Книга: Рожденная революцией
Назад: Глава седьмая Снова в Москве
Дальше: Часть вторая В ночь на 20-е

Глава восьмая
В трудный час

Часть первая
Возмездие

Из Архангельска я вернулся 2 августа 1941 года, вечером. Москва была темна, по улицам двигались вооруженные патрули. Дома на столе я нашел записку: «Уехала к Гене…» Я включил радио, передавали сводку Совинформбюро. Город, в котором находились Маша и Генка, только что сдали немцам…
Из записок генерала Кондратьева
В июне 1941 года Маша получила отпуск и решила съездить к Генке. В одном из последних писем Генка писал, что у него возникли «серьезные жизненные затруднения» и ему «нужен совет людей», которых он «любит и уважает больше всех на свете». Виктора и Коли в Москве в это время не было: они уехали в командировку в Архангельск. МУР арестовал группу воров-гастролеров, следы вели на Север.
Все вопросы, связанные с отъездом, Маше пришлось решать самой. Это было очень нелегко. За билетом Маша простояла в очереди два дня и смогла получить только боковое место, да и то – верхнюю полку. Тяжелый чемодан тоже тащила сама, правда, выручило метро – до Курского вокзала была всего одна остановка. Конечно, Маша могла бы позвонить в МУР, и ей охотно предоставили бы и машину и сотрудника, который помог бы ей и с билетом, и с отъездом, но Маша не позвонила. Она знала, что Коле это наверняка не понравится, а за последние двадцать лет она приучила себя в таких вопросах все мерить Колиным аршином и на все смотреть его глазами.
Путешествие прошло незаметно и спокойно. Маша давно никуда не выезжала, соскучилась по новым впечатлениям и часами не отрывала глаз от окна. На остановках бабы в плюшевых жакетах и цветных платках предлагали первые огурцы и вареных кур, а продавцы в форменных фуражках торговали мороженым в круглых вафлях. Маша купила себе самый большой кружок и, стесняясь попутчиков, с удовольствием слизала его, отвернувшись к окну. Вспомнился Ленинград, дом на улице Чайковского, в котором жили Бушмакин и Маруся. Там, у арки ворот, всегда стоял крикливый продавец мороженого и зазывал прохожих, смачно хлюпая в бидоне подтаявшим месивом. Маша тихо рассмеялась: Генка всегда норовил сэкономить мелочь, которую давали ему каждое утро на завтрак, и после школы приходил счастливый, с заляпанной рубашкой и простуженным горлом. Маша ругала его, а Коля говорил, добродушно посмеиваясь: «Оставь его. У каждого человека должны быть маленькие радости. Иначе жить скучно».
…Поезд пришел рано утром. Маша вытащила на перрон свой тяжелый чемодан и увидела Генку. Рядом с ним стояла девушка лет девятнадцати в старомодно сшитом платье, с тревожным, совсем некрасивым лицом.
«Так вот они, „серьезные жизненные затруднения“, – с внезапно вспыхнувшим раздражением подумала Маша. – Что за несносный, странный парень. А она наверняка уже беременна».
– Мама! – крикнул Генка и бросился навстречу. Он обнял Машу и порывисто, совсем по-детски начал целовать ее в глаза, в щеки, гладить по волосам.
– Мама, – повторял он без конца. – Как хорошо, что ты, наконец, приехала. Если бы ты только знала, как вы с отцом нужны мне сейчас.
– Натворил что-нибудь? – шутливо спросила она и невольно покосилась в сторону девушки. Это было мимолетно и совсем незаметно, но Генка увидел:
– Эх, мама, – сказал он грустно. – А ты ведь даже и не познакомилась еще.
– А почему мы стоим? – покраснела Маша. – Представь же меня.
Это «представь» тоже вырвалось невольно. Маша совсем не хотела подчеркнуть разницу между собой и этой простушкой со сложенными на животе руками, но получилось именно так, и Генка густо покраснел.
– Таня, – сказал он. – Иди сюда.
Девушка подошла, не сводя с Маши настороженного взгляда.
– Здравствуйте, – улыбнулась Маша и протянула ей руку. – Меня зовут Мария Ивановна. А вас?
– Таня, – она осторожно дотронулась до руки Маши и сразу же ее отдернула, словно обожглась. – Я пойду, Гена.
Она произнесла «я пойду» не в форме вопроса, а в форме утверждения, и Маша подумала про себя: «А ты, милочка, с характером». И недавнее безотчетно появившееся раздражение вспыхнуло с новой силой.
– Но, Таня, – Генка беспомощно оглянулся на мать, – мы же приготовили стол. Ты же так старалась. Поедем ко мне. К нам. Посидим, поговорим. Обсудим.
– А чего нам обсуждать? – резким, насмешливым голосом спросила Таня. – Мы, чай, не городские, нам лукавить ни к чему. Не поглянулась я твоей матери. И нечего мне с вами ходить. – Она сверкнула на Машу глазами и, вырвав свою руку из Генкиной, зашагала к выходу.
Генка в растерянности бросился за ней, но натолкнулся на изучающий взгляд Маши и понуро, как побитая собака, вернулся обратно.
– Что ж, Гена, – неопределенно сказала Маша, – начало многообещающее.
– Ты ее совсем не знаешь! – крикнул Генка. – Ну почему вы с отцом всегда такие цельные, такие бескомпромиссные? Все-то вы знаете, все-то вам ясно, никаких сомнений. А я вот ищущий человек! Мне совсем ничего не ясно!
– Тогда осмотрись, подумай… И никогда не прикрывай растерянность слабостью, пустыми словами. Куда мы едем?
– Ко мне. Я тут у одной старушки комнату снимаю. С отдельным входом. – Генка взял чемодан, и они зашагали к вокзальной площади. Подошел старенький автобус голубого цвета. Маша и Генка сели у кабины водителя.
Проехали центр города, застроенный по-купечески крепкими, добротными домами из потемневшего от времени кирпича.
– Вот наш райотдел, – показал Генка.
– Как тебе работается? – спросила Маша. – Отец очень беспокоится о тебе, и я вижу, что не напрасно.
– Да, не напрасно, – с вызовом сказал Генка. – Начальство считает меня хлюпиком и интеллигентом в шляпе. Я шляпу не ношу, но дело не в этом. Конечно, нашей потомственной чекистской семье пережить такое с моей стороны отступничество будет трудно.
– Решил уйти? – коротко бросила Маша и напряглась в ожидании ответа. И в самом деле было очень обидно. Вроде бы все сделали, чтобы Генка вырос убежденным человеком, борцом, а вот – на тебе.
– Решил, – кивнул Генка. – Я не могу сажать людей только потому, что товарищу начальнику нужен процент раскрываемости! Я по каждому делу считаю себя обязанным до сути докопаться, а мне говорят: времени нет! Меня чуть ли не вредителем считают.
– Учись у отца, – пожала плечами Маша. – За двадцать лет совместной жизни я, слава богу, никогда не слыхала от него подобных рассуждений!
– Время было другое, – сказал Генка. – Приехали мы. Пойдем.
Он жил в отдельной половине маленького домика, притаившегося на самой окраине города. Комната была уютная, с низким крашеным потолком, никелированной кроватью, комодом, уставленным фотографиями.
– Как же ты до работы добираешься? – ужаснулась Маша. – Это же страшно далеко!
– Не дальше, чем от Петербургского университета до Песков.
– При чем здесь это? – не поняла Маша.
– Очень просто, – улыбнулся Генка. – Когда Александр Ульянов учился на первом курсе, он каждый день ходил туда и обратно пешком. Крепкий был парень.
Маша молча кивнула. Что ж. Подражать Ульянову не так уж и плохо. Только плохо пока это согласуется у Генки и с работой, и с Таней. Маша обратила внимание, что стол в комнате тщательно накрыт: блестели тарелки, приборы и даже бутылка портвейна. Посредине стола Маша увидела баночку с анчоусами и растроганно взглянула на Генку:
– Спасибо, сынок. Не забыл?
– Ты любишь анчоусы и голубой цвет, – сказал Генка и грустно добавил: – Нехорошо получилось с Таней.
– А ты знаешь, почему я люблю голубой цвет? – перебила Маша. Ей не хотелось сейчас говорить о «проблемах». – Я его оттого люблю, что весной шестнадцатого года к нам в Смольный приехала императрица Александра. На ней была Андреевская голубая лента. Изумительный переливчатый муар.
– Вот этот Смольный и не дает тебе понять Таню, – угрюмо сказал Генка. – Конечно, ты – благородная девица! А она? Простая девушка!
– Не смей так говорить! – рассердилась Маша. – Это неправда!
Увы! Это была чистая правда. И именно потому, что Маша сразу же и честно себе в этом призналась, – ей стало совсем обидно. В самом деле, какая-то провинциальная девчонка не просто претендует на ее сына, а нахально претендует! Смеет не замечать разницы!
«А какой, собственно, разницы? – вдруг подумала Маша. – Кто такой Генка? Сын крестьянина. А кто такой Коля? Тоже крестьянин и сын крестьянина. И зачем она спустя столько лет снова начинает ворошить безвозвратно погребенное прошлое с его портиками, колоннадами, гербами и муаровыми лентами? Глупо. Ах, как все это глупо».
– Ты любишь ее? – спросила Маша.
– Да, – сказал Генка. – Очень люблю.
– Ну и люби, – Маша разворошила ему шевелюру. – Я постараюсь ее понять. И полюбить. И хватит об этом.
– Нет, – Генка покачал головой. – К сожалению, это еще не все. Ее отец тоже против.
– Почему? Чем ты ему не понравился?
– Должностью, – хмуро сообщил Генка. – Он говорит: «Нам в семью легашей не надоть».
– Этого еще не хватало, – ахнула Маша. – Да кто он такой?
– Железнодорожный обходчик. А в прошлом – приказчик.
– Господи… приказчик. – Маша даже всплеснула руками. – Если ты женишься, тебя выгонят со службы. Он же контрик явный, ее отец!
– Не явный, но нашу власть он не обожает, – усмехнулся Генка. – Мама, я решил подать рапорт об увольнении.
– А отец? – растерянно спросила она. – Ты подумал о нем? А где же ты будешь работать? На что жить? И где?
Генка долго молчал. Про себя он все давно и бесповоротно решил, но теперь было необходимо убедить в правильности этого решения мать. Он любил и уважал ее и поэтому считал своим долгом доказать ей свою правоту.
– Мама, – сказал он наконец. – Когда у тебя были неприятности из-за твоего происхождения, отец бросил тебя?
– Нет, – растерялась она. – Но… это же совсем другое дело!
– Подожди, – поморщился он. – Ответь мне прямо: отец бросил бы тебя, если бы что-нибудь случилось?
– Никогда! – вырвалось у Маши, но она тут же пожалела о своей неосторожности. Глаза Генки вспыхнули надеждой.
– Вот видишь! – крикнул он. – Почему же ты мне предлагаешь бросить Таню? Поверь, мама: настоящий человек на любой работе остается нужным и полезным. Это, я считаю, главное. Извини за высокий стиль.
– Что ж, – она медленно открыла бутылку. – Разлей вино. И выпьем за твою удачу, сын. Когда подашь рапорт?
– Завтра. Я уже и работу подыскал – пойду шофером.
– Значит, ты настоящий? – Она улыбнулась. – Давай выпьем.
…Утром Маша пошла на рынок – решила приготовить домашний обед. «В конце концов он, наверное, прав, – думала она, прохаживаясь среди рядов. – Нельзя приносить любовь в жертву покою или личному благополучию. Ни я, ни Коля так никогда не делали. Но тогда было и в самом деле другое время! – возражала она самой себе. – Другое. А может быть, дело совсем не в этом? Ведь наши трудности были иными. Мы выстрадали свое счастье, мы заплатили за него очень дорогой ценой и поэтому, обретя его навсегда, уже не понимаем, когда наши дети борются за свое место в жизни, за свое понимание счастья. А в чем оно? Разве только в благополучии, хорошо оплачиваемой работе, в квартире с мебелью? Наверное, и в этом тоже, – вдруг подумала Маша. – Но ведь не только в этом. Не в одном этом. Если у человека нет любви – не будет он счастлив. Генке нужна любовь. Он сам ее выбрал – трудную, может быть. Но свою, на роду написанную, и не надо ему другой, и не стану я ему мешать».
Репродуктор над павильоном, который занимала дирекция рынка, захрипел и вдруг проговорил какие-то странные, не имеющие никакого отношения к яркому солнечному дню, к празднично одетым людям слова: «…бомбили наши города…» Дальше последовало перечисление тех городов и населенных пунктов, которые на рассвете подверглись ожесточенному налету немецкой авиации, и Маша, как и все находившиеся в эту минуту на рыночной площади, со щемящим чувством безысходности и отчаяния поняла, что случилось самое страшное из всего, что могло случиться, – началась война.
Маша сразу же вспомнила долгие разговоры на эту тему, долгие споры с товарищами Коли, с Виктором, да и с самим Колей. Никто не сомневался, что война на носу, все были уверены, что будет она невероятно тяжелой и трудной, но тем не менее некоторые пакт с Германией принимали всерьез, они радовались каждому новому сообщению о торговых поставках из Германии и визитах в СССР членов гитлеровского правительства, они искренне старались верить в дружбу СССР и Германии. «Теперь войны долго не будет, и слава богу». Эта мысль была главной в их рассуждениях. А Виктор и Коля придерживались прямо противоположной точки зрения. Виктор всегда, когда заходил разговор на эту тему, говорил одно и то же: «Вы их не видели, не знаете. Это звери, убийцы. Их с лица земли стереть нужно, и я так понимаю: дипломаты жмут друг другу руки – это их дипломатическое дело. Их надо убивать – вот и все».
Теперь все эти споры отошли в прошлое. Теперь они казались безобидной болтовней за воскресным столом, под оранжевым абажуром. Теперь фашистов надо убивать – в этом Виктор оказался абсолютно прав.
Потянулись тревожные, полные нервного напряжения будни. Генка почти не бывал дома – в город хлынул поток беженцев из западных областей, участились случаи уголовных проявлений. Милиция сбилась с ног – на нее легла ответственность не только за охрану порядка, но и тысяча других, рожденных войной обязанностей. Маша получила от Коли три телеграммы и письмо. Коля в самой категорической форме требовал, чтобы она немедленно, пока еще есть возможность, вернулась в Москву. Но Маша тянула с отъездом, тянула, как всегда в такой обстановке, в лихое, трудное время делает каждая мать, не желая до последней секунды расстаться со своим ребенком.
Таня не приходила больше. В те редкие минуты, когда Маша и Генка виделись, они никогда не заговаривали о ней, и Маша постепенно привыкла к этому; повседневные заботы вытеснили из ее памяти образ девушки в провинциально сшитом платьице, и однажды Маша, спохватившись, с радостью сказала себе: все. Я больше о ней не думаю. Я – нет. А Гена? Маша встревожилась, но под утро, когда в комнату ввалился измазанный в глине, смертельно уставший Генка, Маша сразу же забыла о своем тщательно подготовленном и даже отрепетированном вопросе и только сказала:
– Я покормлю тебя. Иди умойся.
Генка, кивнув, сказал:
– Мама, тебе здесь оставаться больше нельзя.
– Неужели так плохо? – Она даже села от неожиданности.
– Боюсь, что да. – Он бросил полотенце на кровать и добавил: – Немцы рядом. Вот-вот уйдет последний поезд. Мне обещали помочь ребята из железнодорожной милиции – тебя посадят в вагон. В крайнем случае, уедешь на машине.
Маша молчала.
– Ты не подумай, что я тебя гоню. Отец беспокоится, – Генка вяло шевельнул ложкой. – Есть хочу, а не могу. Не спал уже тридцать шесть часов. Мне будет спокойнее, если ты уедешь. Тем более что я… У меня дело.
– Остаешься в городе? – одними губами спросила Маша.
Он покачал головой:
– Нет, мама. Я не гожусь для подпольной работы. – Он горько усмехнулся. – Так мне объяснил товарищ начальник райотдела. Я ведь «интеллигент в шляпе».
– Тогда я не понимаю. Если ты будешь в городе, почему я должна уехать. Ты не знаешь, ты забыл – я с твоим отцом бывала в таких переделках, что не дай бог!
– Это не переделка, мама, – сказал Генка грустно. – Это такая трагедия, что у меня сердце все время болит. Я не останусь здесь. Через три часа я ухожу на фронт. Заявление в военкомат и рапорт начальнику я уже подал. Резолюция есть. Так что ты не спорь. Ловить в тылу жуликов я все равно не стану. Другие справятся с этим лучше меня.
– Что ж, Гена, – Маша подошла к нему вплотную. – Я все понимаю. Когда нужно ехать?
– Собирайся, – просто сказал Генка. – Через час за нами зайдет машина.
Но машина не пришла ни через час, ни через два. Генка нервничал, несколько раз бегал к автомату звонить в райотдел, но толку добиться не мог. Измученный, он вернулся домой и сказал Маше, что ждать больше нечего.
– Мне страшно, – вдруг призналась Маша. – Я не хочу оставаться одна.
– Я зайду к Тане, – сказал Генка. – И попрошу, чтобы она побыла с тобой, пока я все улажу. И вообще, чтобы она в случае чего осталась с тобой.
– Хорошо, – покорно согласилась Маша.
Таня, неприязнь к ней, раздумье о будущей семейной жизни Генки – все это отступило сейчас на второй план, стало каким-то мелким, незначительным.
– Но почему не пришла машина? – нервничала Маша.
– Если ты спрашиваешь мое мнение, то потому не пришла, что поздно. Нужно быть готовыми к самому худшему, мама.
Генка был недалек от истины. Несколько часов назад танковые колонны немцев обошли город и перерезали железную дорогу на севере. Полного кольца еще не было, машины еще могли пройти по шоссе, но уже считанные часы, если не минуты, отделяли город от начала вражеского вторжения.
Генка посмотрел на часы:
– Я должен быть на сборном пункте военкомата через час. Больше ждать не могу. Попрощаемся, мама. На всякий случай.
Он обнял ее и долго не отпускал – не мог справиться со слезами и не хотел, чтобы она эти слезы увидела.
– Отцу скажи: я все помню, за все благодарен. Я огорчал вас, часто огорчал. Простите меня. Была минута, когда я сказал неосторожные слова – получилось так, что на твой счет, мама. Помнишь в тридцать седьмом? Не перебивай меня, я до сих пор жалею об этих словах. Прости меня за них.
Генка выбежал из комнаты. Маша подошла к окну. Безошибочное чутье матери, необъяснимое, почти мистическое, подсказало ей, что она видит Генку в последний раз. Она вспомнила его – маленького, грязного, измученного, с подтеками слез на впалых щеках, вспомнила, как он бросился к ней, как кричал и бился, не веря, не понимая, что родителей его больше нет. Чужой ребенок, он навсегда стал ей близким и родным, стал настоящим сыном, потому что она вырастила его и выстрадала, как родная мать. Теперь он уходил в неизвестность, и Маша ловила его взглядом, не в силах оторваться. Вот он скрылся за поворотом, а она все стояла и стояла, все никак не могла поверить, что непоправимое, самое страшное уже произошло.
– Гена! – она выбежала на улицу. – Гена!
Ветер бросил ей под ноги обрывки бумаг, откуда-то донеслись раскаты грома. Она прислушалась и вдруг поняла, что это не гром. Стреляли немецкие танки. Они уже были у дальних окраин города.
* * *
Генка вышел к полотну железной дороги. Насыпь изгибалась, стремительно уходя к чернеющему на горизонте лесу. Пронзительно и тревожно разорвал тишину паровозный гудок. Кренясь на повороте, промелькнули и скрылись зеленые пассажирские вагоны. Последним был прицеплен вагон специального назначения – «вагонзак». В нем перевозили заключенных. Когда смолк грохот колес, Генка услышал другой грохот: отрывисто и хлестко били орудия немецких танков. Им отвечала наша артиллерия. Эта дуэль происходила в пяти-шести километрах от того места, где стоял Генка, и он понял, что теперь уже и минуты города сочтены. Наверное, следовало немедленно идти к военкомату, но формально до назначенного времени оставался еще час, и Генка решил зайти к Тане, попрощаться и поговорить о матери. Он не мог уехать просто так.
Дом путевого обходчика был совсем рядом – красная черепичная крыша была хорошо видна из-за деревьев.
Генка отворил калитку, и она заскрипела – натужно и тягуче, словно заплакала. Большая собака звякнула кольцом цепи по туго натянутому проводу и со свирепым лаем бросилась навстречу.
– Тихо, Голубчик, тихо, – Генка дружелюбно почесал собаку за ухом, и пес опрокинулся на спину, повизгивая от удовольствия.
– Эх ты, милый, – жалостливо сказал Генка. Таня рассказала ему однажды, что отец бьет Голубчика смертным боем за малейшую провинность. – Плохо тебе? Ничего, брат, терпи. Нынче всем плохо.
Из-за сарая вышел отец Тани – бородатый, лет под пятьдесят. На плечах у него топорщилась истертая форменная тужурка с помятыми молоточками на петлицах и блеклыми пуговицами.
– А-а-а, – протянул он. – Что скажешь?
– Здравствуйте, Егор Васильевич, – с натугой выговорил Генка. – Таня дома?
– Дома, – он смотрел на Генку выжидающе, с явной неприязнью.
– Я к ней. Попрощаться. Может, сюда позовете?
– Чего сюда, – вздохнул Егор Васильевич. – Проходи.
Он распахнул дверь в комнату и, оглядываясь на Генку, сказал:
– Татьяна. Твой это. Встречай.
Таня сидела у швейной машинки, что-то шила. На этот раз она была гладко причесана, волосы на затылке собраны в тугой узел. Такая прическа очень ей шла, и Генка сказал, невольно отвлекаясь от своих мыслей:
– Какая ты красивая сегодня.
Она молча подняла заплаканные, покрасневшие глаза, улыбнулась через силу:
– Заходи, Гена, я сейчас, – и, торопливо снимая передник, скрылась за перегородкой.
Генка давно здесь не был. Он снова, как и в самый первый раз, с удивлением обнаружил, что в простенке между окнами стоит удивительно смешной буфет с оконцами в виде сердец, а в углу комнаты – кровать с кучей перин до самого потолка.
– Вот, – сказал Егор. – Все было бы ваше с Танечкой. За что девку-то обидел? – Он поставил на стол тарелку с солеными огурцами, графин с водкой, три граненых стакана. – Ладно. Выпьем за встречу. Со свиданьицем, – он опрокинул содержимое стакана в рот. – Пей.
Вошла Таня. На ней было то самое платье, в котором она приходила встречать Машу: длинное, ниже колен, с круто обрубленными плечами. На кончике носа белел островок нерастертой пудры. Она села к столу, привычно сложив руки на коленях, и печально посмотрела на Генку:
– Не нравлюсь?
Ей совсем не шел этот наряд, и Генка вдруг подумал с остро вспыхнувшим чувством обиды, что ни в день приезда матери, ни вообще никогда он не мог убедить ее в том, чтобы она не носила этого платья. На все его осторожные, а потом и настойчивые просьбы она отвечала упрямо и зло: «Сами про себя знаем. Мы вам не указываем, какие штаны надеть».
Он пытался втолковать ей, что есть такое понятие, как «вкус», «красота», «идет» или «не идет», но у него ничего не получалось – Таня обижалась и начинала плакать. Довод у нее в таких случаях был один: «Где нам, деревенским, против вас, городских». И тем не менее Генка любил ее – по-настоящему, беззаветно, той первой, истинной любовью, которая так редко выпадает женщинам. Но если бы его спросили: «За что?», как однажды спросила его об этом Маша, он не смог бы ответить. Он был искренне убежден, что любовь нельзя переложить в формулу, она иррациональна и ни в каких объяснениях не нуждается.
– Нравишься, – сказал он натянуто. – Я уезжаю на фронт.
– На фронт? – изумился Егор. – А чего на него уезжать? Он вот, отсюда слыхать.
– Я еду туда, куда пошлют. Разве это не все равно, Егор Васильевич.
– Все равно. Пуля везде весит девять граммов. Да ведь ты, я думаю, в особый отдел пойдешь, поскольку ты опер.
– Нет. Я буду командиром пехотного взвода, – сдерживая раздражение, сказал Генка.
– Ну и дурак! – развеселился Егор. – В особом тебе и чины, и ордена, и всех забот – людям нервы портить, а в окопах и убить могут. – Он опрокинул еще одну стопку и с хрустом заел огурцом.
– Чего мне вас убеждать, – вяло сказал Генка. – Вы всех скопом дегтем мажете, а это, между прочим, подло. Хватит об этом. Я к Тане пришел.
– Ишь ты, – презрительно протянул Егор. – К Тане. Коли тебе нечего мне возразить, так и скажи. А от ответа уходить нечего.
– Мама просила тебя прийти, – сказал Генка. – Так уж теперь вышло, что она останется, наверное. Ты побудь с нею. А может быть, еще все и образуется – отбросят немцев.
– Не-е, – покачал головой Егор. – Теперь уж не отбросят. Отбросались – пробросались.
– Мария Ивановна не любит меня, я это сразу поняла, – сказала Таня. – Я не пойду к ней.
– Не до счетов теперь, – мягко сказал Генка. – Ты постарайся это понять.
– Как это не до счетов? – снова вмешался Егор. – Самое время.
– Я пойду, – Генка встал. – Ты напиши мне, Таня. Впрочем, куда? К матери зайди. Мне некого больше об этом попросить. – Он в последний раз обвел взглядом стены, оклеенные дешевыми обоями, задержал взгляд на ходиках с мигающей совой и вышел на крыльцо. Канонада гремела уже значительно ближе.
На шоссе он остановился в ожидании попутного автомобиля. В город не было ни одного, зато из города прошло сразу три полуторки. В них стояли мужчины и женщины с ломами и лопатами – видимо, приехали строить какое-то оборонительное сооружение. Все пели «Утро красит нежным светом». Старший – горластый парень в полувоенной форме скомандовал, строители высыпали на пыльную траву.
– В город поедете? – спросил Генка.
– Ты сдурел? – удивился парень. – Работы у нас ого-го! Товарищи! Не расходиться! Сейчас приедет инженер, и мы начнем!
Генка вышел на шоссе и остановился, вдруг замерев от радостного чувства: от железной дороги бежала женщина, размахивая на ходу платком. Она что-то кричала.
– Гена! Подожди-и! – разобрал, наконец, Генка.
Таня подбежала, молча повисла на шее. Он нежно провел ладонью по ее щеке:
– Ну, все. Все хорошо, Таня. Я не обижаюсь.
– Я приду. Вечером. Скажи маме.
Он молча кивнул и подумал благодарно: «Я не ошибся в ней. Я не ошибся».
Подъехала «эмка». На дорогу выскочил военный в форме капитана инженерных войск.
– Гопоненко! – крикнул он. – Все назад! Пулей!
– А как же противотанковый ров? – растерянно спросил старший колонны.
– Какой тебе ров? Ты на небо взгляни, суслик!
Генка тоже посмотрел: с южной стороны на город заходила черная стая самолетов.
«На станцию идут», – определил он.
– Понял теперь? – продолжал кричать капитан. – Отходят наши! Через час-другой немцы будут здесь!
Возвращались уже без пения. Генка стоял в кузове среди плотно сбившихся людей.
Когда въехали на городскую площадь, со стороны станции донеслись глухие удары тяжелых авиабомб, дрогнула земля, и небо заволокли клубы черного дыма.
В горотделе милиции Генку встретила мертвая тишина и ворох раскиданных по полу разноцветных бумаг.
За стойкой обедал дежурный. Торопливо отрезая большие куски вареной колбасы, он отправлял их в рот и жадно жевал.
– Проститься? – увидел он Генку.
– Проститься. Чего машина не пришла?
– Машина, брат, перевозила продовольствие. Если не совсем глупый, поймешь, какое и куда.
– Понял. Я пошел. Бывай.
– Бывай, – отозвался дежурный. – Беспокоюсь я. Станцию, говорят, здорово бомбили, а начальник час назад уехал туда. Вагон с зеками встречать.
– Это же конвой НКВД должен делать, – сказал Генка.
– Некогда считаться, – вздохнул дежурный. – Мы тоже в НКВД. В армии ты куда? В особый отдел?
– Командиром взвода, в пехоту.
– Ну, правильно, – кивнул дежурный. – Для работы в особом отделе ты хлипкий, уж не обижайся, брат. Странное дело: слыхал я, что ты из потомственной чекистской семьи, а конституция в тебе слабая для нашего дела.
– Ладно, не будем обсуждать, – оборвал его Генка. – Желаю тебе удачи. Прощай!
Тренькнул циркулярный телефон. Дежурный сорвал трубку с рычага. Несколько секунд он слушал, потом крикнул, срываясь на хрип:
– Да нет никого, товарищ начальник. Сами знаете – все уехали. – Дежурный остановил на Генке сумасшедший взгляд и вдруг добавил, усмехнувшись: – Вот лейтенант Кондратьев здесь. Геннадий Николаевич. Что? Есть, понял. – Он положил трубку и сказал, пожимая плечами: – Мотоцикл у подъезда, дуй на станцию.
– Да я уже и не сотрудник, можно считать! – удивился Генка.
– Дуй на станцию, – повторил дежурный. – Начальник ждет.
– Есть!
…Навстречу мотоциклу двигались наши отступающие части. Они вливались на главную улицу из всех боковых улочек и переулков, и у Генки возникло тяжелое, невыносимое ощущение безысходной тоски, словно он стоял перед умирающим, истекающим кровью человеком и ничем не мог ему помочь. Когда Генка сворачивал на привокзальную площадь, поток войск заметно поредел.
Генка въехал на перрон. Сразу же за приземистым зданием вокзала полыхали пакгаузы и багрово мигали раскаленные остовы нескольких вагонов.
Генка бросил мотоцикл и побежал через рельсы. Один вагон сорвало с путей и опрокинуло набок. Это был тот самый «вагонзак», который Генка видел два часа назад. Рядом чернели воронки от авиабомб.
Начальник стоял около грязной рогожи, которая прикрывала нечто очень похожее на уложенные в ряд огромные бутылки.
– Здесь четыре трупа, – негромко сказал начальник. – Все из конвоя. Старший был жив, я его отправил в больницу.
Подбежал стрелок охраны, крикнул:
– Нашли! Его аж за стрелку откинуло.
– Идем! – Начальник побежал. Генка следом.
В кювете, у забора, ограждающего станцию, лежал еще один труп. Он был настолько обезображен, что начальник судорожно повел головой и отвернулся. Попросил:
– Номер на куртке посмотри.
Генка нагнулся. В ноздри ударил приторный запах запекшейся крови. «Н-1205», – прочитал Генка.
Начальник сверился со списком, который держал в руках:
– Это – насильник. Бородулин его фамилия. – Начальник закрыл папку. – Тут, значит, вот какое дело, Кондратьев, – он сурово посмотрел на Генку и продолжал: – В этом вагоне везли четырех осужденных. Все – к «ВМН». Трое бежали. Сейчас они в нашем городе. Хочешь сказать: теперь не до них?
Генка промолчал, и начальник продолжал:
– Мы с тобой с глазу на глаз, и я теперь речей произносить не стану. Например, о том, что раз советский суд их осудил, мы обязаны и так далее. Тут в другом дело. – Начальник снова раскрыл папку. – На свободе – трое опаснейших преступников. Вернее, двое. Один приговорен военным трибуналом за шпионаж. Английский агент. Второй – бандит, убийца. Они взяли у конвоя автомат и два нагана. А немцы вот-вот войдут в город. Имей в виду и то, что бандит этот, Бойко, из нашего города. Обозлен, страшен. Если его не обезвредить, он многих поубивает, да и выдаст немцам всех, кого сможет. Смекаешь?
– Третий кто? – спросил Генка.
С каждой минутой он мрачнел все больше и больше. Дело, которое ему предстояло, не сулило ничего хорошего.
– Третья, – поправил начальник. – Из ее личного дела и приговора так выходит, что осудили ее как бы под горячую руку. Слова она разные на базаре выкрикивала в адрес Советской власти, а время военное, сам понимаешь. В общем, не о ней речь. Приговор над ней исполнять – не наша обязанность. И вообще, ты усеки, что я тебя не в исполнители определяю, а велю тебе заняться твоим прямым делом: задержать и обезвредить бежавших из-под стражи уголовников. Поскольку они вне закона, оружие разрешаю применять неограниченно. Все понял?
– Я в военкомат явиться должен, – угрюмо сказал Генка. – Знаете ведь.
– Беру на себя, – сказал начальник. – Разберемся потом. После войны. – Он улыбнулся. – Ты, Кондратьев, меня прости на худом слове, я к тебе плохо относился, не верил в тебя, как в работника. Хлипковат ты, рассуждаешь много. Но теперь у меня выбора нет, да и время такое, что не до рассуждений тебе будет. А в твою чекистскую честность я верю. Прощай.
– Один пойду? – Генка напряженно вглядывался в лицо начальника.
– Один, – начальник развел руками: – У меня и у дежурного – своя задача, от горкома, так что – сам понимаешь. Времени у тебя, парень, считай, что нет. Немцы вот-вот войдут в город. Запомни! Бойко живет на Коммунистической, двадцать. Ты теперь – Бородулин Иван Сергеевич, сын погибшего насильника. В городе ты не случайно – ждешь немцев, а из последнего, тайно полученного письма отца знаешь, что он сидел в одной камере с Бойко и сообщил тебе адрес родителей этого Бойко – для пристанища на первый случай. Письмо прямо сейчас напиши сам, почерка там все равно не знают. Остальное придумаешь по ходу дела.
– Меня не опознают? – на всякий случай спросил Генка.
– Родители и сестра Бойко мне неизвестны, будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам, – сказал начальник. – А вообще-то риск есть, скажу прямо. И большой риск. Все делаем без подготовки, на «ура». Боишься, что ли?
– Что мне делать потом?
– Потом, – начальник почесал в затылке. – Потом… Ладно! Хотя я сам и не имею права такое решать – запомни вот это.
Он написал что-то на клочке бумажки, дал прочитать Генке и тут же сжег.
– Это пароль и адрес нашей явки. Останешься жив – приходи.
Где-то неподалеку раскатисто загрохотало, словно несколько человек вдруг начали вразнобой колотить по железному корыту. Начальник прислушался и еще раз повторил:
– Приходи.
«Останешься жив – приходи, – повторял про себя Генка. – Останешься жив – приходи. Ничего себе перспективка! Обрадовал начальник».
Улицы опустели. Ветер шевелил обрывки бумаг, взметая к небу черные хлопья пепла. На бешеной скорости промчался санитарный автобус. «Кажется, все, – подумал Генка и тут же вспомнил: – Письмо. Нужно написать письмо от имени Бородулина родителям Бойко. И мать дома. Совсем одна».
Генка решил хоть на минуту заглянуть домой, посмотреть, как там Маша, ободрить ее и успокоить. «Заодно и письмо напишу, – подумал он. – Может, и Таня придет». Он даже почувствовал себя увереннее от этих мыслей. В конце концов надежда на благополучный исход для матери и для Тани совсем еще не потеряна, а он… Он как-нибудь выкрутится, не в первый раз. Генка даже улыбнулся: ничего себе «не в первый». Нет, серьезнее надо быть. Куда как серьезнее, товарищ Кондратьев…
Он вышел на шоссе. Шелестела пыльная придорожная трава, стрекотали кузнечики. Словно не было никакой войны и никакого фронта, и острие дороги, пробив дымный горизонт, исчезало на обыкновенной советской земле.
«А ведь там уже немцы, – подумал Генка. – Притаились, ждут. Вот она, эта страшная минута, миг полного неведения, миг робкой надежды. Одни войска уже ушли из города. Другие – еще не вошли в него. А может быть, все будет не так уж и страшно? А может быть, все еще образуется!»
…Свидание с матерью было коротким. Генка молча обнял ее и, ничего не сказав, ушел на кухню – писать письмо. Когда вернулся, Маша сидела за столом, подперев подбородок сложенными в замок руками.
– Тебя никто здесь не знает, – сказал Генка. – В случае чего, ты назовешься своей девичьей фамилией и расскажешь свою биографию, как будто в ней не было отца. – Генка заметил, как презрительно искривились губы Маши, и добавил резко: – Ты никого этим не предашь, никому не изменишь. Нужно спастись, выжить, мама. Для отца, пойми. И второе. Возможно, ты увидишь меня в городе. Ты понимаешь, как нужно себя вести.
– Понимаю. – Она печально посмотрела на него и вдруг усмехнулась: – Тебя все же оставили в городе, Гена? Я буду тебе помогать.
– Ты моем деле ты мне ничем помочь не сможешь, – вздохнул Генка. – Поверь: самая лучшая помощь – при первой же возможности уйти на восток, к нашим. Отец там с ума сошел, я знаю.
– А может быть, все будет не так уж и страшно? – вдруг спросила она, и Генка даже вздрогнул оттого, что она повторила его собственные мысли.
Он покачал головой:
– Нет, мама. Не будем себя утешать. По всему видно – готовиться нужно к самому худшему. На этот случай я напишу тебе один адрес. Запомни его, а бумажку мы сожжем.
Дом Бойко стоял на отшибе, у оврага. Сложенный из добротного кругляка, он независимо взирал на соседние домишки чисто промытыми стеклами больших квадратных окон. Не замедляя шага, Генка толкнул калитку и вошел в сад. На крыльце стирала белье девушка. На ней ладно сидела цветная кофточка с закатанными по локоть рукавами, из-под широкой юбки видны были полные, стройные ноги в бумажных чулках. Прическа у нее была гладкая, старушечья, на пробор.
– Здравствуйте, – всматриваясь в ее лицо, сказал Генка. – Мне Бойко нужен!
Девушка была очень похожа на кого-то. Очень похожа. Только вот – на кого?
– А их три души… – Она насмешливо прищурилась. – Которую вам?
– Вы-то кто будете? – Генка оглянулся. Нужно было сразу же создать впечатление, что у него душа не на месте, он боится.
– Я-то? – переспросила она. – Шура я. Сестра Семена. А вы кто?
– Я Бородулин. Мой отец сидел вместе с вашим Семеном. Ну и вот. Порекомендовал мне обратиться к вам в случае чего.
– Ну и что же за случай такой вышел, что вы обращаетесь? – Она не слрывала от него своих круглых, по-кошачьи неподвижных глаз.
– А тот случай, – сказал он резко, – что сами вы должны все видеть и понимать.
– Ага, – сказала она неопределенно. – Ну тогда входите. На пороге какой разговор.
В комнате – просторной и хорошо обставленной, она усадила его за прямоугольный обеденный стол и села напротив, положив на щеки пухлые ладошки. Генка посмотрел на нее и вдруг со щемящей тоской понял, на кого она похожа. Перед ним сидела мать – молодая, красивая, такая, какой он запомнил ее по фотографиям двадцатых годов. Только у Шуры черты лица были погрубее и она была не такая тоненькая, как Маша.
– Или похожа на кого? – догадалась Шура.
– Нет, – замялся Генка. – Так…
– А ты похож, – сказала она задумчиво.
– На кого? – глухо спросил Генка.
– Чего это у тебя голос сразу сел? – улыбнулась она. – Не бойся. На вора или, скажем, бандита ты не похож. А на кого – скажу в свое время. Сюрприз тебе сделаю.
– Ладно, – он попытался все обратить в шутку. – Вот читай. – Он положил на стол письмо «от Бородулина» – то самое, которое незадолго до встречи с Шурой сочинил и написал у себя дома.
Она осторожно взяла сложенный вчетверо листок, развернула и, косясь на Генку, бегло прочитала. Потом положила письмо на полку.
– Сейчас родители придут, пусть тоже почитают. Как письмо к вам попало?
– У отца был надзиратель знакомый. Сжалился, – объяснил Генка.
– А-а, – протянула она. – А то знаете, как бывает? Пишут из тюрьмы родным, ну, сын, допустим: «Подателю сего вручите мои десять тыщ, они в саду под яблоней закопаны». Ну вручают, само собой, «подателю сего», а он и был таков! Возвращается сын и говорит: «Давайте мои десять тыщ из-под яблони». А ему: «Ты же их велел отдать?» И так далее… – Она подмигнула Генке: – Поняли?
– Нет, – он постарался ответить как можно спокойнее.
– Ну, отец придет – объяснит. Он почерк Бородулина знает.
Генка едва сдержал готовое вырваться ругательство. В том, что Шура врала и никакой «отец» ничего не знал и знать не мог, Генка почему-то был уверен. Но что она подозревала его и подозревала явно, и больше того, обращалась с ним, как кошка, которая держит добычу и когтях и знает, что та никуда не денется, – в этом Генка тоже уже не сомневался.
«Уйти, пока не поздно, – с тоской подумал он. – Уйти и объяснить начальству все, как есть, – Генка встал, прошелся по комнате. – А кто поверит? Кто поверит, если в доказательство я смогу привести только неясные ощущения, подмигивания, взгляды и ни одного конкретного факта? Меня будет судить трибунал – за невыполнение приказа. А в итоге? Позорная смерть? Неужели же я трус? Ну, нет».
– Напугала я вас? – спросила Шура.
– Нет. – Генка покачал головой. – Вот-вот немцы придут, жизнь у нас с вами другая начнется. Совсем другая жизнь. Еще неизвестно, кто где будет. Кто пуп, а кто на противоположной стороне…
– Хам вы, – покраснела она. – Гадость говорите. Женщине. В другой раз я вам за это по морде врежу, а сейчас – ладно. Родители идут.
Муж и жена Бойко были кругленькие, старенькие, неторопливые, а главное, удивительно похожие друг на друга люди. Генка даже подумал, что они брат и сестра. Старший Бойко остановился на пороге и молча переводил взгляд с дочери на Генку и обратно.
– Они вместе сидели, – сказала Шура. – Ихний папа Бородулин и наш Семен.
– Зачем же к нам? – спросил Бойко.
– Отец писал: поможете на первый случай, – сказал Генка. – Остаться я решил.
– Чего вдруг? – Бойко спрашивал спокойно, даже дружелюбно, но за этим внешним дружелюбием Генка сразу угадал глубоко спрятанную настороженность и тревогу.
– Счеты у меня. С Советами. Понятно? Или требуется подробнее?
– Не требуется. Шура, проводи гостя в комнату. Я думаю, в Сенину. Как, мать?
– Так вы, выходит, Сенин друг? – вступила в разговор старуха. – Очень приятно. Очень. И сидели вместе с Сеней?
– Глуха ты, мать, – сказал Бойко. – Они не сидели. Ихний отец сидел.
– А-а, – кивнула старуха. – Тогда милости просим. То-то Сеня рад будет. Как же – такого друга встретит!
– Разве… разве их не расстреляли? – как бы «с трудом» спросил Генка.
– Крепись, парень. – Старший Бойко взял Генку за плечо. – Наш остался жив. А твоего отца разбомбило. Была нам такая весть. Ждем Сеню.
Генка заплакал. Он плакал и с удивлением спрашивал себя: почему он плачет? Из-за чего? «Конечно, кстати брызнули слезы, а все же нервы у меня – никуда. Прав был начальник, хлюпик я».
– Идемте. – Шура взяла с полки письмо и, посмотрев на Генку, сунула листок в карман. – Вот дверь, входите.
Комната младшего Бойко, Семена, вся была увешана портретами киноактеров и фотографиями из кинофильмов. Шура натолкнулась на вопросительный Генкин взгляд и сказала без улыбки:
– Ребенок мечтал о свете юпитеров, о рампе. Мечта накрылась в седьмом классе, когда ребенка первый раз задержали за карманную кражу. Но ребенок на всю жизнь сохранил веру в святое искусство, любовь к нему. Вам на кровати стелить или лучше на полу?
– Лучше на полу.
– Брезгуете, товарищ Бородулин?
– Да нет. Просто явится ваш брат, ему где спать?
– Когда брат явится, вам уже не нужна будет эта кровать…
– Почему?
– Вас как зовут? – Она подошла к нему вплотную.
– Иван Сергеевич, – сказал он растерянно. – А что?
– Да так. – Она пожала плечами. – А почему же инициалы у вас другие?
– Какие инициалы? – Генка уже все понял и напрягся, готовясь к самому худшему…
– Такие, – сказала она ровным голосом. – «Г.Н.». Гэ-Нэ, товарищ Кондратьев. Чего молчите? Растерялись? А все проще пареной репы: я перед войной к вам в отделение на улицу Сталина ходила паспорт прописывать. Вы стояли у своего кабинета с табличкой и беседовали с товарищем Медведевым, начальником ОБХСС. Помните? Нет, конечно. Подумаешь, баба. Тысяча баб в день. А вот я вас запомнила. И вы мне даже понравились. Ну так как? Стелить? Или вы пока в город прогуляетесь? Я препятствовать не стану.
И Генка понял. Она не хотела брать грех на душу. Пока не хотела. До определенного момента она не выдаст его. «А когда же наступит этот „определенный момент“? – спросил себя Генка. И сам ответил: – Когда появится Семен, а с ним – и остальные. Вот тогда не ждите пощады, товарищ лейтенант милиции. Тогда – „кранты“». Как же быть? Уйти и не выполнить задания? Глазастая, чертовка. Запомнила.
Генка вспомнил, как начальник сказал: «Будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам», и улыбнулся:
– Все идет по плану, Шура. Я остаюсь. И, между прочим, я на твою совесть надеюсь.
Она очень долго не отводила от него своих зеленоватых, наглых глаз:
– Безумству храбрых поем мы славу.
* * *
Отец Тани вернулся с обхода, швырнул молоток в угол, сказал устало и удовлетворенно:
– Пустой город. Вот-вот германец пожалует. Хорошо бы твоего застукали.
– Отец! – Таня шагнула к дверям. – Не надо.
– Как это не надо? – спокойно удивился он. – Мильтон проклятый. Жизнь тебе испортил. Вся их порода тараканья. Вся! Небось мать его тоже тебя не приветила? Слушала бы меня, все было бы как надо. Тебя сам Лупцов сватал, дежурный по станции! Эх, дура-дура. Лупцов и при Советах человек был и при немцах человеком будет, вот увидишь! Его отец здесь в девятнадцатом шибко шалил, уж я-то знаю. И не Лупцов его фамилия была!
– Отстаньте от меня, – зло сказала Таня. – Никто мне не нужен. Ни Лупцов ваш, никто!
– Ну и дура! – в сердцах крикнул он. – Счастья своего не понимаешь! Он тебе говорил, где скрываться будет?
– Кто? – мертвея, спросила Таня.
Отец усмехнулся:
– Ты, дочь, не придуряйся. Гена твой в городе оставлен вредить, поняла? И ты мне не заливай, будто не знаешь. Лютый он враг наш! И я считаю правильным – отомстить ему, сообщить про него немцам. Из-за таких вся наша жизнь сломанная. Одним дуракам ход даден. Чем дурее человек – тем лучше живет. Несправедливо это. Вот я, к примеру.
– Вы просто пьяница, – сказала Таня. – Дайте мне пройти.
– Родного отца честишь. А того не понимаешь, дура, что не случись их проклятой революции, была бы ты теперь в соболях! Но ты не журись, Таньк. Я еще живой! И если мне будет ход…
– Не будет вам хода, – перебила она и выскочила, хлопнув дверью.
«Дурак старый. Подлец, – Таня долго стояла у калитки, не в силах прийти в себя. – Господи. Ну почему, почему я такая несчастная?!»
Шел дождь. Голубчик жалостливо ткнулся мокрым носом в колени. Таня погладила его, и пес благодарно заскулил.
– Танька! – орал отец. – Иди в дом, срамница! Иди, подлая баба!
– Накося, выкуси, – Таня сунула в окошко кукиш. – Не вернусь я больше в этот проклятый дом.
Голубчик вздрогнул и вдруг завыл, словно над покойником.
– Понимаешь, что не будет больше добра? – печально спросила Таня и провела ладонью по мокрой шерсти. – Никогда и ничего у нас с тобой больше не будет. Вот ночь пришла… А утро не настанет.
– Я сын партейного подпольного работника, – пьяным голосом запел отец. – Пахан меня лелеял, я его любил. Но разлучила нас проклятая больница, туберкулез его в могилу положил…
Таня пошла в город. Она еще не знала, куда идет, зайдет ли к матери Генки или нет, но безотчетное чувство вины перед Генкой за неисполненное обещание мучило ее, и, все время оттягивая неприятное решение, страшась встречи с Машей, Таня все же шла и шла в нужном направлении, не отдавая себе в этом отчета.
По обочинам застыли грузовики, в кювете валялась дохлая лошадь с нелепо вывернутыми ногами. Витрины магазинов подслеповато щурились выбитыми стеклами. Один войска ушли, оставив город другим войскам, а те, другие, двигаясь уверенно и не торопясь, еще не взяли этот город.
Таня медленно шла по Коммунистической улице.
Она миновала дом Бойко, и, если бы Генка выглянул в этот момент из окна, он обязательно увидел Таню, и тогда события наверняка развернулись бы иначе. Но Генка не выглянул.
Она долго стояла перед дверями Генкиного дома и все не решалась позвонить. Наконец, нажала на кнопку.
Маша открыла дверь и радостно вскрикнула:
– Таня! Как хорошо, что вы пришли, входите скорее.
Таня робко переступила порог:
– Гена… очень просил… навестить вас. Вот…
– Заходи, – Маша закрыла дверь. – Немцы в городе?
– Я не видела, – Таня бросилась к ней, зарыдала. – Отец, отец сказал, что Гена остался в городе для подпольной работы… Я не поверила, этого не может быть.
– Я согласна с тобой, – сказала Маша. – Этого не может быть. Я бы знала об этом. – Она отвернулась. Обманывать не хотелось, но она не считала себя вправе раскрыть Тане то, что не пожелал раскрыть ей сам Генка.
– Слава богу, – вздохнула Таня. – Я очень, очень беспокоилась об этом. Но раз вы говорите… Я вам верю.
– Таня, – вдруг решилась Маша. – Допустим на секунду, что его оставили. Нет-нет, я только предполагаю. Да, это очень опасно. Но город пуст. Гена работает здесь всего месяц. Его никто не знает!
Таня покачала головой:
– Его знает мой отец. Знает и ненавидит. И выдаст его при первой возможности, – Таня снова зарыдала.
– Перестань, девочка. Не нужно, – Маша ласково провела ладонью по ее волосам. – Если ты уверена, что твой отец предатель, не плакать нужно.
– А что же? – Таня достала платок, начала вытирать слезы.
– Подумай сама. Только не слишком долго. Потому что времени нам с тобой отпущено очень мало.

 

Человек, о котором несколько часов назад начальник РОМ рассказал Генке как об «опаснейшем преступнике, приговоренном военным трибуналом за шпионаж», сидел в подвале, в одном из домов главной улицы города. Он понимал, что в суматохе отступления его вряд ли станут искать, а если и станут, то значительных сил все равно выделить не смогут. Но, избавившись от прямой и непосредственной угрозы смерти, он не хотел рисковать даже в самой малой степени. «Береженого и бог бережет», – повторял он про себя, изредка выглядывая в грязное подвальное окошко. Он видел, как уходили горожане, увидел и последний ЗИС-5, на котором промчалась команда саперов. Их военную профессию он определил по нескольким ящикам тола и моткам бикфордова шнура, который висел у двух красноармейцев через плечо. Улица опустела. И тогда, переждав для верности еще полчаса, он выбрался из подвала и уверенно зашагал в сторону городского рынка. Нужный ему дом находился там.
Он поднялся по скрипучей деревянной лестнице и в полутьме крыльца с удовольствием отыскал глазами блестящую черную вывеску с золотыми буквами: «Врач Попов А.А. Прием больных ежедневно, кроме воскресенья, с 11 до 18».
Дверь открыл сам доктор – маленький, щупленький человек с тщательно подстриженной щеточкой усов под горбатым носом. В руке доктор держал веник.
– Простите! – Он подслеповато посмотрел на неожиданного посетителя. – Приема нет.
– Алексей Александрович?
– Да. А вы, простите?
– Я Мелентьев Виктор Ильич. У меня, вероятно, воспаление среднего уха, страшная резь.
Попов всмотрелся в лицо Мелентьева и отошел в сторону:
– Пройдите.
Они вошли в кабинет. Это был обычный докторский кабинет с неизбежным зеркалом над диваном, белым шкафчиком с хирургическим инструментом и картиной в простенке: розовощекая Диана похищала бледного и худосочного Эндимиона.
– Хорошая картина, – заметил Мелентьев.
– Дрянь, – сказал Попов. – Плохая копия. Какими судьбами, коллега?
– Неисповедимыми. Пять часов назад я находился в камере смертников, нас везли для исполнения приговора. Вы что, не оповещены о моем провале?
– Оповещен. Но не мог же я пристрелить вас прямо на пороге своего дома? Тихо! – Он повел дулом пистолета. – Сядьте. Каким образом вы здесь? И сколько чекистов снаружи?
Мелентьев вздохнул и покачал головой:
– У вас профессиональный психоз, коллега. Если я не выдал вас на следствии, какой мне резон это делать теперь? И о каких, собственно, чекистах вы изволите толковать? В городе вот-вот появятся немцы!
Попов опустил пистолет, тыльной стороной ладони вытер пот, обильно выступивший на лбу:
– Вы правы. У меня просто сдают нервы. Простите меня.
– Пустое. Какие у вас планы, доктор?
– Будем работать. Подумайте о форме легализации, о прикрытии. Несколько дней можете прожить у меня. В суматохе это незаметно.
Мелентьев улыбнулся:
– Если я правильно понял, работать мы будем отнюдь не на немцев?
– Вы правильно поняли.
– Забавно. – Мелентьев рассмеялся. – Советы хотели меня шлепнуть, а я буду им помогать? Я – дворянин, белый офицер, идейный борец?
– Что поделаешь! – Доктор пожал плечами: – Вы интеллигентный человек. Вы же знаете: в политике вчерашний враг – лучший друг сегодня. Мы, англичане, всегда это понимали лучше других.
– Так вы… – протянул Мелентьев. – Теперь понятно.
– Ну и слава богу, – улыбнулся доктор. – Куда вы? Выходить небезопасно.
– Вместе со мной бежал Семен Бойко, бандит, – сказал Мелентьев. – Судя по всему, теперь он займет значительное положение. Контакт с ним пригодится нам с вами.
– По-моему, это неразумно, – заметил Попов. – Впрочем, он все равно вас знает. Хорошо. Можете встретиться. Если почувствуете, что он опасен, ликвидируйте. Вы спаслись вдвоем?
– Была еще одна женщина. Но она не в счет. Так… Пустая бабенка.
– Когда у вас встреча с Бойко? И где?
– У него дома. Через полчаса.
– Возьмите, – Попов передал Мелентьеву пистолет. – Успеха вам.

 

Семен Бойко и Клавдия Боровкова – «пустая бабенка», как назвал ее Мелентьев, отсиживались в квартире, которую жильцы оставили совсем недавно: на кухонной плите еще попыхивал паром горячий чайник.
Бойко выжидал, пока последние беженцы и последние красноармейцы покинут улицу.
Он выглянул в окно:
– Все. Можем двигаться.
Взяв автомат, он надел серый макинтош начальника конвоя – на груди багровой кляксой расплылось пятно крови.
Шли, прижимаясь к стенам домов. Прятаться было не от кого, но въевшаяся в плоть и кровь привычка «зека» «не маячить» делала свое дело и помимо воли заставляла идти крадучись…
Семен шел впереди. Длинный макинтош заплетался у него в ногах, мешал, и Семен каждую минуту раздраженно отбрасывал то правую, то левую полу.
– Ты сними его, – посоветовала Клавдия.
– Ну и дура, – сказал он злобно. – В такой одеже я неприметен, пойми, если ума нет.
– Как знаешь, – кивнула она с тупой покорностью. – Я же как лучше хотела.
Он оглянулся:
– Все спросить тебя хотел – ты чего натворила? За что тебя к стенке-то?
– За глупость, – она поежилась. – Мужик мой сидит. За кражу. Ну, тесть приперся, выпили. День воскресный, пошли за солеными огурцами на базар. А там ко мне мильтон привязался, начал в отделение тащить. Ну, я и выступила с речью. Немцы, говорю, придут – они вам кишки выпустят. Ну и всяко-разно. Толпа собралась. Меня в НКВД. И привет.
– Ясно. Ну, радуйся, Клаша. Просьбу твою о немцах, считай, судьба удовлетворила, – Семен остановился у парадного схода красивого четырехэтажного дома, окинул взглядом окна. Кое-где видны были цветы в горшках. В верхнем окне справа ветер трепал зеленые бархатные портьеры. Семен поддел ногой детское пальто, которое валялось на пороге подъезда, и сказал, повернувшись к Клавдии:
– Квартира богатая, зайдем.
Она поняла, зачем он зовет ее, и сказала просительно:
– Так ведь полчаса назад уже… заходили, Сеня. Может, хватит?
– Цыц! – прикрикнул он. – Два месяца без бабы. Понимать должна! – Он шагнул через порог, поправляя на ходу автомат, и вдруг остановился в раздумье: – Ладно. Сначала родных навестим.
– Твоих родителей? – переспросила она. – Так они ждут позже, я же тебе говорила. Сам же время назначал!
– Не родителей!.. – усмехнулся он. – Крестных. Вали за мной.
Они свернули в боковой переулок и через минуту вышли на улицу Сталина.
* * *
Электростанция была взорвана. Водопровод – тоже. Когда начальник РОМ захотел напиться, кран жалобно зашипел, два раза булькнул и безнадежно смолк. Телефон тоже не работал.
Начальник вскрыл тщательно замаскированный в стене сейф, сказал дежурному:
– Ставлю на двадцать один ноль-ноль. Ты готов?
Дежурный кивнул:
– Они будут здесь с минуты на минуту.
– Надо, чтобы всосались, сволочи. По кабинетам разбрелись, – сказал начальник. – Обжились. В двадцать один ноль-ноль самое время. – Он закрыл сейф, поправил отклеившийся уголок обоев. – Разнесет их за милую душу, – добавил он с удовлетворением.
Дежурный снаряжал обойму своего «ТТ». Патроны с сухим лязганьем исчезали под срезом. Дежурный передернул затвор, щелкнул предохранителем, сказал:
– Можем идти, – и спрятал пистолет в боковой карман.
Начальник обвел взглядом пустые стены. На тех местах, где еще вчера висели портреты, темнели прямоугольники невыцветших обоев. В углу стоял эмалированный таз, доверху наполненный обгоревшими бумагами. Начальник пошевелил золу палкой, и зола, еще хранившая форму сгоревших листов, рассыпалась в прах.
Дежурный взял со стола автомат, щелкнул затвором и перебросил ремень через плечо:
– Присядем?
Начальник улыбнулся в ответ:
– На счастье? Давай.
Они не успели сесть. Из-за приоткрытой створки входных дверей стеганула автоматная очередь. Падая, дежурный машинально сорвал трубку бесполезного уже телефона и крикнул:
– Немцы!
Начальник словно сломался пополам и без стона вытянулся на полу.
Сквозь туман гаснущего зрения дежурный увидел, как из-за отодвинувшейся створки высунулась белобрысая голова, а чуть ниже, из-под серого, мышиного цвета плаща дуло автомата. Это был Семен Бойко.
– Не-емцы, – хрипло повторил дежурный и дал очередь по дверям. Пули прошили филенку от пола до потолка, Клавдия вскрикнула. Семен сморщился и, слегка оскалив ослепительно белые зубы, повел дулом автомата, словно кончиком поливного шланга. Пули аккуратно вспороли пол, пройдя сквозь тело дежурного дымными вспышками.
– Жива? – равнодушно спросил Семен. Оглядел Клавдию с головы до ног и, заметив, что из левого плеча обильно течет кровь, добавил с сожалением: – Лучше бы тебя сразу убило. На кой ты теперь? Все равно не баба.
Клавдия завыла. Трупы, кровь на полу. На ее лице отразились страх и растерянность.
– Не надо бы этого, Сеня, – сквозь слезы сказала она.
– А они нас? – снова оскалился он. – Молчи лучше, а то и тебя туда же отправлю!
Он подошел к убитым, перевернул их ногой и, брезгливо морщась, забрал «ТТ» у начальника и автомат у дежурного, шагнул к окну и тщательно вытер кровь на оружии портьерой.
Стенные часы ударили пять раз. Семен выстрелил. Пуля пробила маятник. Часы поперхнулись и смолкли.
Он вышел на улицу. Клавдия сидела на ступеньках крыльца и, зажимая раненое плечо, стонала.
– Куда же теперь, Сеня? – спросила она.
– Куда хочешь, – сказал он равнодушно. – Считай, что я тебя списал ввиду полного износа.
* * *
Таня ушла домой растерянная. В голове был полный сумбур. «В самом деле, – думала она, – отец может выдать Гену. Запросто. Увидит случайно на улице, окликнет первого попавшегося немца, и все. Отец…» Она не искала оправдания тому, что уже задумала совершить. Не вспоминала обиды, побои, оскорбления, мать, умершую много лет назад «от горя», как однажды выразился сам отец. Таня решила про себя: если отец захочет выдать Гену, она его убьет. Вот так, просто – возьмет и убьет.
– Ты ничего сама не решай, – сказала ей Маша. – Особенно сгоряча. Приходи ко мне, обсудим вместе.
«А чего обсуждать? – спрашивала себя Таня. – Это только мое дело. И нечего мне вмешивать в него Генкину мать».
Она вышла на Коммунистическую улицу. Эта дорога была самой короткой.
Она шла задумавшись и поэтому не обращала внимания ни на вдруг вспыхнувшую совсем неподалеку стрельбу, ни на Бойко, который вот уже целых три минуты почти наступал ей на пятки. Клавдия плелась чуть поодаль.
Наконец, Бойко остановился на мгновение, что-то решая, потом тихо окликнул:
– Девушка!
Таня вздрогнула и остановилась. Он подошел к ней и властным, привычным жестом притянул к себе.
– Хорошенькая, – он похабно улыбнулся, отыскивая глазами подходящее место для того, что задумал совершить. Заметив у забора брошенную кем-то повозку с домашним скарбом, приказал:
– Иди. Туда.
– Что вам нужно? – одними губами спросила Таня.
Он снова улыбнулся, и по этой жадной улыбке она поняла все.
– Не вздумай удирать, – сказал он назидательно и повел дулом автомата.
Таня поняла, что нужно бежать, но у нее не было сил. Она вдруг почувствовала слабость – ошеломляющую и болезненную. Она почувствовала, что не может сопротивляться, не может даже кричать. Она послушно повернулась, направилась к повозке. Он шел позади, на ходу снимая плащ. Около повозки бандит бросил плащ на землю и снова повел дулом автомата.
– Давай, не тяни.
– Не тронь ее, – зло прищурилась Клавдия.
– Цыц, – тихо сказал он. – Дырка будет. Встань вон там, стерва.
– Не тронь! – Клавдия бросилась на него с кулаками.
– Ах, ты, – он дал очередь. Клавдия отскочила. – Это предупреждение. Еще раз помешаешь, покойницей будешь. Понятно объяснил?
– Понятно, – кивнула она. – А теперь меня послушай, Сеня. Ты меня еще вспомнишь, Сеня. Сегодня вспомнишь. – Она повернулась и побрела, опираясь здоровой рукой о стену дома.
Таня бросилась бежать. Бойко оглянулся, поднял автомат, начал выцеливать прыгающую на кончике мушки фигурку. Потом скосил глаза на расстеленный плащ и облизнул пересохшие губы. В несколько прыжков он настиг Таню и наотмашь ударил ее прикладом автомата по голове. Остановился над распростертым телом – чувствовалось, что колеблется: пристрелить или взять с собой? Потом взвалил Таню на спину и зашагал в сторону своего дома.
А по главной улице уже оживленно двигалась немецкая техника, брели солдаты. Распаренные дневным зноем, они вяло вышагивали в ротных колоннах, с любопытством оглядывая дома, распахнутые окна, брошенную утварь.
Отец Тани вышел к зданию бывшего райотдела милиции в тот момент, когда два солдата прибивали над входом добротно сделанную вывеску: «Фельдкомендатура». «Заранее заготовили, стервецы, – с уважением подумал Егор. – Выходит, они еще когда знали, что будут здесь. Вот это, я понимаю, планирование!» – Он визгливо захохотал, довольный вдруг возникшей аналогией, и подошел к дверям:
– Мне начальника. Офицера мне, понятно, дурак? – обратился он к солдату-часовому.
Тот кивнул и заливисто свистнул в металлический свисток, который висел у него на шее. Сразу же появился затянутый в ремень офицер, спросил на чистейшем русском языке:
– Тебе чего? Документы!
– Желаю помочь, – сказал Егор, протягивая паспорт. – Ерохины мы. Из купцов, понимаете?
Они вошли в дежурную часть. Трупы начальника милиции и дежурного уже убрали, полы были чисто вымыты. По лестнице взад и вперед сновали немцы в мышиного цвета форме. Они перетаскивали мебель, оружие.
– Садись, – предложил офицер Егору и сел напротив. – Говори.
– Вот, – Егор протянул ученическую тетрадь. – Здесь список всех деповских коммунистов – кто остался, и вообще – активистов разных и евреев. Они пили нашу кровь, – не слишком уверенно закончил Егор, натолкнувшись на холодный, изучающий взгляд офицера. – Адреса там, в конце, – торопливо добавил он.
Офицер просмотрел список, потом резко и отрывисто скомандовал. Немцы построились, их было человек пятнадцать. Старший – с нашивками фельдфебеля, взял тетрадь, негромко сказал что-то солдатам. Грохоча сапогами, они выбежали из дежурки. Офицер проводил их взглядом.
– Они поехали, а ты погости у нас!
– Я забыл сказать, там, на обложке, я еще один адрес написал, – заволновался Егор. – Здесь жена одного знатного гепеушника живет, Кондратьева Мария Ивановна. Ваш унтер-офицер небось и не обратит внимания, его бы надо догнать! Предупредить!
– Не надо, – успокоил офицер. – Шульц очень добросовестный и аккуратный работник. Он прочтет этот адрес. А ты пока посиди здесь, – немец открыл двери «КПЗ», – не обижайся. Сам понимаешь, время военное…
Он закрыл дверь на засов и сверил свои часы со стенными: те уже шли. Было девятнадцать часов тридцать минут.
* * *
Сестра Семена Бойко зашла в комнату, когда на улицах города уже установилось относительное затишье, долго смотрела, как Генка листает старый «Огонек», потом остановила его, придержав за руку:
– После почитаете. Разговор есть.
– Ну, говори. – Генка закрыл журнал.
– Вам лучше уйти, – сказала она с усилием. – Не хочу брать греха на душу.
– А ты и не бери, – сказал Генка, вглядываясь в ее лицо и пытаясь понять и взвесить, как она поведет себя, и не обречена ли его затея с самого начала на провал. – Я так считаю, что ты должна мне помочь, а не им.
– Брат он мне, – сказала она с мукой. – Вы это поймите.
– Чего же не понять. – Генка пожал плечами. – Вы тоже поймите: смысл жизни не в том, кто брат, а кто сват.
– А в чем? – издевательски спросила она. – В том, что не подмажешь – не поедешь? На этом вся жизнь построена? Вот что я вам скажу: если не хотите так рано помереть, уходите. Я про вас ни слова никому. Если же хоть мизинцем шевельнете, чтобы Сене навредить, я за себя не отвечаю. Все у меня.
– Я не уйду. У тебя свое понимание долга и совести, у меня – свое.
– Как знаешь.
Со двора послышался скрип гравия. Шура выглянула в окно и тихо вскрикнула: впереди шел Семен. Он нес Таню, за ним двигался Мелентьев…
«Черт, – мысленно выругался Генка. – Несет кого-то, подлец. Нельзя в него стрелять». – Он опустил пистолет и тут же почувствовал, как в спину ему уперлись сдвоенные стволы охотничьего ружья.
– Брось свою штуку, – приказала Шура. – Я тебя честно предупредила. Не шевелись! – крикнула она, когда Генка начал поворачивать голову. – Разожми ладони, а то выстрелю!
Генка мог бы подстрелить ее: пистолет был на боевом взводе, патрон – в патроннике, только спусковой крючок нажать. Но он не нажал. Он подумал, что почти наверняка убьет ее, а права на это, несмотря ни на что, у него нет.
«Хлюпик вы, Геннадий Николаевич, – горько подумал он о себе. – Сентиментальный хлюпик, это уж совсем теперь ясно, и погибнете вы через эту свою гнусную черту, как пить дать погибнете». Пистолет упал на пол с глухим стуком.
– Отойди! – скомандовала Шура. Она шагнула вперед, подобрала пистолет. – Сядь! Вот там! – Она ткнула дулом ружья в сторону кровати. Генка послушно сел.
– Лучше бы ты убил меня, – с ненавистью сказала Шура. – Я же вижу: на совесть мою надавить хочешь… А я не пионерка! Сам виноват, сам!
Генка промолчал. В комнату вошел Семен, кивнул Шуре, спросил, улыбаясь:
– Чего вооружилась?
– Это из милиции, – ровным голосом сказала Шура. – Ему приказали тебя убить.
– Иди ты, – изумился Бойко. Он подошел вплотную к Генке, спросил, вглядываясь: – Зовут-то как? Кого поминать? – И добавил, покрутив головой: – Жестокие вы люди, милиционеры. Человек, можно сказать, второй раз родился, а вы? Иди в залу.
Генка отвернулся.
– Не пойдешь – здесь убью, – равнодушно сказал Семен. – Вот прямо сейчас и убью. – Он вынул «ТТ». – Вот видишь? – Улыбаясь, он направил ствол в голову Генке и начал давить на спусковой крючок. Курок медленно пополз вверх. – Не переборщи, милый, – Семен продолжал улыбаться. – Бах – и нет тебя. А так – с нами посидишь, выпьешь, закусишь напоследок. И я лично стрелять в тебя не стану – слово Сени! Я тебя немцам сдам, пусть они что хотят, то с тобой и делают, правда, Шура?
– Сволочь ты все же, Сенька, – сказала она.
– А что же мне после стольких переживаний делать? – со слезой в голосе спросил Бойко. – Надорвата у меня душа, а кто виноват? Вот такие, как он, всю нашу жизнь поломали – отравили…
Генка вошел в «залу». Родителей Бойко не было. На диване под зеркалом сидела Таня.
– Гена, – сказала она, и губы у нее задрожали. – Гена.
Он рванулся к ней, но Мелентьев выставил ногу, и Генка рухнул на пол, вытянувшись во весь рост.
– В чем дело? – Мелентьев посмотрел на Семена. – Кто это?
– Из уголовки. Нас разыскивает. Кто он тебе? – обратился к Тане Семен.
Таня опустилась на пол рядом с Генкой и, поддерживая его голову, говорила, всхлипывая:
– Гена. Очнись, Гена.
– Кто он тебе? – Семен ударил Таню ногой, она вскрикнула. Генка пришел в себя, попытался встать. Мелентьев помог ему и тоже спросил:
– Вы знаете эту девушку?
Генка нашел взглядом Шуру и молча покачал головой.
– Он все равно ничего не скажет, – заметил Мелентьев. – Выведи его во двор и сразу возвращайся назад. Дело есть.
– Я его немцам сдам! – сказал Семен. – Сами посудите: такой человек – им подарок, а нам – выгода.
– Делай, что говорю, – повысил голос Мелентьев.
– Ладно, – Семен толкнул Генку к дверям. – Не хочешь говорить – так умрешь. – Он передернул затвор автомата.
– Нет! Нет!!! – Таня с криком повисла у Генки на плече. – Не троньте, не троньте его!
– Перестань, – тихо сказал Генка. – Кого просишь? Молчи.
Он повернулся к Семену, сказал с усмешкой:
– А ты, Бойко, круглый дурак. Сотоварищ твой – английский шпион, он наверняка будет работать против немцев, понял? И тебя заложит, уж ты не сомневайся.
Семен взглянул на Мелентьева и отскочил в угол комнаты.
– А ну, подойди к менту, – приказал он Мелентьеву.
– Семен, – растерялся тот. – Ты чего? Он все врет!
– Я по твоей роже вижу, как он врет! – яростно заорал Семен. – Все вы тут собрались Сеню извести! Только хрен вам! Сеня первый вас и продаст и купит!
– Ты болван, – тихо и зло сказал Мелентьев. – Сколько тебе заплатят немцы? И чем? Оккупационными марками? Золото можешь получить, подумай, дурак! Не сделай глупости!
– Где твоя Англия, а где немцы? Я что, слепой совсем?
Вошли супруги Бойко.
– Мать! – крикнул Семен. – Давай, тащи хлеб-соль! Отец! Волоки чистое полотенце!
– Как скажешь, Сенечка, – послушно кивнула мать.
– Шурка! – продолжал Семен. – Немцы войдут – ты им хлеб-соль поднесешь. А я за тобой следом – этих двоих. – Он покосился на Мелентьева и Генку. – То-то выйдет славный подарочек! – Он даже потер ладони от удовольствия. – Молодец, Семен! Голова! Шурка! Держи автомат! С этих двоих глаз не спускай! А я сейчас. Переоденусь. – Он вышел в соседнюю комнату.
Шура взяла автомат. С каждой минутой она все больше и больше мрачнела.
– А вы лихо превратили меня в своего союзника, – шепнул Генке Мелентьев. – Профессионально.
– Вы мне не союзник, – с отвращением сказал Генка. – Вы обыкновенный подонок. Грязная свинья.
– Не ругайтесь, молодой человек, – вздохнул Мелентьев. – Мне Советскую власть любить не за что. Я просто подумал: если из всех щелей вылезли теперь такие, как Семен, – что же такое немцы? И их новый порядок? Какая страшная ночь наступает, какая ночь.
– Вы же якшались с ним, – не утерпел Генка.
– Да, – кивнул Мелентьев. – Ради дела можно якшаться с кем угодно. Вы этого не поняли и провалились. Глупо. Наши страны – союзники, а мы с вами – враги.
– Бесполезный разговор, – буркнул Генка.
– Что же будет, Гена? – тихо спросила Таня.
– Умрем, милая барышня, – вздохнул Мелентьев. – Это, как я догадываюсь, ваш жених? Не давите ему на психику, иначе он наделает глупостей.
Вернулся Семен. На нем был новый шевиотовый костюм и красная рубашка с синим галстуком. Он выглянул в окно, прислушался.
– Не идут немцы-то. Мать! Давай на улицу. Как увидишь германцев, зови в дом. Поняла?
– Как скажешь, Сенечка, – послушно кивнула мать. – Идем, отец.
Старший Бойко вышел из комнаты вслед за ней.
Семен осмотрелся. Таня сидела на полу, в ногах у Генки.
– Встань, – приказал ей Семен.
Она испуганно посмотрела на Генку и медленно поднялась.
– Пойдешь со мной, – сказал Семен и похабно улыбнулся: – В спальню пойдешь. – Он скосил глаза на Генку и Мелентьева. Те молчали.
– Не тронь ее, – вдруг сказала Шура.
– Ты еще? – удивился Семен. – Отойди, – он взял Таню за руку.
Неожиданно и очень сильно Шура ударила его в переносицу. Он отшатнулся и тут же бросился на нее с яростным воплем. Загрохотал автомат. Очередь прошла над головой Семена, рассыпалось зеркало на стене. Семен присел, и в то же мгновение на него навалились с обеих сторон Генка и Мелентьев. Шура стояла с автоматом в руке и спокойно смотрела, как связывают брючным ремнем руки ее брата.
– Спасибо, – сказал Генка. Он отпихнул связанного Семена, встал и посмотрел на Мелентьева:
– Что же теперь?
Мелентьев не успел ответить. Из-за дверей, из-за окон ударили автоматы. Пули методично вспарывали стены, мебель. Вскрикнул и упал Мелентьев – пули прошили его от левого плеча до правого. Таня побежала к выходу и тоже упала. Шура выстрелила, за стеной кто-то яростно закричал, но в следующий миг Шура уже лежала на полу лицом вниз. На ее спине, на белом крепдешине кофточки медленно расплывались багровые кляксы.
Все это произошло в доли секунды. Но Генка успел подхватить автомат. Он бил короткими очередями по дверям, по окнам – всюду, где хотя бы на мгновение появлялся серо-зеленый немецкий мундир.
А связанный Семен Бойко лежал на полу. Но в эти минуты Семену еще не суждено было умереть. Генка забыл о нем в горячке боя.
Потом с потолка посыпалась штукатурка – пули пересекли его по диагонали, оставив след в виде множества черных точек. Это кто-то из немцев догадался влезть на чердак и выстрелить сквозь потолок.
Гаснущим взглядом Генка обвел комнату. «Вот и все», – подумал он и удивился, что нет в нем ни сожаления, ни горечи. Все отошло куда-то и вдруг исчезло совсем.
Немцы ворвались в комнату. Офицер подошел к дивану, увидел торчащие ноги Семена.
– Встать! – приказал он по-русски.
Семен поднялся, сказал, радостно улыбаясь:
– Вот, связали меня, сами можете видеть. Они – враги! А я – друг! От расстрела я убежал, от большевистского, можете поверить?
Офицер слушал внимательно и дружелюбно:
– Тебя отведут в комендатуру. Если не лжешь – будешь доволен.
– О-о! – захлебнулся Семен. – Мы с вами таких дел понаделаем! Таких дел.
Солдаты вывели его на крыльцо и, встав по бокам, повели. Когда повернули на соседнюю улицу, где-то совсем рядом слабо хлопнул пистолетный выстрел. Семен схватился за грудь, крикнул:
– Клавка, сволочь, нашла-таки, – и повалился на конвоира. Тот отскочил и, прижав автомат к животу, дал очередь. Тут же негромко ударил второй выстрел, и конвоир рухнул рядом с Бойко.
Второй солдат выжидал. Он держал автомат наизготове, выцеливая неясную человеческую фигуру на противоположной стороне улицы.
Фигура приблизилась. И тогда солдат отчетливо увидел женщину с пистолетом в руке.
– Хальт! – истерично выкрикнул он. – Хальт!
Женщина начала поднимать пистолет, и немец дал длинную очередь. Женщину словно переломило.
Солдат подошел к ней, ткнул дулом автомата в обмякшее тело.
Клавдия захрипела, и тогда он пристрелил ее одиночным выстрелом.
Трупы окружили немецкие солдаты. Рассматривая убитых, они возбужденно галдели, наверное, обсуждали случившееся. Кто-то из них попытался вытащить из руки Клавдии пистолет и не смог.
Офицер что-то приказал, солдаты построились и, подняв трупы на плечи, двинулись в сторону комендатуры. Когда до нее оставалось метров сто, тяжело загрохотало, к светлому вечернему небу поднялся столб ослепительно белого пламени, и здание комендатуры рассыпалось, словно было сложено из детских кубиков.
Сюрприз начальника милиции сработал вовремя.
Взрывная волна отбросила немцев. Когда офицер подбежал к сорвавшимся с петель дверям, он увидел труп Ерохина.
Взрыв на улице Сталина спас Машу. Шульц повернул обратно, не дойдя до ее дверей всего несколько шагов.
А спустя час Маша уже стояла перед одноэтажным домиком на окраине города, найдя его по адресу, который сообщил Генка «на самый крайний случай». Это была явка городского подполья.
Домик стоял на холме, город остался далеко внизу. Он был молчалив сейчас, этот город. Он присматривался. Но он уже сказал свое первое слово. И это веское слово объявило фашистам беспощадную, непримиримую войну. Не на жизнь, а на смерть.
Назад: Глава седьмая Снова в Москве
Дальше: Часть вторая В ночь на 20-е