VIII
Среди ночи произошло событие, которое всполошило всю деревню. Вдруг поднялись и тоскливо, нудно завыли собаки. Ольховцы бросились к окнам. За южной окраиной деревни плескалось, брызгая искрами в осенней тьме, большое пламя. Все догадались: горят скирды.
Шлепая по густой грязи, со всех дворов бросились ольховцы за деревню. И верно: горел крытый ток, устроенный на отшибе, и сложенные вокруг него скирды ярового хлеба. К току нельзя было подойти близко; всю крышу обвивал огонь, скирды со всех сторон дышали жаром, и ветер крутил вокруг них густой белесый дым. Всем было ясно, что хлеб подожжен и что поджог — дело рук своих людей. Ольховцы долго толпились вокруг пожарища и горевали:
— Пропал хлебушко!
— Ему так и так пропадать!
— Там что было бы!
— Свои зажгли! Кому больше?
Побывал на пожарище и Яша Кудрявый. Но одет он был плохо, в худом пиджачишке, и сторожиха Агеевна, по совету сельчан, быстро увела его домой. Дома, отогреваясь у печи, они погоревали о хлебе.
— Ай, бета! — сказал Яша, тряхнув кудрями.
— Сеяли, сбирали, — всхлипнула Агеевна.
С чужих слов Яша объяснил ей:
— Свои зажгли. Кому боле?
И только они собрались было досыпать ночь, случилось совершенно неожиданное: в углу, где, бывало, сидел счетовод, раздался резкий звонок телефона. О телефоне уже забыли, он бездействовал несколько дней, и вот такая притча.
— Батюшки! — заметалась Агеевна. — Он чего это? Чего он звонит? В полночь-то?
— Из района! — догадался Яша и бросился к телефону.
Раньше, бывая в правлении колхоза, он всегда с нетерпением ожидал телефонного звонка, особенно, когда не сидел за столом счетовод. Когда раздавался звонок, Яша кидался к телефону, осторожно прикладывал к уху трубку и, дохнув в нее, отвечал с важностью:
— Та, та, Ольховка! Та, слушаю! Кого? Сейчас!
— Это ты, Яша? — спрашивали из Болотного.
— Я, я! — весь сияя, отзывался Яша.
— Ну, как живешь-можешь?
— Живу хорошо, товарищ претсетатель.
— Как дела у вас в Ольховке?
— Тела итут!
— Ну, ладно, Яшенька, бывай здоров, — говорил в заключение районный начальник. — Бояркин-то здесь?
— Зтесь, вот он!
— Дай-ка ему трубку!
Яша знал, что ночами всегда звонят из Болотного по особо важным делам. Волнуясь, он дал ответный звонок, приложил к уху трубку и сразу услышал твердый, сильно дребезжащий голос. Вначале Яша никак не мог разобрать ни одного слова и, перебивая долетавший издалека голос, закричал, как всегда:
— Та, та, Ольховка! Та, слушаю!
— Ольхоффка, да? — раздалось наконец внятно.
— Та, та!
— Горит ваш дерефна, да?
— Зачем теревня? Скирты горят!
— Кто? Что такой есть кирты?
— Скирты, скирты!
Несколько секунд трубка молчала. Там, в Болотном, около телефона чуть внятно разговаривали два человека. Потом мембрана задребезжала с излишней силой:
— Клеб, да?
— Та, та, хлеб!
— Кто поджигал?
— Свои зажгли! — ответил Яша. — Кому боле?
— Кто свои? Ваш дерефна?
— Где узнать! А только все говорят — свои!
Трубка вновь затихла на несколько секунд. Волнуясь, Яша дунул в ее рожок, и опять, с прежней силой, раздался сухой дребезг мембраны:
— Ты кто есть?
Яша заулыбался во все лицо.
— Я? Заместитель претсетателя. Ага, заместитель. Претсетателя нету, а я зтесь…
Сторожиха Агеевна слушала разговор сначала от печи, затем подошла ближе к Яше, — каждая морщинка на ее старческом лице выражала крайнее напряжение и беспокойство. И вдруг она, шагнув к Яше, выхватила у него трубку, а самого молча оттолкнула прочь. Торопливо откинув с уха прядки волос, она приложила к нему трубку и закричала во весь голос, словно соседке через двор:
— Какой он заместитель! Какой заместитель! Господи, да он умом слаб, чего слушать его?
Передохнув, крикнула потише:
— А кто говорит? Чего надо, а?
И тут же, откинувшись спиной к стене, она бессильно опустила трубку и прошептала:
— Владычица пресвятая, они!
…Бросив трубку на рычаг, обер-лейтенант Гобельман, только что назначенный комендантом в районный центр Болотное, поднялся из-за стола, покрытого большой цветистой картой. Это был невысокий человек, одетый в новенький мундир, с жестким лицом, на котором держалось выражение озабоченности. Тряхнув темным клоком волос, спадавшим на широкий лоб, Гобельман легонько, сдерживая силу, пристукнул кулаком по карте:
— Шорт! Што будешь сказать?
Влево от стола — поодаль — стоял пожилой человек в помятом дешевеньком костюме, потасканного, захудалого вида, с яркой розоватой плешиной. В руках у него подрагивал карандаш и старенький, пообтертый блокнот.
— Жгут! — поспешно ответил он, быстренько подернув угловатыми плечами. — Такое указание из Москвы. Что при отступлении не успели теперь жгут повсеместно. Всех нас обрекают на голод!
— Сколько километров Ольхоффк?
— О, это такая глушь, господин обер-лейгенант! — вздохнул плешивый с блокнотом. — Около двадцати. Она на горе стоит, вот и видно хорошо пожар… А проехать туда сейчас, по всей вероятности, невозможно: мосты разрушены… Красной Армией, конечно. Грязь, топь! Это самая глушь. И народ там — темень.
— Хорошо, — сказал комендант, — можете идти.
Когда плешивый, осторожно ступая, скрылся за дверью, Гобельман сел в кресло, заговорил по-немецки:
— Противный тип, господин доктор, а?
По правую руку от Гобельмана, у стола, тоже в простеньком кресле, сплетенном из ивняка, сидел сухопарый человек в форме военного врача, с маленькой змеиной головкой на длинной шее. На его сухом носу, взбугрив кожу резинками позолоченного зажима, высоко держались прямоугольные стекла пенсне, тоненькая цепочка от правого стекла была протянута за ухо. Это был доктор Реде.
— О да! — ответил Реде, не меняя своей позы. — Я наблюдал… Это типичный представитель нации, самой судьбой обреченной на вырождение. Да, это раб, и создан для этого. — Ленивым жестом он вытащил из кармана ручку. — На каждом шагу мне приходится делать заметки для своей книги.
— У вас уже много материалов, доктор?
— О да! — сказал Реде и облизнул узенькие сухие губы. — Но нужны еще. С этой целью я и остановился здесь, герр обер-лейтенант. Ведь здешние места, как вам, вероятно, известно, заселены русскими племенами очень давно. Здесь настоящая Русь, как ее называли раньше. Вы обратили внимание, как здесь дико и тихо вокруг, а?
— Однако здесь тоже пожары, — осторожно возразил Гобельман. — Вот в этой Ольховке, глухой деревне… Вы знаете, что там? Там еще советская власть!
Реде вскинул голову.
— О!
— Да, да! Я сейчас разговаривал с этим… с заместителем председателя колхоза. Видите, что получается? Очень трудно, доктор, осваивать эти просторы! А вы ведь знаете, какие задачи возложены на нас в этой войне.
— Не сразу, не сразу, дорогой, освоите, — обнадежил Реде. — Кто у вас поедет в эту деревню, где пожар?
Гобельман подумал, потирая пальцами гладко выбритый подбородок.
— А все тот же лейтенант Квейс, — ответил он. — Больше пока некому. Кстати, вы не желаете, доктор, побывать с ним в этой русской глуши? Он выедет скоро. Надеюсь, там вы найдете совершенно исключительные материалы для своей книги.
— Да, я подумаю, — ответил Реде после паузы. — Вероятно, я поеду, но ненадолго. Ведь я тороплюсь в Москву, вы знаете. Я хочу своими глазами видеть парад нашей армии. Это должно быть исключительное историческое зрелище!
— Я вам завидую, — вздохнув, сказал Гобельман. — Говорят, что парад назначен на седьмое ноября?
— Да. Понимаете, как это символично?
Через минуту перед столом коменданта стоял лейтенант Квейс. Это был высокий, располневший человек, с широким, бабьим задом, распиравшим брюки и фалды мундира, обутый в желтые сапоги на подковах. На его голове, посаженной низко, на самые плечи, сильно облысевшей с висков, топорщился петушиный гребень волос. Трудно было понять, что выражало его расплывчатое лицо, почти безбровое, с едва заметными серенькими глазками.
— Квейс, — сказал Гобельман, — завтра вы получите полный инструктаж. Закончив дела в тех деревнях, которые вам указаны, вы доедете еще до Ольховки. Если невозможно проехать туда на машине, поедете на лошадях. Ольховка будет некоторое время, до особых указаний, вашей резиденцией.
Квейс вскинул к виску два пальца.
— Слушаюсь, герр обер-лейтенант!
— Эта деревня вот, смотрите… — И Гобельман склонился над картой.
