Ни на какой другой материк не похожа Антарктида. Когда-нибудь ученые докажут, что сотни миллионов лет назад была она цветущей и полной жизни, пока все еще неведомые людям силы не стали перекраивать глобус: оторвали Африку от Америки, моря сделали долинами, а долины морями, на месте гигантских ущелий вознесли до неба Тибет и нахлобучили на Антарктиду ледяную шапку.

Прикрытый легким снежным одеялом, купол этот почти правильной сферической фермы. От верхушки материка, под которой покоится четырехкилометровая толща льда, купол спускается к морским берегам и по мере спуска становится все тоньше. А где тонко, там и рвется: во льду образуются трещины.

Когда летишь из Мирного на Восток, они хорошо видны — веером расходятся по обе стороны, этакими безобидными ленточками. Смотришь на них с высоты, покуривая, с любопытством и не более того, а когда минут через десять — пятнадцать зона трещин исчезает, о них и вовсе забываешь. Летчиков трещины не очень волнуют, у них и своих опасностей хватает. В общем, справедливо, каждому свое. В Антарктиде свой неудачный жребий можно вытянуть и на припае, и на берегу, и в походе, и в воздухе. Что ни шаг, то ловушка.

Но из всех ловушек полярники с наибольшим уважением относятся именно к трещине, поскольку она отличается особым коварством и редко оставляет шанс вырваться из нее.

Люди Первой экспедиции установили, что начинается зона трещин у Мирного и простирается до сотого километра, а первопоходники, основавшие Пионерскую, открыли коридор, по которому можно пройти санно-гусеничным путем.

Циркач без страховки увереннее чувствует себя на канате, чем походник в этом коридоре!

Пять-шесть метров ширины — вот он каков, этот коридор. В любой другой зоне ушел в сторону — в худшем случае провалишься по пояс в сыпучий снег, а здесь зазевался, свернул с колеи — лети без парашюта.

В зоне трещин неукоснительно соблюдается одно не имеющее себе подобных правило: с тягача прыгать нельзя. Остановился — и спускайся на снег с такой осторожностью, будто тебе предстоит ступить босиком на стекло. Колея испытана многими годами, снег на ней утрамбован, а с боков рыхлый, и никому не известно, способен ли он выдержать тяжесть человека. Может, способен, а может, и нет.

По расчету, поезд приблизился к сотому километру.

Машины пока еще шли развернутым строем, соблюдая дистанцию семь-восемь метров. Благодаря этому фарами освещалось обширное пространство и увеличивалась вероятность увидеть ворота. Если поезд не сбился с курса, то они должны вот-вот показаться, а если сбился, то следует остановиться и начать поиск.

На самом малом вел Сомов «Харьковчанку». В рычаги вцепился — пальцы побелели.

— «На вожжах» бы пойти, батя!

Иногда водители так и поступают, в опасном месте — на припае или в зоне материковых трещин — ведут трактор «на вожжах»: привязывают к рычагам веревки и идут пешком, следом за трактором. Так что в случае чего гибнет машина, а водитель остается жив. Но в тягаче кабина, его «на вожжах» не пустишь…

Гаврилов остановил поезд, собрал в салоне людей и изложил им свой план.

«Харьковчанкой» рисковать нельзя, искать ворота будут два тягача. Они разойдутся в разные стороны б таким расчетом, чтобы «Харьковчанка» не пропадала из поля зрения. Двери в кабинах должны быть открыты.

При малейшей опасности немедленно покидать тягач! Пешая группа из четырех человек в связке пойдет по ходу движения. В «Харьковчанке» останутся Никитин и Маслов, обязанность которых — разжечь костер и включить сирену, если через час после начала поисков люди и тягачи не вернутся обратно.

Так и поступили.

Искали целые сутки: водители спали по нескольку часов и менялись. Кружили где-то рядом с воротами. Утром успели определить по солнцу приближенные координаты: здесь, буквально в считанных километрах, должны они быть, ворота! Две трещины уже видели, одну Гаврилов осветил фарами, а на другую набрел со своей группой Сомов.

Трое суток кружили, а потом началась пурга. Сутки отсиживались, а когда стихло, разбили лагерь чуть впереди и снова стали искать. Морозы стояли не очень сильные — около пятидесяти градусов, но с ветерком; многие поморозились, и уходить больше чем на час Гаврилов запретил. Продукты таяли, пришлось урезать даже порции опостылевших концентратов. А расход физических сил был большой, и люди заметно ослабли. Сменяясь с вахты, они теперь почти не разговаривали — не потому, что говорить было не о чем, а потому, что валились с ног и засыпали.

На пятые сутки Ленька угодил в трещину и потянул за собой связку. Удержали его и вытащили, но при падении он сильно разбил колено, и самого сильного в поезде человека от поисков пришлось освободить. Впал в обморочное состояние и еле успел тормознуть перед трещиной Сомов. Погасла газовая плита, и еду кое-как готовили на капельнице. Надрывался в мучительном кашле Валера, стонал во сне Борис, по нескольку раз в день Алексей делал уколы бате. Лучше других держались Мазуры, Тошка и Петя, но и они начали сдавать.

А думали, самое тяжелое позади.

Отчаяние охватывало людей.

В прошлые походы найти ворота было не то что плевым, но более или менее простым делом. Замело — подожди, а выплыло солнце и видимость стала миллион на миллион — определись поточнее и смотри во все глаза, пока не покажется гурий, обозначающий вход в коридор. Февраль — полярное лето, благодать!

А теперь жди не жди — видимости больше не будет. Выглянет ненадолго солнце, бледная немочь, и едва осветит купол, как керосиновая лампа с прокопченным стеклом.

Через космические холода шли — прошли, дышать было нечем — дышали, солярка, кровь машинная, загустела — разогнали по жилам, дьявол требовал души — не отдали. Выжили!

А зря или не зря два с лишним месяца боролись за жизнь, решает сотый километр. Раскроет он людям ворота — значит, не зря, а спрячет…

Найдем, думал Гаврилов, быть такого не может, чтобы не нашли.

Конечно, знал он, старый полярный волчара, что всякое бывает. Капитан Скотт не дотянул до склада с продовольствием нескольких километров — это из самых известных примеров; Витька Звягинцев на мысе Шмидта замерз в пургу, обняв столб с оборванными проводами, в тридцати шагах от дома; гибли другие полярники, отдельные люди и целые экспедиции, когда до спасения оставался последний рывок. Но знал Гаврилов и главную причину их гибели: они теряли надежду, а вместе с ней — последние силы и волю к борьбе.

Неожиданно, так что Алексей задержал в руке шприц и изумленно взглянул на него, коротко рассмеялся — вспомнил, как рявкнул однажды комбриг: «Лучше потерять штаны, чем надежду!» Ситуация тогда была вовсе не смешная, но по прошествии четверти века опасность забылась, и обидная для многих, оскорбительная фраза комбрига вспомнилась как шутка.

Без хлеба выжить трудно, но можно, без тепла еще труднее, но тоже можно, а вот без надежды никак нельзя. Поэтому он, Гаврилов, обязательно должен оставаться в строю, чтобы орать на людей и шутить над их слабостью, топать на них ногами и ласково хлопать по плечам: не в таких переплетах бывали, сынки, выше носы!

— Может, сразу по две ампулы? — спросил, когда Алексей готовил шприц.

— И так получаешь в два раза больше.

— Большая просьба, Леша.

— Если насчет ампул, то напрасно.

— Тряхни стариной, сынок, сними гитару.

— Не могу.

— Я прошу!

— Хорошо, батя.

Понимали все, что занимается батя психотерапией, и без особой охоты собирались в салоне, — лучше бы поспать этот лишний час. Пел Алексей не очень удачно: и голос сел, и разладилась гитара, не слушалась отвыкших от нее огрубелых пальцев. Но разогрел, разбередил души! Добрался до скрытых в их глубинах чувств, растормошил ушедших в себя товарищей. Спел последнюю песню — просили еще и еще, и так продолжалось чуть ли не два часа. Щеки у ребят порозовели, глаза заблестели — заставил Алексей друзей припомнить о том, что есть на свете жизнь, за которую стоит бороться даже тогда, когда бороться нет сил.

Будут живы — не забудут этот концерт.

Вечером того же дня Гаврилов велел временно прекратить поиск. Чтобы не тратить понапрасну горючее, двигатели заглушили, и люди легли спать. Гаврилов сел в кресло, разложил перед собой карту зоны трещин и уставился в нее невидящими глазами. Знал ее наизусть, каждый ориентир, но что в них толку, если они не видны!

Интуиция подсказывала Гаврилову, что направление поиска нужно кардинально менять. Мысль была дерзкая, но сколько раз его выручали именно дерзкие мысли!

И Гаврилов предположил: поезд прошел стороной и оказался справа от коридора. И нужно идти не вперед, а назад!

Разбудил Игната и Сомова, велел им одеваться. Еще разбудил Алексея и приказал в случае долгого их отсутствия включить сирену и фары.

Спустя два часа километрах в полутора от стоянки Сомов увидел веху.

Вехи устанавливались походниками по дороге на Восток с правой стороны по ходу движения и ежегодно обновлялись: хотя шесты имели высоту три с половиной метра, их за несколько месяцев могло засыпать снегом по самые верхушки. Все зависело от складок рельефа. Случалось, что попадались совсем старые вехи, а бывало, что даже прошлогодние исчезали в снегу. Вбивали их через каждые пятьсот метров, и нумерация шла от первой до двухсотой. На вехе имелся указатель курса, номер и знак поставившей ее экспедиции.

Компас может обмануть походника, а веха не обманет: найдешь одну — размотаешь всю цепь.

Но Гаврилов, Игнат и Сомов не спешили радоваться находке.

На вехе отсутствовал указатель курса и не различался номер. Торчащий на полметра из снега шест свидетельствовал лишь о том, что здесь давным-давно проходили походники Пятой экспедиции, и больше ни о чем. Логика подсказывала, что эта старая веха была поставлена неточно и потому заброшена. Во всяком случае, на штурманской карте Гаврилов ее не нашел.

Вот почему радоваться было преждевременно. Неизмеримая ценность или полная бесполезность находки зависели теперь от того, знают ли об этой вехе в Мирном. На карте начальника экспедиции должны быть обозначены все вехи и углы подхода к ним за все годы. Должны!

И Гаврилов ввиду особой важности предстоящего сеанса связи предложил всем покинуть «Харьковчанку», чтобы ни кашель, ни даже дыхание людей не помешали работе радиста.

Два предыдущих сеанса Борис пропустил: закапризничал передатчик. Точнее, не сам передатчик, а его умформер — преобразователь напряжения. Этот небольшой круглый цилиндр находится под рацией, над выхлопной трубой, и Борис опасался, что из-за постоянной разницы температур в умформере пробило обмотку. Приборы показывали, что он не дает нужного напряжения в 1500 вольт и находится, видимо, на последнем издыхании. Поэтому Гаврилов приказал Борису временно прекратить работу, пока не возникнет крайняя необходимость.

— Ну, Боря, — сказал Гаврилов, — благословляю тебя, сынок.

И протянул листок с текстом радиограммы.

Прохождение радиоволн было хорошее. На связь Борис вышел быстро и, как говорят радисты, отстукал текст «со скоростью поросячьего визга»: «Нашли веху Пятой экспедиции номер стерт виднеется что-то вроде буквы икс указатель отсутствует. Поблизости других вех нет. Сообщите координаты угол подхода к воротам. Как поняли? Прием».

Мирный передал:

«Слышу плохо, повторите, прием».

Но повторить Борис уже не смог: напряжение в умформере упало до нуля.

— Я УФЕ, я УФЕ, почему молчите? РСОБ, РСОБ, РСОБ, я УФЕ, я УФЕ, Мирный вызывает поезд Гаврилова, как слышите меня? Прием!

— Ребятам ни слова, — предупредил Гаврилов, — рация работает нормально!

Борис хмуро кивнул.