за собой снаряды убрать. Понакидают везде!
С устрашающим проворством она принялась хватать огромные литые гири и тяжеловесные штанги, толстые стальные блины, лежащие на полу. Их только сейчас разглядел Чудинов, войдя со света в полумрак холла. С изумлением следил он за богатырскими движениями этой поляницы, которая без натуги швыряла или откатывала снаряды в угол. Потом она вернулась к конторке.
– Теперь порядок! – произнесла она, слегка отдуваясь. – Ну, милости просим. Я тут комендантом работаю. Олимпиада Гавриловна меня зовут, но большей частью тетя Липа. Будем знакомы. – Она протянула свою могучую длань, которую с известной осторожностью пожал Чудинов. – Вы давайте ваш багажик, документики, пожалуйста, оставьте, а я вам сейчас комнатку открою. Только извините, на двоих будет. Гостиница еще не вполне вся открытая, пока у нас на манер общежития, временно, конечно. Ну, а покуда что будете один жить, только в случае переполнения вторую коечку заселим. Вы присаживайтесь. Можете вон там газетку почитать. Если желаете с дороги побриться, у нас парикмахер очень прекрасный из Мариуполя. Как эвакуировался в сорок первом, так и остался. Культурный такой, будет вам о чем с ним поговорить. Все, кто к нам бриться ходят, очень уважают. Дрыжик его фамилия, Адриан Онисимович.
Легко вскинув на плечо увесистый чемодан Чудинова, прежде чем тот успел что-либо сказать, она унеслась вверх по лестнице, Документы, выложенные Чудиновым на стойку, едва не улетели за ней – такое возмущение воздуха произвела она своими мощными движениями.
Через несколько минут Чудинов уже сидел в парикмахерской в кресле перед большим зеркалом, в котором через просторное окно за переплетом легких лесов отражались сугробы, ели на улице, редкие прохожие. Парикмахер Дрыжик, величественно-медлительный, с печатью интеллектуальной грусти на лбу, маленькими усиками и в несколько старомодном пенсне, сдвинутом к кончику носа и позволяющем смотреть поверх стекол, работал над физиономией приезжего. В движениях брадобрея сквозило, несмотря на старательную деликатность жестов, некое искусно прикрываемое на миг пренебрежение: и не таких, мол, брить приходилось… Иногда, отложив в сторону бритву, он заглядывал в зеркало, склоняясь к нему, осторожно трогал кончиком мизинца прыщик на собственном подбородке и при этом продолжал вести неспешный, полный достоинства разговор, обращенный не к Чудинову, а преимущественно к отражению клиента в зеркале.
– Не горячо? – вопрошал он, продолжая мылить лицо Чудинова. – Надолго к нам? – Он посмотрел в зеркало и дождался, тюка отражение Чудинова не кивнуло ему. – Душевно рад. Полюбите город. Будьте уверены. Я когда сюда эвакуировался в сорок первом, тут фактически только поселок был у рудника, а теперь – глядите! А руда у нас какая! – Он достал с полки, где стояли различные банки и флаконы, несколько маленьких образцов руды, – Вам, конечно, известно, какую роль она в войне сыграла? Да и теперь… – Он снизил голос, почти перейдя на шепот: – Это, конечно, не подлежит оглашению, но мы тут свои. А уж лыжники у нас – самородки буквально! Лыжами интересуетесь?
Чудинов решительно замотал головой, так что даже шматок белой пены слетел у него со щеки на халат парикмахера. Дрыжик озадаченно посмотрел на его отражение, даже голову приблизил к зеркалу, а потом, обернувшись, впервые внимательно вгляделся в лицо Чудинова, как бы не веря.
– Лыжами не интересуетесь? Интересный случай… Ну, знаете, это, будьте уверены, у нас заинтересуетесь. У нас к этому делу тут все пристрастные. – Он бросил помазок, принялся точить бритву о ремень, продолжая через плечо беседовать с отражением Чудинова в зеркале. – Я, если позволите так выразиться, тоже немного отношу себя к этой отрасли, в смысле спорта. Спрашивается, почему? – Намыленный Чудинов молчал, но парикмахер сделал вид, что слышит ответ. – Да, да, вот именно: почему? На то есть свой определенный ответ. В нашей стране должны быть люди, которые могучи душой и, так сказать, если позволите выразиться, телом. Ведь будет безусловно такое у нас общее развитие, что все станут могучие. Через чего? Через спорт, через науку и тому подобное. А вот в смысле наружности? Что же получается, я вас спрашиваю? Кто красоты от природы не имеет, тот, выходит, всегда будет отстающим в таком смысле? А вот тут уж являемся мы. Кто мы, спрашивается? Да, вот именно, кто?.. Работники гигиены и красоты. Возможно, я ошибаюсь, но у меня сильно вокруг этого мысль крутится… Что это у вас здесь? Порез, шрам? Напрасно так относитесь. Я одному, тоже, между прочим, инвалиду, – Дрыжик понимающе глянул под кресло на ногу клиента, – тоже, я говорю, инвалиду, абсолютно его физиономию восстановил. – Он продолжал орудовать бритвой, – Беспокойства не ощущаете? Браться допускаете для упора? – Он осторожно взял Чудинова за кончик носа. – Человек вы молодой сравнительно… Если не ошибаюсь, холостой? Тем более надо к себе снаружи внимательно относиться. Могу дать крем, дает сглаживание. Вы не подумайте, что это какое-либо такое я вам предлагаю, якобы в смысле: наше – вам, ваше – нам. Я это исключительно безвозмездно, лишь ради научного интереса, даже за посуду не беру. Я тут заодно всем спортсменам нашим мази особые для лыж составляю. Секретную, по особому рецепту, таких нигде не найдешь.
Он снова намылил густой пеной физиономию Чудинова. В это время с улицы донеслись детские голоса, тоненько и старательно выводившие какую-то песенку. Чудинов увидел через окно, отражавшееся в зеркале, шедших парами ребятишек. Они были одеты все, как один, в оранжевые тулупчики и башлычки из верблюжьей шерсти. Это делало их похожими на маленьких гномиков. Старательно, с перевалочкой двигались ребята на маленьких лыжах. «А вот и Белоснежка с гномиками спустилась с гор», – подумал Чудинов, увидев сопровождавшую ребят стройную лыжницу. Что-то неуловимо знакомое было в ее фигуре.
Но Дрыжик проследил взгляд клиента, еще раз беспокойно присмотрелся к нему и решительно схватил со стола пульверизатор.
– Освежить? – И, не дожидаясь ответа, он обдал лицо Чудинова распыленной струей одеколона.
Тщетно тот пытался сказать что-то, жмурился, мотал головой, надувая щеки и плотно сжимая губы, – одеколон уже попал ему в рот.
– Попрошу минутку не открывать глаза! – донесся до него голос парикмахера.
Звякнула какая-то склянка на полке, и Чудинов почувствовал, что остался один. Лицо щипало. Когда постепенно жжение утихло, Чудинов с опаской приоткрыл один глаз, потом второй. В зеркало было видно, как за окном парикмахер, выскочив на улицу, подбежал к лыжнице, сопровождавшей ребят, и настойчиво совал ей в руки какую-то банку. Девушка отмахивалась. Она стояла спиной к окну, и лица ее сейчас не было видно. Но опять что-то неясно напоминающее о недавнем проступило в резком жесте, которым девушка отвела руку Дрыжика и двинулась с места. Однако тут все окно загородила тетя Липа, ворвавшаяся в парикмахерскую.
– Простите, Олимпиада… тетя Липа, – начал Чудинов, – а где этот самый ваш мастер красоты и гигиены?
Но тут тетя Липа, уже сама усмотрела через окно парикмахера, который продолжал виться возле уходившей лыжницы.
– Изверг он! Что он со мной делает! В одном халате… А здоровье у самого гриппозное!..
Она на минуту исчезла из парикмахерской и тут же снова вторглась обратно, почти неся на руках тщедушного Дрыжика. Парикмахер барахтался, дотягиваясь носками до пола.
– Состояние моего здоровья вас не касается, Олимпиада Гавриловна! – шипел он. – Меня тоже прошу не касаться, тем более публично.
Тетя Липа бережно поставила его на пол.
– Культурную. вы, кажется, должность занимаете, Адриан Онисимович, а в натуре у вас тонкости вот ни на столько! Ну и болейте, себе на здоровье! – И, махнув рукой, она рванулась из парикмахерской, двинув на ходу стул, который отлетел от нее далеко в сторону и еще скользил некоторое время по паркету, вертясь.
– Супруга? – деликатно осведомился Чудинов.
Парикмахер махнул на него салфеткой:
– Так просто, пристрастная почитательница. Веснушки я ей вывел, с того и пошло. А крема на нее вы знаете сколько требуется? – В сердцах он сдернул с Чудинова простыню. – Процедура вся. Крему не прихватите?
– Благодарю покорно, не требуется. – Чудинов, поглаживая выбритую физиономию, посмотрелся в зеркало. – Ну, теперь могу явиться пред грозные очи начальства. Управление строительства напротив?
Он вышел, слегка прихрамывая на больную ногу, которая после прогулки с вокзала вдруг стала слегка ныть. Парикмахер внимательно поглядел ему вслед.
– Да, ему не то что на лыжах – при здешнем профиле местности и пешком затруднительно. – Он взял со стола банку, бережно обтер ее салфеткой и поставил на полку, полюбовавшись сбоку и снизу то одним, то другим глазом этикеткой, где было четко выведено: «Состав А. О. Дрыжика».
Глава V
Белы снеги, красна девица
Белы снеги выпадали,
Охотники выезжали,
Красну девку испужали.
Ты, девица, стой, стой!
Красавица, с нами!
песню пой, пой!
Из старой народной песни
Прошла неделя-другая после возвращения из Москвы зимогорских лыжниц.
Наташа вела с прогулки своих питомцев в интернат. Так они гуляли каждый день после занятий, катались на лыжах с гор; ребята ходили наперегонки друг с другом, но никто не напоминал Наташе о происшедшем в столице. Словно сговорились все. Она ценила это деликатное молчание. И вообще, то ли очень уж ожгло самолюбие местных болельщиков поражение их чемпионки в Москве и они сами не любили возвращаться к этому разговору, то ли решено было дать Наташе немного одуматься и не бередить ее напоминаниями, только и в «Маяке» после двух-трех попыток вытащить Наташу на тренировку к ней больше не приставали. Отец, Никита Евграфович, упрямо твердил, что виною всему московские судьи: сбили, мол, девку с трассы, придрались к пустякам, а тем временем чемпионка-то и опередила по времени… Он и сам пытался было уломать упрямую дочку, заставить ее отказаться от нелепого решения сойти с лыжни, где на нее возлагали столько надежд, хотя, может быть, верно, даже чуток и перехвалили раньше срока. Но характер у Наташи был не мягче, чем у него самого, – скуратовский! И в конце концов отец отступился. «Придет время, одумается девка, сама вернется, потянет, – говорил он Савелию, – а переупрямить ее и мне не под силу. Вся в мать пошла».
Наташу редко в чем-нибудь неволили дома. Она была любимицей в семье. Братья Савелий и погибший на войне в строю уральских гвардейцев Еремей были намного старше ее. В семье уже и не ждали больше детей, и рождение дочки приняли как негаданную радость в доме. Однако очень не баловали: не заведено было у Скуратовых, чтобы попустительствовать всяким глупостям. Наташа с малых лет была приучена к порядку, твердо знала свои права и обязанности, не очень злоупотребляла первыми и не отвиливала от последних. Мать похваливала ее за исполнительность, а что касается отца, то он уж совсем души не чаял в младшенькой… Чуть она подросла, отец, как мать ни сопротивлялась этому, стал брать Наташу на охоту, научил ходить на лыжах, простых и камысах, подклеенных шкурой, очень удобных для походов в горы: на спусках они отлично скользили по шерсти, а на подъеме не осаживались назад против волоса… А отец пошучивал, что и характер у дочки на манер камысов – против шерсти назад не сдвинешь, и, выходит, дело все в том, чтобы колею свою знала: где с горки, а где и круто, да назад ни-ни.
Восьми лет Наташа легко обгоняла на лыжах не только всех своих сверстниц, но и старших подруг. Да и из мальчишек мало кто мог угнаться за ней на лыжне. Вообще росла она девочкой сильной, не изнеженной, вся в крепкую скуратовскую породу – немножко своевольная, упрямая, но к капризам совсем уж не склонная. В школе с ней считались одинаково и девчонки и мальчишки. Обидчиков она не миловала, тем более что брат Савелий втихомолку показал ей несколько приемов бокса. Но больше всего ребята ценили в ней твердость слова и справедливость. Ее неизменно выбирали старостой класса, председателем совета отряда. Она была признанным коноводом в лыжных вылазках, пионерских походах и всяких других затеях, когда Можно было хоть на время избавиться от докучливой опеки взрослых. «Атаман-девка у вас растет, – говорили соседи Скуратовым, – далеко о ней слышно будет». – «И-и, мы за славой не гонимся, бесславья бы не знать», – скромничала в таких случаях мать.
Наташа и сама никогда не задумывалась о том, что люди называют славой, и принимала уважение ребят и взрослых как сам собой сложившийся порядок. Но зимой 1941 года в ней впервые заговорило самолюбие. Его задели понаехавшие из Москвы ребята. То были дети рабочих и инженеров одного небольшого столичного завода, эвакуированного в Зимогорск. Наташе сразу они показались зазнавалами и всезнайками, самоуверенными и чересчур болтливыми. Люди, к которым с малых лет привыкла Наташа, никогда так много не говорили. А эти новички из столицы, едва освоившись на новом месте, стали трещать как сороки, заводить свои порядки в классе, не очень-то считаясь с признанным авторитетом старосты и председателя совета отряда. Особенно дерзко, казалось Наташе, вела себя Нонна Ступальская, дочка инженера, высокая и очень прямо державшаяся девочка, которую посадили как раз впереди Наташи. Все в ней раздражало Наташу: и как та вертела на уроке тонкой шеей, над которой уж слишком мудро, по мнению Наташи, какими-то вензелями были уложены косы, и как, обернувшись, смотрела она на Наташу из-под круглых, высоко поднятых бровей слегка прищуренными глазами, и как охорашивалась перед тем, как выйти к доске, когда ее вызывали, и как охотно рассказывала она на переменах о своих московских знакомых, среди которых чуть ли не каждый был знаменитым киноактером либо известным футболистом. И самое обидное было в том, что ее все с интересом слушали, и постепенно эта долговязая болтунья стала чуть ли не первым человеком в классе. Она и гостинцы для раненых в госпитале собирала, и на сборах выступала, и на рояле аккомпанировала, и сводки Совинформбюро в классе вывешивала. На Наташу она смотрела свысока, быть может, потому, что и в самом деле была на полголовы выше.
Наташа ревниво приглядывалась к ней и другим эвакуированным ребятам. Ей было обидно, что новички слишком уж много рассказывают про свою Москву, чересчур уж хвастают разными столичными достопримечательностями, но зимогорских красот не видят, не понимают и иной раз неуважительно говорят о городе, который вырос вместе с ней среди гор и лесов, отстроился и так похорошел за короткое время. А эти приехали на все готовенькое и еще недовольны, что тут нет метро, планетария, только два кино и слишком холодный ветер. Подумаешь, неженки какие, дует на них!..
Но, когда стало известно, что новички из Москвы вызвались участвовать в традиционных, ежегодно проводимых в Зимогорске лыжных гонках между городом и рудниками и решили соревноваться с зимогорскими местными школьниками, Наташа поняла, что пришла пора проучить зазнаек. И где им было угнаться за природными уральскими скороходами! И эта длинная, бледная тянучка Нонна тоже записалась. Ну, пусть пеняет на себя.
Говорили, что Нонна Ступальская считалась у себя в московской школе одной из лучших лыжниц своего класса. Может быть… Но сильной и привычной к морозному уральскому ветру Наташе Скуратовой не стоило большого труда обогнать тоненькую москвичку и бросить ее далеко за спиной еще чуть ли не на самых первых порах гонки. Напрасно та напрягала все силы, чтобы хоть немножко удержаться за Наташей. Все попытки ее были безнадежны и выглядели жалкими потугами по сравнению с тем уверенным шагом, которым победно вымахивала Наташа под восторженные овации зимогорцев. Торжество Наташи было столь же полным, как поражение москвички. Может быть, в тот день Наташа и отведала впервые хмельной сладости победы и славы.
Но, когда Наташа, румяная, торжествующая, возвращалась с гонок домой, у дома, где были расселены эвакуированные, она чуть не натолкнулась на побежденную. Нонна сидела прямо на снегу, отбросив в сторону лыжи, и тихонько плакала, уткнувшись в колени. А рядом стоял ее братишка, шестилетний Семик, тоже тощенький и бледный. Он старался одной рукой приподнять за подбородок голову сестры, а другой все совал и совал ей надкусанную горбушку черного хлеба, смазанную повидлом.
Услышав шаги Наташи, он вскинул на нее сердитые глаза, а узнав, потупился, спрятал руку с хлебом за спину.
– Зачем пришла? – спросил он тихо. – Уйди… Это ты ее нарочно так перегнала, назло… нарочно… Уйди… А то она не станет есть. Она мне утром свою порцию отдала. А я не знал совсем, что сегодня на лыжах…
Он помолчал.
– Тебе хорошо. У вас, мама говорит, от огорода картошка осталась. А у нас питание очень плохое, – сказал он совсем по-взрослому, – потому что мама больная, не работает и она карточку иждивенческую получает. А ты уж рада… Обогнала… Уйди!
Наташа, постояв немного над ними, не зная, что надо сказать, как помочь, тихо отошла, чувствуя себя в чем-то очень виноватой.
На другой день она дождалась у дома эвакуированных, когда выйдет гулять Семик, и краснея, хмурясь, ткнула ему в рукавичку еще теплую шанежку, которую дала ей перед уходом в школу мать.
Никто не мог понять, почему назавтра она решительно отказалась участвовать в лыжных состязаниях с соседней школой, а когда кончились уроки, дождалась у подъезда Нонну Ступальскую, сама подошла к ней и предложила идти домой вместе.
В ту зиму она часто ходила на лыжах с Нонной, но ни в одной гонке, как ее ни упрашивали, не участвовала…
Она вспомнила обо всем этом сейчас, когда возвращалась с ребятами в интернат, потому что встретилась с группой знакомых лыжников.
Они шли с тренировки, неся лыжи на плечах.
Маленькая Маша Богданова кинулась навстречу подруге.
– Наташка! Вот хорошо! А я к тебе собралась. Здравствуй, между прочим. – Они поцеловались. – А мы тебя с утра искали.
Наташа выпрямилась:
– Заранее говорю – нет.
– Что – нет? Ты выслушай сначала.
– Уже сто раз слышала. Сказала «нет», и все.
– Ну хорошо, – уговаривала Маша, – на тренировки не ходи, это твое дело пока, там видно будет, но хоть в гонках участвуй. Ты что же, хочешь, чтобы мы знамя переходящее отдали?
Подошли другие девушки и лыжники, обступили Наташу:
– В самом деле, Скуратова!
– Брось, Наташа, упрямиться!
Розоволицый и очень курносый парень, физкульт-организатор, которого, вероятно, за то, что он отпускал кудрявую бородку, все в Зимогорске звали «дядя Федя», тенорком своим добавил:
– Не кругло у нас с тобой получается, Скуратова, не кругло!
Наташа посмотрела на него так, что он даже закашлял.
– А я не по циркулю живу, чтобы все кругло было. Это ты, дядя Федя, по циркулю да по линеечке все заранее распланировал, во все колокола брякал, я тебе и поверила, а, однако-то, вышло, что мне до московских еще семь верст пешком, да все лесом. Эх ты, теоретик!
– Позволь, позволь, Скуратова, – заторопился дядя Федя, – это уж ни к чему твоя такая косоплетка, совсем уж некстати. Я и сейчас ответственно скажу, что данные у тебя определенно есть, только техника немного отстает, и если тебе подзаняться…
Но Наташа перебила его:
– Дядя Федя и вы, ребята, девушки, я ведь вам уже двадцать раз сказала, что с лыжни я сошла и лыжню мою ветром занесло. Так и знайте.
– Дело твое, Скуратова, только не одобряю. – Дядя Федя вздохнул: – Не с лыжни ты сошла, а к нам дорожку забыть хочешь. Пошли, ребята!
И лыжники ушли. Только Маша Богданова задержалась несколько, посмотрела еще раз на подругу:
– И упрямая же ты, Наталья!.. – Внезапно она о чем-то вспомнила. – Ой, чуть не забыла! У нас в бюро новый начальник из Москвы, инженер-архитектор. Интересный такой, симпатичный… Молодой еще… сравнительно, конечно… Только чудной такой и чуток хромый, почти незаметно. Мы его тоже на вылазку звали, а он говорит: «Куда уж мне, да и вообще, говорит, не интересуюсь».
Между тем в чертежно-конструкторском бюро строительства, так называемом «Уралпроекте», Чудинов, облаченный в безукоризненно белый халат, по-хозяйски расхаживал между наклонными столами, на которых были разложены чертежи, свитки ватмана и кальки. Он уже начал свыкаться с новым местом, дело шло на лад, у него установились добрые отношения с коллективом «Уралпроекта», народ тут работал все больше молодой. Новый инженер сумел так интересно рассказать о том, как будет строиться дальше Зимогорск, во что он превратится через несколько лет, он так смело развивал перспективы строительства на ближайшие годы, что сумел всех увлечь… Теперь даже самые скучные, рабочие чертежи каких-нибудь «пищеблоков», «санузлов» казались людям в конструкторском бюро «Уралпроекта» деталями большого, по-новому осмысленного и действительно прекрасного дела, в котором почетно и радостно принимать участие.
Кроме того, новый начальник бюро предложил застеклить и развесить прямо на улицах, на стенах еще кое-где сохранившихся, но предназначенных на слом жилых бараков чертежи с проектами жилых домов, административных зданий, школ, которые должны были возникнуть на теперешних задворках.
– Понимаете, друзья, – говорил Чудинов, – пускай люди ходят и заглядывают в эти проекты, как в окна, через которые им открывается вид на их завтрашнюю улицу… Будто бараки уже просвечивают насквозь и не загораживают нам будущего!
И действительно, возле проектов, вывешенных на Барачной улице, почти всегда толпился народ. Приятно было людям заглянуть в свой завтрашний день.
Сейчас в бюро все были погружены в работу. А чистота и белизна вокруг, по требованию нового начальника, были такие, что могли соперничать с безукоризненно ослепительной белизной снежных просторов, расстилавшихся за большими окнами чертежного бюро. Вот туда, через эти просторы, к горам скоро будут проложены широкие и красивые проспекты городка, которые сейчас вычерчивались на ватмане, приколотом к доскам. Только один стол с чертежом все еще пустовал. Чудинов посмотрел на часы:
– Опять Богданова после перерыва запаздывает! Уже третий раз на этой неделе. В конце концов мне это начинает…
Он хотел пройти к своему столу, но в это время услышал позади себя голос Маши Богдановой. Красная, только что с мороза, она уже сидела на своем месте перед чертежом.
– Степан Михайлович, у нас же тренировки перед гонками. Меня всегда отпускали. Я потом свое отработаю.
– Когда это – потом? Вот мы чертежи в управление задерживаем, до сих пор расчеты перекрытия клуба не сданы, а вы там гоняете где-то на лыжах, а потом начнется гонка здесь. И видите, что у вас тут в прошлый раз получилось? Куда это годится! – Он сердито ткнул пальцем в один из углов чертежа, и бедная Маша стала еще более красной.
А молоденькая чертежница язвительно четким шепотом, который всегда бывает слышен как раз именно тому, кому его слышать и не нужно было бы, поделилась украдкой с соседом:
– Ведь еще не старый, а такой сухарь!
На что сосед, долговязый, очкастый и необычайно волосатый, отвечал, загребая всей пятерней свисшую на лоб прядь к затылку:
– Из зависти. Обидно, что сам не может.
Да, что делать! Как это ни грустно, Чудинов знал, что он уже прослыл в Зимогорске гонителем лыж, ненавистником спорта. Ах, чудаки, если бы они только знали!..
И вот наступил день из года в год неукоснительно проводимых массовых лыжных гонок по маршруту Зимогорск – Рудник – Аэропорт. На это состязание съезжались лыжники со всей округи. Трасса гонки пролегала сперва по узкой просеке через бор, примыкавший к городу, затем поднималась по крутогорью, петляла среди холмов и уходила в широкую, сильно пересеченную равнину, которая вела к полю аэропорта.
Все в городе с нетерпением ждали этого дня. Вероятно, единственный человек, который не проявлял никакого интереса к гонкам, был Чудинов. Безразличие его возмущало молодых сотрудников конструкторского бюро «Уралпроекта». Он не участвовал в спорах, тотчас возникавших, как только речь заходила о предстоящих гонках, а об этом только и говорили в эти дни в Зимогорске. Его, видно, очень мало трогало, что чемпионка Наташа Скуратова решительно отказалась выйти на старт… Впрочем, чего было ждать от такого преждевременно и непостижимо зачерствевшего сухаря?
Но если Чудинову не было никакого дела до предстоящих гонок, то был в городе человек, чья маленькая душа совершенно истерзалась ожиданием гонок, в которых по причинам, ему решительно непонятным, отказалась участвовать тетя Наташа. То был Сергунок. Он места себе не находил все эти дни. Ему казалось, что без тети Наташи гонки вообще не могут состояться. Их непременно отменят. Сергунок был как раз в том возрасте, когда авторитет учительницы – первой в жизни – непререкаем. Он испытывал священный восторг перед ее познаниями. Та, что задает уроки, знает все правила грамматики и арифметики, все буквы и цифры, может сложить мигом любое число и так же быстро вычесть одно из другого, та, что помнит наизусть столько стихов и песенок и к тому же лучше всех в городе ходит на лыжах, несомненно является самой важной фигурой в жизни! Сергунок считал Наташу самой красивой на свете, самой умной среди всех: выше ее, храбрее и главнее не было вокруг никого. Дальше уже шел разве только сам товарищ Ворошилов!
И вдруг такое…Сергунок уже достаточно горько пережил известие, что нашлись в Москве такие, что обошли тетю Наташу, и теперь, когда можно было, забыв про московские неприятности, снова восстановить доброе имя тети Наташи, показать всем, что она такое на лыжах, сама тетя Наташа вдруг не захотела…
В день гонок, нарушая зарок молчания, который дали друг другу ребята в интернате, Сергунок неуверенно подошел к своей учительнице:
– Тетя Наташа, а ты бы, однако, один разок только, последний, сегодня… А то у нашего «Маяка» знамя без тебя отнимут. Жалко же!
– А ты задачки к завтрашнему дню все решил? – спросила вдруг неумолимая Наташа.
Это был, конечно, запрещенный прием. Так кого угодно можно смутить. Сергунок надулся и мрачно покачал круглой стриженой головой. А тетя Наташа безжалостно продолжала:
– Нет? Ну, вот ты их и решай. А я буду решать сама то, что мне полагается, и уж ты мне ответа не подсказывай. Понятно-о?
Сергунок отошел нахмуренный и смущенный, но через мгновение снова вернулся:
– А поглядеть без тебя нам можно, как пойдут? Хоть немножко?
И Сергунок неуверенно заглянул в лицо учительнице: не примет ли она это за измену ей?
Но Наташа равнодушно повела плечом:
– Гляди себе на здоровье.
День был воскресный, но еще неделю назад в конструкторском бюро решили работать до конца месяца без выходных: подпирали сроки строительства. Однако, когда Чудинов пришел сегодня в бюро, там не оказалось ни души. Под центральной люстрой висела на специально пристроенной рейке все объясняющая афиша:
«Все на лыжи! Сегодня гонки Зимогорск – Рудник– Аэропорт».
Чудинов поскреб затылок, даже плюнул в сердцах. На минуту ему стало смешно. Кто, как не он, всю свою жизнь пылко, неутомимо и деятельно пропагандировал этот самый призыв: «Все на лыжи!» Ну вот, добился своего. Все на лыжах, а он тут один с незаконченными чертежами, которые нужно гнать к сроку.
За большим окном со сверкающим муаром морозной наледи на стекле гремели марши. Проплывали на уровне второго этажа за подоконником звезды на древках спортивных знамен. Команды шли на старт. Чудинов огляделся, убедился, что никого нет в бюро, подошел к окну и, стоя за портьерой, осторожно, но критически посмотрел сверху на лыжников.
«Э! Техника! – отметил он по неисправимой тренерской привычке. – Кто же так ногу выносит? Идут, как по песку. Руками, руками энергичнее, ну! – Он спохватился. – Впрочем, мне-то какое дело?.. А хорошо бы сейчас… Товарищ Чудинов, призываю к порядку, отставить! – скомандовал он сам себе, как это он любил делать, и пошел к своему столу, тихонько ругаясь по дороге: – Занесла же меня нелегкая! Это просто какой-то район сплошной лыжни. Ну, Карычев, ну, старик, погоди у меня! Приедешь ты сюда, я тебя носом повожу по снегу этому, девственному, лыжниками не тронутому!» – Он расправил свертывающийся в рулон плотный ватман, прикрепил его к доске, взял логарифмическую линейку, двинул шкалу. Как похожа была гладкая белая линейка с выпуклой продольной движущейся реечкой на лыжный след по снегу!..
Чудинов, уже не в шутку сам на себя рассердившийся, ударил кулаком по столу, потряс головой.
– Может быть, хватит на сегодня? – спросил он громко у самого себя и погрузился в работу.
Между тем на окраине городка уже давали старт лыжным командам, участвовавшим в гонках. Трасса проходила неподалеку от возвышенности, где стоял дом интерната. Вешки, воткнутые в снег, отмечали направление дистанции. Один за другим проносились мимо лыжники, а на холме группа ребятишек из интерната следила за проходившими внизу под ними гонщиками.
– Ничего идут наши, ходко, – заметил Сергунок со знанием дела, нетерпеливо переминаясь с лыжи на лыжу.
– А вон тетя Маша как пошла вымахивать! – восхитилась Катя.
Громким, подбадривающим визгом приветствовали ребята Машу Богданову, которая пронеслась под косогором, энергично действуя палками.
– Тетя Маша!.. Тетя Маша!.. – долго неслось вслед лыжнице.
А потом вдруг все стихло. Сейчас ребятам стало особенно обидно, что подруга тети Наташи, которую та сама всегда обгоняла, уже промчалась, а тетя Наташа не захотела даже смотреть на гонки. Нет, Сергунку все это стало совсем уж невтерпеж.
Сергунок презрительно посмотрел на ребят:
– А хотите, однако, я с горки разлечусь и ее догоню? – И он постукал о снежный наст лыжами.
Катя косилась на него из-под башлычка укоризненно: – Ох, и шибко горазд ты хвастать, Сергунька! Не догонишь, однако. Спорим давай?
– Она кругом пойдет, балочкой, а я знаю, как прямо можно. Хочешь на спор?
– А тетя Наташа тебе велела? Помнишь, как в прошлый раз увязался? Тебе мало попало?
– А вы тете Наташе не говорите, ладно? Я ведь только провожу немножко, до рудника, и обратно ходу…
И, энергично действуя палками, умело развивая хороший ход, маленький лыжник все быстрее и быстрее заскользил с холма, оставив на вершине его оторопевших от неожиданности ребят. Слегка растопырив ноги и присев, он обогнул кусты и через минуту потерялся за сугробами в снежной долине.
Чудинов продолжал работать за своим столом в бюро. Несколько раз он поглядывал на маленький репродуктор радиосети, но стойко отворачивался. В конце концов, не выдержав и ругательски себя ругая, он, как бы невзначай, воровато включил громкоговоритель.
«Сообщаем последние сведения с дистанции лыжной гонки», – донеслось из-за тюлевого экранчика репродуктора.
Чудинов невольно прислушался.
«…команда „Маяка“, ослабленная отсутствием своей сильнейшей гонщицы, несколько поотстала. В команде „Радуга“, тем не менее…»
Чудинов решительно выключил репродуктор.
Метель, как это часто бывает на севере Урала, ринулась на город неожиданно. Вдруг зазвенели, струясь между прошлогодними замерзшими былинками, торчавшими из-под сугробов, змейками вьющиеся вихри поземки. Вокруг кустов стало как бы начесывать белую кудель наносов. Сразу наволокло откуда-то клочковатую облачную муть, закрывшую все небо, и без того короткий зимний день стал угрожающе меркнуть. Тревожно и зловеще заныли провода, ветер засвистел в пролетах мачт высоковольтных передач, шедших из города на рудники. Защелкал, как кнут в воздухе, оторвавшийся с одного конца от стартового столба транспарант, и ветер прогнал по улицам первый, круто завившийся белый кубарь метели.
Не прошло и десяти минут, как все вокруг смешалось в холодном кипении взметенного снега, и все звуки утонули в нарастающем посвисте бурана.
Тепло и уютно было в этот час в чистенькой столовой интерната. Ребята кончали вечерний чай.
Наташа была в своей комнате. Она проверяла тетрадки. В глазах у нее рябило от толстых и тоненьких, старательно выведенных по косым линеечкам кружочков, палочек, хвостиков, но привычный слух продолжал улавливать все, что происходило внизу, в столовой.
Наташу не беспокоил ребячий гам, она даже любила его. Он казался ей естественным в необходимым, как постоянный шум леса за окнами интерната. Наташа по-настоящему любила ребят, это было у нее с детства. Она еще школьницей любила возиться с малышами и потому считалась отличной вожатой младших классов. А тот, кто любит по-настоящему детей, не ради забавы или нетрудного, преходящего умиления ими, понимает, что детям нужен шум, что постоянная тишина для них стеснительна. Наташа любила ребят, не принимала их мелкие провинности за неисправимую испорченность, маленькие уловки – за коварство, невольное ослушание – за своенравие. Она была строга с детьми, но умела всегда сказать всю правду, как порой ни трудна она была, и сама добивалась правдивого признания от любого неугомонного враля. Она твердо верила в чуткое и трепетное благородство взыскательной ребячьей души.
Сейчас внизу, в столовой, было почему-то слишком уж тихо. А Наташа знала, что тревожиться надо не тогда, когда в комнате, где много ребят, царит отчаянный шум, а именно в тех случаях, когда там возникает внезапная и противоестественная тишина. Тогда надо немедленно бежать туда, ибо, значит, там что-то случилось…
Наташа быстро спустилась в столовую, но там все было в порядке. Некоторые ребята уже вставали из-за стола.
– Спасибо, тетя Наташа. Можно встать?
Наташа привычно оглядела стол, проверяя, все ли доедено, не припрятаны ли корочки под тарелками, как это делали некоторые баловники. И вдруг она заметила, что среди пустых приборов и порожних стаканов стоит один, полный молока, перед тарелкой, на которой лежит не съеденный кусок пирога и конфета «Мишка на севере».
– Ребята, кто это молока не пил? – спросила она.
Дети молчали. Катя, по школьной привычке, подняла руку, хотела что-то сказать, но вдруг полные губы ее жалко вытянулись, скривились, и она громко заплакала.
И тут, словно по команде, заревели, все, кто был в столовой. Ребята ревели громко, хором, с ужасом глядя сквозь слезы на Наташу. И она поняла, что произошло что-то страшное, вызванное нарушением каких-то запретов.
Через минуту Наташа стремительно набирала в кабинете заведующей номер телефона городского комитета физкультуры.
– Комитет? Это кто? Скуратова говорит, из интерната. У нас мальчик пропал, за лыжниками увязался. Что? Возвращают из-за погоды всех? А мальчика нет с ними? Не знаете? Орлов Сережа…
А по долине, где проходила трасса гонок, уже мчалось несколько аэросаней, высланных из рудника. Они неслись навстречу передовым лыжникам. Пропеллер ревел в вихрящихся облаках снега. Сани летели сквозь снежную бурю, словно сами порожденные метелью. Пурга уже заметала вешки, отмечавшие дистанцию, алые флажки волочились в ветре по выросшим сугробам. С каждой минутой муть сгущалась над равниной все более и более. Казалось, что она готова сейчас схватиться и затвердеть, как гипс.
Когда аэросани встречали кого-нибудь из гонщиков, мотор стихал, и тогда было слышно, как через рупор с борта кричат:
– Кончай!.. Кончай гонку!.. Пурга идет!.. Отменяется все! Давай к автобусам, здесь, у рудника!
Через полчаса к гостинице, где был назначен сбор, стали подъезжать автобусы. Из них вылезали с лыжами участники гонки. Они вбегали в вестибюль, терли застывшие руки и щеки, прыгали на месте, обогреваясь.
– Спасибо еще, что аэросани с рудника навстречу выслали, – возбужденно проговорила Маша Богданова, дуя на свои маленькие красные руки, – а то бы досталось нам! Ну и метет!..
Дядя Федя проверял вернувшихся по списку.
– Товарищи, давайте-ка проверим – никто не отстал? Аболин! Тут? Так. Акулиничев имеется? Богданова? Вижу, тут. Бегичев? Гаранин…
Метель била снегом в стекла. Порой удары ветра со снегом сотрясали, казалось, все здание гостиницы. Дядя Федя продолжал выкликать:
– Сафронова… Селищев… Так. Скура… Ах да, не участвовала.
Он уже вычеркнул карандашом имя Наташи из списка, как вдруг из-за спин окруживших его лыжников раздался голос:
– Я здесь… Только сейчас не в этом же дело!..
– Верно, поздновато спохватилась, Наташенька, – острила Маша Богданова.
– Ребята, я хочу вам сказать… как вы можете?.. Раз такое случилось… – Низкий, грудной голос Наташи, обычно такой спокойный, заметно осел в дрожи.
– Да что уж тут сейчас говорить, – усмехнулся дядя Федя.
– Да вы слушаете? Я к вам, как к людям, а вы… – начала было Наташа, но махнула рукой и резко повернулась.
В это время, легко раскидывая всех, к дяде Феде приблизилась Олимпиада Гавриловна, вышедшая из соседней комнаты. Она была взволнована.
– Слышали? Из комитета звонили, – мальчик заблудился из интерната. Увязался за вами и пропал.
Все оглянулись на то место, где только что стояла Наташа, но было уже поздно. В резко двинувшихся стеклах вертящейся входной двери мелькнула ее фигура. Вот она показалась за окном, освещенная качающимся, мутным от снегового кипения светом фонаря, и исчезла в темноте. Только медленно вращалась еще тяжелая входная дверь со стеклянными переборками.
Все кинулись вдогонку, но застряли в вертушке, задержались, а когда выскочили на улицу, там уже никого не было. Напрасно кричали в темноту:
– Погоди, Скуратова! Вернись, ведь мы же не знали!
– Вот, ей-богу! Не кругло как все вышло… – приговаривал торопливо дядя Федя.
Маша Богданова схватилась за щеку:
– Ой, ребята, нехорошо как получилось! Она к нам за подмогой, а мы ей смешки. Ведь пропадет одна. Она на лыжах кинулась, вон след. А задувает-то как, темень какая! Что делать будем? Я считаю, всем надо идти.
Кто-то еще пробовал кричать в беснующуюся мутную тьму:
– Наташа-а-а! Скуратоваа-а! Стой!
Ветер возвращал им эти крики вместе с горстями колючего снега.
– Аболин, – распоряжался дядя Федя, – звони на рудник и в аэропорт – пускай навстречу высылают искать и по радио пусть объявят.
Не прошло и десяти минут, как от гостиницы стали один за другим уноситься в ревущую тьму лыжники с зажженными факелами. Вскоре ветер донес прерывистый гудок с рудников, заголосила сирена обогатительной фабрики. Гудки то утихали, то снова взвывали, сливаясь с ревом пурги. Тревожные голоса их давали направление тем, кто вышел на поиски пропавшего.
В парикмахерской гостиницы «Новый Урал» тетя Липа на всякий случай сунула боты Адриана Онисимовича в шкаф, заперла дверцу на два оборота, спрятала ключ в карман и стала в дверях, скрестив богатырские руки на груди, как неумолимый и бдительный страж. Тут ее и застал бедный парикмахер.
– Если вы полагаете, что это меня остановит, то глубоко ошибаетесь, – произнес он, оглядев Олимпиаду Гавриловну снизу вверх, для чего ему пришлось высоко и гордо закинуть голову.
Затем он молча обвязал шею толстым шарфом, поднял бобриковый воротник пальто и, повернувшись решительно, зашагал к дверям, где стояли у косяка лыжи.
– Ну что вы с собой и со мной делаете только! В такой мороз и без ботиков! – В отчаянии тетя Липа распахнула шкаф и брякнула к ногам Дрыжика так и подскочившие боты на резиновой подошве, сверху суконные, системы «прощай молодость», как их называют спортсмены.
Адриан Онисимович быстро напялил боты, щелкнул застежками, захватил лыжи и выбежал вслед за спешившими спортсменами.
Глава VI
Снег стучит в сердце
Разыгралась чтой-то вьюга,
Ой вьюга, ой вьюга,
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага.
А. Блок
Увлекшийся работой Чудинов некоторое время не обращал внимания на то, что происходит за окнами бюро. Он только спустил шторы, когда стало посвистывать в щелях окон и задувать в комнату холодными струйками ветра. Работа шла хорошо. Чудинов уже предвкушал, как назавтра он сперва распечет слегка своих чертежников (очень уж усердствовать не стоило, он все-таки помнил, что такое для истого болельщика день больших состязаний), а потом покажет, как он разработал новое задание.
Но тут что-то заставило его прислушаться. Сквозь все нараставший гром и посвист метели, шаставшей снегом снаружи по стенам здания, просквозил какой-то тревожный, ноющий звук. «Ого, метель-то разыгралась серьезная», – подумал Чудинов, вслушиваясь в нестройный, стонущий на разные тона звук, который рвался снаружи. Воющий рев метели как бы подчинялся этому странному звуку, становился то громче, то слабее, почти замирал и вдруг опять усиливался, словно повинуясь какому-то неровному и тяжелому биению. И вдруг Чудинов понял, что это гудят на заводах и ветер то доносит гудки, то заглушает их гулом бурана. Потом ему показалось, что откуда-то пробился далекий частый набат. Чудинов подошел к окну, но разглядеть ничего не мог. Метущаяся мутная мгла, в которой расплылись светлые блики вокруг фонарей, кишела за окнами. Чудинов включил репродуктор.
«…сбор лыжных поисковых партий у гостиницы „Новый Урал“, – раздалось в комнате. – Они прочешут весь район рудника и аэропорта, где, по-видимому, находится заблудившийся ребенок».
Диктор кончил читать сообщение, и наступила пауза. Чудинов ждал: может быть, повторят. И действительно, после щелчка в репродукторе послышалось:
«Внимание, говорит Зимогорский радиоузел. Повторяем наше сообщение: в районе рудника и аэропорта пургой застигнут ребенок из интерната. На спасение заблудившегося мальчика вышли лыжники из города. В аэропорте организована лыжная поисковая партия. Приглашаются добровольцы-лыжники. Сбор лыжных поисковых партий у гостиницы „Новый Урал“».
Чудинов выпрямился. На секунду ему показалось, что колющая легкая боль резнула у него сквозь колено, но тотчас же прошла. Да и не до этого было сейчас. Он устремился к дверям.
У гостиницы ветер рвал пламя факелов, которые держали лыжники.
– Есть лыжи свободные? – спросил выбежавший из подъезда Чудинов, который уже успел побывать у себя в номере, чтобы переодеться в свою неизменную лыжную клетчатую куртку.
Маша Богданова, услышав его голос, одним толчком подъехала поближе, вгляделась, не веря своим глазам, но все же в летучем мельтешащем свете факелов узнала начальника.
– Степан Михайлович, вы? Вам же трудно… Вы же…
Чудинов резко оборвал ее:
– Завтра поговорим, трудно или легко. Где лыжи взять?
– А вам, товарищ, когда-нибудь приходилось иметь дело с этой снастью? – осторожненько спросил дядя Федя, уже наслышанный о том, как относится к спорту новый начальник конструкторского бюро.
Чудинов отвечал быстро, нетерпеливо:
– Приходилось, изредка.
– Ну и как, – поинтересовался дядя Федя, – получалось? У нас тут местность очень пересеченная.
– Карту! – коротко потребовал Чудинов.
Дядя Федя, иронически пожав плечами, поднес к факелу планшетку с картой:
– Смотрите, чтобы вас потом самого искать не пришлось.
– Как-нибудь сам найдусь. Ну-ка… лыжню! – крикнул он властным и звучным голосом. Все невольно попятились, отступая. И он унесся в метельную темь, сразу с места уверенно взяв сильный ход.
– Смотри, какой прыткий! – удивился дядя Федя. – А стойка какая, видали? Ой, братцы, это он, кажется, все темнил…
Жутко было сейчас человеку в поле. Наташа упрямо пробивалась сквозь бушующую стену пурги. Столбы крутящегося снега налетали с маху, рушились на нее, грозя свалить с ног, слепя и на мгновение лишая дыхания. Но девушка упрямо шла вперед, низко пригнувшись, иногда примечая торчащую вешку, минутами теряя направление, вслушиваясь в гудки. Она то проваливалась в сугроб, то снова вскарабкивалась на крутогор.
Наташа была опытной лыжницей. Она даже не помнила, когда в первый раз стала на лыжи. Вероятно, почти тогда же, когда самостоятельно стала на ноги. Она привыкла к далеким лыжным переходам. Бывало так, что неделями ей ежедневно приходилось и в школу-то ходить на лыжах. Лыжи для нее были не только спортом, но и привычным способом передвижения. Прежде она никогда и не думала о том, что лыжня станет для нее тропой, где ее ждала сперва слава, а потом позор. Несколько лет назад во время комсомольской лыжной вылазки на нее обратил внимание заезжий инструктор физкультуры, уговорил ее выступить на областных соревнованиях. С того дня и началось. Но теперь с этим было покончено. Лыжи для нее стали снова только привычным средством для любимых прогулок.
Не раз случалось Наташе быть застигнутой в поле метелью. Но такого, как сегодня, ей еще не выпадало. Она уже жалела, что не дождалась других лыжников, которые, конечно, теперь уже вышли тоже на поиски Сергунка.
Ничего не видно было вокруг в этом кромешном мутно-белом аду. Свирепое кишение взбесившегося снега, казалось, заполняло весь мир, и тщетно было взывать, сложив ладони рупором, проталкивая крик в этом яростно клокочущем ледяном воздухе:
– Сергуно-о-к!.. Се-ре-жа… Орло-ов!..
Но снова и снова звала она мальчика.
Внезапно она замолкла, тяжело дыша, прислушиваясь.
Откуда-то, казалось издалека, а может быть, и совсем рядом, сквозь белую круговерть донесся со стороны почти неразличимый слабенький голос: «Ау-у!»… Наташа, с места развернувшись, бросилась туда, откуда послышался ей ответ. Облака снега, ринувшиеся навстречу, на мгновение ослепили ее. Она зажмурилась, оборачиваясь, чтобы передохнуть, и не видела, что лыжи ее уже скользят по снежному карнизу – настругу, свисающему с края оврага. Она только почувствовала вдруг, что все под ней куда-то оседает вниз, безудержно увлекая за собой, и вместе с небольшой лавиной стремглав обрушилась на дно овражка. Он был не очень глубок, но крут. Наташа сильно ушибла руку при падении. С трудом выбралась она из-под снега и только тут с ужасом убедилась, что одна лыжа у нее сломана, а без лыж в такую погоду и километра не пройдешь. Наташе показалось, что, словно почувствовав всю ее беспомощность, пурга с новым неистовством задула навстречу. Несмотря на боль в руке, Наташа кое-как выбралась из овражка и позвала Сережу. Ей снова послышалось тихое «ау». Почти по самый пояс утопая в снегу, она кинулась на зов, выкарабкалась из сугроба. Впереди затемнел полузанесенный куст. Что-то шевелилось под ним.
Через минуту Наташа уже поднимала за плечи полузамерзшего, совсем ослабевшего мальчика. Она пыталась поставить Сергунка на ноги, но мальчуган так ослаб и застыл, что снова валился на снег. У него хватило только сил, еле шевеля губами, произнести:
– Тетя Наташа, ты иди, а я лучше тут полежу, отдохну чуток.
Наташа грела ему своим дыханием руки, терла варежками щеки, теребила, отряхивала.
– Сергунок, милый… ты, маленький, никак не сможешь идти?
Он вяло отводил ее руки, твердил виновато:
– Я ног не чую. Ты иди, тетя Наташа, я уже теперь не боюсь, раз ты меня сыскала. Ох, я рад до чего, что нашелся! Ты только не серчай, что я заблудился. Нечаянно… Я больше никогда сроду не стану…
Их обоих заносило снегом. Нельзя было оставаться тут на самом ветру. Надо было найти хоть какое-нибудь укрытие. Наташа, отвернувшись от ветра, как бы упираясь в него спиной, связала лыжи Сергунка своим шарфом, соорудила что-то вроде салазок, уложила на них мальчугана и попыталась волочить самодельные санки за собой. А метель задувала все неистовее, сплошной поток плотного, как будто уже в воздухе слежавшегося снега хлестал навстречу. Буран закручивал эти хлещущие струи вокруг. И Наташе, ослабевшей, терявшей последние силы, казалось порой, что она попала в какие-то огромные, бешено вертящиеся двери и безнадежно крутится, крутится в них и никак не может угодить в выход.
Она то и дело падала на колени, проваливаясь уже выше пояса, с трудом поднималась снова.
Потом один раз у нее уже не хватило сил подняться…
Лыжники с электрическими фонариками в руках и с факелами, которые, словно огненные квачи, размазывали тускло светящиеся пятна в темном ревущем пространстве, шли со стороны городка и аэропорта, прочесывая навстречу друг другу весь район, примыкавший к трассе недавних гонок. Они рассыпались по снежной равнине, взвихренной бураном, обходя ее двумя широкими цепями, которые, должны были сойтись, как две скобки. Зарево факелов улетучивалось в облаках несущегося снега.
Лучи электрических фонариков беспомощно задыхались в мути. Совсем в стороне от уже занесенной гоночной лыжни луч одного из фонариков вдруг остановился на обломанной, ветке куста, упавшей на снег, по-видимому, недавно, так как метель еще не успела занести ее полностью. Рядом свет фонаря обнаружил ямки на месте свежих, но уже полузанесенных следов. Некоторое время круглое световое пятно от луча фонарика металось вокруг. В конусе луча, лихорадочно ощупывавшего сугроб, кишели яркие высвеченные снежинки. Потом луч уставился на ветку куста, на которой колотился на ветру зацепившийся за колючку помпон – кисточка от детского башлычка. Свет фонарика рванулся дальше по еле заметным следам, почти уже сровнявшимся с сыпучей поверхностью сугроба. Секунду-другую он петлял по сторонам и вот вздрогнул, остановился, набредя на полузанесенные детские лыжи. Еще быстрее стал шарить вокруг в этом темном, словно дымящемся пространстве луч фонарика, пока в конусе света не появились очертания двух прильнувших друг к другу и совершенно белых, будто загипсованных фигур.
Полузамерзшая Наташа, прикрыв собой от ветра Сергунка, прикорнула на руках с ним за сугробом. Девушку и мальчика уже почти занесло снегом. Оба были недвижны, в забытьи. Только свиристел ветер в сучьях кустарника да шумела яростная поземка.
Наташу вывело из беспамятства ощущение чего-то обжигающего во рту. Она судорожно закашлялась, отталкивая руку которая вливала ей почти насильно в рот коньяк из фляжки. Ослепленная лучом фонарика, направленного ей прямо в лицо, она ничего не видела вокруг, но сквозь тугой поток ветра и снега, несшийся из тьмы, до слуха ее пробились обращенные к ней слова:
– Подняться в состоянии? Мальчика возьму сам.
Обопритесь на меня. Тут рядом шалаш. Я вешку поставил.
– Постойте… Это кто? – еле справляясь с окоченевшими губами, пыталась спросить Наташа.
Голос из пурги и темноты отвечал быстро и кратко:
– Потом, потом… Молчите, дышите в шарф.
Наташа почувствовала, как теплый вязаный шарф, закинутый за ее шею, ложится на лицо, прикрывая его от ветра. На мгновение она увидела в свете фонарика рукав клетчатой куртки. Блеснула на обшлаге выпуклая пуговица в форме маленького футбольного мяча. Кто-то подхватил Сергунка на руки и, оставаясь невидимым в темноте, помог подняться Наташе. Прикрывая обоих плечом, повел сквозь толщу рвущегося навстречу ветра к полуразрушенному охотничьему шалашу. Наташа и Сергунок были уже упрятаны в это шаткое, заваленное снаружи снегом убежище, когда зловещее мутное пространство над равниной начали пронизывать уже совсем рядом лучи прожекторов и отсветы факелов. Вскоре до лыжников, участвовавших в поисках, донесся глухой, тонущий в реве пурги голос:
– Эге-гей! Сюда все! Обнаружил!
И замигал, вспыхивая и потухая, фонарик. На этот зов и прерывистые вспышки фонарика к шалашу со всех сторон понеслись из тьмы факелы. Прожекторы аэросаней, бродившие вокруг, скрестились на ветхом, занесенном сугробами сооруженьице. Ослепительный свет, пробившись сквозь роившиеся клубы снега, залил внутренность шалашика. Окончательно пришедшая в себя Наташа счищала снег с Сергунка, который, полуочнувшись, припал к ее лицу. Ближе всех к спасенным оказались Маша Богданова, расторопный дядя Федя и вездесущий Ремизкин, В слепящем ореоле лучей, бивших им в спину с аэросаней, и как показалось сперва Наташе, дымящихся, они ворвались в шалашик. Им пришлось брать неожиданное препятствие, нечто вроде снежного порога, наметенного у входа бураном. Но когда увесистый дядя Федя, замешкавшись, наступил на этот снеговой накат, раздался приглушенный стон:
– Ой, ногу… с ноги сойдите!.. И так отморозил. И в невыносимом для глаз сиянии прожекторов из-под смерзшейся соломы, укрытой снегом, задом к лучам, посылаемым прожекторами, выполз совершенно окоченевший Дрыжик.
Наташа глазам своим не верила. Как трагикомически кончался кошмар этого вечера!
– Это вы нас сюда? А я уж думала, конец… Спасибо…
Между тем порывы ветра заметно слабели. Перестал валить снег.
Маша Богданова прижималась к холодным щекам подруги, обнимала ее, тормошила Сергунка.
– Ух, чертушки вы наши!.. Было из-за вас делов!.. Наташенька, неужели это он тебя? – зашептала она в ухо подруге. – Смотри пожалуйста, как повезло человеку! Недаром он твой вздыхатель. Смотри-ка! Нашел и укрыл. Ну дела… Ай, Адриан Онисимович, вы же герой, однако!
Продрогший, ослепленный лучами прожекторов, жмурясь, отряхиваясь, еще сам не соображая, как все это случилось, Дрыжик бормотал, вертя в руках карманный электрический фонарик.
– Ах, оставьте, прошу! Не знаю, право… Возможно, бессознательно… Не отдаю еще отчета. Не окончательно еще память восстановилась…
Донат Ремизкин, в полном раже оттирая других лыжников, лез к Наташе.
– Все-таки нельзя ли точнее? Кто вас обнаружил первым? Вы сами сюда добрались или кто вас?.. – Он уже вытаскивал из куртки свой замусоленный блокнотик. – Кто? Мы портрет дадим на первой полосе. Ведь это какой же материал для газеты, соображаете?
Кто-то постучал ему легонько кулаком в плечо. Ремизкин обернулся.
За ним стоял на лыжах инженер Чудинов. Он глаз не сводил с лица Наташи, ярко освещенной теперь прожекторами.
– Простите, – негромко в самое ухо Ремизкину проговорил Чудинов, – я не так давно в Зимогорске, не всех знаю. Это ведь Авдошина?
– Какая такая Авдошина? – поразился Ремизкин. – Это же наша чемпионка, хозяйка снегов, как говорится, Скуратова. Вы что, не признали? Ей-богу, честное даю слово, даже удивительно!
Чудинов открыл рот, а потом захлопнул его. Стал быстро выбираться из группы лыжников.
«Определенно она. Конечно, она. Час от часу не легче. Но почему Скуратова?»
Но Ремизкин, найдя подходящий объект для излияния и видя в Чудинове приезжего, еще мало разбирающегося по всех местных делах человека, уже настиг его:
– Как считаете, товарищ, надо в Москву сообщить? Такое происшествие в нашем районе! Это же называется именно – незаметный герой. Заголовок дадим: «Благородный поступок»… Нет, лучше: «Отвага и скромность». Правда здорово? Это звучит. Ей-богу, честное даю слово.
Чудинов пожал плечами:
– Нормально. Не все ли равно, кто первый обнаружил? Не на соревнованиях. Важно, что столько народу бросилось на поиски, это здорово. А вообще-то, спасены– и ладно.
– Ну знаете, товарищ! – горячился Ремизкин. – Говорить теперь, конечно, легко, а вы бы вот попробовали сами.
– Я пробовал, – сказал Чудинов и еще раз шагнул вперед, внимательно вгляделся из темноты в лицо Наташи, которая уже совсем оправилась, раскраснелась, стояла в накинутой кем-то стеганой куртке и укутывала в теплый шарф Сергунка.
– Она и есть, – проговорил Чудинов, отъезжая в сторону, чтобы выйти из луча прожектора, – Скуратова. Вот поди ж ты! А в Москве сказали: Авдошина из Вологды. Ничего не понимаю!..
Ремизкин уже наседал на еще не совсем очухавшегося Дрыжика, что-то чиркал в своем блокноте.
– Так все-таки как же это получилось-то? Неужели не помните?
– Да ведь, собственно… – бормотал, растерянно оглядываясь, парикмахер. – Тут, в общем, довольно просто получается. Следую я таким направлением… Замечаю возвышение, вижу шалашик, а меня заносит. Ну и… Разрешите в другой раз, чересчур окоченел.
И вдруг стало совсем темно. Аэросани выключили прожекторы. Интервью оборвалось. Все окутала кромешная, непроницаемая тьма.
Глава VII
Разговор начистоту
Была уже глубокая ночь, когда Чудинов добрался до гостиницы. Раненая нога все время напоминала о себе, видно порядком он натрудил и разбередил ее. Неожиданное открытие совершенно сбило с толку. Спасенная девушка оказалась Скуратовой, а в Москве ее называли Авдошиной. Но несомненно это тогда была именно она, сердитая красотка!.. Ему запомнилось это характерное лицо, на которое он успел тогда близко глянуть через двенадцатикратный полевой бинокль. Круто выведенные щеки, чуточку вздернутый нос, серые глаза с выражением ребячливого своенравия и женственная, застенчиво-упрямая складка по-детски выпяченных губ.
И надо же было случиться сегодня этому бурану! Теперь глупо уже будет у себя в бюро изображать ненавистника спорта или, во всяком случае, равнодушного к лыжам человека. Должно быть, они уже заметили его хватку и стиль, если хоть немножко разбираются в этом деле. А ко всему еще это странное открытие: не Авдошина, а Скуратова. Не Вологда, а Зимогорск. Уж не нарочно ли это все Евгений подстроил тогда в Москве?..
Чудинов специально задержался, чтобы не попадаться на глаза возвращающимся лыжникам. Еще таилась смешная и нелепая надежда, что, может быть, он остался незамеченным в общей сутолоке. Стараясь не шуметь, он осторожно поставил в вестибюле лыжи, которые ему были даны дядей Федей. Но уже спешила к нему бессонная Олимпиада Гавриловна.
– И вы ходили? У вас же нога… Прямо все с ума посходили с этим! Наш-то Адриан Онисимович – и тот! Что это, верно говорят, будто он-то и разыскал? Сказывали, их там в шалашике вместе и обнаружили, куда он их приволок. А ведь скромник-то какой, не признается по сей момент полностью. Намекает, а таится. «Не помню», – говорит. Вот благородной души человек! Из-за какой-то девчонки так здоровьем рисковал. Да что здоровьем – можно сказать, жизнью! – Она было отошла, направляясь к своей конторке, потом вдруг спохватилась – Ой, товарищ Чудинов, забыла совсем предупредить вас. Там я к вам на вторую коечку командировочного одного поместила, временно. Уж извините – переполнение.
Свет в номере был погашен, но сквозь окно проникали отблески уличного фонаря. Пурга давно уже утихла, снежная муть осела. Фонарь за окном струил ровный и мягкий свет, и можно было различить все предметы в комнате.
Осторожно, чтобы не разбудить нового жильца, Чудинов раздевался в темноте, вешал одежду не в шкаф, а на спинку стула. Потом он ушел в ванную. Слышно было, как он там легонько ухает под душем и затем, покрякивая, обтирается полотенцем. Потом он вернулся в комнату, прошел к своей кровати, но споткнулся о стул и с грохотом уронил его на пол.
– Ох, простите, нашумел! – сказал он смущенно.
И услышал в ответ:
– Ничего, пожалуйста. Да зажги свет, хватит тебе в жмурки играть!
Вспыхнул свет. Чудинов, невольно приоткрыв рот в изумлении, с каким-то даже явным недоверием разглядывал нового постояльца. Он даже похлопал глазами, зажмурил их на миг и снова уставился, видимо не очень доверяя тому, что видит.
– Ты?..
– Как видишь, я.
И это был действительно я. Как я и предупреждал Чудинова, у меня нашлись дела в районе Зимогорска. Редакция получила ряд сигналов о задержке темпов строительства на самом руднике, и по дороге из Свердловска я, по распоряжению редакции, заехал в Зимогорск.
Самолет наш садился на зимогорский аэродром уже во время начавшейся метели. Из-за снежной бури, разыгравшейся, едва мы приземлились, я весь вечер не мог добраться из аэропорта до города и решил заночевать в комнате ожидания. Мне дали чистую койку, и, усталый, я тотчас же заснул. Уже за полночь, когда буран стих, попутные аэросани, по моей просьбе, захватили меня в город и доставили в гостиницу. По дороге я услышал историю о том, как были найдены и спасены заблудившиеся. Все говорили о каком-то парикмахере.
Олимпиада Гавриловна, когда я явился к ней в гостиницу, предложила мне на выбор койки в двух комнатах. Услышав, что в номере Чудинова есть свободная, я, конечно, попросился к нему.
– Вот это да! – изумлялся Чудинов, присаживаясь против меня на своей кровати. – Ну и вечер неожиданностей! Ну что же, здравствуй, Евгений, очень рад. Только предупреждаю, у нас сейчас будет с тобой серьезный, крупный разговор.
– Погоди, погоди, отложим большие разговоры до утра. Я устал чертовски, еле добрался сюда от аэропорта. Пурга все дороги замела… Но ты, как здесь, в общем, говорят, развил бурную деятельность?
Чудинов неожиданно перенес свое ладное, сильное тело на край моей кровати и слегка наклонился надо мной:
– Ох, Евгений, ты мне зубы не заговаривай! Это ты, старик, меня нарочно сюда запятил.
– Благодарю покорно! Теперь уже я виноват! Ты же твердо решил уехать из Москвы, при чем тут я?
– Вот-вот. Как это ты тогда мне расписывал? Таежная глушь, медвежий угол, волчьи тропы… никакого представления о спорте!.. Шут ты эдакий, чтоб тебя!.. Да тут просто дыхнуть нельзя от этих лыжников! Вообще, по-моему, тут пешком никто не ходит. Как из пеленок стал на ноги, так и пошел вымахивать до старости. Любой дед тебя тут на лыжах обставит. «Никакого представления о спорте!» Ведь знал же! Чего рожу воротишь?
– Что ты на меня накинулся? Ты же сам решил бесповоротно выбрать Зимогорск.
– А-а! Ты еще издеваешься? Да? Может быть, еще про Авдошину скажешь?
– Авдошина тут при чем? Она живет себе в Вологде, тренируется. Недавно на областных состязаниях показала недурные результаты.
– Слушай, старик, ты, может быть, кончишь дурака валять? Ты что, меня совсем идиотом считаешь? Я ведь с тобой серьезно говорю. Я тебя тоже хочу спросить: при чем тут Авдошина? В Москве тогда, на гонках, ты мне кого показал? Скуратову, местную чемпионку?
– Ну, это просто, значит, путаница какая-то с номерами. Мы вместе с тобой установили по списку, что это Авдошина. Просто перепутали. Ну, поздно сейчас об этом говорить. Значит, судьба такая, Степан!
– Я вот возьму сейчас эту судьбу за шиворот и вышвырну к чертовой бабушке из своей комнаты! Что ты тогда скажешь?
Я на всякий случай отодвинулся подальше к стенке.
– Скажу, что и у судьбы бывают свои превратности. Ты лучше мне скажи, тебе, что же, удалось до сих пор таиться?
Чудинов тяжело вздохнул:
– Да, пока держался. Боюсь только, что сегодня все кончилось. Очень глупо вышло. Ты слышал, верно?.. Пурга, понимаешь, ребенок один заблудился и девушка, воспитательница из интерната местного. Вот эта самая твоя Скуратова. Ну, я слышу – гибнут. Знаешь, тут уж не до принципов, люди же. И пошел. Пришлось стать на лыжи. Они и глаза выпучили. Я тут у них гонителем спорта прослыл.
– Так, так, – протянул я, поглядывая на своего смущенного друга. – Ну, и каков результат поисков? Говорят, нашли? Благополучно спасли?
– Обнаружили, – нехотя отвечал Чудинов. – Обоих… Да уж и не так это сложно было. Район ограниченный, ориентиры хорошие. Прочесывали густо, кто-то же должен был наскочить.
Я еще раз внимательно поглядел ему в лицо и слегка приподнялся на подушке, опираясь на локти.
– Ага! Несложно, значит? Так. Ну, и кто же все-таки первый обнаружил в такую пургу, или, как ты выражаешься, «наскочил»?
Чудинов встал, зевая и потягиваясь:
– Да кто-то там из спасательной партии. Там набежало видимо-невидимо, чуть весь город на лыжи не поставили. Нога вот, понимаешь, опять заныла, беда. Что ты так на меня смотришь?
Я пристально разглядывал его.
Он немножко изменился за то время, что я его не видел. Пожалуй, даже чуточку отяжелел без привычных тренировок, но все же выглядел он у меня молодцом. Стройный, собранный, спокойный.
– Ну, чего уставился, спрашиваю! – недовольно повторил он.
? Да так, вспомнил кое-что из недавнего прошлого. Карельский перешеек, например…
Чудинов резко повернулся ко мне:
– Слушай, Евгений, позабыл уговор? Еще слово – ночуй где хочешь. Ты вот лучше скажи мне по совести другое, уважаемый специальный корреспондент, черт бы тебя разодрал! Ты мне объясни все-таки, каким же это образом у нас с тобой Клавдия Авдошина оказалась Натальей Скуратовой и пребывает, вопреки твоим авторитетным сведениям, не в Вологде, а именно здесь? Что это за странная путаница с номерами, а? Твоя работа?
Так… Пришел час ответа. Я старательно взбил подушку, устраиваясь на ночь.
– Ну что ты, Степан, на самом деле! Как я могу сам менять номера, перебрасывать лыжниц из города в город да еще переименовывать их! Ты считаешь меня слишком всемогущим. Это не в моей власти. И вообще я устал с дороги. Спокойной ночи.
– А-а, сразу в сон потянуло? – Он несколько раз сунул меня головой в подушку. – Это ты, старик, не ее, а меня, дурака, из города в город перебросил. Я тебе это припомню когда-нибудь!
– Ну что ж, приятно, когда друзья помнят добро.
– Добро? Думаешь, что обошел меня?
– Ничего не думаю и ничего уже не слышу. Я сплю. Сплю и вижу чудный сон: снежная равнина, и ты тренируешь Наталью Скуратову, Она тебе улыба…
Тут Чудинов ударил меня по голове подушкой со своей кровати и стал легонько ею душить. В общем, я чувствовал, что гроза миновала.
Я действительно очень устал с дороги и быстро заснул.
Проснулся оттого, что Чудинов опять слегка зацепил стул, стоявший между нашими кроватями. Я видел, как Степан подошел к стулу, осторожно, стараясь не зашуметь, снял со спинки клетчатую спортивную куртку с круглыми пуговицами, имеющими форму футбольного мяча с выпуклыми дольками.
Он взял куртку, осмотрел ее и стал накручивать на палец оборванную нитку, которая свисала там, где, как я заметил, недоставало сейчас одной пуговицы. Я слышал, как он ворчал про себя:
– Эх, незадача! Сколько лет держалась – и на тебе!
Не найдешь теперь тут такую. – Он сел на корточки, заглянул под обе кровати. – Да нет, конечно, не здесь обронил. Видно, посеял там. Ах ты, досада!
Он скосил глаза в мою сторону. Но я тотчас же зажмурился, делая вид, что крепко сплю.
Глава VIII
Метка на шарфе
В то утро редакцию газеты «Зимогорский рабочий» одолевали телефонные звонки. Когда я, следуя традициям приезжих корреспондентов, зашел сюда, чтобы нанести обычный визит вежливости редактору, во всех еще пустовавших комнатах и на всех столах трезвонили телефоны. Аппараты, казалось, подпрыгивали от нетерпения и готовы были сорваться с проводов. Редактор, пожилой человек в теплой, толстой, словно из войлока, куртке, с десятком авторучек и целым спектром цветных карандашей и линеечек-строкомеров, торчавших из нагрудных карманов, топая огромными валенками, с ожесточением хватался одной рукой за трубку звонившего у него на столе аппарата, а другой вынимал вату из уха.
– Да, слушаю! – Он закивал мне, указывая глазами на стул, приглашая присесть. – Да. Редакция. Хворобей у телефона. – Тут он чихнул раскатисто и надсадно, с каким-то жестоким наслаждением. – Благодарю вас. Что? Кто спас? Ах, в этом вопрос!.. А кого спас? – Он переложил трубку в другую руку, воткнул вату в ухо, которым слушал, высвободил затычку из второго. – Весь город звонит, товарищи дорогие!.. Кто спас, кого спас? – Он опять сокрушительно и со стоном чихнул два раза. – Самому спасу от вас нет! Мешаете работать!.. Марта Мартыновна, – крикнул он, повернувшись к дверям, – переключите, бога ради прошу, на себя аппарат…
Он бросил трубку на рычажок, аппарат сейчас же принялся звонить снова. Редактор снял трубку и положил ее на стол. Потом вынул вату из одного уха и запихал ее в трубку. Трубка приглушенно курлыкала на столе. Пользуясь этой паузой, я представился.
– Милости просим, очень приятно, – радушно сказал Хворобей, – поглядите. У нас тут строительство развернулось на полный ход. Этот новый инженер из Москвы очень толково жмет. По бытовому строительству большие перспективы. А тут лезут со всякой ерундовиной: кто спас, кого спас!
В кабинет ворвался Донат Ремизкин:
– Здравствуйте, товарищ Хворобей. Вчера уже поздно было, а у меня такой материал есть, прямо ахнете!
– Ох! – устало передохнул редактор.
– Вот именно, что не ох, а ах, – не унимался Ремизкин. – У меня уже есть строк двести. Называется «Люди спасены» и подзаголовок – «Отвага и скромность». Слышали? Во время вчерашнего бурана человек спас…
– Да кого спас? – спросил редактор.
Но Ремизкин, видимо готовя заранее им задуманный эффект, подлетел к двери и широко распахнул ее. В дверях показалась Наташа Скуратова. Она была немного бледнее обычного, и глаза ее были пригашены затаенной усталостью. Видно, немало пережила она вчера. Но все же я опять невольно залюбовался ею.
– Вот ее спас! – воскликнул Ремизкин. – И ее воспитанника Сережу Орлова из первой группы.
Наташа в некотором смятении оглядела всех нас:
– Товарищи, погодите, я ведь как раз пришла сказать…
Но редактор энергичным жестом остановил ее:
– Тихо. Прошу. – Он показал ей на свободный стул. – Так. Сели. По порядку. Вас спасали?
Наташа кивнула головой.
– Так. Значит, с этим ясно. Теперь: кто спас?
Тут опять вмешался Ремизкин:
– Разрешите? Я уже все обеспечил. Он здесь, чтобы без задержки было, прямо в номер… Адриан Онисимович, войдите, вас просят! – крикнул он в другую дверь, и оттуда появился Дрыжик.
Парикмахер был явно не в своей тарелке. Он вошел в нерешительности, прижимая к себе треух и как бы растирая им грудь.
– Вот он! – торжественно возгласил Ремизкин. – Товарищ Дрыжик. Я с утра все уточнил, расследовал, а вчера лично был на месте совершения… тьфу, извиняюсь, то есть на месте происшествия. Товарищ сам не помнит от переживаний, что как раз он сам-то и спас. А улики… то есть данные, все налицо.
Хворобей, надев очки, строго смотрел на Дрыжика:
– Товарищ, только короче. Номер стоит, газету задерживаем. Но отрицайте, спасали?
Дрыжик, только было присевший, снова вскочил, растирая грудь шапкой, которую он комкал в руке:
– Видите ли, я… конечно, спасал… то есть у меня было такое определенное намерение, и, значит, когда я увидел… смотрю это…
Наташа не выдержала:
– Товарищ редактор, и вы, Адриан Онисимович… Это все так, только я хочу одно сказать…
– Только быстрее! – Редактор с размаху и с треском положил толстый карандаш на стол. – Короче. У нас набор задерживается. Срочный материал с обогатительной фабрики, и вот товарищ из Москвы прибыл, специальный корреспондент.
Ремизкин посмотрел на меня с восторженным уважением. Наташа тоже удостоила меня любопытствующим взором. Хворобей продолжал:
– Короче. Сокращайтесь. Неужели не можете разобраться до сих пор? Вы спасали?
– Затрудняюсь уточнить, – бубнил растерянный, но честный Дрыжик. – Был отчасти без полного ясного сознания. Иду, значит, замечаю – шалашик.
– Ну, ясно же все. Скромность! – пояснил Ремизкин на ухо редактору.
Редактор опять хлопнул карандашом по бумаге:
– Психологически понятно. Материал в полосу! Быстро фото, клише в номер. Четыре квадрата.
– Товарищ редактор, – уже решительно начала Наташа, – я бы все-таки хотела сперва уточнить. Конечно, спасибо вам за внимание…
Но Хворобей уже не слушал ее:
– Некогда, дорогая, некогда. Все ясно. Номер стоит. Благодарить будете потом его! – Он ткнул пальцем в Дрыжика.
И дальше все произошло почти мгновенно. Ошарашенного Дрыжика посадили посреди комнаты в редакторское кресло, отодвинутое от стола. Ремизкин установил аппарат на треногу. Наташе, оторопевшей в такой спешке, он сунул в руку большую электролампу для подсвечивания. Сам Ремизкин почему-то, секунду подумав, влез на стул, собираясь снимать героя именно в таком ракурсе. Штатив аппарата он установил на столе. Войдя в привычный раж, он командовал:
– Нет, стоп… Дайте лампу! Товарищ Хворобей, попрошу подержать. Вы, Наташа, сюда! Я вас вместе – спасителя и спасенную. Предупреждаю, будет выдержка. Внимание! Наташа, прошу вас, молчите. После все скажете. Начали! Раз… два…
Дрыжик скромно, но в горделивой позе человека, которому слава не так уж нужна, застыл, поедая очами аппарат.
– Товарищи! – не сдавалась Наташа, но Хворобей и Ремизкин замахали на нее руками. – Однако, в конце концов, спасали-то меня! Я не спорю, Адриан Онисимович действительно был там под соломой…
– На… – сквозь зубы, стараясь не шевелить губами, поднял голос Дрыжик, продолжая сидеть неподвижно и подчиняясь фотовыдержке. – На… На соломе.
– Ну вот, все испортили! Придется сначала, – разогорчился Ремизкин.
– Ну хорошо, – продолжала Наташа, – был обнаружен, скажем, в соломе. Пускай так. А вот потом я обнаружила у себя на шее этот шарф. Это не мой, и здесь, глядите, какая-то метка вышитая. Часть уже стерлась, нитки повыдергались, а разобрать кое-что можно.
Я невольно вздрогнул, когда Наташа развернула этот весьма мне знакомый шарф. Все склонились над ним. На толстом шерстяном крутой, плотной вязки кашне можно было прочесть буквы, оставшиеся от когда-то вышитой метки.
– Разве это ваш шарф, Адриан Онисимович? – в упор спросила парикмахера Наташа.
Ремизкин секунду-другую вглядывался в метку, потом вдруг хватил себя ладонью в лоб так, что даже сам отшатнулся, взъерошил волосы и обвел нас всех взором, который, вероятно, был у Менделеева, когда тот составил Периодическую таблицу элементов, или у принца в сказке о Сандрильоне, когда потерянная туфелька пришлась как раз впору Золушке.
– Стоп, граждане! Понял, ей-богу, честное даю слово, все ясно! Как фамилия этого нового инженера, который тоже спасать ходил, а раньше прикидывался, что на лыжах ни бум-бум? Чудинов? А звать как? Степан? Теперь что получается? Видите, тут точка стерлась, еле видна… И что же мы имеем? С. Чудинов. Только конец метки вытерся. Вот это да! Бегу в «Уралпроект». От меня не утаишься!
Уже не глядя на Дрыжика, он резко повернулся и задел аппарат, который с грохотом упал на осветительную лампу, остававшуюся еще в руке у Хворобея. Лампа с оглушительным треском лопнула, свет погас.
– Все вдребезги, – резюмировал Дрыжик.
В конструкторском бюро все уже были на своих местах, когда появился Чудинов. Его встретили неожиданно бурными аплодисментами. Маша Богданова, волнуясь, вышла вперед, на середину комнаты. Из-за плеча ее восторженно смотрели молоденькая чертежница и волосатый чертежник, которые так недавно сердились на Чудинова.
– Уважаемый Степан Михайлович! Нам все известно…
Чудинов уже знал, что так будет… Он слегка опустил голову и исподлобья посмотрел на Машу:
– Что вам известно?
– Все, все, – заторопилась Маша. – И то, что вы были знаменитый чемпион, – это уже отрицать теперь не станете. Вон дядя Федя даже журнал достал за тысяча девятьсот тридцать девятый год.
Она посмотрела вверх через плечо назад, а волосатый чертежник осторожно раскрыл над ее головой страницу спортивного журнала, на которой был изображен в разных видах заслуженный мастер спорта Степан Чудинов, чемпион Советского Союза по лыжам за 1939 год.
– Степан Михайлович! А тренировать вы нас теперь станете? – Маша весело и заискивающе заглянула снизу в глаза начальнику. – Уж не будете ругаться?
Чудинов неловко хмыкнул и отвернулся.
– И какой вы хороший, смелый, что Наташу Скуратову спасли с Сережкой и даже сперва никому не открылись. Все на парикмахера подумали.
Чудинов резко обернулся и открыл рот, чтобы что-то сказать, но все заговорили разом, не давая ему возразить.
– Да, да, бросьте, хитрый какой! Опять таится! А нам из редакции звонили. Шарф обнаружили ваш с меткой. Все буквы ваши на месте.
– Да какой шарф? Никаких шарфов давно не ношу! – твердил обескураженный Чудинов. – И вообще, с чего вы взяли? Ну, насчет тридцать девятого года я не спорю. Было такое дело. А уж это оставьте, пожалуйста!
– Довольно скрытничать! – кричали ему все. – Все знаем, теперь уж поздно прятаться. Сейчас Ремизкин придет из редакции. В газете ваш портрет будет.
– Портрет? Этого еще только не хватало! Да что вы, товарищи! С ума вы сошли, что ли? – взмолился Чудинов. – Ну, хватит, за работу, живо! Я сейчас дам новые расчеты…
Он уже повернулся, чтобы выйти в соседний кабинет, но в дверях наткнулся на Ремизкина. Тот надвигался на Чудинова, не сводя с инженера глаз и объектив фотоаппарата.
– Вы это, дорогой товарищ, что так нацеливаетесь?
– Товарищ Чудинов, – взволнованно, но настойчиво объявил Ремизкин, – сейчас уже бесполезно отрицать. Вот вещественное доказательство – шарф с вашей меткой, видите? «С. Чудинов». – Он потряс над головой шарфом.
– Положим, я этого тут не вижу, – сказал Чудинов, но с явным смятением посмотрел на шарф.
– А вы взгляните мысленно! Вот, если тут продолжить, как раз и получится, что С. Чудинов.
– Странно, – растерянно проговорил Чудинов, – был у меня похожий шарф, но только я его еще в году эдак сорок шестом уронил с яхты на Ладоге и утопил нечаянно. А это просто случайное совпадение. Да вообще, с чего вы взяли? Чепуха какая!
– Да, как же, – набросился на него Ремизная. – Ведь все же буквы совпадают. Погодите, я вас только сниму.
– Послушайте, приятель, – уже совсем сердито сказал Чудинов. – Беседа закончена. Ясно?
– Так ведь буквы же! – не сдавался Ремизкин.
– Не приставайте, а то я вас на такую букву пошлю… – уже грубо сказал Чудинов, отвел рукой попавшегося ему на дороге волосатого чертежника и быстро вышел из комнаты.
Ремизкин устремился было за ним, но в это время позвонил телефон. Маша подошла:
– Из редакции? Кого? Тут Ремизкин. Донат, вернись, из редакции тебя.
Запыхавшийся Ремизкин кинулся к телефону, схватил трубку.
– Не дают оперативно работать! Ну, что такое? Как? Кто? Тот, кто спас? Сам пришел?..
Все смотрели на него в полном смятении.
А в это время в редакции «Зимогорского рабочего» перед Хворобеем сидел, развалясь, небритый, запухший детина в стеганом ватнике.
– Погодите, Ремизкин, – говорил в телефон редактор, – погодите у телефона. – Он повернулся к собеседнику: – Так вы утверждаете, что вы именно обнаружили заблудившихся?
Тот откашлялся и, немного поерзав, расположился удобнее в кресле.
– Вполне свободная вещь, спросите милицию. Обнаружили меня в той же местности, как я был не в себе, чересчур окоченевши. Конечно, я вам все это в точности объяснить не берусь, как я, будучи, говорю, сильно окоченевши, и, конечно, как шел заступать в аэропорт, то принял немного… К тому же учтите, я по состоянию здоровья зарегистрирован как лунатик, могу вам справку из амбулатории. Вот сон вижу, что сплю вроде… А сам хожу и после не имею памяти, где ходил. Лунатизм. Вам это понятно? Это вы обратите внимание… Теперь, значит, дело как было…
– Понятно, понятно. Ремизкин! – закричал в трубку Хворобей. – Имейте терпение, сейчас я все выясню.
– Да что выяснять-то? – продолжал посетитель. – В газету объявление я не требую. Дайте справочку на руки, что не мог заступить вовремя по причине спасения погибающих. Печать приложите, и все. Мне лишние разговоры эти ни к чему. А то меня через все это с работы сымают, под прогул подводят. Я же разве виноват, что на меня напал лунатизм?
Ремизкин что-то верещал в трубку. Хворобей закивал головой:
– Сейчас спрошу. – Он перегнулся через стол, насколько позволил ему провод. – Быстро: шарф теряли? Теряли, спрашиваю?
– А как же, – не смутился посетитель, – свободная вещь. Как меня обнаружили, я хвать-похвать – нет на мне ничего, ни, конечно, денег, ни вот этого самого… шарфа…
Трубка опять заверещала, и редактор, поднося ее к самому рту, закричал:
– Да сейчас, сейчас! Не порите горячку! Выясню… Как, товарищ, ваша фамилия?
– Фамилие мое будет Сычугин. Так запомните или написать вам?
– Фамилия Сычугин! – закричал редактор в телефон.
И услышал, как Ремизкин там, у другого конца провода, охнул:
– Как Сычу… Граждане, отставить! Еще один спаситель нашелся! Буква в букву…
