3. Начало пути

Завьялова никто не встречал.

Когда-то у него было много друзей. А потом была жена, зато уже не было друзей, потому что она их не любила, и они не любили ее.

Раньше, подъезжая к московскому перрону, Завьялов высовывался из окна, если возвращался летом, или из двери тамбура, если это было зимой. Издали он узнавал встречавших его приятелей. А потом его уже никто не встречал, кроме жены, и он уже больше не торопился, — не высовывался из окна, не спешил в тамбур. Наоборот, начинал медленно собирать вещи, лишь когда поезд останавливался у перрона.

Он знал, что жена уже стоит у вагона, потому что это было ее правилом — провожать его в командировку или в отпуск, встречать и подставлять вытянутые трубочкой, накрашенные губы для осторожного — не смазать бы краску — поцелуя.

Они жили недружно, иногда не разговаривали по неделям, но еели он уезжал, она провожала его на вокзал или на аэродром, а когда возвращался — ждала на перроне или за решетчатой оградой аэродрома. И он медленно шел ей навстречу, зная все наперед.

А когда жена наконец ушла от него (собственно, она никогда и не была «с ним»), то Завьялова уже совсем никто не встречал. Долгое время ему было горько сознавать это, еще медленнее он собирал свои вещи, стараясь выйти из вагона последним, чтобы не видеть чужих встреч и поцелуев.

Но сейчас Завьялов не чувствовал своего одиночества. Он думал только о том, что Оля жива, жива, жива, что случилось чудо, одно из тех чудес, о которых ему приходилось читать или слышать после войны. Происходили невероятные случаи: солдаты вставали из могил, чтобы отыскать своих матерей и отцов, а отцы, презрев рассказы очевидцев их смерти, поднимались из фугасных воронок, уже залитых болотными водами, из трясин, из-под обломков домов, из опаленной огнем и перепаханной осколками снарядов земли, из оседающего порохового дыма. Они появлялись из небытия, чтобы обнять своих постаревших детей и взять на руки незнакомых внуков.

Страница журнала, на которой Завьялов увидел Олю, лежала у него в кармане. Это был монтаж из многих снимков, озаглавленный «Страна готовится достойно встретить Первомай».

Здесь были фотографии рабочих у кузнечного горна, колхозников, собравшихся во дворе правления, рыбаков на палубе сейнера.

Фотография Оли была помещена в нижнем правом углу. Оля стояла, почти заслоненная какими-то людьми, — да, почти заслоненная. Старик в шубе с шалевым меховым воротником и женщина с торчащими из-под шляпки волосами оттеснили ее от фотообъектива. И все же Завьялов не мог ошибиться. Это было ее лицо, лицо Оли.

Все эти люди стояли на снегу, на фоне низкого, длинного одноэтажного здания, и слушали речь оратора, оставшегося за кадром. На их лицах — напряженное, сосредоточенное внимание. Это хорошо удалось схватить фотографу. И еще закат. Даже на этой небольшой фотографии он был очень красив.

Но где же все это происходило? На какой земле? В каком городе? На севере нашей страны, на западе, на востоке? Кто эти люди, среди которых стоит Ольга? Подпись сообщала, что проходят предмайские собрания, люди берут на себя социалистические обязательства. Значит, это тоже собрание, митинг, а митинги бывают на заводах, в учреждениях, в колхозах. Значит, все можно узнать, выяснить, установить!

Люди стоят на снегу. Предмайское соревнование и снег… Значит, скорее всего это север. Впрочем, в марте повсюду еще бывает снег, даже в Москве…

Было уже поздно, когда Завьялов приехал домой. Он торопливо миновал переднюю, где пол устилали газеты и журналы, — за две недели его отсутствия почтальон регулярно выполнял свои обязанности, — потом вернулся, собрал газеты и бросил рассыпавшуюся кипу на стол. Склонясь над столом, Завьялов стал просматривать газеты. Он листал страницы, пробегая глазами заголовки. Может быть, где-то в глубине его души жило безотчетное ожидание, смутная вера в то, что он может узнать из газет нечто имеющее отношение к тому, что владело сейчас всеми его помыслами.

Заголовки мелькали перед глазами Завьялова: «Все силы на успешное осуществление решений XX съезда КПСС!», «Проект закона о государственных пенсиях», «Новые попытки раздуть антикоммунистическую истерию в США», «Строители Иркутской ГЭС начали наводку наплавного моста через Ангару», «Враждебная провокация империалистической агентуры в Познани»… Шуршат газетные страницы. Какой-то конверт отлетел в сторону. Завьялов поднял его. «Москва, Никитский бульвар… Летчику Завьялову…»

«Летчику Завьялову… — повторил он. — Что за чепуха!»

Надорвал конверт, вытащил четвертушку исписанной бумаги. А-а, опять этот Шевлягин Павел. Он уже получил от него письмо там, на взморье. Удивительно, откуда он только узнает адреса!.. Смешной парень. Веснушчатый. Ни одной на щеках и на лбу, а нос весь в веснушках. Слесарь, работает на каком-то заводе. Рвется в аэроклуб, а его не принимают. А он все ходит. Торчит на аэродроме, смотрит, как летают другие… Ну, что он там пишет?

Завьялов не дочитывает письма. Этот парень одолевает его уже полгода. Ну, что он может сделать, если военкомат не дал ему путевки б аэроклуб?

Хотя парень-то хороший. Только на вид несколько жидковат. Ростом не вышел. Работников военкомата можно понять, — желающих много, и среди них есть спортсмены, сильные, выносливые ребята…

Завьялов бросает письмо на стол. Ставит чемодан под кровать. Газеты прочтет завтра…

Ложится в постель. «Хорошо, что я приехал досрочно, — думает он, — и впереди у меня еще двенадцать свободных дней. Это большой срок — двенадцать дней, если не терять времени даром. Надо скорее заснуть, чтобы быстрее пришел завтрашний день». Однако он долго лежал размышляя, пока не заснул. Когда проснулся, было только шесть утра. Завьялов продолжал лежать с закрытыми глазами и ждать, когда можно будет идти в редакцию журнала «Луч».

…На двери висела черная табличка: «Отдел иллюстраций». Завьялов постучал, открыл дверь и увидел заставленную шкафами комнату. Он не сразу заметил, что справа у стены за небольшим письменным столом, заваленным фотографиями, сидит женщина.

— Простите, — сказал Завьялов, все еще не переступая порога, — где можно увидеть Зинаиду Федоровну Коростылеву? В секретариате редакции мне сказали, что я должен обратиться к ней.

— Зто я, — ответила женщина, поднимая голову.

Она была немолода, в ее волосах блестели седые пряди.

Завьялов подошел к столу и робко начал:

— Я к вам по делу, не совсем обычному… — Присядьте, — сказала Коростылева.

У нее был мягкий и низкий голос. Она убрала фотографии, лежавшие на стуле. Завьялов сел.

— Дело вот в чем, — начал он, стараясь говорить спокойно. — Совсем недавно, буквально два дня назад, я увидел ваш журнал, в котором… мне показалось… может быть, я ошибаюсь, конечно…

Он умолк, чувствуя, что становится косноязычным.

— Ну, так что же вы увидели? — спросила Коростылева тоном врача, поощряющего застенчивого больного. — Что же вы увидели? — повторила она. — Или, может быть, кого? Своего родственника? Да?

— Но… но как вы догадались? — недоуменно спросил Завьялов.

— Ну, это совсем обычное дело, — сказала Коростылева и улыбнулась. — Людям часто кажется, что они видят в журналах и на киноэкранах своих близких родственников или друзей. Тех, кого считали умершими или пропавшими без вести. Они обращаются к нам. Звонят, пишут, приходят. Мы уже привыкли. Так кого же вы увидели?

— Девушку. Прошло много лет. Почти тринадцать. Я был уверен, что она погибла на фронте. И вот я увидел…

— Но вы могли ошибиться! Ведь столько лет! — на этот раз тоном врача, убеждающего мнительного больного, сказала Коростылева.

Завьялов нахмурился. Он ждал этих слов. Предвидел, что его будут убеждать, доказывать, будто он ошибся.

— Я не мог ошибиться, — твердо сказал он, — не мог.

— Хорошо, посмотрим. Во всяком случае, мы готовы вам всячески помочь.

— Спасибо, — с облегчением сказал Завьялов, — а теперь я вам все покажу..

Он опустил руку в боковой карман пиджака, вытащил аккуратно сложенную страницу журнала, разгладил ее на столе перед Коростылевой и, показав фотографию в правом нижнем углу, сказал:

— Вот!

— Так, так, — произнесла Коростылева, бросая беглый взгляд на страницу. — Это какой же номер?

— Мартовский, — поспешно ответил Завьялов. — Вот здесь, на обороте, у меня все записано. Номер седьмой. Апрель. 1956 года.

— Отлично, — сказала Коростылева.

— И… и вы можете установить, где был сделан этот снимок? — нетерпеливо и радостно спросил Завьялов.

— Ну, конечно! Это очень просто… Сейчас мы посмотрим негативы этого мартовского номера.

С этими словами Коростылева встала и подошла к одному из шкафов. Завьялов, затаив дыхание, следил за каждым ее движением. Она открыла дверцу, и Завьялов увидел длинные ряды маленьких ящичков.

Уверенным движением Коростылева выдвинула один из ящичков и быстро, как считающий деньги кассир, стала перебирать лежащие там белые конверты. Вр, емя от времени она вынимала из ящика конверт и клала его на стоящий рядом стол.

— Вот и все, — сказала она, задвинув наконец ящик и прикрыв дверь шкафа.

— Теперь давайте смотреть, — сказала Коростылева, кладя на стол первый конверт. — Это, кажется, не то…

Завьялов взглянул на крошечную фотокарточку, прикленную к конверту. Да, это был не тот снимок — люди, столпившиеся на палубе рыбацкого сейнера. На фотографии, приклеенной к следующему конверту, были изображены рабочие у кузнечного горна. А на третьем конверте..

— Вот! — воскликнул Завьялов, с силой опуская ладонь на маленький белый конверт, точно он был бабочкой, готовой каждую секунду улететь.

— Вот видите, как все просто, — с улыбкой сказала Коростылева, — Ну, уберите же руку, давайте посмотрим, что здесь написано.

Завьялов схватил конверт и поднес его к глазам. Крупным, каллиграфическим почерком на нем было выведено: «Первомайское соревнование. И. Иванов».

— Что же это значит? — недоуменно спросил Завьялов, передавая конверт Коростылевой.

Ему показалось, что она разглядывает надпись необъяснимр долго, — Гм-м, — сказала наконец Коростылева, — странно…

— Что, что «странно»? — нетерпеливо спросил Завьялов. Коростылева молчала. Она раскрыла пакет, вынула маленький, короткий обрезок фотоленты и стала разглядывать его на свет.

— Все правильно, — сказала она наконец, — вот посмотрите.

Да, это было то самое изображение, — Завьялову достаточно было поднести ленту к глазам, чтобы все сомнения исчезли.

— Но где же это снято, где?! — воскликнул он.

— Видите ли, — медленно и как бы смущенно ответила Коростылева, — очевидно, мы имеем дело с любительской фотографией, хотя и очень удачной. Прекрасно передан закат солнца. И. Иванов… — точно в раздумье произнесла она. — У нас нет такого штатного фотокорреспондента. Разумеется, это ничего не меняет. На конверте должен быть его адрес и указано место съемки. Но… почему-то здесь ничего не написано, кроме фамилии автора и темы…

Она неожиданно встала, сказала: «Подождите меня, я скоро вернусь», — и вышла из комнаты.

Завьялов остался один. Он был очень взволнован, но ни минуты не сомневался в том, что сейчас все разъяснится.

Ему было трудно усидеть на месте. Он стал разглядывать длинные ряды толстых дерматиновых папок, уложенных на занимающих всю противоположную стену стеллажах. «Промышленность», «Театр», — читал он надписи на маленьких белых бумажных квадратиках, приклеенных к каждой папке. — «История авиации», «Партийные съезды», «Армия», «Первая пятилетка», «Коллективизация»…

Сделал несколько шагов по комнате. Потом вышел в коридор. Закурил. В какую сторону пошла Коростылева? Откуда она вернется? Справа? Слева? Может быть, пойти ей навстречу?..

Завьялов прислушался к шагам в коридоре. Нет, это тяжелые мужские шаги. Звякнула дверь лифта. Стало тихо.

Ему показалось, что прошли часы, прежде чем Коростылева вернулась.

— Небольшая задержка, — сказала она тоном извинения. — Произошла какая-то путаница. Я вам сейчас все объясню. Видите ли, иногда случаются такие вещи: фотолюбитель присылает письмо. Оно попадает в отдел писем редакции. К письму приложено фото. Отдел писем передает фото нам, а письмо оставляет у себя. Словом, происходит обезличка… Недавно по этому поводу был издан специальный приказ главного редактора… Разумеется, сотрудник нашего отдела обязан был выписать из письма все данные, относящиеся к фото…

«Зачем она рассказывает мне это, зачем? — раздраженно думал Завьялов. — Какое мне до всего этого дело? Я хочу знать только адрес, только название города, села, учреждения, в котором был сделан снимок. Больше меня ничто не интересует…»

— Я ходила в отдел писем, — продолжала Коростылева. — Но там сразу не смогли найти это письмо. В нем, очевидно, не содержалось ничего такого, что могло бы заинтересовать отдел. Только фото. Конечно, они найдут следы письма. Если только секретарь не передала его нам без регистрации… Словом, я прошу вас зайти завтра.

— Хорошо, — механически ответил Завьялов.

— Завтра мы вам все скажем. Мне очень неприятно, что так получилось. Теперь у нас уже не может произойти такой путаницы. Есть специальное распоряжение редактора…

— Я приду завтра, — сказал Завьялов.