6
Село Красное стояло на высоком берегу укромной протоки. Сотни полторы новеньких домов, рубленных в лапу, то есть с аккуратно обрезанными да обструганными углами, крытые серым шифером и щепой, вольготно раскинулись по лесному косогору. Каждый поселянин норовил повернуть свой дом окнами на реку, то есть на протоку, широкий и спокойный рукав, отделенный песчаным наносным островом от протекавшей неподалеку шумной и порожистой реки Вереи.
Тут не было ни улиц, ни переулков, отчего все село смахивало на огромное стойбище; каждая изба, казалось, стоит на отшибе, в окружении зарослей лещины, жимолости да дикой виноградной лозы. Между отдельными группами домов стояли даже нетронутые раскоряченные ильмы, голенастые деревья маньчжурского ореха да густые иссиня-зеленые шапки кедрача. Жили здесь и удэгейцы, и нанайцы, и орочи, и русские, и татары. Дункай, посмеиваясь, называл свое таежное село лесным интернационалом.
Они подъехали к песчаному берегу, где на приколе стояли такие же, как у них, длинные долбленые баты, похожие на африканские пироги. Дункай цепью привязал бат к столбу, врытому у самого приплеска, и сказал Конькову:
– Я схожу домой, прикажу хозяйке, чтобы обед приготовила.
– Спасибо, Семен Хылович! А может, у вас столовая есть? Неудобно, право, – засмеялся Коньков.
– Столовая только вечером откроется. А до вечера живот к спине подведет. Как допрашивать будешь? – засмеялся Дункай. – Пошли со мной!
– Я через часик приду. Пока вон со стариками поговорю.
Старики сидели тут же на берегу на бревнах, поглядывали на приезжих, покуривали.
– Ну, давай! Тебе виднее.
Дункай взял весла и ушел домой, а Коньков с Кончугой поднялись на высокий берег, к бревнам. Здесь же один старик с редкой седой бороденкой и жидкими усами, засучив рукава клетчатой рубашки, заканчивал работу над долбленной из цельного ствола тополя остроконечной лодкой-оморочкой. На бревнах, в синих и черных халатах – тегу, расшитых ярким орнаментом по бортам и по стоячему вороту, сидело пять стариков, каждый с трубочкой во рту. Возле бревен кипел черный большой казан со смолой.
– Багды фи! – приветствовал их Коньков по-удэгейски.
– Багды фи! Багды! – оживленно отозвались старики.
– Хорошая будет оморочка! – похвалил Коньков плотника. – На такой до большого перевала доберешься, легонькая, как скорлупка. – Коньков хлопнул ладонью по корпусу новой оморочки, и гулкое эхо шлепка отдалось на дальнем берегу. – Во! Звенит как бубен. Шаманить можно.
Старики опять, довольные, заулыбались.
– О до! – обратился Коньков к самому ветхому старику с желтым морщинистым и безусым лицом, в меховой шапочке с кисточкой на макушке. – Ты знал ученого Калганова?
– Калганова все село наше знай, – ответил тот. – Хороший человек был. Кто его убивал, свой век не проживет. Сангия-Мама накажет того человека.
– А у вас на селе не знают, кто это сделал?
– Не знают.
– Когда у вас последний раз был Калганов?
– Неделя, наверное, проходила.
– Почему наверное? А точнее?
Собеседник Конькова посасывал трубочку и молчал, словно и не слыхал вопроса Конькова.
Коньков допытывался у других стариков:
– А может, две недели прошло? Никто не помнит?
– Может быть, две, понимаешь, – ответил лодочник.
– Так две или одна?
– Зачем тебе считай? Две, одна – все равно, – сказал старик в шапочке.
– Нет, не все равно, – сказал Коньков, несколько обескураженный таким безразличием.
Потоптался, подошел опять к плотнику, тесавшему лодку.
– Не продашь?
– Для себя делай, – ответил тот.
– Н-да… А кто из вас хорошо знал Калганова?
– Сольда, – ответил лодочник.
– Который это Сольда? – спросил Коньков.
– Я, понимаешь, – ответил старик в шапочке.
– Ты с ним в тайге бывал?
– Бывал, такое дело. Проводником брал один раз.
– Ты ничего не замечал за ним? Может быть, он ругался с кем? Враги у него были?
– Может, были. А почему нет?
– Да не может быть, а точно надо знать.
– Не знай.
– Ну, как он относился к вашим людям и вы к нему? Не обижал?
– Его смешной, понимаешь, – ответил Сольда, выпуская клубы дыма. – Немножко обижал.
– Каким образом? – оживился Коньков.
– Его говорил: человек произошел от обезьянка.
Старики засмеялись, а иные стали плеваться.
– А чего тут смешного или обидного? – удивился Коньков.
Сольда поглядел на него, как на неразумного младенца, вынул трубочку и мундштуком ткнул себя в голову.
– Разве я обезьянка? Тебе чего, ребенок, что ли? – и, скривив губы в саркастической усмешке, стал говорить горячо и яростно: – Мы видали, такое дело, обезьянку. В Хабаровске было совещание охотников. Потом в цирк возили, обезьянки показывать. Маленький зверь вертится туда-сюда. Как может человек произойти от такой зверь? Разве я, понимаешь, туда-сюда голова верти? Детей за такое дело наказывать надо.
Коньков едва заметно улыбнулся и спросил:
– А как ты думаешь, Сольда, от кого произошел человек?
– Наши люди так говорят: удэ произошел от медведя. Его зовут Одо, старший рода, понимаешь. Это правильно. Медведь ходит важно, никого в тайге не боись. На двух ногах может ходить, одинаково человек.
Старики закивали головами:
– Так, так…
– Ну, ладно! Удэ произошел от медведя, – согласился Коньков, поблескивая хитровато глазами. – А русский от кого? Или, допустим, татарин?
– Я не знай. Ты, может, от обезьянка. Чего стоишь, вертишься? Садись!
Старики опять засмеялись. Коньков, тоже посмеиваясь, сел на бревнышко, закурил.
– Все ты знаешь, Сольда.
– Конечно, – согласно кивнул тот.
– А вот скажи, что это за тигр тут появился? Говорят, из Маньчжурии пришел? Собак таскает.
– Э-э, Куты-Мафа собачку любит кушать. И наш, и маньчжур одинаково.
– Но этот бродит везде, людей пугает?
– Э-э, тигр нельзя говорить. Сондо! – сказал Сольда и пальцем покрутил вокруг себя. – Его все слышит. Потом пойдешь на охоту – его мешать будет. Сондо!
– Ну, ты прямо профессор, – опять усмехнулся Коньков.
– А почему нет?
С невидимой за лесным заслоном реки послышался отдаленный стрекот мотора. Коньков мгновенно встал и прислушался.
– Ровно гудит. Значит, издалека. Кто-то со станции едет, из райцентра. Кончуга, а ну-ка сбегай на реку, погляди!
– Зачем бежать? – спросил Сольда. – Это Зуев едет. Его мотор. Самый сильный. Такой больше нет у нас.
– Зуев! Тогда я сам сбегаю. Он мне нужен, – сказал Коньков, выплевывая папироску и собираясь бежать на реку.
– Опять не надо бежать, – невозмутимо сказал Сольда. – Его сам сюда поворачивает.
Коньков влез на бревна и стал поглядывать на протоку – свернет сюда Зуев или нет?
– Слушай, Сольда, – спросил Коньков. – А ты не слыхал вчера вечером мотора на реке?
– Слыхал.
– Не Зуева? Не узнал?
– Нет, не Зуева. Проходили два мотора «Москва».
– Чьи?
– Не знай.
Зуев и в самом деле завернул в протоку; его новая длинная лодка, крашенная в голубой цвет, стремительно вылетела из-за кривуна и, обдавая волной стоявшие на приколе удэгейские и нанайские баты, лихо пришвартовалась к причальной тумбе. Зуев, сильный, рослый мужчина средних лет, с коротко подстриженными рыжими усиками, в кожаной тужурке и в высоких яловых сапогах, пружинисто выпрыгнул из лодки и быстро пошел вверх по песчаному откосу, остро и резко выбрасывая перед собой колени.
– Здорово, лейтенант! – подошел он к Конькову, протягивая руку. – Я уж в курсе. В городе слыхал о несчастье. Хочу поговорить с тобой.
– Вот как! – удивился Коньков. – И я тоже хочу с тобой поговорить. – Потом крикнул Кончуге: – Батани, сбегай к Дункаю, принеси ключ, от конторы!
– Зачем бегай? Контора открыта. Заходи и говори сколько хочешь, – сказал Сольда.
Деревянная контора артели, похожая на обычный жилой дом, стояла тут же, у самой протоки. Невысокое крыльцо, дощатый тамбур и – наконец – рубленая изба, перегороженная тесовой перегородкой на две половины. На стенах были наклеены плакаты: «Берегите лес от пожара!» – огромная спичка, от которой вымахивает пламя на зеленую стенку леса; «Браконьер – злейший враг природы» – стоит молодчик в болотных сапогах и целится из ружья в стаю лебедей; в кабинете председателя висела карта района величиной с Бельгию.
Из мебели – в одной половине скамьи вдоль стен и табуретки возле стола; в другой половине, в кабинете, стоял клеенчатый диван, просиженный до ваты, и несколько венских стульев возле длинного стола, покрытого красным сатином.
Двери настежь. И – ни души.
– Садись! – указал Коньков Зуеву на диван, сам же сел за стол, на председательское место, вынул из планшетки толстую клеенчатую тетрадь и ручку.
– Эх, мать-перемать! – выругался заковыристо Зуев и хлопнул ладонью о голенище своего сапога. – Ведь надо же?! Такого человека ухлопали! Окажись я дома – может, ничего и не было бы.
– То есть как? – спросил Коньков с некоторым удивлением.
– У меня жил бы – и вся недолга.
– Значит, вы знакомы были?
– А как же?! Положение мое – прямо скажем – незавидное. – Зуев потупился, сцепив зубы и выдавливая на скулах желваки, покрутил головой с досады.
– В чем же дело? Что значит незавидное положение?
– Да как ни верти, а случилось это неподалеку от моего дома. Вот и гадай и думай что хочешь. Теперь каждому вольно нос совать. То да се… трепать начнут. Мало меня, так и жену прихватят. Народ есть народ: на несчастье и любопытные летят, как мухи на мед. – Он требовательно уставил на Конькова свои узкие, стального отблеска глаза и хищно передернул ноздрями. – Ведь не просто же ты меня завел в эту контору?
– Тебе неприятен этот разговор?
– Да не в том дело…
– А чего ж ты волнуешься?
– Ну, как не волноваться? Ведь знакомы… И не один год.
– Бывал он у вас?
– Перед моим отъездом ночевал на сеновале. Следователь спрашивает: на кого думаешь? Ну, как скажешь? Сболтнешь – на человека подозрение. А я за сто верст оказался. Ну, предположения у тебя есть? – спрашивает. А какие предположения? Что я их, во сне видел?
– Поди, знаешь, что у него были с кем-то трения? – спросил Коньков.
– Как не бывать! Живой человек. Взять хоть эту же промысловую артель. Они убили семь пантачей сверх лицензий. Калганов и сцепился с председателем, с Дункаем.
– А что же Дункай?
– Дункая тоже понять можно: нынче взяли сверх плана, а могли бы и недобрать. Зверь есть зверь, не в загородке пасется.
– Ну, не скажи! – возразил Коньков. – И зверю можно учет наладить.
– Конечно, можно. Оттого-то Калганов и встал у них поперек горла. – Зуев даже по коленке прихлопнул. – Артель с охотоуправлением спелись. Те спускали сюда план только для видимости. Сколько ни набьют охотники – все хорошо. Да еще проценты получали за перевыполнение… А Калганов шел от науки. Он говорил: это, мол, узаконенное браконьерство. Судом грозил.
– Он часто бывал здесь?
– Каждое лето. А то и зимой приезжал, смотрел, как соболь расселяется. Он выпускал в здешней тайге баргузинского соболя, а тот не держится, ходом идет.
– Но эта же территория не относится к заповеднику?
– В том-то и дело, что нет. Вот охотники и сердились на него: чего это он лезет в наши угодья?
– А что, потихоньку браконьерствуют охотники?
– Х-хе, потихоньку! – усмехнулся Зуев. – Наш, местный охотник как скроен? Где зверя увидит, там его и убьет. Взять того же Кончугу – у него карабин отбирали за браконьерство, вроде в прошлом году. И не кто-нибудь, а Калганов.
– Зачем же он взял его в проводники?
– Ума не приложу. Дункая спроси – он назначал. Он и знает. И насчет Ингани знает.
– Какой Ингани?
Зуев как-то дернул плечом и вроде бы нехотя ответил:
– Это племянница Кончуги. Она в прошлом году ложилась от Калганова в больницу. И теперь, говорят, у них произошла промеж себя запятая. – Зуев вроде как бы извинительно развел руками: передаю, мол, слухи по необходимости. – Вот я и говорю: лезть в чужую душу со своим копытом… Дело нескладное.
– Правильно! – кивнул головой Коньков. – Чужая жизнь – потемки.
Помолчали. Коньков что-то записывал в свою тетрадь.
– Дак я пошел? – спросил Зуев в некоторой нерешительности, втайне надеясь, что Коньков, заинтригованный этими известиями, задержит его с расспросами.
Но лейтенант неожиданно сказал:
– А чего ж время-то терять?
Зуев встал, козырнул по-военному и пошел к двери.
– Квиток от гостиницы не сохранился? – спросил Коньков.
Зуев остановился у порога и сказал небрежно, через плечо:
– Я его оставил у следователя.
