Глава 10
Беда
Вера Фабиановна была серьезно больна. Льва Минеевича поразил витавший по квартире горьковатый больничный запах. Он чувствовался в кухне, где на засаленной четырехконфорочной плите кипели какие-то кастрюльки и зеркальные коробочки со шприцами, в комнате же больной – там хлопотала сиделка в белом халате – даже пощипывало глаза.
Но беспокойство Лев Минеевич ощутил еще раньше, во дворе.
Как стремительно нарастали тревожные признаки… Лев Минеевич по привычке хотел было заглянуть в окно… Но у кого он мог одолжить скамеечку? Полная дама с вязанием сидела, очевидно, дома или ушла на базар. Вообще двор был пуст, хотя день стоял жаркий и душный. Лев Минеевич отступил назад и, встав на цыпочки, попытался все же разглядеть, что происходит за кружевной занавесью. Но что он мог увидеть сквозь узорчатые дырочки? Темноту? Что же тогда поразило и даже слегка взволновало его? Он не увидел на подоконнике кошек…
Впрочем, можно ли считать все это предвестием тревоги? Вряд ли… Просто Лев Минеевич вошел в подъезд, мучимый сомнениями: Верочки могло не оказаться дома.
Но когда на его стук дверь открыла незнакомая женщина в белом халате, открыла, не спросив, он сразу понял, что случилось неладное.
– В чем дело? – шепотом спросил он сиделку. Но та только приложила палец к губам и провела его в кухню, где колыхались в струях пара подвешенные над плитой какие-то белые тряпки. Тут-то и уловил Лев Минеевич специфический этот запах лекарств не лекарств, карболки не карболки, а грозной какой-то беды. Сердце сразу защемило, а глаза и ноздри как бы учуяли накат слез, словно вдохнул Лев Минеевич лютый дух свеженарезанного лука.
– В чем дело? – он едва шевелил посеревшими от волнения губами.
– Вы кто будете этой гражданочке? – Сиделка повела головой в сторону темневшего за кухонной дверью коридора. – Не родственник?
– Приятель я ей, близкий, можно сказать, друг. А что случилось?
– Случилось. – Вытянув губы, энергично кивнула она, и белый треугольник косынки взметнулся и тотчас опал, как флаг капитуляции. – То и случилось, что инсульт у нее, удар, значит.
– Как же так? – Лев Минеевич выбросил вперед раскрытые ладони и завертелся на одном месте. – Как же так?
Кого он спрашивал? Пожилую сиделку? Бога? Окутанные горьким паром никелированные бачки?
– Очень даже просто. Сосудик в мозгу лопнул – и готово! – охотно объяснила словоохотливая сиделка и со знанием дела добавила: – Видать, давление подскочило или там протромбин.
– Это опасно?
– Еще бы не опасно! – Она даже улыбнулась наивности маленького старичка и, видимо, решив, что в отличие от близких родственников друзей щадить нечего, любезно добавила: – Исключительно опасно! Положение очень даже серьезное. У-гро-жа-ющее!
«Вот оно как!» Едва сдерживая слезы, Лев Минеевич глубоко и шумно вдохнул через нос.
– Но она… не умрет? Нет? – Голос его сорвался.
– И-и, милый! Кто же это знает? Только врач сказывал, – она вновь заговорила шепотом, – случай очень тяжелый. Так-то… Может, и помрет. – Но, глянув на оцепеневшего от горя старичка, она сжалилась. – А ежели выздоровеет, то, Бог даст, может, и не помрет.
– Когда это случилось?
– А я почем знаю? Меня дежурить сюда прислали, а что да как, не сказывали. Инсульт кон-стан-тировали тяжелый, полный почти паралич.
– Паралич! – схватился за голову Лев Минеевич.
– Ага. Раз инсульт, так, стало быть, паралич. Так что я ничего тут не знаю. Я здесь с двух часов.
Сиделка, простая душа, говорила правду. Ее прислал врач «неотложной помощи» подежурить у постели тяжелой больной и сделать ей необходимые вливания. Он поступил так на свой страх и риск, ибо не должен был да и не имел на то права ради одного больного посылать медсестру, которую практически не мог заменить. Тем более что был он уверен в скором конце. Впрочем, может быть, именно поэтому и послал он Пелагею Кузьминичну, опытную сестру с тридцатилетним стажем, к умирающей одинокой старухе.
«Неотложку» вызвала Эльвира Васильевна – соседка по квартире. Торопясь на работу, вышла она утром в кухню вскипятить чайничек, но не нашла спичек. Пошарила на деревянной полочке возле плиты, заглянула в шкафчик: сначала – в свой, потом – в соседский, но спичек не обнаружила.
Тогда она осторожно, чтобы не разбудить, постучала в дверь Веры Фабиановны. Никто не отозвался. Она постучала сильнее, но опять соседка не откликнулась на ее стук.
Эльвира Васильевна в досаде пожала плечами, на всякий случай стукнула в дверь кулаком и при этом случайно отворила ее.
«Как? Вера Фабиановна ушла, не заперев комнату? Нет, этого просто не может быть», – подумала Эльвира Васильевна и, решительно откинув загремевшую бамбуковую занавесь, вошла. И тут же в ужасе закричала.
Вера Фабиановна лежала на полу, неестественно заломив под голову левую руку, в правой она крепко сжимала старинный черепаховый лорнет. Один глаз ее был прищурен, а другой широко и страшно открыт. Не мигая, пристально глядел он на окаменевшую Эльвиру Васильевну.
Кто может сказать теперь, как долго длилась эта немая сцена? Эльвире Васильевне показалось, что прошла чуть ли не вечность. Но, скорее всего, она сразу же кинулась прочь и, как была в скромном халатике и бигуди, понеслась к соседям на второй этаж.
Что было потом? А все, что бывает в подобных случаях. Побежали вниз и всем скопом, а потом еще раз, уже по одному, вошли в комнату. Убедились. Затем, присев на корточки, по очереди пощупали отсутствующий пульс, приложили зеркальце к губам, спорили – запотело оно или нет. Наконец сошлись на том, что старуха, возможно, все еще жива, хотя находится в глубоком обмороке, и вызвали «неотложку».
Врач, таким образом, застал больную, лежащей на полу. В спорах и хлопотах никто почему-то не догадался перенести Веру Фабиановну на кровать. Возможно, по той простой причине, что в глубине души каждый считал ее мертвой, а в этом случае до прихода официальных лиц лучше оставить все как есть. Но может, это и к лучшему, потому как, перенеся больного на кровать, состояние его вряд ли улучшишь, навредить же можно всегда.
Одним словом, когда молодой, симпатичный врач с чемоданчиком в руке и болтающимся на груди стетоскопом вбежал в развевающемся халате и комнату больной, он застал ее лежащей на полу и неестественной позе, с лорнетом в руке. Все говорило за то, что недуг захватил Веру Фабиановну врасплох.
На столе стояли две чашки с сухими чаинками и слипшимися корочками сахара на высохшем дне, остывший чайник, банка с вареньем, над которой кружились мухи, почти опорожненная бутылка водки и тарелка с любительской колбасой, тронутой уже увяданием. Скорее всего, это были остатки вчерашнего пиршества. Остается только удивляться, как это кошки не сожрали за ночь колбасу подчистую. Но, очевидно, столь велика была власть повелительницы, что, даже недвижимая, она по-прежнему внушала любовь и страх.
Пользуясь всеобщей суматохой, кошки разбрелись по квартире или даже, проскользнув в наружную дверь, отправились погулять по крышам. Только Моя египетская неподвижно застыла в головах у бедной хозяйки. Она словно несла Почетный караул, подобно тем замечательным кошкам, которые, если верить молве, образовали живой нимб вокруг почившего в Бозе господина Пуркуа, батюшки Веры Фабиановны.
Но уместны ли здесь такие слова, как «почетный караул»? И суть не в том, что они кощунственно, как скажут иные, отнесены к кошкам. Нет, ибо животные – наши друзья. Дело совершенно в другом. Ведь никто, в том числе и красавец врач с чемоданчиком, не сказал, что Веры Фабиановны больше нет с нами. Никто! При чем же здесь почетный караул? К счастью, ни при чем, и автор сознается, что увлекся и совершил ошибку. Жизнь еще теплилась в этом распростертом посреди комнаты теле. Врач быстро определил это. Остается объяснить только, почему он сначала столь внимательно осмотрел стол и только потом занялся больной. Пусть это не кажется странным.
Во-первых, он, человек еще молодой и чуткий, находился под впечатлением предыдущего вызова – ночного. Это был в самом деле необычный случай. Целая семья отравилась деревенским самогоном из свеклы. Выпивка состоялась по случаю праздника Святой Троицы, когда старушки покупают на базаре зеленые ветки, чтобы разбросать их потом по полу. Там, куда вызвали «неотложку», тоже валялись под ногами съежившиеся за день листья. Но старушки среди жертв суеверия не было. Старушка как раз осталась невредимой, поскольку и в рот не брала проклятого зелья. Именно она-то и вызвала врача! Перепились, увы, несознательные лица более молодого возраста. Всем им сделали уколы и увезли в больницу. В данный момент их состояние уже не внушало опасений. Так что дело вовсе не в этом, надо сказать, редкостном случае, а лишь в том впечатлении, которое произвел он на молодого доктора.
Понятно теперь, почему он не сразу склонился над бедной Верой Фабиановной, а сперва внимательно изучил все, что было на столе, благо там стояла бутылка из-под водки. Врач понюхал колбасу: она хоть увяла и заветрилась, но была свежей, так что острое отравление – ботулизм – казалось маловероятным.
Да, врач не знал Веры Фабиановны, а соседи не смогли сообщить ему сколько-нибудь ценных сведений, поэтому он мог предполагать все, что угодно: отравление, сердечный приступ, глубокий обморок – одним словом, все. Итак, если не ботулизм, то, быть может, водка? Но на столе были две рюмки, а пол-литра на двоих – это еще не смертельно. Правда, бутылка была скорее 0,7, чем 0,5, но что-то в ней еще оставалось, граммов этак сто пятьдесят. Притом это была изумительная экспортная водка из отборной пшеницы, а не мутный, как сыворотка, свекольный самогон. По личному, хотя и весьма скромному опыту, он лишь однажды пробовал эту исключительную водку, которую фирма-изготовитель рекомендовала перед употреблением охладить, – доктор знал, что от этой штуки не заболеешь.
Отравление, таким образом, исключалось. Вид стола и состояние постели – софа была убрана и застлана шотландским пледом цветов клана Мак-Грегоров – свидетельствовали о том, что Вера Фабиановна не ложилась. А поскольку Эльвира Васильевна вспомнила, что вчера в девятом часу вечера к ней пришел какой-то гость – лично она его не видела, но слышала грубый мужской голос и шум, как будто волокли тяжелый ящик, – легко было заключить, что несчастье случилось вчера, поздно вечером. Если это сердечный приступ, то драгоценное время было безнадежно упущено.
Как видите, врачу тоже подчас приходится становиться следователем.
Молодой доктор присел возле Веры Фабиановны и раскрыл чемоданчик, в котором в многочисленных гнездах покоились всякие ампулы, лежала коробка с уже прокипяченным шприцем, аппарат для измерения кровяного давления, какие-то блестящие пинцеты, тюбики с лекарствами, бинты и вата – все (точнее, почти все, так как существуют еще реанимационные установки), что нужно для спасения человеческой жизни. Если, конечно, не упущено время. Но время как раз и было упущено.
Эльвира Васильевна, увы, рано ложилась спать, и поэтому даже случайно она не могла бы зайти в эту комнату вчера. Если Вера Фабиановна и звала на помощь, соседка все равно бы ее не услышала. Ведь даже какой-то грохот и тяжелый скрип, которые почудились сквозь сон, не разбудили ее. Утром она забыла об этом, а сейчас вспомнила и укоряла себя.
Как-то Вера Фабиановна рассказывала ей о спиритических явлениях, в том числе и о характерных стуках, которые производят беспокойные духи. Что, если душа умирающей Веры Фабиановны стучала и звала этой ночью? Но Эльвира Васильевна, хотя и находилась под длительным влиянием соседки, которую иначе как ведьмой, конечно за глаза, не называли, была женщиной современной. Она быстро прогнала мысль о потусторонних явлениях, но раскаяние (в каких грехах?) и какая-то смутная тревога и неуверенность все же остались.
Поколдовав над Верой Фабиановной – он выслушал ее и через стетоскоп и непосредственно приложив ухо к груди, мерил давление, щупал пульс и лоб, колол иголками в руки и ноги, оттягивал веки и прочее, – врач сделал укрепляющий укол и стал собирать чемоданчик. Он определил двусторонний паралич и решил, что старуха на этом свете уже не жилец.
Потом он уехал в кремовой «Волге» с красным крестом на другой вызов. Припудрив лицо и подкрасив чуть заплаканные глаза, ушла с опозданием на работу Эльвира Васильевна. Бедная старуха осталась одна. Ее, правда, перенесли и бережно уложили на софу. Только грациозный черный зверь остался на страже. Бесшумно прыгнув вслед за хозяйкой, Моя египетская в позе сфинкса улеглась на разноцветные квадраты клана Мак-Грегоров и замерла как изваяние. Кто-то попытался ее согнать, но она молча ударила, не выпуская, однако, когтей, обидчика по руке. Ее оставили в покое.
Потом – это было еще до прихода сиделки – в комнату, со скрипом отворив дверь, вернулся с гулянки здоровенный котище Леонид. Черной тенью метнулась навстречу ему Моя египетская и молниеносно ударила его по наглой морде. Леонид сморщил нос и, собрав щеки в яростные складки, обнажил клыки. Но черная кошка не испугалась и продолжала теснить его. Он попятился, собрался в комок для прыжка и нетерпеливо забил хвостом, но вдруг повернулся и пустился в постыдное бегство. Моя египетская все так же бесшумно, возвратилась на свое место. Только когда пришла сиделка (Эльвира Васильевна оставила для нее ключи у соседей), священное животное, словно сдавая дежурство, покинуло свой пост.
Вот как обстояли дела до прихода Льва Минеевича. Надо сказать, паршиво они обстояли…
Насмерть перепуганный добродушной хлопотуньей-сиделкой, вошел он к больной. Она, казалось, безмятежно спала. Но только Лев Минеевич наклонился над ней, глаза ее раскрылись. Они смотрели с какой-то невыразимой мукой и вместе с тем строго, обвиняюще смотрели на него эти глаза – такие близкие, такие знакомые…
«Видишь, что со мной? Видишь? Я даже говорить и то не могу! Даже пожаловаться, насколько мне плохо, и то нельзя. А мне ведь очень плохо! Очень-очень… Что же ты молчишь, остолоп? Отчего стоишь как пень? Неужели ты не видишь, что со мной? Ты должен кричать, бить во все колокола, созвать сюда самых лучших докторов, а ты стоишь и ничего не делаешь, и пользы от тебя как от козла молока».
Это хотела сказать своему бедному другу Верочка? Кто знает…
– Как вы себя чувствуете, Верочка? – робко спросил он.
Ее глаза остались такими же, как и в дни юности, а красные жилки да скользкая желтизна на белках нисколько не портили их. Но они молчали – эти переполненные мукой глаза.
– Вам нисколечко не лучше? – тщетно продолжал расспрашивать Лев Минеевич. – А где у вас болит?
Он чувствовал себя преотвратно. Чуть улегшееся волнение сгустилось в гнетущий чугунный шар, а страх все холодил ему спину, готовый каждую минуту вырваться на волю и схватить цепкой костлявой рукой за горло. И еще: под молчаливым и требовательным взглядом этим он почувствовал себя виноватым. В чем? Он даже не пытался себя об этом спросить.
– Ничего-ничего… Все скоро пройдет… И доктор так говорил, что ничего опасного нет, – фальшиво лепетал Лев Минеевич, потирая горячие потные руки. – Надо только немножечко полежать, совсем немножечко…
Он старался больше не встречаться с ней глазами. Но колдовской – словно и впрямь была на ней какая-то мана – взгляд ее гипнотизировал его.
– Вам что-нибудь надо, Верочка? – Он был просто вынужден посмотреть ей в глаза. – Может быть, попить дать? Или сиделку позвать? Она сейчас в кухне. Погодите, я покличу ее. – Он, крадучись, метнулся к двери, будто собирался спастись бегством, но она остановила и заставила его обернуться.
Когда они вновь встретились взглядом, ее глаза, как бы закрепляя успех, пристально задержались на нем, а потом чуть передвинулись, сохраняя все то же требовательное и сосредоточенное выражение. Лицо при этом не шелохнулось.
Чего же хотела она? Лев Минеевич попробовал проследить, куда направлены сейчас ее расширенные мукой зрачки. Он повернул голову, скользнув взглядом по тумбочке, японской ширме, покрытой черным лаком, в который были врезаны перламутровые пластинки, составлявшие сложный замысловатый узор, и вдруг его глаза остановились на сложенном гобелене, к которому пристали клочки свалявшейся кошачьей шерсти. Именно сюда и смотрела она! Он сперва ничего не понял, глаза его забегали, он хотел обернуться, как вдруг страх, холодивший спину, вырвался на волю. Так и есть! Горло перехватило, сердце застучало, как пневматический молот, и горячая, расслабляющая усталость разлилась по всему телу. Сразу же стали противно подкашиваться ноги. Он бы упал, наверное, если бы нашел в себе силы оторвать взгляд от гобелена. Но в том-то и беда, что все силы разом ушли!
И все дело было только в том, что гобелен валялся на полу. А раньше? О, могли ли быть тут хоть какие-то сомнения? Раньше этот сложенный вчетверо гобелен покрывал это?
«Видишь теперь? Ах, какой ты неповоротливый, какой тугодум. Как поздно все до тебя доходит! Но сейчас-то ты видишь?! У меня больше нет этого! Это уже не стоит здесь, на своем месте. Теперь ты понимаешь, почему я умираю?»
– Его больше нет?! – задыхаясь, спросил он. – Вы это хотели сказать Верочка?
Он сказал это, будто отвечал на ее невысказанные слова. И она поняла его, потому что и он – теперь это было ясно ему – ее правильно понял. «Да, его больше здесь нет», – сказали ее глаза, но губы не шевельнулись, лишь едва уловимая судорога промелькнула по подбородку, как отсвет улетевшей грозы.
Лев Минеевич лунатически нашарил стул и тихо сел. Теперь все стало понятно. Веру Фабиановну ограбили и почти убили. Очевидно, ее сильно ударили по голове, от чего и проистек паралич, протромбин же и высокое кровяное давление были здесь ни при чем. Вера Фабиановна никогда особенно не жаловалась на здоровье. И вот лежит она, умирающая жертва ограбления, и не может даже сказать о своей беде. Он так понимал, так жалел ее в эту минуту! Сами собой полились из глаз бесшумные старческие слезы. Он плакал совершенно молча, но его добродушное личико сминалось и корчилось, как от неудержимого смеха.
У Веры Фабиановны похитили это! Самую ценную вещь ее дома, давным-давно превращенном в лавку драгоценностей. Ее можно было и не бить по голове (Чем? Конечно, обухом топора!) – сам факт похищения сразил бы бедняжку столь же успешно.
Лев Минеевич подумал, что вместе с этим могли пропасть и другие ценности, в том числе, конечно, и врубелевский набросок. Он скосил глаза на пузатый комод, в котором, как он знал, хранился предмет его вожделений, но тут же устыдился низости этой невольной мысли. Под недвижным и, конечно, всевидящим взглядом умирающей это было даже как-то подло.
Лев Минеевич по-детски растер кулачком подсыхающие слезы, высморкался в застиранный батистовый платочек. Он овладел собой, как и положено настоящему мужчине.
– Верочка! Я обещаю, нет, я клянусь, что верну вам это! – мужественно провозгласил он, стараясь прогнать витавшего перед внутренним окном карандашного демона. – Вы еще не знаете. Вы многого еще не знаете! Вчера, когда я забегал к вам, чтобы рассказать об этом, вы были заняты, готовились принять гостей. – Лев Минеевич покосился на экспортную бутылку с зеленой завинчивающейся пробкой: «Вон они, ваши гости! По темечку топором…» – Потому и не знаете вы, хотя и раскладывали на меня, что у незаметного Льва Минеевича есть теперь рука. Да-с! И не где-нибудь, а в самом нужном для вас учреждении.
Далее он понес какую-то околесицу насчет благородного короля пик и пограничных собак, но вовремя спохватился и даже застеснялся собственных слов, когда дошел до того, что сказал:
– Вы можете быть совершенно спокойны, ибо добро всегда побеждает зло!
Бедная Вера Фабиановна никак не прореагировала на страстный монолог верного поклонника.
Раздвинув плечом бамбук, в комнату спринтерским шагом вошла сиделка, неся на вытянутых руках полотенце, в которое был завернут горячий стерилизатор.
– Очистите-ка мне здесь! – скомандовала она, кивнув на стол.
Лев Минеевич сорвался с места, но вдруг как бы осекся и, наклонившись к столу, простер над ним руки, словно наседка, защищающая яйца.
– Нет! Ни в коем случае! Пусть все остается как есть! Это очень важно. Многое мне здесь неясно. – Он выпрямился и погрозил кому-то пальцем. – Я вам лучше табуретку организую.
Он сбегал в кухню и принес облупленную табуретку. Застелив ее выхваченным где-то куском марли, он соорудил у изголовья Веры Фабиановны нечто вроде больничной тумбочки.
Сиделка раскрыла полотенце, исходившее, как компресс в парикмахерской, сухим горячим паром. Ловко выхватила из стерилизатора затуманенный шприц и вогнала в него неподатливый от нагрева поршень.
– Вы еще побудете? – спросил ее Лев Минеевич.
– До конца работы побуду, часов до семи, а там уж как знаете… – певуче ответила она, с хрустом сломав наконечник ампулы.
– Вот и хорошо! – заторопился Лев Минеевич. – Вот и хорошо… Я тут сбегаю кое-куда… Время больно дорого, а промедление смерти подобно. Но я скоро вернусь и подменю вас.
Сиделка равнодушно двинула плечом и резко всадила иглу в бессильную, вялую руку больной.
– Только на столе прошу до моего возвращения ничего не трогать! – распорядился, уходя, Лев Минеевич, и бамбук, гремя, закачался за ним.
Все было ему совершенно ясно. Он едва сдерживал нетерпение, готовый в любую минуту кинуться бегом. Никогда не ощущал он уникальности и невозвратимости каждого мига и никогда изученный до полной неразличимости домов и предметов путь от Верочкиной улицы до родной Малой Бронной не казался ему таким длинным.
На улице продавали с лотков цветную капусту и болгарский виноград. Поливная машина безуспешно пыталась остудить раскаленный асфальт. Черная блестящая полоса за ней светлела прямо на глазах, невидимым паром улетая в пыльное жаркое небо.
Ничего существенного не происходило на улице, поэтому немудрено, что Лев Минеевич не заметил ни винограда, которого никогда не покупал, ни машины, которая его совершенно не интересовала.
