К июлю на северо-востоке Донщины по линии железной дороги Москва — Царицын лег фронт. Но сплошной цепи войск здесь не было. Советские войска — части начдива Киквидзе, прибывшие сюда из Тамбова в середине июня, отряды местного формирования, в том числе и Верхне-Бузулуцкий партизанский полк, куда вошли платовские хуторяне, части казачьего полковника Миронова, впоследствии изменившего, — все эти советские войска, пока еще плохо между собой связанные, действовавшие порознь, расположены были только на станциях — от Поворино до Арчеды и южнее. А в промежутках между станциями свободно шныряли белые, кадеты.

Атаман Краснов, тайно поддержанный немецкими интервентами, готовил основные свои силы — полки генералов Фицхелаурова и Мамонтова — для удара по важному на юге советскому стратегическому пункту, Царицыну, где у советского командования, в свою очередь, были собраны наиболее крепкие рабочие полки. А здесь, на северном участке этого фронта, сил у каждой из воюющих сторон было меньше, хотя тоже почти непрерывно шли бои, но бои местного значения, и шли они с переменным успехом.

Случалось так, что красные части, отбивая кадетские наскоки, углублялись в прифронтовую полосу западней железной дороги, и тогда в тылу у белых поднималась паника: по дорогам, уходя в глубь области, вперегонку пылили обозы беженцев, навьюченные домашним скарбом. А по обочинам дорог, по светло-желтому разливу хлебных полей, уже дозревавших, очумело мчались, подстегиваемые кнутами, овцы, свиньи, телята…

Но случалось и наоборот: советские войска, не выдержав в том или другом месте вражьего напора, отступали, и тогда по дорогам на восток устремлялись караваны красных беженцев.

Хутор Платовский хоть и был от линии железной дороги в сорока верстах, но перед самой хлебной уборкой пришлось и платовцам испытать, что такое прифронтовая полоса.

Старик Парамонов в тот день побывал в станице — отвез спекулянту овечку и взял за нее десять фунтов соли. Никаких тревожных разговоров в станице он не слышал. Напротив, говорили о том, что красные войска ушли далеко за линию и поблизости никаких кадетов нет: справа, в Урюпине и Алексикове — части Киквидзе; слева, под Усть-Медведицкой станицей на Дону, — части Миронова; а Верхне-Бузулуцкий полк и другие отряды, выравнивая фронт, продвинулись до самого Хопра.

И вдруг под вечер в хуторе поднялась суматоха. Все началось с того, что на околице, у кузни, появился обоз, спустившийся с бугра по терновской дороге. Сперва на него никто не обратил внимания: думали, что это цыгане, которые летом то и дело тут разъезжали. Но потом выяснилось, что это вовсе не цыгане, а беженцы. И не какие-нибудь дальние, а с хутора Альсяпинского. Не мешкая, они сварили на кострах ужин, напоили скот в речке и в ночь отправились дальше.

От них-то платовцам и стало известно: в тылу у красных войск, в лесах, неподалеку от станции Филоново, скопился огромный конный отряд кадетов под командой Ситникова — полковника, а позже генерала — уроженца Филоновской станицы. Утром ныне кадеты взяли «на ура» станцию, разгромив железнодорожный ревком и небольшое охранение, затем ворвались в ближайшие хутора по эту сторону от линии и, расправляясь со всеми, кто так или иначе поддерживал советскую власть или просто сочувствовал ей, стремительно растекаются по округе, поднимают и мобилизуют казаков.

Надя, как только услыхала об этом, тут же побежала к Федюниным, оставив дочку под присмотром Насти. Семена Яковлевича дома не оказалось: в полдень он уехал со старшими ребятами в поле, на сенокос, и пообещал вернуться только завтра, да и то к средине дня. Баба-казак заохала, узнав от Нади о новостях.

— Головушка горькая! Ну, что-о делать! — всплеснув руками, запричитала она. — Хоть сама беги в поле! Да и бежать-то не близкий свет: к Крутому ерику.

— Ты, Михайловна, подожди расстраиваться, — стараясь быть как можно спокойнее, сказала Надя, — Бежать тебе совсем незачем. Я Мишку сейчас пошлю. Он верхом живо обернется. А то ты пробегаешь… Лучше подумай, что возьмешь с собой, ежели… Готовься. Не ровен час. Но не расстраивайся… Пока! Пойду Мишку пошлю.

У своих ворот, в проулочке меж плетней Надя увидела хуторян. Они взволнованно гомонили, сбившись в кучу, и громче всех о чем-то рассуждал дед Парсан, обращаясь то к жене Артема Коваленко, худенькой разбитной казачке, то к стоявшей с нею рядом Варваре Пропасновой.

Надя увидела этих хуторян, над которыми нежданно нависла опасность, и только тут до ее сознания по-настоящему дошло все значение того, что она — член ревкома, заместитель председателя. Только тут всем сердцем почувствовала, что забота, тревога, ответственность за судьбу всех этих людей лежит в первую очередь на ее плечах. И хуторяне, как бы лишний раз подтверждая это, все разом обернулись к ней, замолчали, когда она подошла.

— Я думаю так… Я сейчас быстренько съезжу в станицу, в ревком, выясню, а вы пока налаживайте подводы, — сказала Надя, поздоровавшись, чуть смущаясь под вопрошающими взглядами людей, значительно старше ее. — Семена Яковлевича дома нет. Но мы так и сделаем. Чтобы быть наготове. Ничего же точного пока…

— Альсяпинцы говорили: «К утру ждите», — мрачно вставил дед Парсан. — А то, мол, и ночью как бы не пожаловали. Сатаилы, погибели на них нет!

— Им законы не писаны. Приготовимся, а там видно будет. Я медлить не стану, сейчас же… — Надя увидела через раскрытую калитку Мишку, что-то мастерившего во дворе, и заторопилась к нему, повторив хуторянам — Так на этом давайте и порешим: собирайтесь пока.

Хуторяне еще поспорили немного, пообсуждали — куда деть поросят, кур, как вести корову, которая на привязи никогда не была, и начали расходиться, когда мимо них на Федоровом строевом прорысила Надя.

До позднего вечера Матвей Семенович возился во дворе: воловью арбу, недавно сделанную Алексеем, подкатил к крыльцу, конную повозку тщательно осмотрел, сменил чеки, облил водой рассохшиеся колеса; вдвоем с Настей выгребли из амбара остатки зерна: мешки с пшеницей взвалили на арбу, просо и ячмень спрятали на гумне.

Старик делал все это, а душа его к этому делу не лежала, противилась. Ему все казалось, что вот Надя приедет и скажет: «Разгружайся, батя! Прогнали кадетов!» Но время шло, а Нади все не было. Давно уже вернулся Мишка, предупредивший Федюнина, уже вылиняла в небе позолота зари и настала ночь, на редкость светлая, лунная.

В такую ночь звенеть бы в улицах гармошкам! Но хутор притих, затаился, как несколько недель назад, когда он был на военном положении. Только за тишиной во дворах скрывалось разное; по-разному эту ночь встречали хуторяне: кто в смятении и суете; кто с радостью, в нетерпеливом ожидании избавителей, то есть кадетов; а кое-кому думалось, что им безразлично, появятся здесь кадеты или нет.

К Парамоновым еще раз пришел дед Парсан, с мешком на горбу. Матвей Семенович стоял у калитки, поджидая Надю. Дед Парсан, хрипло дыша, опустил мешок, отер подолом рубахи лицо и просительно сказал:

— С вами поеду. Можно будет? Поругался с дочкой, грец ее возьми.

— Что так?

— Да как же не поругаться! Договорились, стало быть. Все по-хорошему: отступаем. Начали собираться. И вот пропала Феня. Нет и нет. Догадываюсь: у вашего сваточка, у Пашки Морозова была. Вернулась — и по-другому запела: «Не поеду». Ну, грец вас возьми, говорю, как знаешь, не маленькая. А мне что-то не хочется под плети да шомпола ложиться. Вот я и пришел. Если можно?..

— О чем разговор! Веселее будет. Давай сюда клажу!

Вдвоем они вкинули мешок в арбу, и дед Парсан снова удалился, попросив, чтобы ему «гукнули, коли что». А Матвей Семенович обротал дремавшего в катухе кривого мерина, на котором Мишка ездил в поле к Федюнину, и повел его к речке.

Когда конь, стоя передними ногами в воде, напившись до отрыжки, поднял голову и, роняя с губ капли, раздумывал: приложиться ли ему еще или достаточно, Матвей Семенович в наступившей тишине услыхал, как где-то за хутором, в той стороне, где лежала терновская дорога, застучали колеса. Множество колес. Чувствовалось даже, как они, торопясь, повизгивали под грузом.

«Опять беженцы! — догадался старик. — Откуда же теперь?» И вдруг под ложечкой у него засосало: неужто все-таки придется показать пятки, оставить родные, извека обжитые места?

Так оно и случилось.

Минут через двадцать посреди улицы, против Парамоновых, стояла группа хуторян, в том числе Федюнин и Надя, державшая в поводу коня. Федюнин нервно подковыливал на месте, жег спички и при скудном дрожавшем свете спичек и луны прочел кратенькую, как телеграмма, записку председателя станичного ревкома: «Кадюки заняли Альсяп… Прут сюда. Срочно выезжайте».