Глава 9
Понедельник – день тяжелый
(в Ленинграде)
На аэродроме Люсина встретили ленинградские коллеги – расторопный Шуляк прекрасно обо всем позаботился. Они сообщили, что группа, которую сопровождает Овчинникова, разместилась в гостинице «Ленинград». В той же гостинице занял вчера забронированный заранее номер Виктор Михайлович Михайлов, художник из Москвы.
Все выглядело предельно простым. Даже досада брала. Не расследование, а скучища.
Понятно, что номер для Люсина был заказан в той же гостинице. Впервые предстояло ему работать, что называется, на дому.
Через пятнадцать минут они, дождавшись красного сигнала и зеленой стрелки, свернули с Московского проспекта налево, прямо к новому многоэтажному зданию гостиницы. Как можно было ожидать, ни Виктора, ни Женевьевы на месте не оказалось. Дежурная по этажу пообещала позвонить Люсину, как только они возьмут ключи от своих номеров. Благо его комната была совсем рядом.
Он вошел к себе в номер, снял пиджак, умылся и, сбросив ботинки, завалился на кровать. Делать пока было нечего, и он взялся за журнал «Химия и жизнь», который купил в Шереметьеве. Лениво пролистал он первые страницы, а дойдя до статьи «Элемент № 12 – углерод», и вовсе заскучал. Уронив журнал на пол, обвел взглядом пустые стены стандартного своего жилья и припомнил вдруг лихорадочные ночи в мурманской общаге. Кто-то уходит в море, оставляя нехитрые вещички в камере хранения, и дает отходную на десять персон прямо тут, в комнатенке, раздобыв стаканчики и пару тарелок, откупорив пиво, размотав серую проволочку с серебряного горла шампанского. Но кто-то и возвращается, заработав большую деньгу, преисполненный светлых надежд и особой рыбацкой нежности…
«Общежитие да гостиница – вот дворцы твои клеопатровы…» – стал насвистывать, напевая про себя, Люсин, хотя давно уже не живал в общежитиях, поскольку владел однокомнатной кооперативной квартирой.
Полежав малость, он встал, подошел к телефону и поднял трубку. Набрал 07, сказал, что говорит из гостиницы, и, назвав свою фамилию и номер комнаты, попросил соединить его с Москвой.
Березовский оказался дома. Очевидно, у него начался очередной «запойный» период. Когда он писал, то, случалось, по нескольку дней не покидал дивана.
– Откуда ты? – удивился Юра.
– Из Ленинграда.
– Чего тебя туда занесло? Что-нибудь срочное? Надолго?
– Нет. Завтра буду. Очередная текучка, понимаешь. Как ты? Новости есть?
– Кое-что. Но это не для телефона. Надо поговорить.
– Что-нибудь любопытное?
– Так себе… Одним словом, подрабатываю историю.
– А!.. Я так и думал. Тебе интересно?
– Да, старик! Честно говоря, чертовски интересно!
– Ну, очень рад. Хоть ругать не будешь…
– Кстати, коль уж ты попал в Ленинград, то, может, узнаешь об одной вещи? Ты не очень занят?
– Какой там занят! Делать нечего.
– Вот и прекрасно. Узнай тогда, нет ли в Эрмитаже того самого мальтийского жезла. Понимаешь?
– Конечно.
– Сможешь узнать?
– Проще простого. А если есть, что тогда?
– Хочу подержать эту штуковину в руках. Поспрошай что для этого нужно. Могу сам приехать, если только вы не сумеете затребовать его на время к себе.
– Все узнаю самым тщательнейшим образом… Рад был с тобой поболтать.
– Я тоже. Ты где остановился?
– В гостинице «Ленинград».
– А, в новой! Знаю… Если будет время, сходи пообедать в «Неву». Там кухня хорошая. Может, угри будут или миноги.
– Эх ты, гурман! На это времени, думаю, не останется.
– Жаль… Между прочим, я гурмэ, а не гурман.
– Не понял.
– А еще говоришь по-французски! У французов, к твоему сведению, гурманами называют обжор, которые переедаются вкусными вещами. Знатоков же изысканной пищи, тонких кулинаров, дорогой мой, именуют гурмэ. Понял разницу? Так что, если хочешь польстить, называй меня гурмэ.
– Понятно. Ты, Юра, – гурмэ. Спасибо за науку, авось пригодится… Ну, до скорого.
– Пока, старик.
Не успел Люсин подобрать с полу журнал и улечься, как ему позвонили со станции и сообщили, что он разговаривал четыре минуты. Он поблагодарил. Из головы не шла Женевьева Овчинникова. Не могла эта девица быть замешанной в преступлении! Стоило вспомнить ее, увидеть, как сидит она, положив ногу на ногу, покачивая туфелькой и стряхивая пепел лакированным ноготком, – и рушились все логические построения…
«Модная, стильная, но знающая себе цену, серьезная и очень себе на уме. Очень. И волевая к тому же. Такие ничего не делают сгоряча. А дело, если допустить, что она все же к нему причастна, вырисовывается глупым, кустарным каким-то и уж очень вульгарным. Ведь если только они замешаны в исчезновении иностранца, то это выяснится в ближайшие же часы. Главное – это можно было предвидеть. Такая Женевьева просто не могла этого не предвидеть! Вот в чем загвоздка. Только совершенно крайние обстоятельства, когда уже и выхода нет, могли вовлечь ее в эту игру… Может, конечно, так оно и было. Что, собственно, свидетельствует против них? То, что они связаны, – теперь это уже не предположение, а непреложный факт, – еще ни о чем не говорит. Все та же игра случая. Мир тесен в конце концов. Конечно, она узнала тогда эту икону. Это факт. Даже если она и не знала, что Михайлов продал ее иностранцу, даже если знакомство (не слишком ли много случайностей?) Михайлова с иностранцем состоялось без ее участия, то и тогда, со всеми этими скидками, она солгала.
Ее, правда, не спрашивали. Но умолчанием своим она солгала. Конечно, люди есть люди. Не всем можно предъявлять высокие требования. Ну, умолчала об иконе, чтобы не навлечь неприятностей на близкого человека. Это не преступление. А если допустить, что Михайлов мог ошибиться по поводу истинной цены своей «Троицы», то для Женевьевы это тем более простительно. Прямо против них ничто не свидетельствует, косвенно их обвиняет многое. Доказать, конечно, не просто, но житейская логика подсказывает, что именно Женевьева свела иностранца с иконщиком. Здесь на долю случая вряд ли перепадет больше доли процента. Но это, мягко говоря, явное нарушение служебной этики. Она могла пойти на это, трезво и холодно прикинув, что в данном случае тайное вряд ли станет явным. Что же, вполне логично и не выходит за грани психологического рисунка. Но тогда исчезновение иностранца и неизбежно связанное с этим расследование для нее должны быть явно нежелательны. Значит, все это совершилось не по ее воле, если не предположить, конечно, что события неожиданно не вышли из-под контроля. В последнем случае ее могли просто вынудить продолжать игру. Хотя бы во спасение дорогого ей Виктора, неожиданно для нее наделавшего глупостей. Но это уже область гипотез. Во всяком случае, есть все основания задать этой парочке несколько вопросов. При полном отсутствии других линий этого вполне хватит, чтобы получить разрешение на арест. В конце концов Михайлов сам сознался, что продал икону, которая, по заключению эксперта, является чуть ли не национальным достоянием. Всех этих мотивов, конечно, недостаточно, чтобы передать дело в суд. Но предварительного заключения в качестве меры пресечения на период следствия можно было бы добиться. Для Михайлова, конечно. С Женевьевой сложнее. Пока ей можно поставить в вину лишь неблаговидное поведение, не больше. Все, конечно, решит причастность их к исчезновению иностранца».
Зазвонил телефон. Дежурная сообщила, что Михайлов и Овчинникова только что взяли у нее ключи и прошли в номер 436. Его занимала Женевьева.
Люсин поправил галстук, надел пиджак и, прихватив портфель с бумагами, вышел в коридор. Серая ворсистая дорожка совершенно заглушала шаги. Остановившись у двери 436-го, Люсин осторожно постучал.
– Войдите! – услышал он голос Женевьевы и отворил дверь.
Она, видимо, шла ему навстречу, потому что они встретились на самом пороге.
– Вы?! – Брови ее удивленно вскинулись вверх, а в глазах было смятение.
– Можно войти? – тихо спросил Люсин.
Она молча посторонилась и пропустила его в комнату. Михайлов выгружал из авоськи какие-то бумажные свертки. Он обернулся и как-то весь передернулся. Видимо, как и Женевьева, он меньше всего ожидал увидеть сейчас следователя.
– Здравствуйте, – поздоровался Люсин, испытывая некоторую неловкость. Ему всегда становилось немного не по себе, когда он видел, что его слова или действия вызывают в людях страх.
– Чем обязана? – сухо спросила быстро овладевшая собой Женевьева.
– Мне нужно задать вам несколько вопросов… обоим.
Колючие, суженные зрачки Михайлова все еще бегали, как загнанные зверьки. Но Женевьева держалась молодцом. Спокойная и холодная, как всегда.
– Понятно, – кивнула она, вытаскивая сигарету. – Мы уже думали об этом. Просто не ожидали, что вы так… быстро. – Она отбросила коробочку сигарет «Лорд» и щелкнула зажигалкой.
– Если позволите, Женевьева Александровна, я поговорю сначала с Виктором Михайловичем. Покурите пока в моем номере. Это четыреста девятнадцатый, неподалеку. Я вам позвоню. Ключ в дверях.
– Хорошо, – кивнула она и пошла к выходу. Но вдруг задержалась и, не оборачиваясь, медленно, словно сквозь зубы, произнесла: – Расскажи все как есть, Виктор. Нет смысла…
– Благодарю за доброе побуждение! – резко прервал ее Люсин. – Я позвоню вам, Женевьева Александровна!
Все так же, не оборачиваясь, она чуть склонила голову набок, и вдруг ее плечи как-то поникли. Она медлила, потом, словно решившись на что-то, резко тряхнула платиновыми волосами и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Михайлов молча следил за ней. Глаза его перестали бегать, напротив: сосредоточившись на закрывшейся только что двери, они обрели выражение трагическое и обреченное.
– Имейте в виду, – тихо, едва шевеля губами, сказал он, – она абсолютно непричастна. Абсолютно… Если из нас кто-то действительно виноват, так это я.
– Я не тороплюсь обвинять, Виктор Михайлович, – мягко возразил Люсин, давая Михайлову собраться с мыслями и прийти в себя. – Да и не мое это дело – обвинять… Я вынужден задать вам несколько вопросов, чтобы прояснить некоторые обстоятельства. Вы не волнуйтесь, а лучше помогите мне кое в чем разобраться. Это и для вас будет лучше, Женевьева Александровна права.
– Спрашивайте, – согласился все так же тихо Михайлов.
– Подумайте хорошенько, прежде чем давать ответы, – предупредил Люсин, – потому что я буду вести протокол.
Он вынул из портфеля зеленоватый бланк, прошел к письменному столу и, отодвинув его так, чтобы Михайлов мог сесть напротив, сказал:
– Прошу.
Михайлов опустился в кресло и невидящим взглядом уставился в окно. Выходило оно во внутренний двор, на пыльный пустырь, где уже стояли строительные краны и высились груды кирпича.
– Сейчас-то паспорт, надеюсь, при вас? – чуть улыбнулся Люсин.
Михайлов полез во внутренний карман.
– Я выносил вам его… тогда, – сказал он, протягивая Люсину свой до невозможности истрепанный документ.
– Знаю, – кивнул Люсин и раскрыл паспорт. – Так… – Он начал аккуратно заполнять бланк. – Михайлов Виктор Михайлович, год рождения 1934, место рождения Москва, прописан по Малой Бронной улице, номер семнадцать, квартира шесть. Художник-реставратор… Вы по договорам ведь работаете, Виктор Михайлович?
– В основном…
– Значит, работа по договорам с различными организациями. Так?
Михайлов молча кивнул.
– Ну и прекрасно… А сейчас ответьте мне на такой вопрос: продали ли вы иностранному гражданину икону под названием «Троица»?
– Продал… Но я уже говорил вам, что не знал… А впрочем, чего уж? – Он махнул рукой. – Знал! Да, я продал эту икону иностранному гражданину.
– Хорошо. Я так и записываю… Сколько вы получили за нее?
– Пятьсот рублей советскими деньгами.
– Когда это было? Где?
– Во вторник, на прошлой неделе. У меня на квартире.
– Кто при этом присутствовал?
– Никто.
– Так… Теперь такой вопрос: знали ли вы, что эта икона представляет собой памятник древнерусской живописи?
– Эта икона написана в прошлом веке! Я знал и знаю, что никакой исторической ценности она не представляет.
– Вы утверждаете это?
– Конечно.
– Тогда ознакомьтесь, пожалуйста, с заключением эксперта. – Люсин протянул ему отпечатанный на машинке листок.
Михайлов бегло просмотрел экспертизу, словно хотел ее моментально сфотографировать, а не прочесть. Но вдруг, схватив бумажку обеими руками, поднес ее почти к самым глазам, отвернувшись вполоборота от света, чтобы не мешать ему, Люсин сделал вид, что заинтересовался каким-то документом в одном из отделений своего портфеля. На самом же деле он напряженно ждал, что скажет Михайлов, подстерегал первую, самую непроизвольную реакцию.
– Да. Очень может быть… – тихо произнес Михайлов и отер лоб. И вдруг, словно высвободилась в нем какая-то до отказа натянутая пружина, он сцепил руки в единый кулак и, болезненно сморщившись, уперся в него зубами. – У меня было подозрение… – раскачиваясь, сказал, будто простонал, он. – Я же видел и это вохрение жидкой плавью, золотистой охрой с подрумянкой по светло-оливковому санкирю! А белильные оживки, мелкие такие, реденькие, нанесенные короткими штришками? Я же сам говорил, что она какая-то первозданная. Эта голубизна на хитоне исконная какая-то… И серо-синие пробелы на мантии левого ангела… Но поймите же: она ведь так хорошо сохранилась! Есть бесчисленные подражания, многочисленные копии… Да и не верю я, что можно случайно, у какой-то старухи, купить за двадцатку пятнадцатый век!.. Не верил… – Голос его упал.
Люсин удивился, что Михайлов сказал почти то же, что и профессор-эксперт. Оба они сказали «не верю». И Женевьева – он тут же вспомнил – тоже, кажется, сказала так.
«Может, в этом все дело? Это “не верю” продиктовал им профессиональный опыт, притаившиеся где-то на дне души разочарования, развеявшиеся надежды. Безусловно, искренне… Но профессор сказал, не видя доски. У этого же она была черт знает сколько. Впрочем, профессорское звание тоже не даром дают…»
– Значит, если я правильно вас понял, – Люсин опять взял ручку, – вы обманулись в этой иконе?
– Да.
– Хорошо. Так как вы отвечаете на вопрос о древности?
– Отрицательно. Я не знал.
– Это было во вторник?
– Что?
– Продажа иконы.
– Да, во вторник. Часов около четырех.
– Ваш сосед был в то время дома?
– Не знаю… Не помню…
– А что вы делали после того, как иностранец ушел?
– Поехал к одному старичку-коллекционеру, к Дормидонтычу. Это можно проверить…
– Когда вы ушли от него?
– Часов в семь.
– Как вы провели среду?
– Среду?
– Да, что вы делали назавтра, после продажи?
– В среду?.. Постойте! Кажется, я был весь день дома. Отделывал интерьер.
– Кто-нибудь может это подтвердить? Лев Минеевич?
– Не знаю, право… Возможно. Мы уже так привыкли к совместному существованию, что перестали замечать друг друга. Я по крайней мере… И он, наверное, тоже… Хотя именно в тот день – да, совершенно точно, в среду, часов около пяти, – ко мне приходил Кирилл Анатольевич Воздвиженский!
– Кто он, этот Воздвиженский?
– Проректор духовной академии.
– Он согласится подтвердить, что приходил к вам?
– Я так думаю! Он же действительно приходил. Лев Минеевич, вспоминаю теперь, даже открыл ему дверь.
«В таком случае у тебя железное алиби. И на вторник и даже на среду… Как я и ожидал, налицо алиби…»
– Как, где и когда вы познакомились с иностранцем?
– В комиссионном на Арбате, в понедельник, совершенно случайно разговорились.
– Вы продолжаете настаивать на прежней версии?
– Не понимаю…
– О случайном знакомстве в магазине я уже слышал от вас в первую нашу встречу.
– Ну и что? Как было, так и говорю.
Люсин чуть приподнял брови и повел плечом, всем своим видом показывая, что лично ему совершенно безразлично, врет Михайлов или же говорит правду.
– Я же вам правду говорю! – наклонился к нему Михайлов.
– Сколько раз вы встречались с ним после знакомства? – Люсин словно не обратил внимания на эти слова Михайлова.
– Один-единственный раз, у меня на квартире.
– Что вы можете сказать по поводу его исчезновения? Что знаете об этом?
– Абсолютно ничего. Я к этому не причастен.
– Он не делился с вами планами на будущее? Не говорил, к примеру, как собирается провести завтрашний день?
– Нет. Мы говорили только об искусстве.
– Где вы приобрели эту икону?
– У одной старухи. Купил.
– За сколько?
– Не помню… точно. Задешево.
– Только что вы упомянули, что не верите в древние иконы, которые можно случайно купить у старухи за двадцатку.
– Разве?
– Представьте себе.
– Ну, двадцатку я употребил в фигуральном смысле, в том смысле, что дешево.
– А продали за пятьсот… Вы часто так продавали иконы?
– Нет. Это был первый и последний раз.
– А покупали?
– Я, знаете ли, чаще меняюсь.
– Это как понять?
– Старухи любят яркие, новые иконы, без дефектов и охотно отдают за них старые образа. Порой ведь берешь совершеннейшего кота в мешке – абсолютно черную доску! Никогда заранее не знаешь, что из нее получится. Отмоешь, потратишь время и труд, там, – он развел руками, – только пятна облупленной краски и дырки от оклада.
– Вот вы то и дело говорите: «Старуха, старухи…» Это основная ваша клиентура?
– Нет, конечно… Но с ними, естественно, чаще всего приходится вести дело. Да и кто в основном вокруг церквей трется? Старухи опять же…
– А у вас какие дела с церковью?
– Я же реставратор!
– Кто назначил цену за «Троицу»?
– Я.
– И он сразу согласился?
– Сразу. Сам даже взял стремянку и полез снимать.
– Видимо, не в пример вам он правильно распознал ценность вещи.
– Вряд ли…
– Почему вы так думаете?
– Они там, за рубежом, наслышаны о русском Эльдорадо, думают, что у нас Византия чуть ли не на улицах валяется. Купит какой-нибудь дурак попорченную доску восемнадцатого века, а дома у себя кричит, что это Рублев или Дионисий.
– А вы-то откуда знаете?
– Люди говорят.
– Они-то, конечно, все там простофили, – усмехнулся Люсин. – Этот, который у вас «Троицу» купил за пятьсот целковых, тоже, видимо, очень наивный мужик… С кем из иностранцев вы имели дело раньше? Кому и когда продавали иконы?
– Иконы я не продавал и с иностранцами, кроме этого, никаких дел не вел.
– Раньше вы утверждали, что и этого приняли за русского, поскольку он говорил без акцента, но потом одумались и сознались. Откуда на самом деле вы узнали, что он иностранец? Он вам представился?
– Женевьева сказала…
– Стоп! Значит, Овчинникова имела касательство к этому делу? Вы подтверждаете?
Михайлов кивнул и опустил голову.
– Вы подтверждаете? – чуть повысил голос Люсин.
– Да, подтверждаю.
– Какое?
– Она познакомила нас.
– Но вы утверждали, что познакомились случайно, в магазине на Арбате.
– Оно и было случайно в том самом магазине. Женевьева зашла с ним туда. Мы и встретились. Случайно. Мы ведь не договаривались встретиться.
– А что было потом?
– Потом она извинилась, сказала, что торопится, и ушла, мы же остались в магазине. Разговорились. Он спросил моего совета по поводу финифти… Одним словом, на улицу вышли вместе, он заговорил об иконах, и я пригласил его к себе. Тогда я и не собирался ему ничего продавать.
– Как она вас представила друг другу? Какими словами?
– Как обычно. Это мой друг, художник, а это месье такой-то, историк.
– А Овчинникова не сказала, куда торопится?
– Нет.
– И потом вы ее об этом не спросили?
– Как-то не пришлось… Я думаю, ей просто надоело возиться с ним. Она часто жаловалась, что приходится таскаться по всему городу.
– Она знала, что вы пригласили его к себе?
– Нет. Мы в тот день больше не виделись. И на другой день тоже.
– А о вашей сделке знала?
– Нет. Вообще, она тут абсолютно ни при чем.
– Ну а теперь-то она, надеюсь, знает, что вы продали икону?
– Конечно.
– Почему?
– Она же была там… в номере, когда вы распечатали коробку.
– Ну и…
– Она долго ругала меня, что я это сделал.
– Вы, конечно, рассказали ей о нашей встрече в гостинице?
– Конечно. Она настаивала, чтобы я все рассказал вам, но я ведь и так все рассказал!.. Почти все…
– Когда она сообщила вам, что видела икону?
– В тот день, когда вы меня… домой отвезли. Вечером.
– Что она имела в виду, когда только что порекомендовала вам говорить правду? Какую правду?
– О том, как все случилось… О знакомстве в магазине…
– Тем не менее вы не сразу и не очень охотно последовали ее совету.
– Не хотел ее впутывать. Разве непонятно? Она-то ведь ни в чем не виновата.
– Так. Хорошо. Теперь попрошу вас внимательно прочитать протокол и подписать его. Проследите, правильно ли я записал ваши ответы.
Михайлов пробежал глазами по строчкам – ему явно не читалось, он все думал о чем-то своем, потаенном, – и взял ручку, которую предупредительно пододвинул ему следователь.
– Все правильно.
– Благодарю. – Люсин промокнул подпись и спрятал протокол в портфель. – Вынужден предупредить, что нам еще придется, и, видимо, не раз, побеседовать с вами. Поэтому вам нужно будет возвратиться в Москву и на некоторое время воздержаться от поездок.
– Я арестован? – спросил Михайлов.
– Нет. В настоящее время я не нахожу эту меру необходимой. Но подписку о невыезде с вас возьмут.
– Хорошо. – с готовностью согласился он.
– Лучше всего нам будет вылететь в Москву сегодня же. – Люсин акцентировал слово «нам».
– Хорошо, – тут же согласился Михайлов и, чуть помедлив, спросил: – Женевьеве тоже надо будет возвратиться?
– Не-ет! – протянул Люсин. – Пусть Женевьева Александровна спокойно занимается своим делом… Хорошо, что напомнили! Она, поди, совсем уж заждалась.
Люсин позвонил к себе в номер и пригласил Женевьеву прийти.
– Заходите, пожалуйста! – крикнул он, когда она постучалась. – А вас попрошу побыть пока в моем номере, – шепнул он Михайлову и, легонько придержав его в кресле, метнулся навстречу Женевьеве, словно собирался открыть ей дверь.
Но она уже входила. Люсин посторонился, пропустил ее и резко повернулся. Он хотел видеть лицо выходящего Михайлова.
Тот, видимо, смотрел Женевьеве в глаза. Когда они поравнялись, он едва заметно кивнул. Это могло означать все, что угодно: от простого одобрения до «Я сделал так, как ты сказала». Люсин подумал, что, скорее всего, именно это и имел в виду Михайлов.
«Если, конечно, говорил в основном правду. Коли соврал, то кивок этот надо понимать так: “Все идет по плану, отвечай, как договорились”. Но успели ли они сговориться полностью, все отработать, предусмотреть… К моему приезду они, во всяком случае, подготовлены не были».
– Вы каким рейсом прилетели, Виктор Михайлович? – быстро обернувшись, спросил Люсин.
Михайлов был уже одной ногой в коридоре. Едва не споткнувшись, он замер и, медленно поворачивая голову, переспросил:
– Каким рейсом?
– Да. Во сколько вылетели из Шереметьева?
– В восемь пятьдесят пять…
– Ваше место было четырнадцать «Б»?
– Да… кажется, – озадаченно протянул Михайлов. – А что?
– Ничего! Ничего… Благодарю вас.
«Значит, билет он брал на свое имя, не таясь или не сообразив просто, что нужно таиться… Страху-то я на парня нагнал. Она же, – краем глаза глянул он на Женевьеву, – просто уверена, что за ним следили… Ну что же, это, пожалуй, не повредит…»
– Что, некрасиво с иконкой-то вышло, Женевьева Александровна? – спросил он, усаживая ее в кресло.
– Да, некрасиво! – Лицо ее покрылось красными пятнами.
– Вы должны были мне сказать…
– Я и хотела, но там были посторонние. – Она явно старалась побороть волнение. – Потом, мне нужно было поговорить с Виктором, выяснить… Иначе это походило бы на предательство. – Последнее слово она произнесла уже твердо и холодно.
– Понимаю ваши чувства. Вполне понимаю… Но прошел день. Вы встретились, возможно, и не раз, с Виктором Михайловичем, могли все спокойно обсудить, и тем не менее… Вы помните наш последний разговор, Женевьева Александровна?
Она опустила голову. На влажном виске ее в розоватой тени идеально причесанных платиновых волос мелко-мелко билась голубая жилка.
– Мы целый час беседовали с вами. Помните? И все об этой злополучной иконке. Ведь вы тогда уже не просто умалчивали, а сознательно старались увести меня с курса. Запиши я тогда ваши показания – вам бы пришлось подписаться под заведомой ложью. Разве не так?
– Так. – Она подняла голову и, чуть нахмурясь, посмотрела ему прямо в глаза. В сером свете пасмурного ленинградского дня ее удивительно голубые радужки казались почти такими же черными, как и зрачки. Или она сильно волновалась. – Я не думала, что это может быть так… важно.
– Это очень важно! Очень. Правда всегда важна, Женевьева Александровна, и для всех важна. Поверьте, мне неприятно говорить вам это. Но положение достаточно серьезно… Я хочу официально привлечь вас в качестве свидетеля и задать в этой связи несколько вопросов. – Он вынул чистый бланк. – Овчинникова Женевьева Александровна, год рождения?
– Тысяча девятьсот тридцать девятый.
– Адрес?
– Москва, Ленинский проспект, сорок семь, квартира шестнадцать.
– Место работы?
– Агентство «Интурист».
– Подпишите, пожалуйста, здесь, что осведомлены об ответственности согласно УК РСФСР за дачу ложных показаний.
Она подписала.
– Вы давно знакомы с Михайловым Виктором Михайловичем?
– Давно… Скоро два года. – И, словно предупреждая новый вопрос, добавила: – Он близкий мне человек.
– Вы осведомлены о характере его доходов?
– Что вы имеете в виду?
– Торговлю иконами.
– Он коллекционер, товарищ Люсин, а коллекционеры постоянно что-то выменивают, продают, покупают, но это не является для них заработком, поверьте! Я хорошо знаю Виктора и думаю, что этот случай единственный. Я сама уговорила его рассказать вам всю правду. Да мне и не пришлось его особенно уговаривать. Если бы не этот ваш приезд… он бы сам пришел к вам…
– Охотно верю. После нашего с ним знакомства в гостинице «Россия», безусловно, следовало прийти к такому решению. Но до этого! Вы помните, что было до?.. Вы как раз сидели у меня, когда мне позвонили, что какой-то человек спрашивает иностранца. Вспоминаете? Я сам вам могу сказать, к каким выводам пришли вы с Михайловым, так сказать, по первому варианту. Вы решили умолчать, а если удастся, даже запутать следствие, потому что были уверены в собственной безопасности. Надеялись, что мы не узнаем, откуда эта икона.
– Это не так, – все еще глядя прямо ему в глаза, покачала она головой. – Допускаю, хотя на самом деле все обстояло не так просто, но допускаю, что в отношении меня ваши обвинения справедливы. Но он здесь совершенно не виноват! Совершенно! Мы же не сговаривались с ним. Понимаете? Мы вообще не виделись до того случая в гостинице. Иначе зачем было ему приходить туда? Специально, чтоб навести вас на след?
«Совершенно резонно! Ах я дурак!.. – Люсин был раздосадован тем, что позволил себе увлечься и выпустил из рук нить допроса. – Непростительно! Надо немедленно что-то придумать, иначе инициатива будет потеряна, и мое эффектное появление пойдет насмарку».
– К этому я и хотел вас подвести, – улыбнулся он. – Как вы думаете, зачем он пришел в гостиницу?
«Господи, что это сегодня со мной?! Я же забыл задать этот вопрос ему! Не напомни она – я бы вообще, наверное, выпустил это из виду! Во килька какая…»
– Виктор рассказывал мне, что иностранец очень интересовался старинной мебелью, – он действительно интересовался, спрашивал, нет ли у кого знакомых торговцев. Конечно, он имел в виду не торговцев, а таких, как Виктор, коллекционеров… Виктор пообещал разузнать, разузнал, конечно, и, одним словом, нашел такого старичка. С этим и пришел он в гостиницу, чтобы отвести иностранца к старичку или же дать его адрес. Ясно?
– В общих чертах… А незаконность, неэтичность подобных операций его не смущали?
– Он, товарищ Люсин, – я о Викторе говорю – несколько не от мира сего. Мне кажется, что он видел в этом человеке не столько иностранца, сколько коллекционера. Понимаете?
– Нет, – жестко ответил он. – Этого я понять не могу… Кстати, этот изысканный, прекрасно говорящий по-русски джентльмен в недавнем прошлом был судим на своей родине как фашистский прихвостень… Это, так сказать, для общего сведения.
– Ой! – Она прижала ладони к щекам.
– Почему Михайлов просто не позвонил по телефону?
– Не знаю. Это уж вы у него спросите. Может, близко в этот момент находился, а может, номер забыл…
– Значит, вы говорите, что с того момента, как увидели икону, до того, как Михайлов пришел в гостиницу, вы не виделись с ним?
– Ну конечно!
– Почему? Разве не естественней было бы предупредить друга о грозящей ему опасности? Или, скажем, потребовать у него объяснений? Ведь вы же не знали, что он собирался продать икону?
– Не знала. Но…
– Вот видите! Но вы почему-то предпочли выжидать. Почему?
– Я тут же поехала к Виктору – у него, к сожалению, нет телефона, – но не застала его дома.
– Во сколько это было?
– Не помню точно… Вечером, возможно, часов около семи.
«Он сказал, что принимал в это время попа…»
– Соседа тоже не оказалось?
– Нет, он был дома. Он сказал, что Виктор пошел провожать какого-то священника. Я не стала ждать – ведь поди знай, что он отправится завтра в гостиницу! – и поехала домой. Утром была занята на работе, меня постоянно куда-то вызывали, минуты на месте посидеть не пришлось, потом была встреча с вами.
– На которой вы сделали все, чтобы запутать истину.
– Да. Но он об этом не мог знать…
– Почему вы не попросили Льва Минеевича передать Виктору, что он вам очень нужен?
– Я попросила.
«Прекрасно! Это легко проверить».
– А он?
– Обещал передать. Но Виктор вернулся в тот день поздно, старик уже спал, а утром, наверное, забыл… Если бы я только знала, что у нас так мало времени! Но кто мог подумать, что вы так быстро…
– Да, я понимаю вас, – кивнул Люсин, – не приди тогда Виктор в гостиницу – вы бы успели обо всем договориться и истина никогда бы не выплыла наружу. Так?
Она молча кивнула. Красиво очерченные нервные ноздри ее дрогнули, словно она вот-вот собиралась расплакаться.
– Я не думала, что все так серьезно… Мне казалось, что погоня за этой иконой только собьет вас с правильного пути. Иначе бы я все вам рассказала еще в тот раз, честное слово! Я-то ведь знала, что Виктор не имеет никакого отношения к этому исчезновению.
– Как иностранец познакомился с Михайловым?
– В комиссионном магазине, случайно.
– Расскажите, пожалуйста, подробней.
– Он – я имею в виду иностранца – как-то сказал мне, что очень интересуется искусством и собирает картины, бронзу и все такое. «Есть ли в Москве подобные магазины?» – спросил он. «Конечно, – сказала я, – есть». И он попросил меня сводить его в один из них в свободное от экскурсий время. Я обещала. В тот день…
– В какой?
– В понедельник… В тот понедельник у нас была только одна экскурсия, в Кремль. Сразу же после нее он подошел ко мне и напомнил о моем обещании. Мы взяли такси и поехали, сначала на Горького, потом на Арбат. Только входим мы в магазин – как вижу, стоит там Виктор и рассматривает картины! Я его окликнула. Он подошел, и, естественно, пришлось их познакомить.
– И как вы это сделали?
– Очень просто! «Познакомьтесь, говорю, это мой друг, он, как и вы, интересуется искусством».
– По-русски?
– Разумеется.
– Что же дальше?
– Завязался разговор, самый общий, конечно, ничего не значащие фразы. Потом он повел Виктора к прилавку посмотреть какие-то миниатюры, а я воспользовалась случаем и удрала.
– Не прощаясь?
– Ну что вы! Извинилась, сказала, что очень тороплюсь и не хочу им мешать обстоятельно разглядеть каждую вещь. Тем более что моя миссия, в сущности, была окончена. Он, правда, интересовался еще антикварной мебелью. Я объяснила, что такой магазин есть неподалеку, у Бородинского моста. Но он только записал адрес и сказал, что как-нибудь заглянет туда сам, а сегодня он и так мне бесконечно обязан.
– Он произнес это все там, в магазине? При Викторе?
– Нет. Это было в такси, сразу же после улицы Горького.
– Значит, вы ушли тогда и больше с Михайловым не встречались до самого четверга?
– Да.
– На нашей последней беседе вы, между прочим, тоже отмечали интерес, проявленный иностранцем к антиквариату. Правда, тогда вы говорили, что по комиссионным он ходил один… Что вы можете сказать по поводу его исчезновения?
– Ничего.
– У вас есть какие-нибудь соображения на этот счет?
– Никаких!
– Что вы делали в тот самый день, перед тем как пошли в театр?
– В тот день? Я встретила на улице свою школьную подругу. Это было днем. Мы пошли в кафе-мороженое и просидели там часа два. Потом я поехала домой. Немного отдохнуть перед театром, переодеться. Вот, кажется, и все…
«Это еще ничего не доказывает. Это только подтверждаются предположения. Но все же и у нее есть алиби. Железное. Из напряженного железобетона. Но не лопнет ли оно от излишнего напряжения?»
– Билеты в театр трудно было достать? – словно переводя разговор на другое, улыбнулся Люсин.
– Не очень. У нас же есть бронь.
– И кто там у вас этим занимается? Авось и на мою долю чего-нибудь перепадет? А?
– Тамара Сергеевна, – не принимая его шутливого тона, ответила она.
Но он как будто не обратил на это никакого внимания и продолжал расспрашивать о посторонних, как ей казалось, делах, все чаще сбиваясь на тон уличного приставалы, назойливый, подчеркнуто дружелюбный и вместе с тем напряженный.
– Небось подружке-то вашей, ну, той, с которой в кафе сидели, тоже билетик достали?
– Нет.
– Значит, другой какой-нибудь?
– Я никому ничего не доставала! – Она даже не пыталась скрыть раздражение.
– Что же тогда получается, Женевьева Александровна? – В притворном возмущении он развел руками. – Вам пришлось сидеть в театре одной?
– Да.
– Никогда не поверю!
– Ваше дело.
– Может, скажете, что и знакомых вы там не встретили? В буфете? В фойе?
– Представьте себе.
– Не сердитесь, пожалуйста… – Он перестал улыбаться. – Не сердитесь…
«Вот за этой-то гранью и кончается их алиби. Его минуты истекают в девятнадцать часов. Михайлов ушел от старичка-коллекционера именно в это время. Она была в этот час в театре, но никто этого не сможет подтвердить… И где-то в промежутке шестнадцать тире… нет, уже не девятнадцать, а икс часов пропал иностранец. Совпадение? А если нет? Если они встретились в тот вечер втроем и куда-то поехали? Но тогда почему они не запаслись алиби именно на это время? Ослепление придуманной ими версией? Крайняя наивность? Ошибка? Все бы выглядело совершенно иначе, если бы Михайлов не пришел тогда в гостиницу! Этот шахматный ход создал весьма двусмысленное положение на доске. Что это? Находка гения или случайная удача простака? Его приход свидетельствует либо о полной их непричастности, либо о какой-то ошибке, которую они допустили в игре. Могла у них быть ошибка или, скажем, помеха, исправить, устранить которую можно было только этим идиотским (или гениальным?) ходом. Черт возьми, ведь приход в гостиницу тоже своего рода алиби, и она сумела дать мне это понять. Итак, все сводится к отрезку времени девятнадцать часов – утро следующего дня. Если я сумею узнать, что они делали в это время, задача будет решена однозначно: либо-либо…»
– После театра вы поехали домой?
– Разумеется.
– И провели ночь дома?
– Ну знаете ли…
– Прошу вас ответить, Женевьева Александровна! Мне очень важно знать, где вы были в тот день… Во сколько закончилось представление?
– В начале десятого.
«От Таганки до Ленинского минут двадцать – двадцать пять…»
– Когда вы были дома?
– По-моему, часов в одиннадцать… Я прокатилась немного на речном трамвайчике.
– Больше вы из дому не выходили?
– Нет. Родители, бабушка и младшей брат засвидетельствуют все это. Достаточно?
– Вполне. Хватило бы и одной бабушки. Я лично, знаете ли, как-то больше предпочитаю бабушек.
«Пробел в четыре часа… А за четыре часа можно сделать очень многое… У Михайлова, вероятно, этот пробел еще больше… Лев Минеевич вряд ли годится в надежные стражи. Уж он-то завалился спать, верно, часов в десять. Откуда ему знать, когда возвратился сосед? Сосед – не дочь… Итак, если проверка подтвердит все их показания, останутся невыясненными эти четыре или пять часов. Не Бог весть какая, но все же определенность. Уже кое-что. К сожалению, сегодняшний день почти пропал. Многого не сделаешь. Остается завтрашнее утро… Для успеха операции надо, чтобы, во-первых, они не общались друг с другом, во-вторых, не передали некоторых подробностей нашей беседы родным и знакомым. Проще всего было бы их на короткое время изолировать, но…»
– Женевьева Александровна, какие мероприятия намечены у вас на завтра?
– Поездка в Царское Село. – Она несколько удивилась. – Потом…
– Во сколько поездка?
– Сразу же после завтрака.
– Вы могли бы сказаться больной и не поехать? Вас есть кому заменить?
– Наверное… Но зачем это? Почему? – Теперь он казалась не столько удивленной, сколько испуганной.
– Не в службу, а в дружбу. Так надо! Я хочу… – он доверительно понизил голос, – посадить вас и Виктора Михайловича под домашний арест. О, всего на несколько часов! Понимаете? С этого момента и до… ну, скажем, до обеда оставайтесь у себя в номере. И вторая просьба: не звоните в Москву. Понимаете? Вот все, что от вас потребуется. Согласны?
– А что мне остается делать? Ведь если я не соглашусь, вы, очевидно, сумеете как-то… заставить меня согласиться?
– Ах, Женевьева Александровна! Неужели вы не можете подняться над этой альтернативой? Попробуйте взглянуть на все иными глазами! Почему бы вам, в конце концов, просто не помочь мне? А? Загладить вред, который принесла делу ваша неправда… Ну как? Договорились?
– Договорились. – Она слегка покраснела и неожиданно улыбнулась. – Я сделаю все, как вы скажете. Обещаю!
– Ну и прекрасно! Теперь прочитайте, правильно ли я записал ваши показания, а я позвоню потом Виктору Михайловичу.
Она внимательно прочитала протокол и подписала его. Люсин сложил бумаги в портфель и позвонил к себе с номер:
– Хочу пригласить вас к нам, Виктор Михайлович. Зайдите, пожалуйста.
Когда Михайлов пришел, Люсин еще раз объяснил им обоим, какой помощи он от них ждет.
– Сразу же после обеда вы, Женевьева Александровна, можете вернуться к своим обязанностям. Вы же, Виктор Михайлович… – Люсин на минуту задумался, – тоже делайте что хотите! – Он рассмеялся. – Можете вернуться в Москву вместе с Женевьевой Александровной. Ежели, паче чаяния, вы мне понадобитесь, я вызову вас по телефону. А сейчас, – он зачем-то взглянул на часы, – мы начнем нашу совместную операцию и разойдемся по своим номерам.
Попрощавшись с Женевьевой, они вышли в коридор и, кивнув друг другу, расстались.
Возвратясь к себе, Люсин сразу же позвонил одному из встретивших его коллег и дал самые точные инструкции.
– В случае чего сразу же поставьте меня в известность, – сказал он, заканчивая разговор. – Пожалуйста… Наконец, еще одно. Нужно разузнать в Эрмитаже, нет ли у них в хранилище так называемого мальтийского жезла… Да, запишите, пожалуйста. Мальтийский жезл – жезл великого магистра Мальтийского ордена, который был пожалован Александру Первому. Вот, кажется, и все… А я подамся до дому… Что-нибудь через часик. Только перекушу малость.
Он быстро собрал бумаги в портфель и со спокойным сердцем пошел к лифту. За соблюдением договора, заключенного в номере Женевьевы, отныне следили вполне надежные товарищи. Можно было заняться яйцами и ветчиной в крохотном белом буфете на двенадцатом этаже.
«При всех обстоятельствах я их опережу… О чем бы они ни договорились потом, это уже не будет иметь значения. Если же они попробуют… Что ж, так будет даже лучше, по крайней мере, все прояснится. Я-то ведь об этом узнаю…»
Уже потом, когда с трудом втиснулся – пришлось подобрать ноги – в кресло «ТУ-104А», Люсин мысленно проанализировал последние события.
Пожалуй, все было правильно. Он не сделал ошибки. Теперь, когда неразгаданными оставались именно те вечерние часы, от девятнадцати до одиннадцати, все обретало совершенно иной смысл. Даже первоначальный след, который пока так никуда и не привел, выглядел совершенно иначе: цементные кучи, застарелая желтая вода в глиняной луже, прошлогодние ольховые листья под ногами – все это по-другому виделось в вечернем остывающем свете. Солнце кануло за темной зубчатой каймой леса. Холодные полосы тумана поползли меж стволов. Мягче сделалась окаменевшая глина, а на травы пала роса… Темная тень человека, идущего извилистой тропкой сквозь черный ольшаник, контуры веток на фоне заметной еще синевы… Все менялось в вечернем свете, даже психологические оттенки неизвестных пока поступков. Таяла определенность; дрожа, растворялась в ночи изначальная простота, которая, как правило, лежит в основе человеческой низости.
Что ж, все его действия были правильны. У обоих не было алиби именно на эти столь значимые часы. Если оба они непричастны, то исчезнет и эта зыбкая, расплывчатая определенность. Пока же он сделал все, чтобы ее сохранить. Она могла рухнуть только извне, под напором новых фактов. И он сделал все, чтобы ее не разрушили изнутри…
«Каждый раз они стремятся втиснуть в салон новый ряд кресел. – Люсин с неодобрением помянул “Аэрофлот”, стараясь просунуть ногу под переднее кресло. – Повернуться негде! Конечно, они добавили еще ряд или два, иначе я бы не сидел между двух иллюминаторов. Ведь иллюминатор должен быть возле каждого кресла. Недаром говорят: где начинается авиация, там кончается порядок. Особенно верно это для “Аэрофлота”, где так уж стремятся побольше выкачать из порочного принципа максимальной загрузки».
Как и многие моряки, Люсин недолюбливал авиацию.
И надо сказать, у него были на это причины. Кресло перед ним неожиданно опустилось и основательно стукнуло его по колену.
«О черт! Хоть бы предупредили, оглянулись бы, что ли…» Он еле вытянул ногу обратно.
– Воды не желаете? – Девушка в голубом форменном жакете чуть наклонила в его сторону поднос с пластмассовыми стаканчиками, в которых пузырились золотистая фруктовочка и бесцветная минералка.
– Нет! – сказал он, не поворачивая головы, и, морщась, потер ушибленное колено. – Спасибо, – подумав, покосился он на бортпроводницу, но она уже прошла дальше, и Люсин увидел только, как напряглись полные икры, туго обтянутые ажурными чулками пепельно-жемчужного цвета.
Он поймал себя на том, что потерял какую-то важную мысль.
«Нет, нет, как будто все правильно! – поспешил он успокоить себя. – Очень хорошо, что я позвонил Михайлову именно в самый последний момент. По-моему, он это правильно воспринял…»
Он действительно, вернувшись в номер из буфета, чтобы забрать портфель, позвонил Михайлову.
– Виктор Михайлович! Я не хотел излишне нервировать Женевьеву Александровну, но почти все, что я сказал вам раньше, остается в силе. Мне нужно, чтобы вы вернулись домой. Но сделайте это по собственной инициативе, пусть это исходит от вас. Понимаете?
– Понимаю, – сразу же согласился он. – Вы правы, так будет лучше. Спасибо… Ехать сейчас?
– Нет. Завтра после обеда. Я попрошу, чтобы вам оставили в аэропорту билет. Хорошо? Как только прилетите, сразу же, никуда не заходя, приезжайте ко мне. Ладно?
Потом он позвонил Женевьеве. Попрощался. Просил передать привет мадам Локар. И как бы между прочим сказал, что посторонним совсем необязательно знать о том, как у них – надо было понимать: у него и у нее с Виктором – идут дела. Женевьева вроде бы все поняла как надо.
– Само собой, я никому ничего не скажу, – пообещала она. – И мадам Локар тоже.
Он продумал теперь каждое слово и в целом остался доволен. Можно было, конечно, избежать некоторых сложностей. Едва ли проявленная им деликатность выглядела искренней. Скорее, напротив. Но это, честно говоря, его не очень пугало. Сам-то он знал, что действовал отнюдь не по четко разработанной линии, а скорее, сообразно с обстоятельствами. Но Михайлов и Женевьева никак не должны были почувствовать это, иначе он терял важное преимущество. Отсюда и сложность, пожалуй, даже с эдаким оттенком иезуитства. Она должна была замаскировать некоторые его противоречия. Как будто бы это удалось…
Бортпроводница обходила пассажиров с подносом, полным театральных конфеток. Световое табло, запрещавшее курить и приказывающее надеть привязные ремни, горело. Самолет шел на посадку.
Люсин мог теперь разглядеть девушку, что он и сделал, потому как делать было совершенно нечего, а на душе стало спокойнее.
– Не может быть! – вскрикнул он, рванулся из кресла, но ремень бросил его назад.
Она удивленно взглянула на него. А он, потеряв уже уверенность, с которой непроизвольно только что окликнул ее, и все больше смущаясь, перевел взгляд с золотых, рассыпающихся по плечам волос и полного, чуть нахмуренного лица на форменную птичку на кармашке и белое кружево блузки. Здесь уверенность, что он знает ее, покинула Люсина, и он жалко пролепетал:
– По-моему, мы с вами где-то встречались…
– В самом деле? – Она насмешливо склонила голову набок, продолжая при этом раздавать конфеты.
– Вроде бы… – виновато и вместе с тем обезоруживающе улыбнулся Люсин. – Помните, у Березовского? Вы еще были тогда с Геной Бурминым…
Прищурившись, она пристально посмотрела на Люсина, словно только что впервые увидела его, и он чем-то ее заинтересовал.
– Ах, это вы, Мегрэ! – вдруг узнала она и засмеялась, так что стали видны и великолепные зубы ее, и дальние боковые коронки. Но тут же спохватилась и сконфуженно оглянулась вокруг.
– Ага, я! – кивнул Люсин и даже достал в доказательство свою знаменитую трубку – традиционный атрибут насмешек и дружеских шуток. – Здравствуйте, Маша.
– Здравствуйте! Одну минуту.
Он сидел почти в самом конце, и она, быстро обеспечив конфетками оставшихся пассажиров, возвратилась к нему. Он сделал попытку встать, но она ласково его удержала и склонилась над ним. Волосы ее тяжело упали вниз и затенили лицо. Глаза поэтому сделались темными и большими.
– Вот уж никак не ожидал встретить вас здесь! – сказал он.
– Это почему же?
– Но вы же… кажется, врач?
– Ну и что?
– Как – ну и что?
– А вот так: «ну и что?»! – передразнила она, по-детски кривя полные яркие губы. – Я же не простой врач, а аэрофлотский. Понятно?
– Ах вот как! А я не знал… Да, но почему вы… – Он сделал вид, будто в руках у него поднос.
– Ну, это!.. – опять рассмеялась она. – Я часы налетываю! Чего же мне в кабине сложа руки сидеть?
Самолет тряхнуло, и Люсин ощутил, как что-то внутри него отжалось книзу.
– Ну вот, на посадку идем, – сказала она и распрямилась. – Минут через десять сядем. Мне пора идти объявлять… В Москве, знаете ли, непогода. Дождь. До свидания. Увидимся!
– Обязательно! – крикнул он вдогонку, а уши уже заложило, и потрескивало в барабанных перепонках.
…Утро следующего дня началось с докладов временно прикомандированных к Люсину сотрудников. Первым сообщение сделал Данелия:
– Понимаешь, парикмахер сразу же его опознал! Только глянул на фотографию – так и опознал! «Знаю, говорит – брил я его, как сейчас помню, во вторник вечером». – «Во сколько, говорю, это было? Точно можете указать?» – «Точно, говорит, не помню. Часов, наверное, в семь или восемь». Я тут же…
– Погоди, Гоги, не горячись. – остановил его Люсин. – Какую карточку он опознал?
«Надо же, такая удача, и тут же досадное невезение! Легко сказать “семь-восемь”! Ну почему не “пять-шесть”? Или “восемь-девять”? Так нет же: “семь-восемь”! Это же пограничная зона! Тут нельзя “семь-восемь”! Или семь, или восемь! От этого многое зависит. Семь – один вариант, восемь – другой…»
– Вот эту! – сказал Данелия, отыскав нужный снимок. – Без усов и без бороды. Понимаешь? Без усов и без бороды! Усы фальшивые, значит. Улавливаешь? И знаешь, зачем он приклеивал себе усы?
– Чтобы на тебя походить, – буркнул Люсин.
– Э-э! – покачал головой Данелия. – Чтобы на меня походить! Как же, держи карман шире! Шрам у него на верхней губе. Понял? Большой, уродливый шрам изогнутой формы начинается сразу под носом и спускается к уголкам рта. А ты говоришь, чтобы на меня походить! – Он ткнул себя в грудь большим пальцем. – Но все же ты молодец! Предвидел, что усы у него могут оказаться фальшивыми. Шрама только не предвидел.
– Это парикмахер про шрам рассказал?
– Кто же еще? Конечно, парикмахер! Такой боевой лысый старик. Все помнит: и как одет был, и как от одеколона отказался.
«Еще бы не отказаться! “Полетом”, что ли, ему освежаться или “Шипром”!»
– Все помнит, а время точно сказать не может.
– Не может! – вздохнул Данелия. – Никак не может, говорит, что уже вечер был, но светло еще, часов семь-восемь.
– Где эта парикмахерская, Гоги?
– Тридцать шестой километр, дорогой! Там от шоссе поворот идет к таким воротам. Сразу за ними длинный такой трехэтажный дом из кирпича. Овощной магазин, почтовое отделение «Ватутинки-один», парикмахерская – все в одном доме! Очень удобно. Я на радостях, знаешь, бо-ольшой арбуз купил! Вот такой. – Он изобразил руками окружность. – Но зеленый оказался, как трава… Шесть парикмахерских обошел, эта седьмая была. Ватутинки. Тридцать шестой километр.
«Тридцать шестой километр!» – мысленно повторил Люсин.
– Милиция в тот раз, что, эту парикмахерскую пропустила? – спросил он.
– Зачем пропустила? Просто этот замечательный парикмахер в другую смену работал. Понимаешь?
«Действительно, все очень просто. Куда только деться нам от этой простоты!»
– Значит, они просто опросили парикмахеров, не удосужившись даже поинтересоваться, кто именно работал в тот день?
«И из-за таких вот штучек проваливаются порой большие операции! Ну что ты будешь делать…»
– Чего не знаю, того не знаю! Да и что толку? В тот раз ведь у них только одно фото было – с усами. Могли и не опознать… Хотя, я думаю, мой парикмахер все равно бы его узнал, даже с усами. Он так и сказал мне.
– О чем говорил с парикмахером клиент?
– Молчал, к сожалению. Велел побрить, освежиться не захотел, дал рубль на чай и ушел. Вот и все сведения.
– Все равно богатые сведения, Георгий. Спасибо тебе… Придется взять эти Ватутинки на заметку, как ты думаешь?
Данелия улыбнулся и молча развел руками.
Все было ясно… Потом докладывал Светловидов.
– Посетил комиссионные магазины, где продаются украшения и предметы искусства. Был на Арбате, улице Горького, Комсомольском проспекте и на Беговой. Встретился со всеми продавцами, которые работали в прошлый вторник. Ни один из них не опознал.
– А ведь он был и на Горького, и на Арбате! Причем именно во вторник.
– Знаю, – кивнул Светловидов. – Но не опознали. Народу, говорят, много проходит, каждого не упомнишь.
– Верно, конечно, – вздохнул Люсин.
– Ага, верно. – подтвердил Светловидов. – Еще у нас ведь, знаете, продавец и не смотрит на покупателя. Не замечает. Будто никто перед прилавком и не стоит. Ждешь иногда, ждешь, да так и уходишь… Разве их дозовешься?
– Точное наблюдение, – вежливо прервал обычно молчаливого Светловидова Люсин. – Значит, не опознали…
– Я не докончил, простите… Посетил я еще магазин старой мебели у Бородинского моста. Там старший продавец, товарищ Васильев H. H., опознал вот эту фотографию. – Светловидов побарабанил указательным пальцем по глянцевитой поверхности снимка, на котором был запечатлен вариант «без бороды, но с усами» – дежурный, так сказать, облик. Везение продолжалось. – Иностранец – продавец Васильев принял его за русского – проявил интерес к старинным сундукам. Просил подобрать ему за неделю – он сказался иногородним, из Баку, – сундук под черное дерево, все равно какой, лишь бы побольше да постарее.
«На кой ляд ему этот сундук? Или у них мода теперь такая пошла?.. Кто-то говорил мне, что в Европе очень ценятся крестьянские лапти, деревянные прялки всевозможные… Отчего бы и не сундук?»
– …дал ему десятку в виде аванса, – все так же монотонно и обстоятельно тянул Светловидов, – обещал как следует отблагодарить.
– Ну и как? Подобрал ему товарищ Васильев H. H. сундук?
– Пока еще нет. Не часто встречается. Я интересовался.
– Когда он был у них?
– Кто, сундук?
– Иностранец.
– В понедельник вечером и во вторник после перерыва.
«Ого, какая прыть! Видно, очень нужен ему это сундук… Значит, во вторник днем он был в мебельном…»
– Видать, очень нужен ему этот сундук! – телепатически воспринял Светловидов. – Во вторник он опять Васильеву про него втолковывал, торопил очень, поскольку, значит, приезжий… Большой магарыч сулил.
– Это все?
– Других сведений у меня нет.
– И на том спасибо, товарищ Светловидов. Очень вы мне помогли.
Шуляк, получивший задание опекать Льва Минеевича, естественно, не мог похвастаться особыми новостями. Он только сообщил, что Михайлов на квартире не появлялся, а старик-сосед ходил в гастроном за кефиром, после чего посетил старуху пенсионерку, которая жила в доме неподалеку, на улице Алексея Толстого. Лев Минеевич пробыл там часа полтора, погулял немного и возвратился домой. Судя по всему, эти действия в прямой причинной связи с Михайловым не состояли…
Сам же Михайлов должен был вскоре приземлиться в аэропорту Шереметьево. Салюта наций и почетного караула по этому поводу, понятно, не предвиделось.
Пора было идти на доклад к начальству.
– Есть новости? – сразу же, как только Люсин вошел, спросил генерал.
– Так точно. – Люсин подошел к столу и, став сбоку от генерала, раскрыл перед ним папку. – Это донесение Данелии, товарищ генерал. Оно полностью подтверждает первоначальные выводы относительно Старокалужской дороги. Месье Свиньин за короткое время пребывания в Москве был в том районе минимум два раза. Сейчас удалось точно локализовать место: тридцать шестой километр, Ватутинки.
– Секретных объектов там ведь, кажется, нет?
– Так точно, нет.
– Значит, здесь другое…
– По всей видимости, товарищ генерал. Очевидно, визиты на тридцать шестой связаны с какими-то розысками. Я вам об этом уже докладывал.
– Да, я знаю… Что еще?
– Еще один любопытный штрих. Удалось подтвердить предположения, которые возникли после химэкспертизы. Он действительно прибегал к маскировке. Усы фальшивые. Ватутинский парикмахер, опознавший Свиньина по фотографии, подтвердил, что тот приходил к нему без усов. Кстати, на верхней губе у него большой шрам.
– Шрам? Это любопытно. Тогда усы могут нести еще одну нагрузку – косметическую. Естественно, отправляясь к парикмахеру, он должен был их снять. Глаз профессионала сразу ведь различит, что они фальшивые… Очень интересно! Молодцы, ребята! Хвалю… Что еще?
– Пока все. Остальное еще требует проверки. Но антикварная версия как будто бы подтверждается по всем пунктам… Пока. Особый интерес он проявил к мебельному магазину. Ему зачем-то нужен старый деревянный сундук. Возможно, что по этому поводу он обращался и к частным лицам.
– А там, в Ватутинках этих, случайно, нет какого-нибудь старого сундучника или кого-то в этом роде?
– Очень возможно. Выясняется… Страсти улеглись? – Люсин кивнул на раскрытое досье с газетными вырезками. – Заметок вроде сегодня поменьше?
– За-аметок! – передразнил его генерал. – Это у нас в стенгазете заметки… Ну конечно! – Он усмехнулся. – Вы же у нас редактор.
– Заместитель, – уточнил Люсин.
– Нет, товарищ Люсин, страсти не улеглись. Просто кратковременное затишье… Правительственный официоз дал несколько строк по поводу личности этого «туриста». Это вода на нашу с вами мельницу. Серьезные органы после этого вряд ли станут раздувать пламя, им шумиха теперь не к лицу. Зато ультра подымут вой, что в России тайно арестован сын белоэмигранта, сотрудничавший с немцами.
– Этому многие поверят. Звучит-то правдоподобно.
– Ничего. К такому мы уже давно привыкли. Не испугаешь. Главное, что провокационная кампания в прессе явно сорвалась. Тут надо отдать должное этой заметке. – Генерал щелкнул пальцем по вырезке из официоза.
– Заметке? – с невинным видом переспросил Люсин.
– А? – Генерал озадаченно посмотрел на него и вдруг рассмеялся. – Ладно, один-один… Между прочим, у меня был утром сотрудник консульского отдела. Вы, кажется, с ним знакомы?
– Да. Он присутствовал при осмотре вещей в гостинице.
– Знаю, – кивнул генерал. – Он производит хорошее впечатление. Прекрасно понимает, что за тип этот Свиньин, но дело есть дело… Теперь, после раскрытия этого маскарада с усами, они вряд ли станут нас особенно торопить. Совершенно ясно же, что тут нечисто… Так вот, он осведомился о вашем здоровье, тепло отзывался о вас и просил передать, что тот аметистовый перстень епископский, безусловно, не принадлежит Свиньину – у того пальцы, толще. Откуда этому очаровательному дипломату известно, что вы заинтересовались колечком?
– Не так-то он прост, – буркнул Люсин. – Его поведение при осмотре заставило меня насторожиться. Боюсь, что все его очарование, великосветские манеры, так сказать, только маска. Под его доброжелательной незаинтересованностью и внешним безразличием на самом деле скрывается пристальное внимание… Возможно, он тоже, пусть косвенно, участвует в этой игре.
– Вот как?.. Хорошо. У вас все, товарищ Люсин?
– Все. Разрешите идти?
– Пожалуйста. – Генерал привстал и протянул ему руку. – Вы хорошо поработали. Продолжайте в том же духе. У нас с вами ничего не меняется. Дело нужно кончать.
