Глава 23
Техник-смотритель
Оперативная сводка
«В 19 час. 30 мин. по ул. Советской, у дома № 43 дачного кооператива “Красная Пахра” неизвестным лицом выстрелом из дробового ружья убит следователь милиции тов. Светловидов. На место происшествия отправлена следственная бригада».
Люсин выехал тогда в составе бригады. Теперь, по прошествии нескольких дней, он с трудом мог восстановить последовательность событий. Все вспоминалось как во сне. Длинная тенистая улица. Низкое оранжевое солнце, пробивающееся сквозь листву. Косая, решетчатая тень заборов.
Тот особый – только под соснами бывает такой – мелкий серый песок, и сухие иглы в нем.
Светловидов лежал ничком, выбросив вперед правую руку, а левая была заломлена за голову, словно тянулась к страшной почерневшей ране на затылке. Когда разжали мертвый кулак, в нем оказалась горсть песка. Участок улицы был огорожен. Стояли машины и мотоциклеты, два милиционера дежурили у тела. Сверкнули блицы фотографов, эксперт по баллистике о чем-то зашептался с медиком, склонившимся над раскрытым чемоданчиком, – все занялись привычным будничным делом. Это было признанием необратимости случившегося. Воскресить Светловидова они были не властны. И надо было внутренне отдалиться и от трупа и от запекшейся раны, заставить себя не думать постоянно о том, что на сером песке лежит хороший – и это вдруг стало ясно – очень близкий человек. Это было необходимо, чтобы все тщательно осмотреть, сопоставить и взвесить, не упустить ничего и в конечном счете обнаружить убийцу.
Холодная логика далеко не всегда согласуется с тем, что мы привыкли называть человечностью.
Даже патологоанатом не берется за вскрытие тех, кто при жизни был близок ему. Это настолько понятно, что не требует никаких объяснений.
Но они, и в первую очередь Люсин с Данелией, были лишены даже этой скорбной привилегии, да им и не пришло бы в голову передоверить свою работу кому-то другому, для кого их Светловидов был просто убитым из дробового ружья незнакомцем.
Облазив все вокруг, они так и не обнаружили на сыпучем сухом песке отпечатков подошв преступника. Возможно, выстрел был сделан из-за забора. Но стреляли явно не из дома № 43. Эксперт по баллистике сказал, что пуля вошла в затылок под некоторым углом. Скорее всего, убийца выстрелил, когда Светловидов находился от него шагах в сорока.
Но когда были уже защелкнуты чемоданчики, спрятаны рулетки и лупы, а носилки, бережно покрытые одеялом, поставили в кузов милицейского «пикапа», Люсин увидел на песке смятый комочек бумаги. Он лежал вблизи страшного темного пятна, просочившегося, казалось, в самую глубь земли. «Горючая земля, горючий песок». Люсин ощутил вдруг потаенный смысл этих слов и поднял бумажку.
Потом, уже в лаборатории, ее осторожно расправили и осмотрели. Местами она была почти черной, а на отдельных участках к ней прилепились, как застывшие брызги, как точечки волосков в сухом стаканчике для бритья, полусгоревшие порошинки. Химическая проба в растворе дифениламина показала, что это был охотничий порох. Бумажка оказалась пыжом.
Типографский текст на ней едва различался. Но в инфракрасном преобразователе удалось прочитать сквозь пороховую копоть некоторые буквы и цифры. Это была не то ведомость, не то какая-то накладная. Впрочем, дело, конечно, не в ней.
Угол, под которым вошла свинцовая самодельная пуля, давал расстояние в сорок шагов. Этого было достаточно для предварительного вывода, что убийца стрелял из-за забора недавно перестроенной дачи № 36.
Выяснилось, что владелец ее на участке еще не живет, дожидаясь окончания отделочных работ и возведения гаража. Кроме того, он вот уже вторую неделю вместе с семьей отдыхал в санатории на Алтае.
Все работы на участке производил в порядке частной договоренности техник-смотритель Сидор Федорович Стапчук. Жил он один в домике с небольшим огородом, приютившимся как раз между соседними дачными участками – № 34 и № 36.
В местной милиции Стапчука хорошо знали. Был он инвалидом войны и поселился в Ватутинках в сорок девятом году.
С первых же дней основания дачного кооператива он поступил туда техником-смотрителем. Зимой без особых хлопот совмещал обязанности сторожа и сезонного истопника в соседнем доме отдыха. Как сторож он иногда дежурил зимними ночами с ружьецом. Но с каким именно – этого в милиции не знали. В охотничьем обществе Стапчук не состоял, и его ружье, видимо, не было нигде зарегистрировано.
Домик техника-смотрителя оказался запертым, а самого его нигде не смогли сыскать, хотя участковый, объезжавший вверенный ему район на мотоцикле, сказал, что видел Стапчука часов около шестнадцати, когда тот принимал привезенный на дачу № 36 кирпич.
Люсин приказал взломать дверь и привести культурника Мишу из дома отдыха. К этому времени он уже знал и об ольшанике возле поросшей мелким клевером поляны, и о просыхающих лужах в глинистых лесных колеях. Видел он, конечно, и горку цемента у строящегося гаража. Но все равно это было как во сне. Куда-то улетучилась, привычная ясность мысли, вспыхивали и гасли отдельные сценки, он кого-то о чем-то спрашивал, отдавал распоряжения, но системы во всех его действиях не было. Мешала и беспокоила постоянно тлеющая мысль: почему именно Светловидову дал он это поручение? Вопрос, конечно, бессмысленный. Не ему, так другому. Но все-таки: почему именно ему? Безусловно, такой развязки Люсин не предвидел. Даже смутное беспокойство не затуманило его душу, когда он очертил на светловидовской карте интересующий его участок. В чем же тогда дело? Быть может, в том, что нет и больше никогда не будет уже того зеркала, в котором ему, Люсину, так приятно было видеть свое отражение? Да?
Люсин сам не знал, в чем тут дело. Ему было очень жаль Светловидова, но своей вины в том, что случилось, он не находил. Искал, безусловно, искал, но не находил. И это была правда. Но она не обнажала всей сложности и противоречивости того состояния, в котором находилась душа Люсина – смятенная и заторможенная. И это тоже было как во сне, когда блуждаешь по синим лабиринтам в поисках выхода и не находишь его, а беспокойство все растет и растет.
Но Люсин чувствовал сквозь смутную тревогу этих блужданий, прислушиваясь к себе: он продолжал работать и даже как будто мыслить, но делал это как бы автоматически: ясно чувствовал, что в нем совершаются какие-то необратимые процессы. Люсин сразу внутренне обеднел и, еще не сознавая этого, почти физически ощутил эту перемену. Но он не знал да и думать о том не мог, в чем, собственно, она заключается.
Однако тайна этих внутренних изменений была проста, но далеко не столь примитивна, как попытка обрисовать ее с помощью слов. Истинный, «глубинный» Люсин, которого частенько загоняли на самое дно, вдруг остался один. Люсину поэтому предстояло сначала увидеть, а потом и обрести себя вновь. У одних этот процесс протекает мгновенно, и еще за школьной партой в них можно различить прообразы будущих стариков; другие обретают себя в надлежащий день и час, так что это проходит для них совершенно незаметно; третьи всю жизнь живут в чужом обличье. И никто не знает, как расстаются они со своей нерукотворной маской в тот, последний час.
Душа человеческая не есть нечто неизменное и постоянное в границах нашей жизни…
Культурник Миша сразу же сознался, что после того памятного выступления циркачей в зале дома отдыха пошел к дяде Сидору, как он называл Стапчука, хотя и не состоял с ним в родстве. Стапчук пригласил его обмыть неожиданный выигрыш по трехпроцентному займу. Коротких отношений между ними не было никогда, но в последние дни Стапчук оказал Мише несколько небольших услуг и, в свою очередь воспользовавшись Мишиной протекцией, получил доступ в гараж. По словам культурника, он брал там раза два микроавтобус «рафик» для каких-то «левых» ездок за стройматериалами.
Начальник гаража сначала все начисто отрицал, но потом, припертый фактами, признал, что действительно давал Стапчуку машину. В свое оправдание он мог привести только один довод: у Стапчука-де были права шофера третьего класса. Эти сведения имели определенный интерес, тем более что одна из таких «левых» ездок – в данном случае этот термин выглядел несколько мягким – приходилась как раз на тот вечер, когда было похищено имущество гражданки Чарской. В «рафик» ее знаменитый сундук погрузить, конечно, ничего не стоило…
Все это, опять же чисто автоматически, отметил Люсин. Потом это очень пригодится ему, но в тот день он не думал ни о сундуке, ни даже об убитом Михайлове. Данелия тоже говорил только о предполагаемом убийце Светловидова, словно не было у них никаких других забот. И это понятно. Как бы там ни было, у культурника Миши были основания принять приглашение неожиданно разбогатевшего Стапчука, что он и сделал без всяких колебаний. Да и можно ли его осуждать за это? Тем более что гостеприимство техника-смотрителя превзошло все Мишины ожидания. Вот уж действительно разбогател человек! И сам радуется и других хочет порадовать. Да, уж постарался на сей раз Сидор Федорович, ничего не скажешь. Такое угощение выставил, что не на всякие деньги и купишь: экспортную пшеничную водочку, лососевую икру в маленькой баночке, икру осетровую в банке побольше и крабы! Кроме невиданных этих деликатесов на столе стояли и другие, пусть не столь редкостные, однако милые сердцу штукенции: разварная картошечка, квашеная капустка, бычки в томате, украинский борщ с чесночными пампушками и жигулевское пиво. Одним словом, ешь-пей – не хочу. Миша так и поступил. Больше ничего к своему рассказу добавить он не мог. Сказал только, что очнулся утром и насилу отпился капустным рассолом.
На вопрос Люсина о ключах к кинозалу ответил, однако, твердо: «Ключи нашел в своем кармане, а что мог Стапчук делать с ними ночью – не ведаю».
Но все и так было ясно. Тем более что только вчера Люсин получил снимки с разобранных на детали замков, отпиравших некогда клетку и ящик злополучного Володьки. На них ясно видны были оставленные фомкой царапины. Оставалось только гадать, зачем понадобилось Стапчуку переводить свои деликатесы на Мишу, когда открыть кинозал было не труднее, чем клетку. Очевидно, непоследовательность – характерная черта человеческой натуры. А может, Стапчук лишнего шума боялся. Это следователь должен быть логичен в своих умозаключениях, преступник же действует часто совершенно нелогично. Впрочем, у Стапчука могли быть свои соображения, а также и свои трудности, о которых Люсин даже не подозревал. Более того: хотя слишком много фактов свидетельствовало против Стапчука, он мог оказаться неповинным как в убийстве Светловидова, так и в краже питона со всеми ее фантасмагорическими последствиями.
Но мысль эта тут же испарилась, когда милиционеры взломали дверь и Люсин в сопровождении двух понятых – почтальонши и главбуха дома отдыха – вошел в домик техника-смотрителя. В сумрачной комнате (свет пробивался только сквозь щели в ставнях) мистическим желто-зеленым огнем горели в углу две змейки, мирно лакающие что-то из плошки.
Видимо, испугавшись незнакомых людей, они юркнули в какую-то щель и пропали. Но Люсин не преследовал их: все и так было совершенно ясно. Он раздвинул скрипящие внутренние ставни и приступил к обыску.
– Что это? – робко спросила молоденькая почтальонша, когда комнату наполнил вечереющий свет, и испуганно кивнула на плошку с молоком в углу под лавкой.
«Браслетки Хозяйки Медной горы. Слышала про такую?» – хотел было сказать Люсин, но промолчал, ибо прежнего Люсина уже не стало.
– Накрашенные фосфором ужи, – сказал он для большей понятности.
– А не гадюки? – спросила девушка, больше, видимо, пораженная самими змеями, чем тем действительно достойным удивления обстоятельством, что они светились.
– Может, и гадюки, – сухо ответил Люсин. – Присядьте пока.
Домик Стапчука состоял из одной комнаты и кухоньки с небольшой кладовкой. Уборная и погреб находились снаружи. Обыск поэтому занял немного времени. За окнами совсем уже стемнело, и Люсин зажег лампочку под голубым пластмассовым абажуром. На большом струганном столе, сработанном, вероятно, самим Стапчуком, лежали старые удостоверения с содранными фотокарточками, пачка недействительных уже облигаций, старая, с размытыми строчками открытка от какой-то Маруси из Кременчуга и Почетная грамота, выданная «тов. Стапчуку С. Ф. дирекцией и месткомом д/о “Красная Пахра”» , – все те немногие документы, которые удалось обнаружить.
Ни ружья, ни гильз, ни пачек с порохом или дробью Люсин не нашел. Очевидно, Стапчук захватил все это с собой либо припрятал на огороде.
Люсин обвел взглядом обшитые рассохшимися досками тоскливые стены стапчуковского жилья. В углу висела черная, прорванная тарелка довоенного репродуктора и нетронутый отрывной календарь за прошлый год. Над лавкой были приколоты вырезанные из «Огонька» картинки: вишневый сад в цветении, закат над разлившейся рекой, фламандский натюрморт с омаром и нацело зажаренным лебедем и еще засиженная мухами открытка – репродукция с картины Утрилло. Картина изображала парижскую улочку со странным названием «Шерш миди» – «Ищу полдень». Дверные косяки были утыканы иголками, из ушек которых свисали завязанные узелком разноцветные нитки. На подоконниках стояли горшки с цветущей геранью и завязанные марлей бутыли с вишневой наливкой. Рядом со шкафчиком, в котором были пустые бутылки, пузырьки с какими-то лекарствами, разномастные тарелки и кружки, алюминиевые ложки, вилки и тому подобные нехитрые предметы домашнего обихода, висели ходики, одну из гирь которых утяжеляли ножницы и сгоревшая автомобильная свеча.
Небогато жил Стапчук и, видимо, не собирался богатеть. Нет большего постоянства, чем во временном жилье. Стапчук готов был в любую минуту покинуть свой убогий приют, что он и сделал, убив из ружья, очевидно, совершенно незнакомого ему человека.
Зачем он сделал это? Люсин постоянно задавал себе этот вопрос. Не исключено, что Светловидов совершил какую-то неосторожность, которая выдала его истинные намерения. А вернее всего, Стапчук звериным, загнанным чутьем понимал, что петля вокруг него затягивается. Он и так уже готов был сорваться с места и бежать, бежать очертя голову, а тут еще незнакомец, который бродит вокруг и что-то выискивает. Ведь Светловидов напал на след – это факт, иначе его бы не убили! Вот он и спугнул Стапчука, а у того нервы не выдержали. Так оно, скорее всего, и случилось.
Люсин прошел на кухню. Там стояли красные баллончики с бутан-пропаном и грязная двухконфорочная плита. На полке, застланной вырезанной из газеты зубчатой салфеточкой, стояли бутылки с уксусом и подсолнечным маслом, эстонские квадратные банки с крупой и специями и, как ни удивительно, книги: «Плодовый сад», «Ваш огород», «Ягоды», «Домашнее консервирование», второй том «Жизни животных» Брема, Шевченко, Есенин и «Бездна» А. Гинзбурга.
Подбор весьма красноречивый и тем не менее удивительный. Брем, как Люсин и думал, был взят на вечное хранение из библиотеки. В нем лежала синяя книжечка, удостоверяющая, что гражданка Стапчук Алевтина Петровна мирно покоится на ближайшем кладбище с апреля 1961 года. Очевидно, это была его жена. Иначе он не купил бы себе место с ней рядом. О сегодняшнем дне не заботился: что с женой, что бобылем жил как таежный сезонник, а землицы под вечное отдохновение все-таки прикупил…
Люсин тщательно осмотрел всевозможные горшки да бидончики, слазил в подпол, где стояли закатанные банки с ягодами и всевозможные соленья. Кадка с капустой была закрыта деревянным кругом, который прижимал огромный камень. Люсин не поленился и полез в кадку, но, судя по всему, там была только капуста и соленые яблоки. Зато три бутылки из-под экспортной водки, уже пыльные и тронутые паутиной, сразу же его заинтересовали. Осторожно, чтобы не стереть возможные отпечатки, он вынес их по очереди одну за другой наверх и бережно поставил в угол.
Закрывая подпол, Люсин обратил внимание на подпалину возле одной из щелей. Он поковырял ножом и вместе с черной, спрессованной грязью извлек крохотную свинцовую капельку.
Все правильно. Стапчук охотой не занимался. У него просто было ружье, с которым он совершал свои зимние ночные обходы. Но, застигнутый страхом, он отлил, и, видимо, совсем недавно, в этой кухне на газовой плите самодельную медвежью пулю. Просто так, на всякий случай. И случай вскоре представился…
Заглянув под плиту, Люсин извлек оттуда старую квитанционную книжку на газ и электроэнергию. Половина листов из нее была повыдергана. Потом, после того как были готовы все заключения экспертов по делу об убийстве Светловидова, Люсин понял, что именно отсюда и вырвал Стапчук листок, из которого и сделал тот роковой пыж…
В кладовке висело всякое старое тряпье, сумки из-под противогазов, потертый офицерский планшет. Пол был уставлен банками с краской, удобрениями и ядохимикатами, там же валялись пыльные мышеловки и ржавые кротовые капканы. В пачке старых газет Люсин нашел «Блокнот агитатора» за 1951 год и книжку по гражданской обороне без конца и начала.
Да, Стапчук не любил оставлять за собой следов. Даже застигнутый убийством, он сумел использовать буквально считанные минуты и уничтожил почти все улики. Только об огненных змейках своих не подумал…
Но было ли ему что уничтожать? Вот в чем вопрос. «Было, обязательно было», – решил Люсин.
Осмотр огорода, погреба и соседней дачи следовало отложить до завтра. На дворе сделалось совсем уже темно. Впрочем, оставался еще тяжелый кованый сундук с узорными петлями и скобами. На нем лежали завернутые в дырявый женский платок зимние вещи Стапчука: тяжелая вытертая доха, довольно приличный полушубок и черные валенки-бурки с новыми, сверкающими калошами. Люсин опять связал все это в узел и, бросив его в угол на мышеловки, поднял тяжелую крышку допотопного сундука.
Изнутри она была оклеена цветными открытками, дореформенными червонцами, журнальными обложками и тому подобной мурой. Содержимое сундука было скрыто марлей, на которой лежали аккуратные шарики нафталина. Под марлей оказался черный суконный костюм с накладными плечами и грудью, синее габардиновое пальто с воротником из серой мерлушки, пыжиковая шапка и хромовые сапоги. Все вещи были ненадеванные.
«Аварийный зимний комплект, – решил Люсин. – Интересно, что на нем сейчас?»
Единственная вещь в сундуке, которая заинтересовала Люсина, была газовая зажигалка фирмы «Ронсон», инкрустированная перламутром, с маленькой золотой монограммой.
Стапчук не держал у себя чужих вещей. Он действительно не любил оставлять следов. Но перед зажигалочкой, кажется, не устоял. Люсин осторожно взял сверкающую штучку платком, обернул ее и положил в карман. Потом, схватив в охапку стапчуковский комплект, бросил его обратно в сундук и захлопнул крышку.
Из кухни он прошел не в комнату, а во двор. За забором возле машин вспыхивали жгучие красные огоньки. Там покуривали, о чем-то беседуя, эксперты.
– Але, ребята! – негромко позвал Люсин. – Где тут у вас Крелин?
– Я Крелин!
Один огонек отделился и поплыл к Люсину. Когда эксперт-химик вышел из кромешной тени милицейского фургона, Люсин различил наконец в густой синьке темную его фигуру. Крелин уже подходил к воротам.
– А, Женя! Я тебя только сейчас увидел. Тьма, хоть глаз выколи. У тебя люминол при себе?
– Конечно! Есть дело?
– Не знаю. Я хочу, чтобы ты на всякий случай опрыскал. Авось что и найдем.
Крелин вошел в комнату, щурясь на свет, и, оглядевшись, поставил чемоданчик под лавку.
– Попробуй сначала в кухне, – сказал Люсин. Крелин молча кивнул и, взяв из чемоданчика пульверизатор, направился в кухню.
– Ничего нет! – крикнул он оттуда минут через десять. Люсин попросил понятых выйти в сени. Вместе с ними он остановился в дверях и позвал Крелина:
– Давай теперь здесь, Женя!
Крелин с порога осмотрел комнату, задумался, потом опустился на четвереньки и стал аккуратно, половицу за половицей, опрыскивать помещение.
Когда он дошел таким манером до стола, на полу вдруг голубым свечением вспыхнула капля, другая, и тут же зажглось большое пятно.
– Есть! – обрадованно сказал Крелин и поднялся, разгибая усталую спину.
– Да, есть, – кивнул Люсин и, обернувшись к понятым, объяснил: – На этом месте была пролита чья-то кровь, товарищи. Это видно по свечению индикатора-люминола.
Почтальонша серьезно кивнула. Ее расширенные зрачки темнели грустно и всепонимающе.
– А может, он мясо резал? – подал голос старичок-бухгалтер. – Курицу?
– Очень может быть, – согласился Люсин. – Мы это проверим в лаборатории.
– Даже группу определим! – усмехнулся Крелин, доставая из чемоданчика необходимые принадлежности.
Скрипнула ступенька на крыльце, в дверь осторожно постучали. Здешний участковый козырнул и протянул Люсину папку с бумагами.
– Здесь паспортные данные Стапчука, – пояснил он. – И личный листок по учету кадров с места работы.
Личный листок
«Фамилия Стапчук. Имя: Сидор. Отчество: Федорович. Пол: М. Год, число и м-ц рождения: 1920, 21 декабря. Место рождения: д. Семеновка Курской области. Национальность: русский. Соц. происхождение: из крестьян. Партийность: беспартийный. Образование: семь классов. Какими иностранными языками и языками народов СССР владеете: никакими. Выполняемая работа с начала трудовой деятельности (включая учебу в высших и средних специальных учебных заведениях, военную службу, участие в партизанских отрядах и работу по совместительству): с 7.8.1936 по 11.5.1939 – тракторист Семеновской МТС; с 1939 по 10.2.1946 – служба в Советской Армии, сначала рядовым, а с 1942 года – командиром отделения; с 6.10.1946 по 2.8.1949 – стрелок охраны на куйбышевском заводе “Пластмасс”; с 3.11.1949 по наст. время – техник-смотритель дачного кооператива и истопник д/о “Красная Пахра”.
Пребывание за границей: Румыния и Венгрия – освобождал. Какие имеете правительственные награды: орден Славы III ст., медаль “За взятие Бухареста”, медаль “За победу над Германией”. Отношение к воинской обязанности и воинское звание: невоеннообязанный (инвалид войны), сержант. Семейное положение в момент заполнения (перечислить членов семьи с указанием возраста): жена, Стапчук А.П., – 1918 года рождения».
Обе фотографии (3x4), приклеенные к листку по учету кадров и взятые из паспортного стола милиции, запечатлели облик сравнительно молодого Стапчука: мохнатые насупленные брови, несколько запавшие глаза, широкий нос, выдающиеся скулы, скошенный подбородок.
Люсин возвратил участковому документы и попросил его подготовить все необходимые для всесоюзного розыска материалы.
– Не забудьте дать особые приметы: припадает на левую ногу, в левом глазу бельмо, волосы имеет темные с медным отливом, – добавил он.
