VII
Офицер Абанкин в раздражении шагал по Большой улице. Он шел домой, шурша широченными с яркими лампасами брюками, нависавшими на голенища лаковых сапог, и порывисто болтая длинными костлявыми руками.
«Остолопы!.. Остолопы!.. — все никак не успокоясь, мысленно ругал он «дружинников». — Разинули рты. Остолопы!»
У поворота в Хомутовку, где крайняя большеуличная хата, с раздерганной воробьями застрехой, подалась назад, в бурьян, как бы не решаясь приблизиться к своим щеголеватым соседям, хомутовским домам, здесь Сергею Абанкину повстречался брат Трофим, в новом сюртуке, перехваченном наборным поясом, в новой фуражечке.
— А я ищу тебя. Домой идешь? — сказал Трофим и, повернувшись, не попадая в ногу, пошел рядом. — Пожалуй, и я…
Упрямый, скупой на слова и смекалистый в деле, Трофим ничем не походил на брата с его неприязнью к хозяйствованию — ни внешностью, ни нравом. Но они ладили, каждый уважал в другом то, чего не хватало в нем самом.
— Чего я понадобился? — сурово спросил Сергей.
— Какой-то знакомец твой… верхом. Вроде бы из образованных, из офицеров по виду, а без погон.
— Из офицеров! Гм! Кто же это? Молодой?
— Да так… в твою пору. Может, немного постарше.
— Гм!
…Давно-давно, еще в те наполовину уже забытые времена, когда Сергей Абанкин учился в Филоновском высшеначальном училище, был у него один дружок, очень близкий. Это — его одноклассник, способный, самолюбивый паренек Свистунов из казачьей зажиточной семьи Дурновской станицы. Два года они даже вместе стояли на квартире. Но после училища судьба разъединила их: Сергей, провалившись в реальном, проклиная коварную букву «ять», вернулся домой, Свистунов же оказался счастливее — он экзамен выдержал. Сперва они писали друг другу, но с летами все реже и реже. А потом их переписка и совсем заглохла. Кое-какие слухи о бывшем приятеле до Сергея доходили, — например, что во время войны тот также был на фронте, офицерствовал где-то, но встречаться с ним не доводилось.
Этот-то Свистунов, уже изрядно потрепанный жизнью, с одутловатым, постаревшим лицом, на котором даже родинка повыше брови и та как-то изменилась, стала менее заметной, в кожаной офицерской тужурке, в защитных с леями бриджах, теперь и сидел в зале у Абанкиных, беседуя с хозяином. Петр Васильевич хоть и смутно, но все же помнил его, башковитого Сергеева одноклассника, и встретил хлебосольно: у накрытого скатертью стола, расставляя тарелки и рюмки, хлопотала Наумовна.
Чем меньше Сергей ожидал этой встречи, тем больше он был рад ей. И не только оттого, что вот наконец в этой глуши за долгие месяцы появился человек, с которым так приятно было отвести душу, — подъесаул Свистунов оказался еще и полезным. Он куда лучше, чем Сергей, был осведомлен о происходящих в стране, и в особенности на Дону, политических событиях и толковал об этих запутанных и противоречивых делах, какими они казались Сергею, уверенно и смело. И он помог ему кое в чем разобраться.
Попал сюда, в хутор Платовский, Свистунов случайно, издалека — из дудаковского отряда, имевшего базой пока три станицы Хоперского округа: Зотовскую, Арженовскую и Алексеевскую. С поручениями от Дудакова, уполномоченного «круга спасения Дона», народного организатора, как тот себя именовал, Свистунов приехал сюда, в Верхне-Бузулуцкую, к станичному атаману и, узнав при разговоре с атаманом, что Сергей Абанкин живет дома, не удержался от соблазна хотя бы на часок заглянуть к нему, старому товарищу.
— Кто знает, как в конце концов вся эта кутерьма окончится, каким боком к нам повернется! Пути господни неисповедимы, — мрачно сказал Свистунов после нескольких рюмок «церковного». — Надо нам, Сергей Петрович, быть друг к другу поближе. Лихое, знаешь ли, каверзное подошло время!
Из его сообщений общая обстановка в области Сергею Абанкину представилась так: донской отряд походного атамана генерала Попова из сальских степей, где отряд зимовал, на днях переправился у Нижне-Курмоярской станицы через Дон. В правобережных станицах и хуторах, где была установлена советская власть, уже заполыхали восстания, поддержанные этим отрядом, и тамошние Советы летят вверх тормашками. В Ростове и прилегающих округах — картина иная: пока держатся, в основном, военно-революционные комитеты. Но и там уже началась неразбериха: немцы, заняв Украину, приблизились к донской границе, а местами даже перешли ее; красногвардейские части с Украины, слабо сопротивляясь, отступают — иные в направлении Царицына, иные к Воронежу.
— Между прочим, Дудаков… незаурядная личность, ей-богу, даром что всего лишь прапорщик! — Гость, отведав жареного судака, комкая салфетку, пьяненько чему-то улыбнулся. — И образование-то у него какое-то там сельскохозяйственное, агронома, а не офицера. А вишь ты… с генералом Красновым — на короткой ноге. На митингах он так прямо и ставит перед казаками вопрос: ежели вы, сукины дети, сами не хотите очищать свой округ от большевиков, так я сделаю так, чтоб сюда ввели немцев — они очистят. И ведь, представьте, ревом ревут: «Согласны очищать! Добрый час!»
Старик Абанкин, целясь в узкую рюмку из толстущей, с огромным зевом бутылки, заметил:
— Как вот оно, знычт, получается в жизни… Были врагами, теперь стали свояками… Ух, ты! — розовая струйка, плеснувшись мимо рюмки, поползла по ворсистой, в клетку, скатерти. — Слава богу, хоть немцы-то, может, подсобят нам.
— Петр Васильевич! Дорого-ой мой! — возбужденно, нараспев забаритонил гость. Он с мягким шелестом распахнул тужурку, из-под полы которой выглянула потертая кобура нагана, и подался всем корпусом к старику. — Мы совсем не рады немцам. Черт бы их по головке дубиной гладил, колбасников этих! Но… обстоятельства… жизнь диктует. Не так бы хотелось, да так доспелось. Знаете? Потом и с немцами нам придется потягаться. Но ярмо колбасников поломать все же легче будет, чем ярмо большевиков, если они в самом деле у нас воцарятся. Этого не будет, конечно. Страшен сон, да милостив бог.
Когда разговоры перешли на местные, в частности, хуторские дела, подъесаул осведомился о своем бывшем подчиненном, уряднике Морозове. Он хорошо помнил его, знал, что тот — платовский хуторянин, и пожелал встретиться с ним, поговорить. Ведь как-никак, а Морозов показал себя казаком добрым, крепко выручил его из беды. Это в том злосчастном бою на Сетиновом поле, в Румынии, когда полк их понес небывалые потери, и сам Свистунов, командир сотни, разбился, упав с коня, сломавшего ногу. Морозов увез его тогда от неприятельских палашей, спас ему жизнь, а подъесаул сделал его за это урядником и георгиевским кавалером.
— Ну-ну, любопытно, как он тут? Чем дышит? Не начинили его эти… совдепы? — сказал Свистунов, обращаясь к Сергею. — Нет в наше время ничего легче, как голову спрятать, вроде страуса, а то и оборотнем обернуться. Таких примеров, очень-очень грустных, хоть отбавляй.
Сергей в ответ промычал что-то невразумительное, вроде того, что, мол, урядник Морозов в хуторе появился недавно, и он, Сергей, еще не успел его как следует прощупать, все как-то не было удобного случая.
Подъесаул недовольно запыхтел, топыря лиловые, чуть вывернутые губы:
— Нельзя, нельзя, Сергей Петрович, упускать из виду. Как можно! — укорил он. — На кого же и опереться нам, как не на таких, в первую очередь.
Петр Васильевич как-то ненатурально покашлял, поворошил бороду: наставнический тон гостя и слова, обращенные к сыну, а следовательно и к нему, старику, ему пришлись не по вкусу. Молод еще учить его! Да и чинами не вышел. Генералы — и те, как равному, подавали ему руку. Но справедливость слов гостя была все же несомненна, и не уважать его за это было нельзя. Старик грузно повернулся на стуле к Трофиму и намекающе сощурился.
Трофим, облокотившись об угол стола, сидел рядом с отцом и скромно слушал разговор. Намек отца он понял. Но идти к Морозовым, да еще с приглашением, ему решительно не хотелось, и он, опустив глаза, незаметно качнул чубатой головой. Петр Васильевич горько усмехнулся и позвал работника Степана.
— Выходит, Парамонов тоже твой питомец? — не без колкости, как бы мстя Свистунову, сказал Сергей. — Они ведь, кажется, с Морозовым в одном взводе были. Не помнишь?
— Парамонова? Разве он тоже ваш хуторянин? Во-он что! Ну, как не помнить! Очень даже помню. Он еще вместе с любовницей в моей сотне служил. Приехала к нему… Такая, знаете ли!.. Тоже ваша? В другое время — да я бы их! Шашни разводить! А тут — что поделаешь! — комитеты эти всякие…
Сергей с отцом переглянулись. У Петра Васильевича в зашнырявших глазах мелькнула тревога. Трофим, ни на кого не глядя, низко свесил над столом голову, тупо уставился на свою короткопалую с обгрызенными ногтями руку, и лицо его стало что бурак. А подъесаул, ничего не замечая и не подозревая, продолжал:
— За Парамонова я, брат, не ответчик. Без меня воспитали. Сам знаешь, как там… Да хватит вам, Наумовна, подставлять! — и, с трудом выгнув короткую шею, благодарно поклонился хозяйке, придвигавшей к нему нарядную, узорчатую тарелку с фруктовым киселем. — Да, не ответчик. В том и беда-то, что и среди казаков попадаются такие… Он, значит, дома, Парамонов? Удивляюсь! Я думал, он теперь — у них, в Красной гвардии.
— Дома. Хуторской ревком подпирает, — злобно сказал Сергей. — Есть у нас такой… под начальством одного босяка. Сегодня мы посадили этого начальника под замок. И Парамонова заодно — подвернулся как раз кстати. Только сротозейничали: Парамонов выскочил в окно и — на коня. Ясно — в округ, с жалобами. Послал за ним вдогоню — поймают, нет ли? Такая досада!
Подъесаул повертел в руке десертную ложку, раза два-три зачерпнул ею и, кладя ложку, откидываясь на спинку венского стула, достал из кармана бриджей портсигар.
— Спасибо, спасибо, Наумовна. Вы — прямо-таки мастерица. Большое спасибо! Не могу уже… все, сыт. — Задумчиво постукал папиросой о серебряную крышку портсигара и, продолжая разговор с Сергеем, сказал: — Ежели так, Сергей Петрович, то даже больше чем досадно. Зря выпустили. Оно-то, конечно, окружной ревком не так уж силен, но все же… Дудаков все собирается прихлопнуть его, взять Урюпинскую, но пока еще медлит.
Петр Васильевич, мягко шаркая праздничными сапогами, вышел из зала и в коридоре в потемках столкнулся со Степаном. Тот, запыхавшись, только что вернулся от Морозовых и, переводя дыхание, набираясь храбрости, мялся У двери.
— Э-э, да это ты тут? Что же, значит, лезешь под ноги! И один никак? А где же служивый?
— Нет его, Петро Васильевич, не нашел, — виновато сказал Степан, поводя носом и втягивая дразнящие винные запахи, исходившие от хозяина. — Пообедал, мол, и нарядился. А куда — никто не знает, ни девчонка ихняя, ни сам Андрей Иваныч.
— Хм! Нарядился… и сквозь землю, знычт, провалился! — с недоверчивой строгостью срифмовал старик. — А ты, случаем, не врешь? Смотри у меня! Не пошел — так и скажи прямо, не юли. Нечего мне! — и помягчел: — Ну, быть по сему, иди. Только не показывайся ему, гостю-то, на глаза. Он, может, и не вспомнит больше.
Степан робко прижался к стене худым сутулым телом, пропустил мимо себя хозяина и неохотно пошел в свою комнату, заваленную зимней обувью и одеждой, — неуютную и грязную. Подумал: «Обманешь такого, как раз! Он сам вельзевула обманет». Степан дословно сказал хозяину то, что велел передать Пашка Морозов. Самому-то Степану Пашка отпел иное, выслушав, зачем он, абанкинский работник, пожаловал и кто его, Пашку, зовет: «Пошли они!.. Знаю я, что им от меня надо. Пускай не обессудят, низко кланяюсь! Благодарить Свистунова я не собираюсь, и его благодарности мне не нужны».
Петр Васильевич ошибся: подъесаул оказался не таким уж рассеянным, как можно было подумать, и об уряднике Морозове все же вспомнил. Правда, поздновато, уже в те минуты, когда он, взглянув на зарешеченные часы под рукавом тужурки, поспешно вылез из-за стола и начал собираться к отъезду. Пожалел, что ни урядника, ни даже посланца все еще нет, но ждать не стал. С глазу на глаз коротко еще поговорил с Сергеем, отблагодарил хозяев, извинился, что задерживаться дольше не может, и уехал.
Сергей проводил его за ворота и сам за ним закрыл их. Потом долго бродил по двору и дому, ища занятий, с грустью вспоминая прошлое и немножко завидуя своему другу, достигшему в жизни при одинаковых примерно условиях все-таки большего, чем он, Сергей.
Никаких занятий или развлечений придумать ему не удалось. И он, не зная, чем бы убить время, чувствуя, что впечатления дня его утомили, зашел в свою комнату, ту, которая была когда-то спальней молодоженов и в которой все еще стоял морозовский облупленный, в железных полосах сундук с Надиным добром, разделся и лег отдыхать.