XXVII. Выборгская сторона
Тетка сидела в розовом кабинете, смачивая слезами смешную в ее огромных худых руках кружевную тряпочку. Николай Альбертович брюзжал. Именно в этом настроении он находил в себе новую, пронизывающую мудрость, которою охотно делился.
— Приветствую, — протянул он руку, не вставая. — Какие настроения экспортирует армия в тыл? Что, генералы уже едят кашу и служат вестовыми у комитетчиков? — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — Имей в виду, душенька, все это только справедливо. Правящие классы расплачиваются за то, что не поняли единства жизненного закона. Атом — это солнечная система в миниатюре. Млечный Путь — в грандиозе. В Германии об этом пишут уже давно. Человек существует по законам борьбы за существование, а не по сентиментальным планам розового социализма. Вся цивилизация именно и заключается в умении держать в руках и направлять стихию природы и стихию человека. Провода, турбины, котлы, плотины, волнорезы — это для сил природы, а диктатура государства — для человека. Это — главное.
Андрей слушал и вспоминал волнение Петра, когда Бобров, выслушав рассказ Андрея о молодечненском митинге, о тех решениях, с которыми приехал Андрей на батарею, свел и примирил их. Они проговорили всю ночь. Петр тут же написал письма на Выборгскую. Отдельно Ивану, Алеше и Любе. Интересно, какая она, эта Люба?
— Теперь есть две категории людей, — бубнил Николай Альбертович. — Люди и личинки. Для одних все ясно. Никаких самообманов. Жизнь — это хозяйство, курятник. Все обычаи осмеяны. Все нравственные нормы развенчаны и в историческом генезисе доведены до какого-нибудь сексуального момента предков-жрецов или экономических сделок вождей-скотоводов. Все дипломаты — лжецы. Все социальные учители — глупцы, отличающиеся настойчивостью и необыкновенной дерзостью. Это их младшие братья толкают старух в трамвае, не сворачивают при встрече и жирно сморкаются на улице. Все герои — фокусники, за разменную монету славы доказывающие, что можно поднять себя за волосы. Издевательства над ближним — величайшее наслаждение. И деньги — универсальное средство к этому.
— А другие?
— Другие?.. Видел ли ты когда-нибудь обыкновенного русского мужика в трамвае, с этаким заросшим лицом, грязного святого шестнадцатого века? Рассеянное скольжение по предметам и чужим лицам. Пальцем можно достать дно его мысли. А рядом — лаборант, мечтающий о разложении атома. Человек, который простым усилием мысли переключает свое пенсне то на телескоп, то на микростекла… В тринадцатом веке папа и самый презираемый из могильщиков в смысле своего духовного содержания относились друг к другу как один к двум. Теперь это соотношение в десять раз больше разницы между Вульвортом и костромской лачугой. Расы, национальность, твои классы — все это чепуха по сравнению с этой единственной, непримиримой разницей. Это существа разных планет Будущее общество — это организация людей против личинок.
— Значит, две партии…
— Твои большевики хотят прыгнуть из действительности в рай. Но где этот рай, они не знают и несутся на своих кровавых салазках просто вверх, но с таким напряжением, что кровь приливает к голове. Они уподобляются стрелку, для которого цель — небесный купол. Вообще партии… какие партии? Партии складываются по мере надобности. Они претендуют на особое мировоззрение поневоле, потому что это модно. Ни одна не хочет оказаться в положении женщины, вышедшей на улицу в костюме предыдущего века. Не забудь, мой дорогой, что в истории человечества имели успех тысячи учений. Всякий раз люди уверяли, что найдено наконец последнее, единственное слово, и через каких-нибудь пятьдесят лет это учение наивной рожицей выглядывало из архива истории.
— Я вижу только, что отрицание — самое легкое из всего, — перебил Андрей. — Весь мир разлагается под лучами отрицания. Но вот я сейчас выйду от вас на улицу, и мне придется, оставив мировые вопросы, выбирать номер трамвая, передний или задний вагон. Жизнь возьмет меня за плечи и поставит в ряды, как ставит всех, в том числе и вас. Да, вы ученый человек, вы богаты, у вас одиннадцать комнат. Десять? Ну, десять. Бонна и черный сюртук. Словом, не свитка и не халупа. Но и вы в своем ряду. Из этого ряда вы не хотите выпасть. Я сам знаю, что адвокаты — мошенники и все попы — негодяи. Я не знал, но теперь знаю, что воюют за чьи-то проценты, а не ради славы. Что границы страны и судьбы тронов могут меняться без малейшего изменения в жизни населения. Я очень люблю свое детство и поэтический городок на Днепре, где мы, мальчики и девочки, силились вообразить себе жизнь. Но этой войной мы целиком расплатились за сентиментальные заблуждения, за ослиные уши русской провинции. Нет, я не хочу старого, понимаете, не хочу! Я не буду плевать ему в лицо, бессильно браниться. Вместе с другими такими, как я, я хочу свернуть ему шею. Я не ищу очередного философского мировоззрения и разрешения мировых загадок. Я хочу найти круг идей, годных на сегодняшний день, человечных, имеющих дело с живыми людьми и вместе с тем настоящих, решительных.
— Что же, ты нашел этих людей на фронте? Любопытно! Пацифисты с парабеллумами!
— Нет. Именно на фронте мне и многим стало ясно, что разговорами о христианской любви, о пацифизме нельзя прекратить войну. Есть люди, которые решили найти корень войны и вырвать его, хотя бы для этого пришлось ковырять землю штыками и взрывать города динамитом. Я ненавижу войну, как все, кто побывал долго на фронте, но клянусь вам, что если бы где-нибудь под Барановичами или Ковелем поставили меж окопами неприступную крепость и сказали бы солдатам, что в ней защищаются все мерзавцы, которые наживаются на поставке орудий, все скоты, которые пьют шампанское в честь павших на фронте, все стратеги, какие замышляют и планируют войну, — эта крепость была бы взята штурмом с двух сторон. Офицеры не смогли бы догнать солдат, устремившихся в атаку.
— Ну, ты законченный большевик!
— К сожалению, нет!
— Чего же еще, по-твоему, не хватает? Бутылки?
— Разумеется, немецких денег, — зло возразил, вставая, Андрей.
Такие разговоры больше не приводили его в растерянность. У дядюшки какие-нибудь неприятности на бирже, потери, убытки и, как следствие, — очередной припадок мирового сарказма. Революция наносит удары, а ее жертвы говорят о политике, философствуют, забывая о войне, о фронте, о том, что сами они вызвали дьявола событий. Еще одно доказательство нескладности этого мира, этого строя, этих испорченных насквозь людей. После войны, после развала армии, когда на страну наступает голод, нужны ли они, эти лишние доказательства?
Тысячи людей, познав ужас жизни, увидев ее неприкрашенную маску, настоящий оскал зубов этого волчьего общества, кляли, неистовствовали, стрелялись и убивали, падая бессильными под колеса равнодушно накатывающего очередного дня.
Но сейчас в мире все меняется. Человек нащупал рукоять, повернув которую, он выйдет из этих подвалов мерзости и смрада. О, только бы не изменила рука, не ошибся бы глаз, выдержали бы нервы!..
Елены не было в городе. Она с матерью жила в Финляндии, в Териоках. Горничная сказала, что барышня и барыня обещали вернуться к вечеру, но вернее ждать их назавтра утром.
Он вскочил в трамвай и поехал на Выборгскую.
На Сампсониевском проспекте пришлось пробиваться сквозь толпу. Обитатели заводских переулков вышли на край своего квартала, как выходили не раз в тревожные, бурные дни. Не так ли выглядело предместье Сент-Антуан десятого августа?!
Пиджаки с поднятыми воротниками, короткие пальтишки, меховые и кожаные истертые куртки, шинели со срезанными погонами, с одинокой никчемной пуговкой на плече. Женщины в платках, веселые пострелята, снующие в ногах. Они путаются в длинных овчинных тулупах, шаркают развалившимися валенками.
Народ возбужден. Выходящих из трамвая встречают как чужаков, осматривают, приговаривают, критикуют.
У иных парней за плечами торчат штыки винтовок, глаза полыхают огоньками недобрыми, заносчивыми.
Андрей шел сквозь толпу как свой. Он мысленно оценивал сейчас ее боевую мощь. Какие задачи! Под силу ли? Какие задачи!
Выборгским парням неведомы были думы Андрея. Они видели его аккуратную фуражку, золотые струйки погонов на плечах, лакированные ножны офицерской шашки. Они стеной перли ему навстречу, расходились только в последний момент. Они тыкали в него пальцами. В лицо ему запевали песни. Они были изобретательны в своей неприязни, и нужно было гореть своим пламенем, чтобы не заметить эту коллективную, плотно угнездившуюся в глазах и мыслях ненависть.
Проспект напирал на Андрея. Где-то вдали, должно быть у Сампсония, гудел колокол. Тротуары шли от церкви к городу, к мосту. Андрей — вероятно, единственный офицер на всю улицу — двигался туда, где гремел колокол. Только сумасшедший мог бы пойти в эти дни по улице одиноким против течения, с офицерской кокардой на лбу.
Его несколько раз толкнули. В глаза ему заглядывали распаленные, дерзкие лица. Мальчики хватали его за шашку и убегали. Кто-то сзади крепко взял за хлястик и едва не вырвал с пуговицами. Ждали, что он огрызнется, заругается, ответит ударом. Ждали, вздрагивая, как на охоте ждут сигнала трубы.
Но Андрей шел вперед не останавливаясь, толкался сам, не обращая внимания на нелюбезные, настораживающие действия толпы.
На Бабурином не много домов. И дом, и квартиру Васильевых найти было нетрудно. Во дворе, флигель, третий этаж. Дверь в клеенке, синий почтовый ящик. Все — как говорил Петр. У Петра даже голос потеплел, когда, передавая письма, он говорил о Васильевых.
Дернул звонок. Дверь открылась раньше, чем ожидал Андрей. Голова девушки вышла наружу. Пушистые волосы, как на ветру, нечеткий пробор.
— Вам какой номер? — Она сжала губы и сузила глаза.
— Пятый.
— А к кому?
— К Васильевым.
— Тут Васильевы. Вы от кого же? — Она все еще не хотела распахнуть дверь.
— Да вы не бойтесь, — засмеялся Андрей, — вы, наверное, Люба, а я от Стеценки.
— Вы, значит, Андрей? — зарумянилась вдруг девушка. — Ну вот… А я вас на лестнице держу… Идите, идите. — Она теперь тянула его за рукав. — Иван дома, и отец, и мама. А Алешка скоро придет. — Она зажгла свет. — Раздевайтесь. Шинельку — тут, на вешалке.
Дверь вела в кухоньку. Из кухоньки — через коридор, настоящую щель, темную, как вечером дно ущелья. Большая комната переделена была шкафами пополам. Лепной круг на потолке приходился над небольшим буфетиком, а лампа над столом спускалась со стены. Видно было, что обживали квартиру долго. О чистоте заботились. Но все было потертое, насиженное, долго не менявшееся.
На звуки шпор показался из-за газеты старик с клочковатой бородой и белой бородавкой у носа в орех величиною. Он всем играющим морщинами лицом жевал хлебную корочку, запивая ее холодным чаем. Волосы на лбу уже отступали, но на темени и на висках все еще бодро вились серебряными кустиками.
Напротив него сидел крепкий мужчина с хорошим, поместительным телом. В таком теле и сердце, и легкие, располагая обширными квартирами, должны работать без стеснения. Лицом он был бесцветен, нос слегка смотрел в сторону, и оттого обе половины лица были резко разные. Одна попроще, посмешливее, другая строже и аккуратнее. Характерна была нижняя челюсть, развитая, как у британца, — сила в ней таилась недюжинная, и вместе с серыми глазами холодной стали она говорила: «Палец в рот мне не клади».
Старушка мать в ситцевом платочке с узкими концами, спускавшимися на грудь, худая и иссохшая, сидела с вязаньем напротив старика. Все смотрели на офицера как на необычное явление.
Андрей звякнул шпорами. Привычка. А тут вышло — совсем ни к чему.
Старик сморщился, смахнул морщинками очки на толстый конец носа.
— Это от Петруши, — сказала Люба.
— Ага, — крякнул старик Васильев. В глазах молодого ничто не изменилось.
— Как-то вас по Выборгской в таком виде пропустили? — спросил старик, не вставая. — Видно, вы не из трусливых.
— А что?
— Да амуниция-то эта… — Он кивнул головой, должно быть на погоны и шапку.
— Косо глядели, — засмеялся Андрей. — Как быку красная тряпка.
— Легко может статься — забодают, — сказал старик. — Такие ноне дни.
— Ну, а что же делать?
— А на кой черт вам эти цацки?.. — брезгливо спросил сын.
— Да, пожалуй, ни к чему.
— Хм, — сделал Иван. — Ну, присаживайтесь.
Андрей отдал письмо Любе. Алексеево, толстое, положил на стол. Люба зарделась и письмо спрятала.
— Чаю хотите? — спросил молодой.
— Выпью.
Старуха, оставив вязанье, нацедила из заслуженного самовара толстобокий граненый стакан и подвинула к Андрею по желтоватой отглаженной скатерти сахарницу с песком, в которой зачем-то торчали истертые щипцы.
— Что же у вас на фронте, спокойно?
— С немцами да… боев нет. А в частях приблизительно то же, что и у вас на улице.
— Чего же вы у нас на улицах увидели? — буркнул Иван.
— Вооруженных рабочих, возбужденную молодежь. Что-то, видимо, назревает…
— Назревает, — откинулся в креслице старик Васильев и белыми крупными пальцами застучал по столу. — И скажет же человек! Это в пятом году назревало… Теперь перезрело. Теперь у каждого рабочего вот такая подружка завелась… — Он показал в угол, где стояла австрийская винтовка с плоским черным штыком. — Да и по деревням немало таких гуляет.
— Все вооруженные силы в тылу и на фронте на стороне революции. Зачем же вооружать городских рабочих?
— У нас на этот предмет особое мнение, — усмехнулся Иван.
— А вы, простите, может какой партии будете? — спросил старик.
— Нет, я беспартийный.
— Так. Оно даже как-то странно.
— Папа этого не понимают, — усмехнулась молчавшая до того Люба. — У нас весь народ организованный.
— Теперь без организации какой же человек? — сказал Иван. — Для одиноких неудобное создается проживание. У нас вон девки, и то в партию вошли…
— Вы так верите в силу организации?
— Чего тут верить или не верить. Один человек, или тыща, или, может, миллион. Скомандуют — и пошли.
— А я видел, как на фронте партии складывались и рассыпались. Вожди надрывались — командовали — и ничего не выходило. Эсеров взять. Эскадронами и ротами в партию вступали, наверное миллион был…
— То особь статья. Организация организации рознь. А мы вот, рабочие, знаем, что бороться без организации нельзя. Плевую забастовку без организации не устроить. И Ленин говорит…
— А вы знаете Ленина? — живо спросил Андрей.
— Чего проще. Частенько видаем.
— Что это, действительно большой человек?
Молодой Васильев даже нагнул голову.
— Про то вам судить будет трудненько, господин офицер, а только, думается, недолго ждать, когда об этом спрашивать не будут.
«Вот это вера! — мысленно воскликнул Андрей. — Говорили ли так о ком-нибудь из генералов армии?»
В передней засычал расслабленный звонок. Открывать пошла Люба. Девушка в шубке мелькнула в двери и скрылась. В комнату быстро вошел худой улыбающийся парень, а за ним старик. Старик сразу захватил внимание Андрея. На нем были старые, давно не чищенные сапоги и серого сукна куртка. И косоворотка, и чиненые штаны не шли к его аккуратному иконописному лицу. Борода его, белая, клинышком, была ровно подстрижена, на висках и по темени лежали седые, чуть зеленоватые пряди волос. Но брови и усы были выведены углем, без единой седины, и нос, суровый, острый, вылетал далеко вперед, на ходу ломался и сбегал крутым отвесом книзу. Если б к этому лицу острые, жгучие глаза, это было бы лицо партизана, фанатика, но в глазах светились какие-то иные настроения, они светили даже не огоньками, а мягким отблеском, и потому лицо было скорее угодническое, иконописное.
Алеша не походил на брата, был худ, неширок в плечах, прост и обычен. Таких парней по Выборгской тысячи. Отличала его только выписанная на его лице приветливость.
— От твоего они, — сказал отец, показывая на Андрея. — И письмо вот.
— От Петра, — заулыбался Алеша. Тут же присел к столу и стал читать.
— Пишет Петр, выручали вы его. Спасибо вам большое. Хороший он парень. Привязались мы все к нему.
Люба наклонила голову чуть-чуть. Но Андрей заметил. И здесь любовь… Но здесь, наверное, ничто не разделяет. Младшая Васильева вошла в вязаном платке на плечах. Волосы ее были зачесаны на пробор, гладкие до блеска. Глаза черные, с влажными огоньками. Она была строже и вместе с тем ярче и определеннее сестры. Она смотрела на Андрея и улыбалась, не говоря ни слова.
— Ну, что видели, Захар Кириллыч? — спросил Васильев прислонившегося к печке старика.
— Бурлит город. В переулках и то как на Невском. Как народ-то всполошили!
— Тебе не нравится…
— Никому не нравится. У кого голова на плечах, а не примус. Чего затеяли! Не царя идете свергать.
— Не царя, буржуев, — крепко сказал Иван.
— «Буржуев», — передразнил его Захар Кириллыч. — Дались вам эти буржуи! Житья вам от них не стало. За глотку тебя взяли, дохнуть не дают! — Он схватил себя за горло.
— Шалишь, брат… Теперь мы их за воротник взяли, — засмеялся Алеша.
— А тебе и в праздник, и в будень весело…
— А уж такой удался.
— Веселись, веселись. Как спустят штаны… Придется поплакать… А то еще и повыше поболтаешься.
— Ты бы зря не болтал, Захар Кириллыч, — сказала старуха Васильева. — Что это при матери, при девках такое говорить.
— А ты бы, мать моя, лучше сама бы своих-то попридержала. Ишь вот, ружьёв натаскали. Не квартира, а казарма. Арсенал какой! Девки, и то со шпалерами вожжаются! Срамота! Я бы на твоем месте на пороге лежал бы, на улицу своих бы не пускал. Говорят, на Питер корпус казачий идет, да ударники, да юнкера, да войска с фронту. Гляди, все три твои и не вернутся.
Старуха зашевелилась на месте и стала молча перевязывать платок. Захар Кириллыч смотрел на Андрея, может быть ища сочувствия.
— Ишел бы ты спать после моциону, Захар Кириллыч, — буркнул Иван.
— А ты не гони, не гони, молодой еще. Наслушались вы орателей… И где это видано, чтобы против корпуса казаков идти?
— В девятьсот пятом ходили. Круче были времена, — серьезно сказал старик.
— Чудак ты, Захар Кириллыч! Голова у тебя от старости мутная, — смеялся Алеша. — Сам видел город. Тут и три корпуса мало. А с фронту солдат на нас не вытащить. Об этом осведомлены. Вот вы скажите, господин офицер. Пойдут солдаты против питерских?
— Я за весь фронт говорить не буду. Если судить по тому, что я видел, так на фронте даже роту не собрать на защиту Керенского.
— Видал?! — стукнул Иван по столу. — Это тебе не солдат, офицер говорит.
Захар Кириллыч посмотрел на Андрея совсем неодобрительно:
— Всякие и офицеры бывают. Настоящий офицер на Выборгскую сторону и не забредет…
— Офицер офицером и останется, — хмуро сказал Иван.
Теплые струйки пошли к вискам Андрея.
— Ну, ты зря, — смущенно сказал Алеша.
Ксения улыбнулась открытыми белыми зубами.
— Ну, мать, кормить надо, — сказал Иван, — а то за нами что ни час прийти могут.
— Куда же вы на ночь?
— Куда пошлют, мать, — смеялся Алеша. — У нас как на войне. И штабы, и телефоны, и мотоциклеты. Одно слово — Красная гвардия. — Он двигал руками туда-сюда. — Приказ — и пошли ребята. Скажут в атаку — пойдут в атаку.
— Радуешься, как несмышленыш, — бурчал, уходя в коридор, Захар Кириллыч. — Войну-то ты и не видал. А кто ее видал, не возрадовался.
— Наша война веселей. У нас сел на грузовик и пошел по мостам, по набережным, с песнями, с гармонью…
— Не люблю, когда треплешься, — сказал Иван. — Ты привез что или так, пустой?
— Посмеяться нельзя! Вот братец у меня строгий, — сказал Алеша Андрею, и уже серьезней: — Машина утром придет. Сашка Кикин тут ночевать будет. А остальные подойдут. — За окном тяжело прокатил грузовик. Алеша подошел к окну и долго смотрел в мутную темноту улицы. — А еще у нас на заводе новости. Директор новый. Старого по требованию Совета сняли. Побаиваются хозяева.
— Не об директорах разговор теперь, — сказал Иван. — У нашего, говорят, и квартира забита. В конторе живет. Удрать куда собирается, что ли. Может, за границу. Пожалуй, неглупо поступлено.
— Сурьезные дела, — сказал отец. — Вы небось не ждали такого.
— Не ожидал, — сознался Андрей. — Можно было всякое ожидать — и революцию, и восстание… Но вот такой революции, против собственности, против капитала… Нет, этого никто из нас не ожидал.
— Рабочего не спутаешь в картах. Рабочий сыздетства знает, кто ему враг. Мы знаем, на чем война вертится. Нам эти нитки да узелки видимы. У крестьянина или там у студента глаза замазаны, а мы перед собой всю эту машину каждый день от гудка до гудка видим. Рабочий когда Маркса или Ленина читает, то ему все кажется, что его собственные мысли в порядок взяты да сказаны так, чтобы всякому ясно было. Потому рабочий класс и идет за этими вождями.
— Но, думаете ли вы, что уже пришло время взять власть рабочему классу?
— А вот вы человек образованный: так вот скажите мне, было еще такое время, когда это можно было сделать? Ну, в пятом, в шестом году. Поставят взвод городовых на мосту — и стоп Выборгская. Наши постреляют из-за угла из шпалеров — и все. И оружия у нас настоящего никогда не было. В пятом году из-за границы пароход везли с револьверами. Так он на камень сел. А теперь солдаты за нас, оружия — вон целый ящик патронов. — Васильев указал на старый комод. — Хозяйка ругается: белье, говорит, девать некуда. Когда же еще такое было? И потом житья не стало — расшевелился рабочий. Одно — война уже четвертый год, другое — хлеба не хватает, разор в стране, дороги стоят, в лавках пусто. Царя скинули, буржуазия попробовала, да тонка кишка.
— А справится ли рабочий класс?
— А уж тут, батюшка, выбору нету. Сами за себя. Трудненько, полагаю, будет, да уж ничего, вытянем.
— Вытянем, батя, — вскочил Алеша и хлопнул старика по плечу.
Иван смотрел на них уже не сердито.
— Я вот вижу, вы в свое дело верите, — сказал взволнованно Андрей. — У вас даже сомнений нет… А я за три года впервые вижу людей, которые верят во что-то до конца. Вот и германцы верили…
— Наша вера крепче будет, господин офицер, — сказал Иван. — Отцы наши в девятьсот пятом году верили, то уж нам не верить не пристало. Наши и за фронтом есть, и в других странах. Письма доходят…
— Верно, Васильич, верно! — раздался зычный голос в дверях. — А только вы что двери-то не закрываете? Гостей ждете?
— Это, конечно, Ксения, кто же иначе? За ней прислугу надо.
— Милого ждешь, Ксенюшка? — хохотал на пороге рослый парень в папахе, весь в пулеметных лентах Он стукнул прикладом об пол. Из-за его плеча выглянула веселая физиономия в матросской фуражке. Парень посмотрел на Андрея, смешно вытаращил глаза и выпалил, дурашливо взяв под козырек: — Виноват, ваше благородие, откель пожаловали?
— Брось, Сашка, свой это, от Петра Стеценки, с фронту, — взял его за рукав Алеша.
— Отчего же погон-то не снял, коли свой? За звездочку держитесь?
— Ну, чего пристал? — сказала Люба. — Проходи, садись, не в погоне дело.
— А может, он мой глаз колет, — не угомонился солдат. Он опять дурашливо схватился за голову. — Не терплю офицерского духу — такой я особенный.
Видно было, что дурачится он для того только, чтобы оттянуть время и успокоиться. Не снести ему в этот вечер здесь, на Выборгской, золотые офицерские дорожки. Наверное, Кольцов оскорбился бы, Горелов тоже.
— Могу вам подарить эти дорожки, — сказал Андрей, не вставая. — Мне они никогда не доставляли радости.
— Так мы их ножичком, — засмеялся солдат и полез под шинель в карман.
— Нет, Сашка, это уж дудки, — сказала Люба. — Если на то пошло, так я ножничками. Можно? — спросила она Андрея.
Андрей кивнул головой.
Люба, смеясь в лицо Андрею, аккуратно срезала мягкую дорожку погона, потом другую. Теперь только золотая шерстка осталась у края рукава, обнаруживая, что здесь когда-то был пришит царский символический погон.
— Ну, я как рада! — засмеялась Люба. — И Петруша обрадуется… А я-то все думаю, как вы домой пойдете.
— А вам далеко? — спросил матрос, усаживаясь в шинели на кушетку.
— На Невский.
— Ну так не больно бы вы добрались. На мостах патрули… Чего доброго, не пропустят. А трамваи давно в парк пошли.
— Вот так штука! — сказал раздумчиво Андрей.
— А вы оставайтесь, утром на грузовике вас доставим, — предложил Алеша. — А то, может, вместе Зимний брать пойдем. Или телефон, или еще чего.
— А евангелист ваш где? — спросил Кикин.
— Спать пошел в большом неудовольствии, — засмеялся Алеша.
Пришельцы внесли в комнату шум улицы. Оба были рослые, широкоплечие. Казалось, руки у них долго были связаны, а теперь вырвались на волю, и им тесно в этой людной комнате с низким потолком.
— Ну и народ прет туда через Неву, прямо мильен, — говорил матрос.
— Видимо-невидимо.
— А ружей… Пулеметы тащат.
— Неужели все с фронта?
— Всякие есть.
— И стрелять будете? — спросила мать со страхом в глазах.
— Непременно, мамаша.
— И они стрелять будут? — беспокойно спрашивала старуха.
— Не, они разучились, — смеялся Сашка. — Теперь наш черед.
Он подошел к стене, сорвал гитару и забренчал на струнах весело.
Старик Васильев поглядел на него неодобрительно.
— Да ты не серчай, Иван Васильевич. Что ж нам, плакать прикажешь?
— Сурьезности в тебе нету. А момент сурьезный.
— Чего сурьезнее! Временное завтра скинем. Посидели — и будет…
— Чего орешь-то?
— Чего же не орать? В газетах было. Теперь все одно назад не подадимся. Хоть отбой дай, не выйдет. Все равно народ сам на дворец кинется. Как мышей всех подавят. Хуже будет.
Андрея положили на кушетке в столовой. Квартирка затихла не сразу, и еще резче обозначился нестихающий шум улицы. Иногда веселый свист прорезывал гул голосов, иногда вздрагивали стекла в оконницах — проезжал грузовик, и тусклые пятна света пробегали по потолку и по верхушкам стен… На полу тихо похрапывали Сашка и матрос. Мысли шли спутанные, разорванные. Они отбивали сон и рушили ощущение времени. Весь дом спал. Как будто не этим ребятам, а ему, Андрею, предстояло вступить завтра в бой…
Хозяйка завозилась в кухоньке уже с пяти. В шесть лили чай и на автомобильный гудок выбежали на улицу. Автомобиль, набитый людьми, понесся через мост, по набережной, прямо к дворцу.
— Слезешь? — крикнул Алеша на съезде моста.
— Поеду с вами, — серьезно сказал Андрей.
Заря едва пробивалась сквозь низкие облака, и широкой дорогой, серой и хмурой, неслась к морю Нева. Еще курились ночные костры. Люди кутались в шинельки, прижимали к телу винтовки. Смотрели на грузовик весело, перекрикивались, стреляли махорку. На петроградских улицах раскинулся бивуак. Казалось, вот-вот издали, как стон земли, донесется гул орудия, и за домами, как за лесом, побежит пулеметная трескучая дорожка…
Заставы густо стояли у Летнего сада, у моста через Фонтанку, у Троицкого моста. По Марсову сонно бродили люди. Переулком свернули на Миллионную и стали у моста перед Эрмитажем. Кое-где у ворот валялись выломанные двери, вывески, бочки. Может быть, готовились строить баррикады, но раздумали. Широкая полоса у самого Зимнего была пуста. Только у штабелей дров, которые черным валом вытянулись перед фасадом дворца, копошились люди. У Россовой колонны, тесно прижавшись к цоколю, стояли, вскинув винтовки на руку, две фигуры. А дальше опять было пусто. Но в выходах на Адмиралтейский, на Дворцовый мост, на Морскую чернело от людей. Казалось, это глядели на дворец не улицы, а жерла не виданных еще пушек, которые готовы выстрелить в него вооруженной толпой. Во дворце кое-где были открыты окна верхних этажей. Вероятно, они служили бойницами для защитников.
У дворца стояли часами. Ноги стыли на мокрой октябрьской стуже. Грелись у костров. Здесь были веселые и суровые, балагуры и молчальники, но все глядели бодро. Здесь не томились надеждой на случайный отказ какого-то неведомого начальства от атаки. Приказа об отступлении не приняли бы, ему бы не повиновались. Нельзя было понять, кто здесь командиры, но порядок в передвижениях соблюдался образцовый. Иногда подлетали, шипя на тормозах, легковые автомобили. Штатские и военные проверяли патрули, беседовали с матросами и красногвардейцами. Успокаивали нетерпеливых и уносились дальше. Один такой, с узким лицом, острой бородкой, трепаной шевелюрой, совсем не командирского вида, поговорил с Иваном Васильевым, и тот сразу скомандовал своему отряду: «На грузовик!» Рабочие и солдаты, стуча винтовками, полезли на высокую машину. За ними и Андрей. Шофер в кожаной куртке решительно крутнул мотор.
Грузовик запыхтел, тяжело заезжая на тротуары, повернул, вылетел через переулок на Мойку и помчался по набережной к Невскому.
— Назначили нас к Варшавскому, — кричал, рискуя прикусить язык, Алеша. Держась обеими руками, он сидел на откидной боковине рядом с Андреем. — От Гатчины Керенского ждут с фронтовиками. Может быть, это почище дворца будет.
У Невского — остановка. На Полицейский мост от Адмиралтейства взбирается легкая батарея. Ездовые, номера на ящиках — всё аккуратные, затянутые фигурки. Но лица батарейцев приниженные, затихшие. Батарейцы не знают, куда смотреть, и глядят в упор на конские зады, на торцы панелей. На тротуарах толпа. По бокам бегут двумя шеренгами матросы с винтовками наперевес.
— Юнкеришек захватили! — орет Сашка. — Ясно. Наверное, к Зимнему прорывались.
— Ай да мы! — взмахнул руками Алеша. — Куда их, землячок? — крикнул он матросу, запутавшемуся в толпе.
— К Смольному волокём, а там что скажут. Хоть к Исусу.
— Ах, боже мой! — воскликнула какая-то дама. Мужчина крепко и недовольно взял ее под руку.
У лафета последнего орудия ехал юнкер Васильевский. Пустая кобура не была даже застегнута. У ворота шинели был сорван крючок. Он узнал Андрея и отвернулся.
Батарея прошла, и автомобиль понесся дальше по правому берегу Мойки.
У почтамта толпа запрудила все переулки.
— Ну как там? — крикнул Алеша солдатам.
— Не то взяли, не то нет… — ответил один из ближних. — А вы куда же?
— А мы Керенского поймали. Вот тут в мешке, на дне, — трепался Алеша, показывая на пулемет под брезентом.
— Ну? Брешешь… — раскрыл рот солдатик. — Самого?
— А ты догони, покажем, — кричал, подпрыгивая на ухабах, Алеша.
У Варшавского стали.
Иван поманил Сашку и стал что-то шептать ему на ухо. Сашка послушно кивал головой.
— Вы бы тоже смотались с ним в Смольный, — сказал Иван Андрею. — Там бы заявили в Революционный военный комитет, что хотите с нами. И дело вам настоящее дадут, и бумагу… А то так, гостем, нескладно выходит.
Андрей растерялся.
— И верно! — крикнул с машины Алешка. — А мы тут проболтаемся… В случае чего опять на квартиру…
— Ну, пошли, ваше благородие, — сверкнул глазами Сашка. — А то дел у меня туча! — Гремя патронами, он спрыгнул с высокого тротуара и зашагал к трамваю. Андрей рядом с ним повис на подножке.
На углу Невского и Садовой Сашка бегом устремился к остановке трамвая. Здесь, рассекая толпу, Андрей заметил двух дам в нарядных шубках и офицера в форме гвардейского полка. Одна из дам повернула лицо в его сторону. Это была Елена. Он скорее почувствовал, чем увидел ее. Метнулся было назад, но вереница извозчиков уже разделила их.
— Ты не чухайся, парень, гляди, двенадцатый идет! — кричал Сашка и тянул его за рукав. Андрей поспешил вслед за ним в вагон. С площадки на ходу он опять увидел обеих дам. Елена стояла теперь под часами Публичной библиотеки и смотрела вслед трамваю, не обращая внимания на спутников, которые прошли дальше и теперь ожидали ее у решетки сада.
У Смольного было людно, шумно и деятельно, как на пристани перед отходом большого корабля. Меж неуклюжими каменными столбами портала стояли, как вытянувшие головы борзые собаки, тяжелые пулеметы. Все пространство за решеткой было набито вооруженными людьми. В коридорах не протолкнуться.
Андрею нетрудно было представить себе этот институт благородных девиц в его прежнем обычном состоянии. Шуршащие шелковыми юбками классные дамы, припадающие в глубоком реверансе худенькие девушки, тепличные растения, взращенные в особняках Английской набережной и Сергиевской улицы. Благоговейная тишина во время прохода сиятельной maman.
Как не похоже все это было на действительность, на сегодняшний день!
Огромный дворец, задуманный и разрешенный в сильных и строгих линиях, словно Гваренги предчувствовал его замечательную судьбу, принял в себя эту массу взволнованных, взвинченных до предела, решительных и сильных людей, и они растекались по его широким коридорам, по большим светлым комнатам, по залам.
В самый короткий срок они стали полновластными его хозяевами, не дивясь его размерам, огромным люстрам, циклопическим колоннам, потому что это было для них не новое жилье, не место успокоения, но огромная, широко распахнувшаяся дверь в будущее.
Навстречу Андрею шла группа вооруженных людей. Рабочие, матросы, солдаты вытекали из высоких белых дверей и, зараженные чьим-то высоким энтузиазмом, пели нескладно, но решительно песню о решающем бое за новый мир.
Они смотрели на Андрея вызывающе, как будто подозревали в нем одного из врагов. Андрей почувствовал, что сейчас самое большое желание этих людей было скорей, как можно скорей столкнуться с их общим врагом, чтоб ни на секунду не откладывать этот бой, последний бой.
Слышались выклики, отдельные голоса, сейчас же тонувшие в глухом рокоте толпы. Имена Ленина и других вождей возникали как лозунг, как знамя.
Пафос этой массы наэлектризованных людей действовал на Андрея сильнее слов и самых высоких аргументов.
Вот она, новая Коммуна!
Нет, она не закончится жертвенной кровью. Нет плотины, способной удержать, остановить, разметать этот девятый вал.
Андрей почувствовал, что все его колебания, все сомнения исчезнут, как только он сольется с этой массой. Нырнет в нее с головой. Сердце его уже билось темпами человеческой волны.
Все впереди становилось ясно и определенно.
С твердым решением, теперь уже получившим силу инстинкта, он вступил в большую белую комнату, окна которой глядели на Неву.
Сашка шел по коридорам как свой человек. В комнате он толкнул Андрея к столу, у которого сидел тот же остролицый человечек, что отправлял автомобиль от Зимнего на Гатчинскую дорогу. У человека были воспаленные глаза и запекшиеся губы.
— Вы офицер? — спросил он Андрея.
— Так точно.
Человек устало улыбнулся.
— Прапорщик артиллерии, — поправился Андрей и стал в вольную позу.
— И хорошо стреляете?
— Неплохо.
— Вот тебе и командир, — сказал человек рыжеусому приземистому унтеру. — А ты плакал.
Унтер смотрел на Андрея недоверчиво.
— Ничего парнишка, — стукнул Сашка по плечу Андрея. — Бери, браток, подходячий!
— Напишите товарищу бумагу, — сказал человек соседу в кожаной куртке, который, сидя рядом, вертел в руках пресс-папье.
Андрей ждал расспросов. Его, конечно, спросят, что толкает его, офицера, на путь помощи большевикам. Но человек уже разговаривал с матросом.
Кожаная куртка оторвал от листа крохотный клочок бумаги и размашистым почерком вывел три строки, гласившие, что Андрею Кострову поручается командование сводным взводом артиллерии.
— Ну, теперь ты меня вези. По дороге… — решил Сашка.
Взвод стоял в переулке у Смольного. Унтер-офицер шел с Сашкой, посматривал на Андрея, и было понятно, что они разговаривают о новом командире. Взвод солдат только что привели из артиллерийских казарм помимо воли эсеровского комитета.
Унтер-офицер скомандовал: «По коням!» — и обратился к Андрею:
— А для вас коня пока нет, придется на передке.
— Вот что, товарищ, — сказал ему Андрей. — Командуйте лучше вы. А вот когда дело дойдет до стрельбы, тут я буду на месте. Стреляю я неплохо. — Он вспомнил кольцовский класс.
— Ну, ладно! — сказал, видимо довольный, унтер. Он уже веселей хлестнул плеткой по сапогам и стал взбираться в седло.
Взвод то шагом, то рысью быстро продвигался по улицам.
— Мы тут в казарму завернем. На обед и все такое. А в четыре выступим. Ты, что ж, с нами или к себе сгоняешь? — спросил унтер у Андрея.
— У меня дела кое-какие. А к четырем я буду.
«Кое-какие дела» очень беспокоили Андрея. Последнее время, вспоминая об Елене, он машинально начинал напевать про себя что-то грустное, но ведь разрыва не было и в глубине сознания тлели еще какие-то надежды. Революция сыграла с Ганскими плохую шутку, но разве не может Елена стать такою же, какой была там, в домике у деревни Носовки? Когда стояла перед его глазами та Елена, из домика, когда все казалось возможным. Но была еще другая Елена, Елена последних встреч, последних писем. Она казалась загадочной, и эта загадочность ничего не обещала. В сущности, что знает он об этой девушке? Всегда с ним так: стоит ему привязаться к девушке, взволноваться, и он, незаметно для себя, начинает усложнять ее образ своими собственными мыслями, догадками, сомнениями. Так теряется ощущение человека. Этот грех известен ему самому. Так было с Лидией, то же может быть и с Еленой.
Конечно, нельзя сравнивать Елену с Лидой. Но разве живет она в его сознании, как все прочие женщины? Этот год не сблизил их. Что-то большое, может быть главное, чем живет он сейчас, для Елены — чужое. От нее надо скрывать, как несчастье, как болезнь, все, что принесла ему революция.
Но все это новое пришло не случайно, не сразу. Оно росло в нем день за днем. Война поливала ростки щедрой струей событий и перемен, и прежде чем он сам заметил это, корни новой веры вросли в него так глубоко, что их больше уже не вырвать.
Где-то далеко маячат образы Горбатова, студенты, офицеры дивизиона, парчки. Напишет ли ему хоть один из них, если порвется прямая связь? Вероятно, нет. Сегодняшний день всеми глазами глядит в будущее. Идя по этому пути, он неизбежно отойдет от Елены.
Так многие любят срывать понемногу струп еще живой ранки, хотя никому другому не дали бы дотронуться до нее. От этой боли становилось и грустно, и одиноко. Все эти новые люди еще пока смотрят и долго будут смотреть на него как на чужака, на приблудившегося. Может быть, Петр…
От него пахнуло дружеской радостью, когда Андрей после молодечненской встречи с индийским мудрецом пришел к нему и они проговорили всю ночь. Но и Петр, вероятно, все еще сомневается в устойчивости его новых настроений. То же и с Екатериной… Как хорошо было бы, если бы все ушло, все прежнее, все, что иссушила, уничтожила война. И осталась бы от прошлого, от личной жизни только одна Елена. Если бы она ушла с ним в это новое!
Возможно, пожар разольется по всему миру. Если восстанут германцы, эти порывистые мадьяры, пылкие французы, упорные британцы.
Неужели так уж трудно понять и возненавидеть тех, кто творит и питает войну!
Тогда в Европе начнется перестройка жизни сверху донизу. Творческий век. Созидательная работа небывалого масштаба. Хватит на этих лесах места и ему, и его подруге. В такие минуты Андрею казалось, что он мог бы растолковать все это Елене, мог бы зажечь и ее. Ведь это та самая девушка, которая вздрагивала от его слов о фронте в темную августовскую ночь на свадьбе Кирилла.
Потом он криво улыбался своим мыслям. Он знал, что прежде всего он разжигает этими мыслями огонь в самом себе.
Швейцар нового дома, в котором поселились Ганские, был чем-то недоволен. Провожая Андрея, он мотал ногой по ковру, пренебрежительно принял и поставил у вешалки калоши Андрея, а затем с удивлением посмотрел на блестящие ордена на френче, приосанился и покачал головой. Горничная ввела Андрея в коридор и сказала:
— Вторая дверь налево.
Андрей остановился у самой двери. В комнате кто-то читал стихи. Знакомый голос. Деланный, театральный подъем:
…Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль.
Взлетели кости, звонкие как сталь,
Упали кости — и была печаль.
Недовольный швейцар внизу и королевские мантии в гостиной возвращали к старому миру… Андрей вошел по ковру неслышными шагами и, поклонившись, остановился у двери. Читал тот же гвардеец, которого он уже встречал у Елены. Он читал еще долго, и Андрей рассмотрел всех, кто был здесь. Еще один офицер. Высокий, красивый. Это, вероятно, Константин. У него семейное сходство с Еленой. Рядом с Еленой на тахте — полная круглолицая девушка с толстыми ногами и свежим лицом.
Когда гвардеец кончил, Андрей, поздоровавшись, сел на пуф у тахты, и Елена спросила его:
— Давно вы в Петербурге? — Она смотрела на него испытующе.
— Дней пять.
— А я вернулась сегодня. Звонила несколько раз… Вы надолго?..
— Не знаю.
— Мне казалось, я видела вас на Невском… утром…
Андрей молчал.
— …но, вероятно, я ошиблась.
— Нет, не ошиблись, — поднял голову Андрей. — Я тоже видел вас. Я был не один.
— Значит, этот солдат… с такими ужасными патронами через плечо… был с вами?
Андрей кивнул головой.
Елена смотрела испуганно. Андрей глядел ей в лицо.
— Вы думаете остаться в Петербурге? — спросила Елену круглолицая девушка.
— Мы еще не решили, — повернулась к ней Елена. — Это все ужасно сложно. И я, признаться, не все понимаю. Может быть, уедем в Москву… или за границу…
— В Москве то же самое. Мы получили письмо! — воскликнула девица.
— Э, везде хорошо, где нас нет, — сказал Константин, вставая и вытягивая могучее, красивое тело. — Над нами не каплет, поживем — увидим.
— А мама думает, что здесь никак нельзя оставаться. Она замучилась за эти дни, бедняжка. Вчера она полтора часа простояла на ногах в банке. Видимо, многие берут деньги и ценности. В сущности, банки сейчас ничего не гарантируют.
— Султановы всё перевели за границу, — заметил гвардеец.
— И глупо! — зашагал по комнате Константин. — Сейчас на трансфере приходится терять чуть ли не половину. А если все здесь обойдется, то ценности очень быстро войдут в норму.
— Конечно, прежде всего нужно иметь крепкие нервы, — горячо сказала девица. — Паника хуже всего!
— Это кто так говорит? — засмеялся Константин.
— Папа! — наивно воскликнула девушка.
— Я считаю, — веско рассуждал Константин, — долго этот кабак не просуществует. Ведь у них нет ни денег, ни кредита, ни настоящей власти, ни войск. Все это построено на голой демагогии. На города надвинется голод. Всю эту ораву кормить будет нечем, и они сдадутся. Тут трудность одна… Кого звать — немцев или союзников? Вот в этом загвоздка.
— Оба люше, — скривившись, прошепелявил гвардеец.
— Да, не сладкое кушанье. Вся эта история дорого обойдется империи. Во всяком случае, все, кто сейчас имеет средства, должны закупать продовольствие, муку, керосин… Да, да, на электричество лучше надеяться… И отсиживаться. Пусть все эти эсеры, эсдеки колошматят друг друга. Посмотрим, надолго ли хватит темперамента.
— Какой вы стали практичный, Котя, — с предельной ласковостью сказала девица.
Константин зевнул и посмотрел на часы.
— Двинуть куда-нибудь, что ли? Что, теперь кабаки закрыты?
— Поедем ко мне, — предложил гвардеец. — Позвоним кой-кому. Пойдемте, Адель.
Девица ушла с ними к телефону.
— Скажите, — быстро обратилась к Андрею Елена. — Почему вы были без погонов? У вас было столкновение?
— Нет… собственно… не было…
— Но почему же тогда?.. И кто этот солдат? По виду — это убийца.
— Я уже говорил вам, Елена. В убийствах вы смыслите очень мало.
— Все равно. Эти банды бросаются на дворцы…
— Они берут их штурмом.
— Воображаю, какие зверства!
— Они отпустили всех решительно… Ни один юнкер не был убит во время взятия телеграфа, вокзалов, министерств.
— Вы так осведомлены?
— Да, я знаю.
— Вот как. Тем хуже. Как можно защищать этих грабителей… Они начинают ходить по квартирам.
— Елена, скажите по совести… Если бы Петербург сейчас оказался в руках офицеров, какую часть питерского гарнизона и рабочих повели бы они на расстрел?
— Вы говорите ужасные вещи. Вы — интеллигент. Что общего у вас с рабочими?
— Когда-то и я думал, что ничего. Я ошибся. У меня есть только две руки и голова. То же имущество, те же возможности, что и у рабочего… и еще то же отвращение к старому. И вы, когда вы были бедной интеллигенткой, вы были со мной. Получив наследство, вы ушли…
— Это вы уходите…
Андрей отошел к окну. Мокрые панели лежали черными дорогами. В обнимку шли, насвистывая, трое веселых парней. Солдат с винтовкой за плечами спешил туда же. Потом пронесся автомобиль. Все течет туда, на восток, к Смольному. Что-то делается теперь там? Там, где никто не колеблется, все полны решимостью.
— У нас нет больше общего пути, Елена. Я это вижу. Чтобы был общий путь, надо, чтобы вы покинули своих и пошли со мною. — Он шагнул к ней. — А я берусь оправдать в ваших глазах свой путь. Если я все расскажу вам, если я расскажу правду, покажу вам… вы поймете.
— А если вы ошибаетесь, если все вернется к старому?
— Если даже вернется… Сейчас, понимаете, сейчас не такой момент, чтобы изменить этому замечательному усилию перестроить жизнь.
— Но ведь большевики — немецкие шпионы… — нерешительно поднялась ему навстречу Елена.
— Кто говорит, Елена? Около вас — не те люди. Уйдемте! Ведь вы когда-то были равнодушны к богатству. Кроме того, все богатства, в том числе и ваше, сейчас дешево стоят.
Елена смотрела ему в глаза. Почти такая же высокая, как он. Прямые плечи, гибкое длинное тело, мягкие волосы в шелковом золотистом пуху.
— Нет, Андрей, я не могу этого сделать… При виде оплетенных патронами солдат у меня мороз проходит по коже. — Ее плечи вздрогнули.
Хотелось запомнить навсегда ее лицо, волосы, руки. Андрей поклонился и пошел к выходу.
— Я позвоню вам по телефону… — донеслось из гостиной.
Рука долго не могла поймать рукав шинели. Елена и горничная смотрели на золотую встрепанную бахрому на месте погона.
Андрей обошел глазами зеркало, оправил шашку и шагнул за порог…
К Варшавскому вокзалу то и дело подходили пешие команды, подкатывали грузовики, набитые вооруженными людьми. Пешие проходили в вокзал. Конные продвигались дальше по Обводному, к Забалканскому.
Взвод Андрея продвинулся за заставу к Гатчине и там стал в зарослях у одинокого здания с фасадом на шоссе.
Ночью в городе говорили винтовки, вспыхивали быстрые зарева, несколько раз вздыхало тяжелое орудие. По дороге двигались солдаты, моряки и красногвардейцы.
Спать легли в маленьком домике, потеснив хозяев. Унтер угостил Андрея банкой консервов и краюхой хлеба.
Унтер был действительной службы, ранен под Сохачевом, попал в столичный госпиталь, а оттуда в запасный артиллерийский дивизион. Он был костромской крестьянин. Семья была бедная, лапотная, голодная. Армия показалась сперва сытой жизнью, а потом стала живому, любознательному парню школой. В запасном батальоне он сблизился с прапорщиком-большевиком и уже к февралю, по его словам, «был готов».
Покончив с консервами, унтер вытер о полу шинели складной нож, вышел проверить караулы и принес со двора пару попон с крепким запахом лошади. Он оглядел комнату и бросил попоны на пол рядом, под иконами.
— Тут, я думаю. В случае чего — в окно постучат.
В темноте совсем близко ходил огонек его папиросы. А потом он поднялся на локоть и стал вышептывать Андрею про лошадей, про корма, про сводный отряд, про себя, про деревню. Но от деревни, от казармы, от фронта мысли его неизменно обращались к сегодняшнему дню, и он замолкал под тяжестью налетающих шквалом дум.
Андрей засыпал.
Но в углу опять чиркнула спичка.
Острый огонек пошел кверху и вдруг закивал энергично.
— Фронтовые за нас, фабричные за нас, по деревням народ почитай весь за нас. Чего же такое осталось? Казачишки, да юнкеришки, да кадеты, да в городе где какой чахоточный народишко… Глядишь, к весне пахать пойдем.
— А немцы? — лениво спросил Андрей.
— А ежели мы евонного не хотим… Так и ему наше поперек горла станет. Без аннексий и контрибуций… Все одно — никак назад не ходить.
Папироса ткнулась огоньком в пол. Запахло горелым. Опускались тяжелеющие веки. В ушах звенела разогнавшаяся за день, все еще не стихающая кровь, И оттого казалось, что унтер, и он, и весь этот домик, и батарея летят в темной глубине ночи куда-то вперед, вместе с совершающей свой бег с заката на восток затихшей землей. Это был сон наяву… Плоскости земные поворачивались, и воображение, подстегиваемое словами унтера как ударами бича, наполняло темноту движением. На материках земных до горизонта толпился народ, и где-то впереди тонули, воздев руки к небу, юнкеришки, казачишки и еще какой-то народ…
Впервые не с башни благополучия, а из глубины этого самого человечьего моря надо было смотреть на мир, и мир оказывался иным, не смутно прогреваемым, а простым, из плоти и крови, вот той самой крови, что все еще звенит в ушах и свинцом наливает веки…
Окно зазвенело под резким ударом. Налитые сном веки не хотели расходиться даже тогда, когда уже руки нащупывали рукава шинели. Навстречу глядела глухая ночь.
— Чего? Чего гришь-то? — суетился в углу унтер. — Вскидавайсь, ребята!
Комната шевелилась. Чиркали спичками. Тени бешено мотались на пустой стене.
Волоча по полу амуницию, унтер выскочил в двери. Андрей, так и не надев шинели, бросился за ним.
На дороге чавкали в грязи копыта. Фонарь колыхался у конюшни. Люди спешили по дороге к кустарникам, где стояли пушки.
— Чего там? — кричал впереди унтер. — Кто стукал?
— В отряде тревога. Говорят — подходит.
— Тебе что нужно, — обратился унтер к Андрею, — фонарик, свечу али лампу?
— Фонарик для точки наводки… И лучше бы лампу, чтобы по карте. Не думал я, что тут и будет позиция, — извинялся Андрей.
— В естом деле где стоишь, там и позиция, — вразумительно заметил унтер.
У двух орудий суетились люди, крепили фонарь, подкапывали хоботы, придвигали ящики, навинчивали панорамы. Унтер подбежал к номерам.
— Копайсь, копайсь, это тебе не фронт!
Подъезжал конный. Лошадь споткнулась о камень.
— Который тут командир?
— Ну, давай, чего тут? — спросил унтер.
— Из штаба отряда, насчет антиллерии.
— Дай огня, — скомандовал унтер и разорвал полевой пакет.
— Чтоб усе было готово, — посмотрел он в глаза Андрею.
В пятне от лампы — рыжебородое лицо. Светлые, но крепкие глаза. Замок одной из пушек открыт. Вот входит в дуло длинный черный патрон. От батареи и туда, к Петрограду, и на юг, до германских фронтов, и дальше, может быть и до самого Черного моря, раскинулась ночь. Замок щелкнул и закрылся. Наводчик утер рукавом усы.
— К бою готово, — серьезно сказал Андрей и взял под козырек. Помолчал, усмехнулся, прибавил: — Это ведь не на фронте…
— То-то же! — так же серьезно сказал унтер. — Доложи, товарищ, начальнику отряда: на батарее все готово…
Ленинград — Москва
1928–1933
