Нить оборвалась.

Ленька Савостиков рассказывал однажды про свое последнее поражение на ринге. Бил его зеленый перворазрядник, расквасил нос, а Ленька только отмахивался вслепую, словно мух отгонял, пока не грохнулся на ринг под ликующий вой болельщиков.

Таким же беспомощным и жалким чувствовал себя сейчас Борис. Уши слышат, а язык свинцовой чушкой лежит во рту.

— РСОБ, РСОБ, РСОБ, я УФЕ, я УФЕ, Гаврилова вызывает Макаров, слежу на всех частотах, прием!

«Да идите вы со своими частотами… Ну, скажите, — молил Борис, — записали запрос на ленту или нет».

— Я УФЕ, повторите ваш запрос, повторите запрос… Слежу на всех частотах, прием! Слежу непрерывно, буду вызывать вас каждый час…

Борис откинулся, вытер вспотевший лоб.

— Все, батя, загораем…

— Записали тебя?

— Не сказали.

Гаврилов кивнул, прилег на нары.

Борис скривился. Боль толчками била в бок, распухший и посиневший от кровоподтека. Ничего страшного, сказал Алексей, жизненно важные органы не задеты.

Да, конечно, не страшно! Вашему брату врачу чужая боль не страшна…

— Болит? — спросил Гаврилов.

— Ерунда.

— Портрет у тебя перекосило.

— Так, немного.

— Держись, сынок.

— Есть держаться, батя.

А крик так и рвался из груди. Все ребра бы дал поломать — за связь! Нет ничего больнее для радиста, чем потерять связь. Батя — ласковый, сочувствует. Лучше бы орал, ногами топал, думал Борис. Ведь сам, своими руками отнес запасной умформер в Ленькин балок, хотя радист обязан иметь при себе полный комплект запасных частей. Сгорел умформер вместе с балком, и сгорела вместе с ним репутация радиста высшего класса Маслова. Черт с ней, лишь бы в Мирном записали и расшифровали запрос! Сделали это — сохранится эта самая репутация, хоть и в лохмотьях, как любит говорить Валера, а не сделали — мертвые сраму не имут… Не тягач, не камбуз — весь поход угробил. В голос бы завыть, чтоб в Мирном услышали!

Целый час ждать, шестьдесят, нет, уже пятьдесят пять минут. Заснуть бы, забыться на эти минуты! Нельзя, у одного человека в поезде нет дублера — у радиста. Был Попов, да весь вышел…

Батя лежит, молчит. Чем хорош батя, так это тем, что не ворошит старое. Когда перед Комсомольской Борис разболтал содержание телеграммы Макарова и пошли страсти-мордасти, любой другой начальник душу бы вытряс, а батя спустил дело на тормозах. И за рацию не попрекнул ни одним словом. Лежит и молчит.

— Батя, — не выдержал Борис. — Знаешь ведь, моя вина.

— Ну?..

— Почему не всыплешь?

— Думаешь, полегчает?.. Врежу, еще как врежу. Вернемся, до копейки взыщу должок, всю зимовку чесаться будешь… Вздремну, растолкай через сорок минут.

— Есть растолкать, — вяло проговорил Борис. С отвращением посмотрел на умформер, пнул его ногой.

Тоскливо оставаться наедине с самим собой, хоть воробью излил бы душу.

Вспомнил свою первую зимовку на острове Уединения в Карском море. На станции жило пятеро зимовщиков; дважды в год пароход доставлял продовольствие, и самолеты раз в три месяца сбрасывали почту. Был тогда Маслов молодым, неоперившимся птенцом и не знал многих полярных законов. Ночью загорелся домик — дежурный уснул, угли из печки вывалились. Борис вскочил, комната в дыму, полыхает огонь. Ничего не соображая, выхватил из-под койки чемодан и метнулся к выходу. Иван Щепахин, начальник станции, схватил его за шиворот и ногой вышиб из рук чемодан.

— Рацию спасай!

Думал: на всю жизнь усвоит урок. Стыдно вспомнить — Леньке кричал: «Выкинь умформер!» — а сам в огонь не полез. Мало ли, что батя не пустил, заорал: «Без радиста поезд оставить хочешь?» Ленька-то не послушался, полез! Сказать-то батя сказал: «Не суйся», — а что про себя подумал, один только он и знает…

Ладно, через сорок пять минут станет ясно, что хорошо и что плохо. Может, лучше бы сгореть, взорваться с балком, без радиста батя тут же развернулся бы обратно. Одна похоронка — не десять, а смерть списывает любую ошибку…

По старой привычке, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, решил перестроиться на другую волну, помечтать — любимое занятие, когда по долгу службы не имеешь права спать или читать книгу. Сначала стал мечтать о том, что в Мирном его успели записать на магнитную ленту, расшифруют запрос, и все кончится благополучно. Тогда дня через три-четыре, ну через недельку (вдруг пурга?) он вернется в Мирный, попарится в баньке, выпьет свои сто шестьдесят семь граммов (праздник не праздник — норма для всех одна: бутылка на троих по субботам), покурит досыта и придавит ухо минуток на тысячу, в чистой постели под двумя одеялами. Мечта была прекрасная, но у нее имелся один недостаток: не уводила она от тяжелых мыслей, а, наоборот, возвращала к ним.

И Борис заставил себя помечтать о другом, более далеком. Тропинки, стоянка в инпорту, потом встреча на причале… Татьяна, как всегда, возьмет номер люкс в «Октябрьской». С причала сразу в гостиницу. Первым делом подарит Пашке и Витьке игрушки (уже присмотрели в Лас-Пальмасе, японские, вместе с Валерой договорились покупать, но разные, чтобы потом меняться). Ресторан, сынишек — в постель и все остальное…

Татьяна — маленькая, кругленькая, черноглазая… Рост — сто пятьдесят пять, вес — шестьдесят, а ничего, все разместилось на ней складно: тридцать два года, а студенты на улице оглядываются, глазищами зыркают, паразиты. «Мужчины не собаки, костей не любят!» — отмахивалась Танька от подруг, уговаривавших ее худеть. Огонь была девка, и женой стала — не остыла!

Поежился. Доказательств никаких, а быть того не может, чтоб не изменяла, станет она тебе полтора года с радиограммами жить. «Лысеешь, Борька, — смеялась, — освобождаешь место для рогов!» Нет, изменяла бы — так бы рискованно не шутила… Узнаю — смотри!

Впрочем, попробовал бы кто пальцем тронуть Таньку. Предупредила, когда вскоре после свадьбы как-то рыкнул на нее: «Один раз отчим ударил — месяц провалялся в больнице, я ему кочергой ответила. Баба — она как кошка, с ней лучше по-хорошему, лаской. Учел?» Учел, брал лаской. Являлся домой, выпивши, — нес впереди себя розу или букетик фиалок: «Моей добрейшей и ненагляднейшей Татьяне Ильинишне!» А дверь в спальню запирала, отстукивал морзянкой: «Терплю бедствие!» Тоже безотказно действовало, ключ к сердцу женщины — нежность, напоминание о золотых днях любви.

Татьяна была радисткой в бухте Провидения, он — на острове Врангеля. Первое время болтал с ней от скуки, а месяца через три уже не мог дождаться вахты. Передавал погоду, научную сводку и прочее и настраивался на бухту Провидения. Как спалось, драгоценнейшая Татьяна Ильинична? — Плохо. Снилось, что на тебя медведь напал. Жалко стало? — А ты как думал? Куда ему теперь, бедняжке, с несварением желудка! — А почему тебя кличут Персиком? — Потому что я круглая и сочная, кто захочет съесть — зубы о косточку обломает! — Не пугай, у меня зубы крепкие. — Знаем мы вас, таких героев. — Встретимся после вахты? — Ага, приходи в тундру, пятый сугроб слева. — А как тебя узнаю? — Буду держать охапку ягеля, милому на угощение.

Через летчиков обменялись фотокарточками: он послал вырезанного из журнала греческого бога Аполлона, она в ответ — Бабу-ягу и трикотажные тренировочные брюки с припиской: «Чего голый стоишь? Отморозишь!» Два года перестукивались, вся Арктика настраивалась на их разговоры — посмеяться. И вот как-то подвернулась оказия: «ЛИ-2» должен был доставить продовольствие из бухты Провидения на остров Врангеля. Борис поклонился сменщику, уговорил начальника станции и полетел инкогнито на первое свидание. Вошел в радиорубку, огляделся и во все глаза уставился на румяную малышку. Не видел никогда — сразу узнал. Потоптался смущенно, с отчаянной решимостью подошел к ней и поцеловал в обе щеки.

— Наше вам, Татьяна Ильинишна!

— Танька, тебя зовут! — засмеялась малышка.

Борис так и застыл с открытым ртом, глядя на обернувшуюся к нему высокую и здоровенную деваху. Но тут раздался общий хохот, и жених с облегчением вздохнул. Так тебе и позволят в Арктике прилететь инкогнито!

Какой была, такой осталась — звонкой, насмешливой и донельзя самостоятельной. За все годы только раз всплакнула, не лежало у нее сердце отпускать мужа в эту экспедицию. Еле уговорил… Уж очень батя просил, привык за два совместных похода. Удачливым слыл батя, многие радисты к нему набивались, а тут сам кланяется: пойдем, Борька, тряхнем стариной. Поломался для виду, потешил свою гордость и согласился. Все, теперь если зимовать, только на дрейфующую станцию. Там ночь не ночь, самолет всегда прилетит, елку, почту, посылки сбросит — и человеком себя чувствуешь. А лучше всего вообще кончать с поляркой: дети в школу пошли — отцовский глаз нужен, да и Таньку грех вводить во искушение слишком длительной свободой. Вернусь — и швартуйся, Борис Григорьевич, на вечную стоянку в Черемушках. Из тридцати пяти лет чистых десять прожито в полярке. Мало? Много!

Полчаса осталось, на стрелки смотреть тошно — как полудохлые мухи на солнце… Капроновые нервы у бати — заснул. Значит, все у него решено, раз позволил себе заснуть: сообщат курс — запевай, а не сообщат — пешком, ползком пойдем искать ворота. Найдешь их, как же — прямо в рай… Ребята небось в балке томятся, гадают, почему это сеанс затянулся. Уходили — как хоккеисты вратаря по плечу хлопали: «Давай, Борька». Им хорошо, они каждый за себя отвечают, а в шайбе всегда виноват вратарь. Спасибо, ребята, за любовь и доверие…»

Сунул руку в ящик стола, вытащил кипу листков. У Ленькиной матери день рождения, а поздравление не отправлено. Мамочка, скажем прямо, три радиограммы в неделю от сыночка требует, чуть задержка — поднимает тревогу на сто слов. И докторские родители такие же психи, а у них, как на грех, тридцатилетие супружеской жизни — вот она, Лешкина радиограмма. Тоже будут бить во все колокола. Догадаются в Мирном — соврут что-нибудь помехи, мол, в ионосфере. Хорошо еще, что свою родню не разбаловал, приучил: раз в неделю «Жив, здоров» — и никаких тебе слюней.

Снова заставил себя думать о другом. Ребята наверняка веник на радостях докуривают — Тошкин эрзац-табак. Этому шкету все нипочем, на собственных похоронах фортели будет выкидывать. Сидит братва, концентраты жует, а Тошка приютился в углу, язык набок, накорябал что-то на бумажке — и прошу, товарищ Маслов, принять срочную радиограмму от члена коллектива Петра Задирако: «На деревню дедушке Макарову Алексею Григорьевичу. Дорогой дедушка, возьми меня отсюда. Мясо все слопали, никому я больше здесь не нужен, а намедни Гаврилов хотел меня высушить и пустить на курево…» Животы надорвали. Нигде не пропадет Тошка — счастливый характер.

Великая сила — характер, кому-кому, а радисту это известно. Хотя радист, дорогие товарищи, докторского образования и не имеет, а никакой доктор ему в подметки не годится, когда надо поднять человеку настроение. Ну, воздействовать на психику, что ли. Дурак-радист здорового мужика в хлюпика превратит, а умный из хлюпика сделает богатыря. Взять, к примеру, Савостикова. Мускулов вагон, а характера — маленькая тележка, совсем сдал парень после того, как заблудился в поземку. Тогда не кто-нибудь, а он, Борис, попросил Валеру сочинить текст, батя подписал, и пошла в Ленинградский спорткомитет радиограмма о геройском поведении мастера спорта Савостикова, спасшего начальника поезда. И такое оттуда поздравление Ленька получил, что по сей день готов вместо тягача сани тащить. С Валерой — наоборот. Жена сообщила, что тяжело заболел отец, подозрение на рак. Зачем? Пошлют за Валерой «ТУ-104» и доставят в Москву? Пришлось задержать радиограмму, а жену надоумить: сочувствуем, но просим учесть ситуацию.

А как в прошлом походе Серегу Попова лечили? Отпетым циником и бабником был Серега (был! Он-то есть, ты будешь или не будешь — вопрос), в тридцать четыре года неженатый, один у него разговор — женщины: как они — Антонина, Рая и другие — его обожают. Борис и предложил провести курс лечения. К обеду на десерт — первая радиограмма: «Дорогой мой ненаглядный твой сыночек уже толкается тук-тук в июне поеду рожать к твоим хочу назвать Сереженькой телеграфируй согласие. Твоя Марфуша».

Два дня Попов обалдевший ходил, за голову хватался: «Вот змея!» Выдержали Серегу неделю — и хлоп на стол новую радиограмму: «Согласно заявлению гражданки Петриковой Антонины Николаевны и показаниям свидетелей двое близнецов рожденных упомянутой гражданкой зарегистрированы вашу фамилию тчк Соответствии законом алименты взыскиваются вашего расчетного счета тчк Завзагсом Рудаков». Серега чуть не слег, но батя велел добавить еще. Добавили — радиограмму от родителей: «Приехала из Рязани Раиса на седьмом месяце говорит твой сообщи срочно принимать как невестку или нет». Тут Серега озверел, стал заикаться, и батя при всех сказал: «Поможем тебе, Попов, выручим, но обещай коллективу: о бабах больше ни звука». — «Да я… чего хочешь! Землю есть буду!» — «И с этим делом покончишь?» — «Батя! Клянусь!» Тогда признались…

Десять минут. Ну, родные мои, Володька, Генка, не томите душу, скажите, что записали и расшифровали! Если даже нет у Макарова на карте той проклятой вехи, хоть совесть будет спокойна… Вахты за вас нести буду, полы мыть в рубке!

Проверил настройку, поправил наушники.

— Батя, время!

Гаврилов покряхтел, встал, подошел к рации.

— Чего руки дрожат? Лошадей воровал?

— Х-холодно…

Гаврилов набросил на плечи Бориса свою каэшку.

— Эфирное создание… Может, микрофоном попробуешь?

— Не выйдет, батя.

— Все у вашего брата радиста шиворот-навыворот. От Комсомольской работали микрофоном, а у самого Мирного — морзянкой, и то слышимость будто комариный писк.

— Спроси у радиофизиков, я в теории не очень… Начали!

— Переведи эту тарабарщину на человеческий язык, Ну?

— РСОБ, РСОБ, РСОБ, я УФЕ, я УФЕ, Мирный вызывает поезд, Мирный вызывает поезд, как слышите меня, прием… Гаврилова вызывает Макаров, у рации Макаров… Ваня, твой запрос не разобрали, не поняли… Если тянешь технику на буксире, разрешаю все оставить, иди на одной «Харьковчанке», на одной «Харьковчанке»… У тебя дома все нормально, у ребят тоже. Ваня, уверен, что молчишь из-за поломки рации, из-за поломки рации… Как понял меня? Прием… Ваня, дружище, каждый час буду выходить на связь, слежу на всех частотах. Твой Алексей Макаров.

Борис уронил голову на грудь, замер.

— Не поняли… — раздумчиво, самому себе сказал Гаврилов. — Жаль, что не поняли… Зови ребят. Начнем, сынок, все сначала.