Новый, тысяча девятьсот восемнадцатый год начинался в хуторе Платовском диковинно. Никогда еще хуторянам, и даже тем из них, самым древним, у которых уже правнуки разгуливали по улицам, присматривая себе под пару, — никогда еще не доводилось им видеть такого, что в том, восемнадцатом, году было и промеж людей, самое главное, да и в природе.

Январь, как и обычно, стоял ясный, морозный. Но вот в пору самых зверских холодов погода переломилась, и круто, неожиданно. Еще днем жгла, захватывая дыхание, стужа, а к ночи как-то сразу отпустило: с низовья подул влажный оттепельный ветер, небо кругом обложили грузные облака, и хлынул дождь. Сутки целые он лил ливмя. По хутору, как заправской весной, да такой притом, когда она бывает особенно дружной, зажурчали нагорные поторапливающиеся к речке воды. И речка взбунтовалась: посинела как бы от натуги, покромсала лед и выплеснулась из русла. Всю побережную улицу, Заречку, она закидала ледяными глыбами.

В феврале над бугром, догола ощипанным по-осени овцами, уже поднималось марево. Это солнечными днями, по утрам. На пригревах неуверенно проклюнулась зелень. И жаворонки хоть и робко пока, но уже начали опробовать голос. Хуторяне, дивясь такой небывальщине, застучали во дворах топорами: спешно принялись налаживать бороны, чинить телеги. Абанкинские батраки, понукаемые нетерпеливым хозяином, вывезли в поле кое-какой необходимый при вешних посевных работах инвентарь, хоть быки местами еще и вязли по самое брюхо. На той деляне ясли бросили, на этой — колоду или старую арбу. Поставили, так сказать, вешки на своих участках. Народ балованный пошел: того и гляди какие-нибудь супостаты опять загонят плуг в чужую землю, якобы невзначай, по ошибке.

И вдруг в конце февраля, как раз в тот день, когда, по поговорке, птица гнездо завивает, а перелетная летит из жарких мест, дохнул московский ветер, забористый, колючий, такой, что в одну ночь снова задернул речку вершковым льдом; потом закурил буран, света белого не видно было — и долго еще после этого держались неподобные холода.

А у хуторян до этого времени испокон веков одна была власть — атаман, а теперь две стало: атаман и ревком — революционный комитет, образованный пришедшими с войны служивыми, фронтовиками, теми, что тянулись к большевикам. И пока помещались они, обе эти власти, то есть «имели присутствия», в одном и том же месте — в горнице у Андрея Ивановича Морозова.

Тот осенью, оставшись бобылем, сдал комнату хуторскому правлению и совсем не имел в виду приютить у себя еще какой-то ревком. Он и слыхом не слыхал такого названия! Но ревком, появившийся вскоре после новогодья, и не объявился ему, и не спросился у него.

Председатель — стариковатый, неукротимого нрава инвалид войны Федюнин — притащил в горницу кухонный, ржаным тестом зашпаклеванный стол, с боями отняв его, единственный, у своей жены Бабы-казак; притащил пару табуреток — подарок деда Парсана; чью-то еще скамейку; и, постукивая кованой вербовкой по зашарканному дощатому полу в подсолнечной шелухе и окурках, принялся по-хозяйски размещать здесь, в горнице, свою неприхотливую мебель.

Андрею Ивановичу это пришлось не по нутру, и он, хмуро глядя на непрошеного гостя, суетливо и смешно прыгавшего по комнате, попробовал было воспротивиться, сказал ему со злобой, что я-де, милушки мои, пока еще не приглашал вас, ревкомовцев, и вы мне нужны — как лишай на носу.

Федюнин, покосившись на него, заскрипел столом атамана, отпихивая этот крапленный чернилами стол в угол, чтоб поставить свой поближе к окну, затемненному холодами, и тоже не очень ласково ответил, что он в его приглашении вовсе не нуждается и пришел не к нему — слава богу, еще не соскучился! — а в хуторское правление, куда ему, представителю ревкома, приходить никто не закажет. И уж конечно не Андрей Иванович, кому полагалось бы, вместо того чтобы лезть не в свое дело, взять веник да хоть поскрести пол, если мыть некому.

— А ежели вот… ежели кому в голову взбредет тронуть вот это, — Федюнин обвел глазами расставленную мебель и досказал уже с явной угрозой: — пускай тот смельчак сперва в поминание себя впишет. Так всем и говори, ежели что.

Андрей Иванович засопел после такого обмена любезностями и, уходя, настежь распахнул наружную дверь, да так ее и оставил — не пожалел собственной натопленной комнаты.

На грязных, в давней побелке стенах, прокопченных табачным дымом, рядом со всякими хозяйственными и административными распоряжениями станичного атамана, вырезками из газеты «Вольный Дон», рядом с призывами Каледина бороться с большевиками, появились свежие наклейки: воззвание и приказ Донского областного военно-революционного комитета за подписью Подтелкова и обращение Совета Народных Комиссаров к трудовым казакам, начинавшееся так: «Братья казаки! Вас обманывают. Вас натравливают на остальной народ…»

В этом обращении, написанном, как потом стало известно, самим Лениным, простыми, понятными для каждого словами рассказывалось о новой, народной, советской власти, которая отстаивает свободную и счастливую жизнь для всех трудящихся, в том числе и для трудящихся казаков; что враги народа, такие, как атаман Каледин и ему подобные, «всей душой стоят за интересы богачей и готовы утопить Россию в крови» и что казакам необходимо присоединиться к новому порядку, создать свои собственные Советы казачьих депутатов и положить конец преступному восстанию мятежных генералов.

Получилось так: одна часть хуторян, главным образом старики, примыкавшие к так называемой «народной дружине», вынянченной офицером Абанкиным после приезда в хутор Каледина, — эти старики, приходя по каким-либо делам в правление, обращались к атаману и ревком признавать не хотели. Другая же часть хуторян, больше всего фронтовики, обращались к Федюнину и атамана старались не замечать.

А председатель ревкома и атаман сидели всяк за своим столом и без конца ругались. Федюнин настаивал, внушал атаману, чтобы тот не ждал для себя худшего, а по доброй воле ушел бы в отставку, отступился от власти, передав ему, председателю ревкома, печать, хуторскую казну и дела. Но атаман думал не так. Сознавая себя сильней, он не только не отступался от власти, но еще и норовил выжить Федюнина из правления, обзывал его самозванцем.

Все же отделаться от него, Федюнина, и ревком разогнать у атамана и «народной дружины» пороха не хватало. Ведь ежели в станичном правлении все еще пошумливал атаман, как и в некоторых других соседних станицах — Филоновской, Преображенской, — то в более высокой инстанции, в округе, был ревком. Правда, власти окружного ревкома здесь, на хуторе Платовском, и вообще на удаленных от него хуторах и станицах пока еще не чувствовалось. Но в то же время оттуда, из Урюпинской, уже не пахло и атаманом.

А что творилось в Донской столице, в Новочеркасске, понять и вовсе было трудно. То доходили слухи, что там якобы по-прежнему сидит в своем атаманском дворце генерал Каледин и сунуться, мол, к нему никто не смеет, так как войск казачьих, загодя стянутых с фронтов, у него видимо-невидимо. То говорили, что председатель Донского военно-революционного комитета Подтелков с красногвардейским из казачьих частей отрядом выгнал Каледина из дворца и занял Ростов и Новочеркасск.

В чем больше было истины — пока можно было только гадать: ни газет, ни писем, ни телеграмм хуторяне не получали. Но что там, в Донском центре, начинала погромыхивать гражданская война, было очевидно.

А здесь, в хуторе Платовском, в маленьком людском притыне, среди немереных, одичавших за годы войны степей, стычки шли пока еще словесные. Настороженно держался атаман, выжидая, куда, в какое лихо дело может уткнуться; выжидал, накапливая силы, и ревком.