Батальон капитана Шаракшанэ стоял в резерве.

Вечером он должен был выступить на передний край.

На восходе солнца, когда Олейник и Андрей еще были на командном пункте полка, Кузьма Ярцев одним из последних вылез к огню. Его била крупная, лошадиная дрожь. Он начал совать руки в огонь. Петро Семиглаз подивился:

— Шо тебя такая трясучка взяла?

— Пр-р-ромерз, — ответил Ярцев.

— А по моей думке, у тебя зараз не так утроба, як душа дрожит. С чего так?

— А душа не мерзнет?

— Яка душа!

Подошла кухня. Все отправились к ней с котелками. Возвратясь в шалаш, Умрихин с недовольством повертел в руках свой котелок, грустно промолвил:

— Что-то нынче скуповат повар.

— Шо, мало?

— Да ты погляди: какая это порция?

— Казенный харч — известный, — поддакнул Петро Семиглаз. — Помереть не помрешь, а до бабы не потяне.

— У нас такой случай был, — заговорил Умрихин, все еще не дотрагиваясь до каши. — Приходит на кухню какой-то приезжий генерал, весь, знаешь ли, в красном да золотом. Это еще на реке Великой было, когда там стояли… Ну, спрашивает солдат: "Как, товарищи бойцы, хватает харчу?" Все отвечают, конечно, дружно, как полагается: "Хвата-а-ает, товарищ генерал, еще остается!" — "Остается? — это генерал-то. — А куда же вы остатки деваете?" — "Доеда-а-а-ем, товарищ генерал, даже не хватает!"

Когда Умрихин, опередив всех, управился со своей порцией каши, Петр Семиглаз поставил перед ним еще котелок. Желая задобрить Умрихина, чтобы тот доверял ему дележ махорки, Петро заговорщицки подмигнул:

— Крой! Для тебя достав…

Умрихин осмотрел котелок.

— Чей же это?

— Да це… Терехи Жигалова, — ответил Петро. — Повар-то ще не знае об нем, так я и взяв…

— Ну и дурак! Забери обратно!

Медведев и Ковальчук, больше всех горевавшие в это утро, начали рассказывать, как они познакомились с Терентием Жигаловым в госпитале под Москвой, как он, искалеченный в немецком плену и больной, все рвался на фронт, чтобы бить врага.

— Он так и не вылечился, а пошел опять воевать, — сказал Ковальчук. Видели, как било его всегда?

— Огневой был парень, — сказал Медведев. — И какой смертью погибать ему пришлось, только подумать. Он бы, дай только срок, героем бы всего Советского Союза стал! Ведь у него каждая кровинка рвалась в бой!

— Да, тоже был партийный человек, — вздохнул и Умрихин, — как наш Семен Дегтярев, покойничек. Одной масти.

— Он не состоял еще в партии, — заметил Ковальчук. — Он только в комсомоле был…

— Все одно! Он от природы партийный, — возразил Умрихин. — Его же видать было. Да-а, как посмотрю я, так все больше вот такие партийные люди и погибают скорее всех на войне. Вон и комиссар наш, товарищ Яхно, погиб тогда… А какой человек был! Вроде бы весь из ртути! Да, пожалуй, верно, что таких людей каждая кровинка в бой толкает…

Кузьма Ярцев долго смотрел на котелок Жигалова и думал о его неожиданной и трагической гибели. Потом он отставил свой котелок в сторону и, даже позабыв спрятать ложку за обмотку, незаметно вышел из шалаша.

Немецкая минометная батарея била по переднему краю. Лес шумел: тянул колючий сиверко. Даже в лесу было холодно. Все люди прятались в землянках и шалашах — над ними, едва пробиваясь сквозь хвою, тихонько курились дымки.

Это утро Кузьма Ярцев встретил особенно тревожно. Его взволновала не только гибель Жигалова. Кузьма Ярцев был убежден, что Олейник, отправясь в разведку, перейдет к немцам, и, когда узнал, что он вернулся, испугался, сам не понимая чего. Сколько Ярцев ни старался убедить себя, что его не касается, что Олейник почему-то изменил свое решение, — волнение не утихало. Всей своей беспокойной душой он чувствовал: возвращение Олейника не только разрушало их сговор, но и несло за собой какое-то лихо.

Он припомнил все встречи и разговоры с Олейником. Они были из одного района. Кузьма Ярцев, не пожелав состоять в колхозе, работал в промысловой артели, а Олейник — разъездным заготовителем пушнины. Раньше они встречались редко и мало знали друг друга, а в армии подружились той дружбой, какой дружат земляки на чужбине. Зная, что Ярцев обижен на советскую власть (он сидел перед войной в тюрьме около года за спекуляцию), зная, что он испытывает непреоборимый страх перед смертью, Олейник не спеша, осторожно стал подбивать его на побег. Одинокий в своем страхе, Кузьма Ярцев прочно сблизился с Олейником. Только разговоры с ним утешали Кузьму, поддерживали его слабенькую веру в то, что как-то можно еще спастись от войны и смерти.

Но бежать к немцам Кузьма Ярцев боялся. Дезертировать, переждать войну в тылу — тоже оказалось не легким делом и, главное, тоже опасным. Что же оставалось делать? Как спастись от верной гибели?

Сбитый с толку тревожными думами, Кузьма Ярцев протащился метров двести от расположения батальона и вышел к большой поляне. У восточного края ее круто вздымался пригорок; на вершине его толпились, взмахивая ветвями, кудрявые сосенки. Кузьма Ярцев направился к пригорку, чтобы посидеть там и спокойнее обдумать, что делать, как спастись от гибели. У подножья пригорка зияла большая воронка, отрытая недавно одним рывком авиабомбы. Кузьма Ярцев задержался у воронки и подумал: "Забросают вот в такой яме — и конец!" Закрыв глаза, Ярцев увидел поле боя, какое часто снилось ему, увидел, как оставшиеся в живых солдаты тащат его, окровавленного, вот к такой воронке, — и у него иссякли все силы, чтобы бороться со своим страхом.

Больше он ничего хорошо не помнил. Все перепуталось в его памяти. Кажется, он долго сидел у воронки, не в силах сдержать слезы, потом был в своем шалаше, потом еще где-то бродил, не находя покоя и места.

Около полудня его нашли в стороне от расположения батальона, среди мелкого кустарничка. Он со стоном бился на земле. Запястье его левой руки было раздроблено пулей. Рядом валялась винтовка.

Над поляной, устало хлопая крыльями, летела ворона. Увидев ее, Кузьма Ярцев догадался, что наступает вечер. Низко над лесом, в раздумье, будто потеряв знакомые ориентиры, стояло сказочно-багровое солнце.

Впереди себя — на большом расстоянии — Кузьма Ярцев увидел две шеренги солдат. Над ними сверкали штыки. Лица солдат были неразличимы. Через мгновение шеренги оказались совсем близко, но и после этого Кузьма Ярцев с удивлением заметил, что у всех солдат одинаковые, как у близнецов, лица и одинаковые глаза. "Это какая же рота? Наша? — мелькнула у него мысль. — Зачем она здесь?" Осмотревшись, он понял, что стоит у подножия того пригорка, где был утром, а позади него — свежая воронка от авиабомбы. И ему вспомнилось все, что произошло в этот день.

После полудня состоялся военно-полевой суд. У Ярцева не было и не могло быть никаких оправданий: в припадке страха он даже не подумал о том, что его преступление будет открыто без труда. Поняв, что оправдываться бесполезно, он сразу же признал себя виновным. Пытаясь рассказать судьям, как он совершил преступление, испытывая неожиданное облегчение от раскаяния, Ярцев старался припомнить все, что он делал и о чем думал в это утро. Но судья сердито оборвал его, сказав, что это не имеет отношения к делу. После этого Ярцев отчетливо понял, что его расстреляют и, вероятно, очень скоро. Он не доживет даже до вечера. Смерть стала совершенно неизбежной и очень близкой. Стоя перед судом, Ярцев понял, что смерть сейчас ближе, чем могла бы быть в любом бою. Раньше, подчиняясь своему страху, он беспредельно верил в то, что стоит ему только пойти в бой — и он погибнет. А тут Ярцев внезапно пришел к самой простой мысли, что, пойди он сейчас в бой, еще неизвестно, убьют его там или нет. Никто этого точно не скажет. Воюют же люди годами, бывают во многих боях — и остаются невредимыми. И Кузьма Ярцев со страстью обреченного ухватился за мысль, что в бою он может найти свое спасение.

Но было уже поздно.

Увидев себя у свежей воронки и поняв, что его вывели на смертную казнь, Кузьма Ярцев внезапно почувствовал в себе больше сил и жизни, чем в последние дни. Один из членов трибунала, встав перед шеренгами, зачитал приговор военно-полевого суда. Потом командир батальона капитан Шаракшанэ, высокий подвижной бурят, начал о чем-то говорить с солдатами. Кузьма Ярцев расслышал только его вопрос:

— Кто желает расстрелять изменника Родины? Есть такие? Два шага вперед!

Андрей стоял в центре первой шеренги. Весь этот день он жил как во сне. Поступок Терентия Жигалова потряс Андрея и заставил многое передумать. Тем более мерзким показалось ему преступление Ярцева, тягчайшее, какое можно совершить на войне. Но не только это взволновало Андрея. Втайне Андрей считал, что на нем лежит доля вины: встретив Ярцева в лесу, он догадался, что страх начинает толкать того к измене, но не решился рассказать об этом командирам — пожалел Ярцева, который всю дорогу тогда проникновенно говорил о своей семье. Теперь Андрей понял, что на войне нельзя жалеть не только врагов, а если требуется — и своих людей. И поэтому, услышав вопрос комбата, он первым сделал два шага вперед. Он взглянул на Ярцева, как у Сухой Поляны смотрел на гитлеровцев, — в густой черноте его глаз засверкали зрачки.

— Я желаю! — сказал он, сильно дергая губами.

Сержант Олейник понял, что сейчас обе шеренги сделают два шага вперед. Стараясь опередить, он быстро встал рядом с Андреем.

— Я желаю!

Вслед за ним вперед шагнули все солдаты. Андрей и Олейник вновь оказались в центре первой шеренги.

— Надо пять человек, — сказал Шаракшанэ.

Через минуту перед Ярцевым остановились пять человек с винтовками. Все они были одинаковы, как близнецы. Только один, в центре, показался все же более знакомым, чем все остальные. Ярцев пристально всмотрелся в него. Этот знакомый был выше всех ростом, суховатый, чернявый, и на петлицах его шинели горели сержантские знаки.

"Олейник?"

И во время суда и после него Кузьма Ярцев почему-то ни разу не вспомнил об Олейнике. Теперь, увидев его, Ярцев порывисто вскинул руки вверх и слегка подался грудью вперед, собираясь что-то крикнуть.

Но в эту секунду сухо ударил залп.

Ярцева похоронили в воронке от авиабомбы.