Ничто не могло теперь удержать Андрея на голом перевале, обвеваемом весенними, скользкими ветрами. Надо было стремительно мчаться в долину к людям, где много людей…

На шоссе он удержал за рукав Габриловича.

— Я кругом виноват. Я никак не ожидал. Экая гадость! Вы простите меня. Я был убежден, что такая весть всем нужна, для всех радостна.

— Вот вы умный человек, — остановился вдруг Габрилович, — а я заметил: вы людей не знаете. Вы вот каждого человека, так вот, каждого отдельно берете, а человек в одиночку не живет, и понимать его в одиночку нельзя.

— То есть как так? — не понял Андрей.

— Ну, может быть, я плохо говорю. Ну вот хотя бы командир… У него, я слышал, брат — губернатор.

— Один — губернатор, а один — даже посол.

— Ну вот видите, а вы хотите, чтобы он радовался революции.

— Не революции, а падению Романовых.

— А что же вы думаете, Романовы пали без революции?

Только теперь сообразил Андрей, что ошеломляющая весть об отречении двух царей обрушилась на его мысли, привела их в хаос и он до сих пор не подумал о том, как же все это могло случиться.

Власть сейчас, по-видимому, в руках Думы. Совет рабочих депутатов… Это как в 1905 году. Наконец, приказ № 1. Ясно, что информация передавала только результаты событий, а не самые события. Это была сжатая, кем-то профильтрованная сводка, которая докатилась до Карпат только на двенадцатый день. Ясно, ясно. События были грандиозны. Необходимо во что бы то ни стало узнать, как все это случилось.

— А вы не боитесь, — тихо спросил Габрилович, — что приказ спрячут? Что вот такие, — он кивнул на дом командира парка, — постараются повернуть события?

— Эту весть, конечно, уже задерживали, но дело, видимо, зашло далеко, и больше молчать нельзя. Вероятно, штаб армии давно уже знал о событиях, но не доводил до сведения частей. Слушайте, насколько я вспоминаю, приказ предлагается прочитать во всех ротах, батареях и командах.

— Да, есть такое место…

— Завтра же утром я на свой страх читаю в своей команде. Дайте мне текст.

— Хорошо, я перепишу для вас. А вы не боитесь?

Андрей уже не боялся ничего. Если события уже потрясают империю, то не он будет плестись в хвосте, Свою роль он выполнит.

Команду склада он увидел в сборе и в строю впервые. Казалось, для этой команды были отобраны из армии все самые худые, почерневшие от дождей шинеленки. Шапки, по-видимому, служили уже не только головным убором, но и кружкой на походе, и птичьим гнездом. Младшему из солдат было тридцать лет. Лица были усталы, унылы и безразличны, словно скука прифронтовая истолкла всех их вместе и потом лепила сызнова эти лица по одной маске.

— Братцы, — сказал Андрей, приподнятость которого не угасили ни обшарпанные шинели, ни хмурые лица. — Хочу вам сообщить, что царя Николая больше нет, Он отрекся от престола.

Ряды стояли неподвижно, только на грудях едва-едва колыхались незастегнутые шинели.

— Сейчас власть взяла Государственная дума. Теперь вся жизнь в стране пойдет по-новому… И вот уже есть приказ номер один, который совсем меняет положение солдат. Вот я вам прочту все, что мы получили от штаба армии. Вы услышите сами.

Волнуясь, прочел Андрей выписанные на чистом листе телеграммы. Старики запасные, не шушукаясь, вперив в Андрея тусклые, подернутые неосознанной тревогой глаза, стояли в строю. Ни одна фуражка не взлетела кверху. Ни один крик восторга не понесся над заросшим кудрявой травкой двором склада.

«Бесчувственные какие-то», — подумал Андрей. Он сказал еще несколько слов по поводу новых отношений в армии и, обескураженный, распустил команду. Через одну-две минуты на дворе уже не было ни одного человека. Ни один не остался побеседовать с командиром. Этого Андрей не ожидал. Он еще надеялся, что в свободной беседе вне строя удастся найти общий язык.

— Вы не обращайте внимания, ваше благородие, — утешал его уже в халупе фельдфебель. — Старики они. Из пехоты сюда попали. Держатся за склад, на фронт попасть боятся. Всё думают, как бы не было подвоха.

— Зачем же вы сами продолжаете звать меня «ваше благородие»?

— Да несподручно как-то…

Андрей послал в дивизион ординарца. В письме к Лопатину он просил разрешения приехать в Григорени.

Ординарец вернулся поздней ночью. Лопатин сообщал, что Андрей может вообще вернуться к исполнению своих прямых обязанностей, так как, по согласованию со штабом корпуса, складом будет заведовать офицер паркового дивизиона, управление которого стоит там же, в Сандуленях.

Днем зашел Габрилович.

— Я еду в штаб корпуса. Вы знаете, что у парковых приказ не читали. А солдаты все знают. Ваши им рассказали… Всё на ушко. Ваши тоже боятся. Я хочу узнать в штабе, как в боевых частях. Пехотные полки — это не парки и не складская команда. Там, наверное, все это иначе…

— Возвращайтесь скорее, — сказал Андрей. — Я завтра поеду к своим.

— Я ночевать там не останусь, до рассвета выеду обратно.

Андрей еще ночью сложил вещи, однако выехать в Григорени ему удалось только в восемь часов…

Габрилович, усталый и смущенный, подошел к окну Андреевой комнаты.

— Ну как?

— Не знаю. Никто в штабе ничего не говорит. Шушукаются по углам. Я бы сказал, заметно, что кое-что знают. Но вслух никто ничего… Я говорил с товарищами-телефонистами. Они говорят, что телеграмму все телефонисты знают. Но начальник связи велел всем молчать — иначе под суд. А князь, командир корпуса, заперся у себя и не выходит. Ребята решили, если завтра не будут опубликованы новости, идти в команды и рассказать все открыто. Сегодня там будут события, я думаю. Всю эту ночь в штабе не спали. А начальник штаба на автомобиле уехал в армию.

— Значит, проверяют сведения?

— Чего проверять? Разве такую вещь выдумаешь?

Когда Андрей, набросив на плечи шинель, садился в тарантас, к нему подошел вестовой капитана.

— Ваше благородие, их высокоблагородие командир парка просят вас пожаловать к ним.

От изобилия титулов несло затхлым углом. Андрей на минуту задержался, но тут же удобно уселся в тарантас.

— Во-первых, почему вы не исполняете приказ по армии и называете меня и вашего командира «благородиями»?

— У нас приказ еще не читали, ваше благородие.

— Но вы знаете о таком приказе?

— Так точно, знаю, — широко улыбнулся солдат.

— Ну так вот, скажите командиру, что я ходить к нему не обязан. Если я ему нужен, пусть придет ко мне.

Солдат улыбнулся теперь окончательно приветливо и, проворно махая правой рукой, убежал.

Когда тарантас поравнялся с домом парковых офицеров, на крыльце показался капитан в поддевке и фуражке. Он замахал рукою и крикнул:

— Прапорщик, минуточку!

Андрей остановил возницу и выпрыгнул из тарантаса.

Капитан втянул его в полутемный коридор и тут, крепко, до боли схватив его за руку выше локтя, с присвистом от выпавшей пломбы зашипел:

— Это что же, офицеры показывают солдатам пути к бунту? — Затем отпустил руку и со злобным презрением добавил: — Впрочем, какой вы офицер? Студентик переодетый…

Теперь Андрей почувствовал свое превосходство над взбешенным офицером.

— Вы для этого меня и позвали, господин капитан?

— Нет, не для этого. Вы как смели без моего разрешения, без телеграммы штаба корпуса читать приказ нижним чинам?

— Приказ предложено прочесть во всех ротах, батальонах, командах. Приказ отдан штабом армии.

— Не ваше дело. Субординацию забываете? Вы обязаны были ждать моего приказа по гарнизону.

— Какой гарнизон? Две повозки и пол-автомобиля. — Он снял руку капитана, которая опять тяжело легла на его плечо, и, весело крикнув: — Имею честь! — вскочил в тарантас.

От всей этой перебранки стало весело. Бессильная злоба капитана только подчеркивала его беспомощность.

За деревней у колодца с украинским журавлем остановили двое прапорщиков-автомобилистов.

— Вы что, совсем от нас?

— Как будто.

Борисоглебский взял за лацкан шинели Мигулина.

— Ты бы смылся, парень, на минуту.

Мигулин посмотрел на Андрея и занес было ногу на подножку.

— Сиди, — сказал Андрей. — Я сам сойду…

— Мы, собственно, — начал Борисоглебский, — хотели вам сказать… Ну, что мы тоже… радуемся. Только капитан…

— Я понимаю, понимаю, — радовался Андрей. Он крепко жал руку офицерам. — Я напишу вам, что там у нас, внизу, и вообще… Я так и думал. А капитан… У него брат — губернатор.

— Вот в том-то и дело! — сиял Борисоглебский.

На перевале задувал ветер, который нет-нет да и поворачивался теплым, греющим боком. Андрей подставлял нагорной прохладе разгоревшиеся щеки, и теперь все события казались веселой каруселью, в которой обязательно надо принять участие.

«Идет история, — думал, быстро шагая, Андрей. — Ровняй ногу, ровняй ногу, не отставай. Во время Французской революции стоило быть только якобинцем.

Хорошо было заряжать пушки Вальми и Жемаппа! А теперь? Что нужно делать теперь? — Чувство растерянности зародилось, но тут же растаяло в голубоватом холодке долины, раскинувшейся далеко на восток. — Если неясно сейчас, то станет ясным завтра. Только в ногу с историей. В ногу с историей!»

История уже шагала по улице румынской деревушки. С праздничными, радостными лицами солдаты ходили по шоссе у Григореней парами и группами. Они не пробегали воровски, не спешили будто по делу, они ходили, как ходят штатские в городском саду, останавливались, оживленно беседовали между собою.

Можно было подумать, что это весенний день и тепло, поднявшееся из долины, пробудили в людях такую радость. Но огромные красные, алые и розовые — очевидно, какие нашлись — банты на груди у всех показывали, что причина оживления не в лазоревом небе и не в теплой волне, которая идет по шоссе с перевала, колыхая покрывшиеся почками ветки ив и красноватых буков.

Андрея встретили радостными криками. Он выскочил из тарантаса и пошел по деревне с солдатами, пожимая им руки, поздравляя и принимая поздравления.

С такой же толпой навстречу шел поручик Иванов. Глаза его светились оживлением из густых зарослей рыжих волос, которые одевали венком его голову.

Он пожал руку Андрею, и их сейчас же тесным кольцом окружила толпа.

— Вы нам сегодня скажите что-нибудь, господин прапорщик, — предложил Андрею один из ящичных фейерверкеров. — Вас хорошо бы послушать. Сегодня митинг собираем. Командир дивизиона говорить будет.

— Что ж, можно. Я рад, — согласился Андрей. — Пойду помыться, пообчиститься. Сейчас выйду.

— Пошли ко мне, товарищи, — широким жестом предложил Иванов.

Пока мылся, брился, Мигулин, уже обегавший всю деревню, сообщал подробности. Приказ прочли здесь вчера вечером на поверке. На одну ночь задержали. Читал не командир, а поручик Иванов. Кончив читать, он говорил как оратор, неожиданно разошелся, и вот после этого к нему повалили толпой солдаты. Теперь он не ест, не ходит в одиночку — все на людях.

— Ну, а полковник как?

— Сидят с Кулагиным в халупе, в шашки играют.

— Схожу полюбопытствую, — решил Андрей.

Окна полковничьей комнаты выходили на террасу, отчего в комнате всегда было темно. У большого стола, далеко друг от друга, сидели Лопатин и Кулагин. Оба широкие, отяжелевшие от вина. Перед ними мутно темнело в стаканах местное виноградное.

— А, здравствуйте, здравствуйте! — сказал Лопатин. — Не выдержали в горах? Весной запахло?

— Он хочет здесь в гору пойти, — пренебрежительно крякнул Кулагин.

— Что ж, теперь время прапорщиков. Нам в армии, по-видимому, больше делать нечего, — морщился полковник.

— Кулагин — тоже прапорщик, — сказал Андрей. — Разные есть прапорщики.

— Меня не держите в расчете, — сказал Кулагин. — На меня тратить кумач не придется.

Лопатин невольно взглянул на алый бант, приколотый к зеленому, щегольски сшитому кителю, а потом на Андрея.

— Как же это вас еще не украсили?

— Ему не обязательно. Он уже свою преданность демонстрировал.

На пороге показался Кельчевский.

— Я вам не нужен, господин полковник? — поднялся Андрей.

— Н-нет. Впрочем, может быть, выпьете с нами? Вино вот. Дерьмо, правда, но зато подлинно демократическое, из подвалов румынского мужика, а может, еще и краденое.

— Нет, благодарю, я пойду.

— Идите к Иванову. Там теперь монастырь святого Якова в дивизионном масштабе, — сказал Кельчевский.

— Я туда и собираюсь.

У Иванова в комнате был беспорядок. Сам он одиноко сидел на постели, на которую небрежно, с углом на полу, было брошено лазаретное одеяло. На подоконнике сидели. В раскрытое окно двое солдат втягивали серую скамью, так как столпившимся в комнате людям не на чем было сесть.

— Ну вот и ладно, — говорил, все время улыбаясь, Иванов. Казалось, его лицо больше никогда не примет свойственное ему прежде сухое, замкнутое выражение. — А то хоть на пол садись. А, и вы пришли? — обратился он к Андрею. — Прекрасно. А мы тут вот повестку митинга набрасываем. Вы вот тоже выступите?

Повестка, митинг, скамейка через окно, солдаты в офицерской комнате. У Андрея уже колотилось сердце. В горле засыхало и щекотало, как от каких-то острых, ничем не смягченных пряностей.

Иванов поблескивал глазами как человек, который уже вошел в роль и еще не утратил к ней вкуса. Никто из солдат не тянулся, но все вели себя сдержанно, ловили глазами движения офицеров, предупреждая с неожиданной вежливостью всякую их попытку что-нибудь взять, поднять или передвинуть.

Иногда кто-нибудь в быстрой речи называл Иванова «ваше благородие». Тогда поручик грозил оговорившемуся пальцем или посмеивался, как добродушный учитель, который снисходителен к школьникам.

Ветеринарный фельдшер Луценко сидел на окне и курил папиросу. Пожалуй, он чувствовал себя здесь свободнее всех. Он внимательно рассматривал пыльные носки «собственных», не казенных сапог и изредка тихим голосом вставлял веские, короткие замечания. Видно было, что он пользуется авторитетом.

— Я полагаю, Иван Иванович, — сказал он, — нам нужно из штаба дивизии получить инструкции насчет выборов нашего дивизионного комитета. Кругом уже всюду комитеты выбраны.

— Это верно, — качнулся, упершись в бортик койки, Иванов. — Вот вы и съездите в штаб дивизии. Свяжитесь с комитетом штаба. Верно, ребята?

Предложение одобрили.

— Собственно говоря, — протянул вдруг Иванов, — что нам даст штаб дивизии? Они там знают столько же, сколько и мы. Вот нужно бы в армию за газетами съездить. У нас до сих пор газеты от первого, а сегодня тринадцатое. Черт знает что!

— Давайте я за газетами съезжу, — предложил Кашин.

— Ну что же… Адъютант, отпускаете? — спросил Иванов.

— Я еще не вступил в должность. Но, думаю, уладим.

— Ну, значит, повестка у нас простая: выступлю я, выступит адъютант. Вы вот должны выступить и вы, — обратился он к Луценко и к Кашину. — Еще желающие из солдат.

— Заранее никто не хотел записываться.

— Ну, ничего, ребята послушают нас — разговорятся, — решил Иванов.

Собрались под самым старым деревом в деревне, у крайнего дома, вокруг которого бедность, или война, или чье-нибудь озорство снесли все заборы.

Были и президиум, и председатель. Для президиума принесли из соседней халупы стол. Солдаты стояли широким полукругом.

В президиуме сидел, чувствуя себя, по-видимому, как трезвый весельчак среди пьяных меланхоликов, командир дивизиона.

Иванов говорил долго и нескладно. По-видимому на людях он говорить не умел и жевал резину слов, как пригоревшую, дымную кашу. Кончил он речь призывом помнить о войне, о том, что революции и стране необходима победа.

Андрей никогда потом не мог вспомнить, о чем он говорил в этот день. Он следил не за своей речью, а за слушателями, как следят опытные ораторы, выискивая в зале не тех, с кем уже установлен контакт, но тех, чья критика кажется опасной. Ему казалось, что всех сочувствующих и несочувствующих он должен победить собственным необычайным подъемом.

Он следил за белыми пальцами Лопатина, разгуливавшими по синей доске бриджей на жирных коленях, и ему казалось, что равнодушие Лопатина лично для него, Андрея, оскорбительно и проистекает только оттого, что он, оратор, еще не сумел огненным словом зажечь этого лысеющего увальня с широким штаб-офицерским погоном.

Над дальними рядами солдат поднялась, но тут же и скрылась красивая голова Кулагина.

Только в конце речи он увидел перед собою лица солдат, жарко дышавших, взволнованных, постепенно придвигавшихся к нему так, что теперь он говорил прямо в лицо передним. Один канонир раскрыл рот так широко, как, по-видимому, глубоко было задето его внимание.

Эти лица еще больше вздернули, подогрели Андрея. Он заговорил сейчас только для них, еще громче, еще горячее.

Хотел было кончить, но на ходу вспомнил слова Иванова о войне и победе.

— Мы знаем свой долг перед родиной, — выкрикнул он. — Мы защищали царскую Россию. Свободную Россию мы будем защищать с удесятеренной энергией!

За столом президиума раздались аплодисменты.

Солдаты поддержали президиум.

— Но отныне наша первая цель, — продолжал с пафосом Андрей, — это защита революции. Революцию мы будем защищать от всех, кто осмелится посягнуть на нее.

Теперь аплодировали все солдаты, за ними последовал президиум.

— Мы неучи в деле революции, — признался Андрей. — Мы плохо знаем историю и революционную теорию. Мы мало читали. Многие из нас задаются сейчас вопросом: что же должен сейчас делать революционер, и в особенности революционер-солдат, и не умеем ответить на этот вопрос. Не так ли?

— Верно, верно! — раздались голоса.

— Мы стоим месяцами на наших бивуаках и бездельничаем. Играем в карты, пьянствуем. Проходят золотые дни. Многие из нас никогда больше не будут иметь столько свободного времени. Давайте учиться! Спешно, с завтрашнего дня учиться. Мы будем тогда знать, как нам защищать революцию, и время не пройдет для нас даром.

По взрыву дружных аплодисментов Андрей понял, что затронул у слушателей какой-то живой нерв. Таким концом речи он, пожалуй, удовлетворил всех… Кроме того, он сам знает теперь, что делать. Всех за учебу. Это верный путь для него к сердцам солдат, и это могила всяким случайным выходкам, которых боится Лопатин.

В свою халупу Андрей перешел по воздуху. Солдаты подхватили его на руки и понесли по деревне. Позади, теряя пенсне и добродушно чертыхаясь, барахтался на подстилке из переплетенных рук Иванов. Лопатин, Кельчевский и другие офицеры шли сзади пешком, стараясь сохранить на лицах улыбающуюся уравновешенность.

Андрей мог быть доволен. Клуб в тот же вечер перекочевал в его избу. Одни уходили, другие приходили. Когда вестовой позвал его в столовую ужинать, Андрей попросил Мигулина принести ему в тарелке чего-нибудь поесть и стакан чаю. Солдаты ужинали в две смены, и комната так и не пустовала ни на минуту.

На другой день Андрей убедился, что призыв к учению не упал на каменистую почву. Уже в восемь утра к нему в окошко заглянули солдатские фуражки и спрятались. Чутко спавший Андрей заметил солдат и спешно стал одеваться. Натягивая сапоги, он нарочно громко зевнул, и тогда с завалинки поднялись люди, и у окон оказалась целая толпа.

Разговоры начались, когда Андрей еще одевался, и продолжались во время умывания. Его провожали к столовой и пообещали, что придут к нему через час после завтрака.

В столовой был один только Кельчевский.

— Рано встали.

— Погода хороша.

Вестовой принес кофе. Кельчевский меланхолически водил ложкой в стакане. Андрей чувствовал, что Кельчевский пребывал в том утреннем настроении, когда мысль не пошла еще по определенному пути и еще нельзя решить, на какую ногу встал человек.

— Что у вас тут без меня было? — спросил Андрей. — Я вижу, что за последние дни произошли большие перемены.

— Здесь, вы говорите? К счастью, не только здесь.

Кельчевский расписывался в преданности революции.

— Были какие-нибудь эксцессы?

— Какие же эксцессы? Нет. Все идет, как видите, гладко.

— Но как же все это произошло?

— Вот это-то и есть самое замечательное. Никаких событий, и столько перемен.

— Мы в Сандуленях узнали обо всем только позавчера. — Андрей рассказал о Габриловиче, подслушавшем телефонистку из армии.

— У нас знали раньше. Я уже несколько дней замечал, что на шоссе останавливаются группы людей, проезжающих через Бакеу на фронт. И как затеется разговор, так сейчас ребята из всех халуп бегут на шоссе. А четыре дня назад проскакали люди с красными бантами. Мой Михаил сбегал и сообщил, что всадники с бантами прибыли из Романи. Там-де знают, почему нет газет, — революция в Петрограде, и есть будто бы приказ привести войска к присяге Временному правительству. Хазарина послали в Романь, он в тот же день приехал и всю ночь рассказывал о событиях, а на другой день пришел через штаб нашего корпуса приказ номер один и официальная сводка об отречении и других, еще февральских, событиях. Так вот, верите — через час после прочтения все уже маршировали с бантами. Нижних чинов как не бывало — ни дать ни взять по улице ходят свободные граждане.

— А Лопатин как же?

— Шумел, кричал, краснел… Ну, а что же поделаешь? Руками после драки не машут. Тут с Кулагиным хуже было. Он почти накануне, так дней за десять, умудрился своему уборщику морду набить.

— Морду? За что?

— Лошадь была плохо чищена, и холка растерта.

— Сам и растер, наверное?

— Конечно. Шутка ли — семь пудов? Ну вот, ему и припомнили. В эксцесс не вылилось, а могло быть… Его здорово не любят.

— Как же все-таки обошлось? Не понимаю…

— В полку одном, на фронте, позавчера убили офицера, и слух об этом буквально, кажется, мухи разнесли. Через час во всех частях известно стало. Ну и у нас шушукались, чтобы Кулагина под суд отдать. А на первом митинге вышел Гуляев, из второго парка, такой усатый, младший фейерверкер, помните? Ну вот он и предложил: «Эх, давайте, мол, жить по-новому». Даже фуражкой, как на гулянке, об землю ударил. «Кто, говорит, старое вспомнит, тому зуб вон. Мы, мол, с господами офицерами как кошки с собаками жили. Ну, а теперь — новая жизнь. Давайте все — как братья». И пошел с командиром целоваться. Видел бы, как Лопатин целовался — дал себя в щеку чмокнуть и сейчас же платком вытерся. Ну, а Иванов вдруг сам встал и трижды с Гуляевым, как на пасху, накрест… Шум пошел, аплодисменты, ну там уж все наперебой целовались. Гуляев в тот же вечер к Лопатину в комнату пришел. А полковник с Кулагиным вино тянули. Кулагин увидал Гуляева, встал, дверью хлопнул и ушел. А Лопатин просидел с Гуляевым чуть не до утра. Я с прогулки в час ночи приблизительно заглянул на свет, а Гуляев ему бант прикалывает. Оказывается, они уже третий кувшин глушат — Гуляет сам похвастался. Тут у соседей в интендантстве не гладко эти дни прошли: грызня у них, офицеры какие-то арестованы, и из армии кто-то приезжал, под суд кого-то отдают — ну, это урок! — наши решили: худой мир лучше доброй ссоры. Соседство неприятное. Такие настроения легко передаются…

— Адъютант вдруг самый ранний. Неожиданно! — Голова Иванова просунулась в окно. Он сделал губы трубой, но глаза улыбались в золоте бороды и бакенов, сквозь которые, как сквозь терновый куст, пробивались утренние лучи. — А я два часа всего спал.

— Всё митингуете? — спросил, допивая кофе, Кельчевский.

— Ехидничаете? Митинг перерастает в школу. В особенности с приездом адъютанта.

— Я вижу, революция уже создает соперничество?

— Да ну ее к черту, вашу революцию, — сказал входя Лопатин. — Даже за столом нет теперь другой темы.

— Тема надолго, — буркнул Иванов, отходя от окна и направляясь к двери.

— К черту все бросить, подать в отставку, — брюзжал Лопатин. — Присягать всякой рвани.

Кулагин сел за стол, не здороваясь. Он двинул к себе стакан с кофе так, что коричневые брызги дорожкой легли на серую скатерть, ножом стучал по тарелке, по масленке и потом принялся остервенело жевать ветчину, как будто она-то и была тем врагом, который испортил ему настроение.

Уже допивая второй стакан, он обернулся к Андрею и сказал:

— А вы передайте этому вашему Гуляеву, что если он еще раз соизволит пожаловать ко мне домой, я его пущу так… — Он выбросил перед собой кулак с такой энергией, что Кельчевский отодвинулся на скамье подальше. — Извините, Казимир Станиславович, — сказал он. — Такая сволочь!

— Что же вы ему самому этого не сказали? — зло спросил Андрей. — Такой же мой, как и ваш.

— Вы же заигрываете с этой сволочью, — сказал Кулагин. — Вам и карты в руки.

— Да, уж берите на себя миссию примирять и улаживать. Это теперь легче, чем командовать, — сказал Лопатин. — Теперь, собственно, вы — командиры, — показал он пальцем на Андрея и Иванова. — Мы отходим в сторону. Печать у вас, вот вы и ведите все дела.

А Гуляев — это еще не худшее. Подождите, еще не такие коноводы появятся.

Оба, и Кулагин, и Лопатин, поднялись и вышли. Кельчевский стал собирать со стола папиросы, спички, портсигар…

Андрей вышел с Ивановым. Поручик шел по улице, сутулясь, изогнув высокие плечи. Сапоги его пылили, но он не замечал и, все так же улыбаясь, глядел на серые щербины разбитого войною шоссе.

Его превращение в политического агитатора и вожака казалось Андрею непостижимым. Нелюдим, чудаковатый во всем — и в игре в карты, и в манере командовать, всегда неровный с людьми, читающий книги со сто четырнадцатой страницы до середины, а потом с начала, отказывающийся годами от отпуска, не получающий на фронте ни одного письма, о чем сообщает всегда с улыбкой наивного хвастовства, и вдруг он — центр солдатской массы, которую всколыхнула революция. Из столоначальников в поручики, из поручиков в социалисты!

— Лопатин-то — стервец какой, — обратился вдруг к нему Иванов. — В сторону отходит. А потом и вовсе увильнет. Нет, надо его пришить к делу.

— Мне казалось, что офицеры теперь сочувствуют революции, — сказал Андрей. — После распутинщины, после развала фронта ропот среди офицерства достиг высшего предела. Даже кадровые — и те… А теперь я вижу, что это не так.

— Беспринципный народ, — заметил Иванов. — Сами не знают, чего хотят. Или молчальники, или кретины. Никаких теоретических знаний. Революция всех их застала врасплох.

— Правду сказать, я никогда не подозревал, что вы сами придерживаетесь таких крайних взглядов.

— Я убежденный эсер и вступлю теперь в партию. В Романи уже есть наша организация. И Керенский перешел к эсерам. Эсеры — крестьянская партия, и она легко поведет за собой солдатские массы. Ведь солдаты — это крестьяне. Из десяти — девять, а то и больше. Я вот получу эсеровскую литературу — дам вам. Я отправил письмо в Петроград, мне пришлют и книги, и брошюры.

— Спасибо. Я никогда не читал систематически по политическим вопросам.

— Теперь придется почитать. Солдаты к вам придут с вопросами. Вы знаете, чем они сейчас интересуются? Вы думаете, так вообще, о планетах да о кометах? Как раньше? Нет, батенька, больше всего по аграрным вопросам, о земле. Это сейчас — самый серьезный вопрос. Как же вы будете отвечать, не зная существа дела и постановки проблемы? Ну, а на этот счет эсеровская литература, как известно, лучшая. Аграрный вопрос — краеугольный камень всего нашего учения.

— Об этом вы и говорите с солдатами?

— Да, большей частью. Их прежде всего волнует, получат ли они помещичьи земли.

— Тогда я понимаю, почему они не оставляют вас ни днем, ни ночью.

— Ну, конечно же! — снисходительно улыбнулся Иванов.