22. Лукашев выполняет свой долг
В автобусе, кроме кондуктора и сидящей на передней скамейке парочки, никого не было.
Завьялов сел подальше, чтобы не мешать влюбленным. Он не видел их лиц, только спины. Рука юноши лежала на плече девушки. Время от времени он приподнимал руку и медленно, едва касаясь, проводил ладонью по ее волосам. Тогда она чуть отклоняла голову назад. Наверно, они были счастливы.
И Завьялов, одиноко сидящий на заднем кресле, тоже был счастлив. Это был автобус счастливых. Пусть он не торопится, пусть едет медленно, — Завьялову хотелось подольше остаться наедине со своей радостью. Он чувствовал себя, как бегун, который уже видит перед собой заветную ленту финиша, который далеко вырвался вперед и знает, что никто не может отнять у него победу.
Завьялов не спешил, потому что Оля была уже рядом с ним. Они сидели друг возле друга, так же, как те влюбленные впереди.
Он говорил с ней, и она отвечала. Никто не слышал ее голоса, кроме него. Только он. Между ними уже не лежали долгие годы. Время не разделяло их. Теперь он снова с ней. Не с призраком, не с бесплотным изображением на журнальной странице, но с ней, сегодняшней и живой Олей.
Завьялов был счастлив. Как тогда, когда впервые сел в самолет и взялся за ручку управления. Как тогда, когда сбил первый самолет врага. Как тогда, когда увидел Олю на фронтовом аэродроме. Когда лежал рядом с ней в густой траве и звезды смотрели на них. Когда узнал, что она жива. Когда почувствовал теплый ветер на своем лице и понял, что вся жизнь впереди. Он был счастлив. Когда-нибудь они соберутся все вместе: Оля, он, Коростылева, Арсентий Павлович, Прохоровы — мать и дочь, Осокин, Константин Георгиевич… Кто еще? Да, да, и фоторепортер Слава Филонов, и Павлик Шевлягин, и те, кого он сейчас забыл, но вспомнит, как только придет счастливый день встречи.
Он вел тихий, неслышный разговор с Ольгой.
«Мы соберемся все вместе, хорошо?» — спросил Завьялов.
«Да, да, конечно», — ответила она.
«Здесь у тебя, на берегу озера, в тайге, может быть, на том самом месте, где ты уже была и где я только что был. Или у меня в Москве…»
«Да, да, — повторила она, — здесь, на Таежном, или у тебя в Москве».
«Нам надо еще о многом подумать, решить, где мы будем жить. Наверно, ты не сможешь уже жить там, где слишком тихо? Не объясняй ничего, я все знаю…»
«Да, да, я не смогла бы…»
«Но ведь я бывший летчик, нет, нет, не бывший! Это оговорка, я сегодняшний летчик, я тоже буду жить там, где самолеты…»
«Я знаю, я все знаю…»
«Нас уже нельзя разделить, мы уже вместе на всю жизнь, мы слишком долго были разделены, нас разделили трудные годы. Но они прошли, теперь настало новое время, наше. Оно не кончится никогда, это наше доброе время, время честных людей».
Он поднял руку и медленно провел ладонью по ее гладким, зачесанным назад волосам — как и тот влюбленный, сидящий впереди. И он ощутил мягкость волос Оли и движение головы, которую она чуть откинула назад, — как и та, что сидела впереди…
Лукашев стоял у окна, спиной к двери. Он обернулся, когда Завьялов, задыхаясь, — он почти бежал от автобусной остановки до горкома, — вошел в кабинет.
— Садитесь, Владимир Андреевич, — сказал Лукашев, указывая на жесткое кресло, стоявшее у стола.
— Я все знаю, все! — радостно воскликнул Завьялов, едва сдерживая свое волнение. — Она здесь, совсем недалеко, вы ведь тоже узнали о ней, да, узнали?
— Да, я узнал о ней, — медленно и почему-то не глядя на Завьялова, произнес Лукашев. — Сядьте. Я прошу вас, садитесь.
— К черту!
Зачем ему садиться?.. Неужели этот человек не понимает, что у Завьялова нет времени, что он считает минуты, секунды…
— Видите ли… — начал Лукашев, но Завьялов весело и возбужденно прервал его:
— Да не томите вы, ради бога! Я ведь все знаю, для меня уже нет никакой тайны. Я все знаю! Она работает у стендов, с новыми двигателями, испытывает новые виды топлива. Видите, я все знаю!..
— Ну, следовательно, вы знаете больше, чем я могу вам рассказать, — сказал Лукашев, подошел к столу и начал перебирать на нем какие-то бумаги. Он аккуратно отодвинул их в сторону, положил в пластмассовый стаканчик карандаши, ручку. — Между прочим, ее усиленно отговаривали, — все еще не глядя на Завьялова, произнес Лукашев. — Женщин на этой работе почти нет. Она требует больших специальных знаний. И мужества… Ольге Алексеевне предлагали пойти в лабораторию. Но она сказала, что хочет быть у двигателей, что ее сердце рядом с работающим двигателем бьется спокойнее. Вы, наверно, слышали: медики изобрели особый аппарат, он работает четко и ритмично. Его каким-то образом подключают к усталому человеческому сердцу, и оно начинает биться нормально, в унисон с ритмом этого аппарата. Может быть, Ольга Алексеевна именно это имела в виду…
— Я знаю все это, — прервал его Завьялов. — Я знаю о ней в сто, в тысячу раз больше, чем вы!..
— В таком случае, — Лукашев впервые за этот разговор посмотрел Завьялову в глаза, — вы должны узнать и конец. Вы летчик, Завьялов, и вам известно, что некоторые материалы и в жидком и в твердом состоянии обладают свойством гореть и взрываться…
Прошли секунды. И вдруг Завьялов выпрямился и откинулся назад. Так было с ним, когда в первый раз в его жизни зенитный снаряд разорвался в десятке метров от самолета и яркая вспышка на миг ослепила его. Самолет сильно тряхнуло, и какую-то долю секунды Завьялов не воспринимал ничего, кроме яркого света в глазах и грохота в ушах. Он, тогда еще совсем молодой летчик, инстинктивно шарахнулся в сторону от разрыва, отвернув ручку управления влево. Вернее, ему это показалось, потому что человеку в узкой кабине истребителя отшатнуться некуда. Это был его первый боевой вылет, он возвращался с задания, ведомый командиром звена, летел в ясном, безоблачном небе. Ни одного вражеского самолета не было в поле видимости, небо не грозило, казалось, никакой опасностью. Но мгновенно все изменилось: они нарвались на хорошо замаскированные зенитки.
И теперь, как и тогда, сплошной красный цвет залил все перед глазами Завьялова. Потом тот красный туман стал рассеиваться, и стены, стол, кресла начали приобретать свои реальные очертания. Завьялов увидел, что Лукашев стоит рядом и поддерживает его за локоть.
— Не надо, — сказал Завьялов, и голос его прозвучал резко, даже грубо.
«Нет, — сказал он себе, — нет, здесь что-то не то».
Он произнес эту фразу мысленно, но вместе с тем, кажется, и вслух. И очень спокойно, так спокойно, как будто не случилось ничего чудовищного, а так — какое-то недоразумение, мелкая неполадка. Что он сказал, этот человек? Зачем? Ах, да, он же ровно ничего не знает! Он куда-то звонил, с кем-то связался, этот молодой человек, почему-то держащий его под руку… А он, Завьялов, только что сам был на том месте, где недавно стояла Оля. Сейчас он все объяснит. Сейчас, как только перестанет качаться эта комната, как только успокоятся стрелки приборов, как только выровняется самолет… сейчас все придет в норму, все станет на свои места. И тогда он спросит…
«Нет, ничего не надо спрашивать, — сказал себе Завьялов, — я не буду ничего спрашивать. Я сейчас уйду из этой комнаты. А потом снова войду. Мне это только кажется, что я стою здесь. Это неправда. Сейчас все пройдет. Он что-то путает, этот Лукашев. Больше ни о чем не надо его спрашивать. А то он что-нибудь еще напутает. И тогда уж ничего не поправишь. Не надо. Не надо. Я сейчас уйду. Я сам поеду к ней. Я все узнаю».
Завьялов сделал шаг в сторону и спросил:
— Когда?
— Недавно. Всего два месяца назад, меня еще не было в этом городе, — сказал Лукашев. — Проводились очень сложные, ответственные испытания. Товарищи утверждают, что, располагая топливом, над созданием которого работала Ольга Алексеевна, можно подняться на сотни километров. — Он добавил: — Взрыв произошел неожиданно. Такие взрывы всегда происходят неожиданно…
Наступило молчание.
—- Но… как же так? — спросил Завьялов. — Значит, когда я видел ее на странице журнала, она уже… ее уже не было в живых? И когда Соколов… Осокин… и сейчас, вот только сейчас этот Гладышев… А ее уже не было в живых?
«Нет, нет, нет! — мысленно прикрикнул он на себя. — Ты опять спрашиваешь, опять начал спрашивать, хотя и знаешь, что еще один вопрос, и ты убьешь ее. Убьешь навсегда. Молчи, уходи, беги отсюда туда, на поляну, где, может быть, еще тлеют угли костра!..»
— Это случилось двенадцатого мая, Владимир Андреевич, — тихо, но решительно сказал Лукашев. — Она погибла при исполнении служебных обязанностей. Ее похоронили там, где хоронят этих героических людей, чьих имен мы до поры не знаем… Вам звонили от моего имени в гостиницу?
— Да, — беззвучно ответил Завьялов.
— В то время мне уже все рассказали. Но я не мог говорить об этом по телефону. Это было бы слишком жестоко. Я просил вас приехать на берег Таежного… Вы были там?
— Да.
— Когда, рассказывая о своих поисках, вы упомянули о длинном деревянном здании, я сразу понял, что речь идет о бывшем клубе этого института. И мне захотелось, чтобы вы увидели его. Вам удалось его увидеть?
— Да. Я был там. Я говорил с человеком, который знал ее.
— Мне хотелось, насколько возможно, отдалить теперешнюю минуту… Дать вам возможность… хоть немного почувствовать ее живой. Это все, что было в моих силах, друг… Прости меня.
— Простить? За что?
— За то, что не смог принести тебе радостной вести. Иногда мне кажется, что все можно обратить человеку в радость, стоит только очень захотеть, не щадить себя, действовать решительнее, смелее, честнее, и тогда все можно обратить человеку в радость… Но, как видишь, этому есть предел.
— Спасибо, — сказал Завьялов. — Тебе не в чем обвинять себя… И это совсем не твой долг — вручить мне похоронную…
— Нет, — медленно проговорил Лукашев, — это мой долг. Это тоже мой долг. Ты вернешься в Москву?
— Да. Первым же самолетом.
— Ты говорил мне, сколько людей встретил на пути к Ольге Алексеевне. Говорил, что запомнишь их всех. Не забывай и меня, Завьялов.
— Да, хорошо, — механически ответил он.
— Я понял, кем была она для тебя, когда ты начал свои поиски.
«Что же здесь понимать? — подумал Завьялов. — Все укладывается в два коротких слова: «да» и «нет». «Да» — как бескрайнее поле, как безбрежное море. «Нет» — как стена. Я уперся в стену. Вот и все».
— Я пережил очень тяжелые часы, — продолжал Лукашев. — Когда мне сообщили о ее смерти и я представил себе, как буду говорить об этом с тобой, то подумал… Знаешь, о чем я подумал? О том, что если бы я выехал из горкома пораньше, то никогда бы не встретился с тобой… Вот так. Видишь, я ничего не скрываю. А потом я стал думать о том, какими словами тебе все это передать. Я сидел на отчетно-выборном собрании, а ты все время был перед моими глазами, я мучился тем, что не могу найти настоящих слов.
— Мне не нужны слова. Можешь ты это понять?
— …и мне вдруг показалось, что я — это ты, — продолжал, не слушая его, Лукашев. — И тогда я понял, чем была для тебя эта женщина. Она была твоей мечтой. Твоей любовью. Затерянным где-то островком. Ты сделал все, чтобы установить его координаты, а потом добраться, доплыть до него во что бы то ни стало. Вначале были только ты и она. И никого между вами. Ведь так было, Завьялов, так?
Завьялов молчал.
— Наверно, тебе кажется, что ты начал свои поиски просто потому, что любил ее, — продолжал Лукашев. — Конечно, в этом все дело. Но, может быть, и не только в этом… Может быть, тебе очень захотелось что-то начать сызнова… вступить в новую для тебя жизнь, в основе которой лежит верность тому, во что ты веришь. Честность. Ясность… Так неужели ты не вернешься к жизни только потому, что женщина, которую ты искал, шла по той же дороге, но погибла, не дойдя до конца? Ее нет, но сердце ее продолжает биться среди тысяч других сердец. Пока ты жив, она тоже жива. Пока существуют эти люди, она будет жива. И когда нас не будет, она останется живой. Так же, как и те люди, которые будут жить после нас. Я, может быть, не то говорю. Наверно, мне что-то совсем другое нужно сказать. Но я не умею утешать. Может быть, еще не привык. Я еще молодой секретарь горкома… Значит, утренним самолетом?..
— Да, — ответил Завьялов, — утренним самолетом…
— Ты ничего больше не хочешь мне сказать?
— Нет. Только, пожалуй, вот что. Улица Маркса, одиннадцать… Ее зовут Валя.
— Валя? Какая Валя?
— Она нуждается в помощи. Поговори с ней. Все поймешь сам.
— Это все?
— Да. Это все.
