Петя так часто думал об этом лимане. Сколько раз он представлял себе заброшенный колодец, куда он спрятал флаг, полученный от умирающего моряка! Теперь, когда в сопровождении двух автоматчиков комендантского взвода он переправлялся на резиновой лодке через лиман, ему казалось, будто он видит хорошо знакомые места.

Был светлый вечер. Только что закатилось солнце. Апрельская заря, огнистая, свежая, медленно догорающая над черными обрывами лимана, за далекими степными курганами, широко отражалась в гладкой воде. Вокруг на громадном пространстве шел бой. Воздух и вода поминутно вздрагивали. Черные, бурые, сивые облака взрывов вспухали и опадали по всей линии западного горизонта. В степи слышался шум танков. Всюду происходило почти незаметное для глаз, обманчивое своей мнимой медлительностью движение войсковых соединений.

Земной шар стремительно вращается вокруг своей оси. Солнце летит со скоростью, непостижимой для человеческого ума. И все же мы говорим, что солнце стоит на небе, что оно медленно склоняется к горизонту.

Все вокруг Пети совершалось стремительно и вместе с тем все как бы неподвижно стояло на месте. Неподвижно стояли посреди лимана резиновые лодки, в которых переправлялись с одного берега на другой минометные расчеты. Неподвижно висели высоко над головой черные гроздья зенитных разрывов вокруг неподвижно повисшего немецкого корректировщика. Неподвижно лежали, зарывшись в землю, стрелковые цепи. Даже слитный гул артиллерийской пальбы казался неподвижным. Можно было подумать, что само время остановилось над всем этим громадным пространством, где неподвижно разворачивалось стремительное наступление советских войск на Одессу.

Петя и автоматчики пересекли Хаджибеевский лиман и пристали к противоположному берегу. Они взобрались по обрыву. Перед ними была степь, по всем направлениям изрезанная старыми и новыми траншеями, ходами сообщения, щелями, минометными и артиллерийскими позициями. Война дважды прошла по этому небольшому пространству между двумя лиманами и оставила здесь свои страшные следы: первый раз — два с половиной года назад, когда немцы и румыны осаждали Одессу: второй раз — совсем недавно, несколько часов назад, когда Красная Армия обрушилась на немецкую оборону и прорвала ее.

На карте, которую взяли с собой автоматчики, было помечено несколько старых, заброшенных колодцев, превращенных немцами в пулеметные гнезда. Солдаты быстро ориентировали карту на местности и прямо направились к ближайшему колодцу.

— Этот колодец, что ли? — спросил старший из автоматчиков, сержант, с двумя медалями и новеньким, еще ни разу до сих пор не виданным Петей лучистым орденом Отечественной войны первой степени.

— Этот, — неуверенно сказал Петя.

— А вот мы сейчас посмотрим. Ты где схоронил знамя?

— Между камнями.

— Внутри, снаружи?

— Снаружи.

— С какой стороны?

Петя замялся:

— Н… не помню.

— Не помнишь… — неодобрительно, как показалось Пете, заметил старший автоматчик.

— Была ночь… темно… — сказал Петя. — Два с половиной года назад…

— Два с половиной года назад… — еще более неодобрительно проворчал сержант. — Теперь, брат, совсем другой табак, — прибавил он с жесткой улыбкой. — Теперь совсем иначе воюем… Давай-ка, Мустафа, пошарим.

Солдат Мустафа, рядовой, с лицом широким и плоским, словно вылепленный из хорошо обожженной красной глины, с узким воротником гимнастерки, который еле-еле застегивался на толстой, красной шее, обошел вокруг колодца. Колодец был засыпан землей, часть вынутых камней образовывала род амбразуры, откуда торчал ствол исковерканного немецкого пулемета. Два мертвых немца валялись у колодца. Сквозь дырявое сукно шинелей прорастала слабая, желтоватая весенняя трава. Один лежал задом вверх, приложившись черной щекой к земле; другой, раскинув ноги и уронив набок голову с начисто уничтоженным лицом, полусидел в большой темной луже, упираясь спиной в кладку колодца.

— Убери! — сказал сержант.

Мустафа взял труп за ноги и оттащил его в сторону, как тачку. Под ним была черная земля, на которой ничего не росло и лишь копошились какие-то белые личинки. Петя, почувствовав тошноту, отвернулся.

— Ничего, — сказал сержант миролюбиво. — Он теперь вежливый… Давай ищи!

Петя на цыпочках обошел колодец, стараясь не наступить на темные лужи.

От земли пахло весенним дождем, пороховым газом и еще чем-то душным, железистым. Петя попробовал сдвинуть несколько камней, но они не поддавались.

— Ты где клал — внутри или снаружи?

— Снаружи, — сказал Петя, стараясь не смотреть на немцев.

— А может быть, внутри?

— Нет, снаружи. Я хорошо помню. Наверное снаружи.

— Наверное или точно?

— Точно.

— Ну, раз точно, то будем искать.

Они стали пробовать каждый камень в отдельности. Вдруг один камень подался и легко сдвинулся. Петя засунул руку в щель. Он нащупал край смятой, слежавшейся материи, потянул и вытащил флаг.

Пропитанный сыростью, весь в темных потеках, местами истлевший, он показался мальчику слишком тяжелым, как будто бы на нем лежал груз этих страшных, кровавых годов.

Петя положил его на сырую траву и развернул: белое, пожелтевшее от времени поле, вылинявшая голубая полоса, красная звезда, ржавые следы крови.

Петя и два автоматчика стояли над ним, как над телом героя.

Когда они вернулись на резиновой лодке обратно, танков уже на берегу не было. Они ушли в бой — брать Одессу.

Под обрывом находился штаб танкового корпуса — несколько палаток, закиданных сверху прошлогодним бурьяном, старыми еловыми ветками, привезенными с севера, и новой, еще совсем зеленой травой, три вездехода, нагруженных оружием и вещевыми мешками, и две крытые пятитонки, оборудованные как вагоны: одна — штабная, другая — рация.

Командир корпуса, поставив ногу в простом солдатском сапоге на ступеньку вагона-рации и крепко упершись локтем забинтованной руки в колено, быстро пробегал глазами желтые листки расшифрованных радиограмм, которые одну за другой подавала ему из вагона девушка-радистка с волнистой прядью блестящих каштановых кудрей, каждую минуту падавшей на лицо, в новенькой летней пилотке, щегольски сдвинутой набекрень. На командире корпуса был мешковатый габардиновый комбинезон с большими карманами и застежкой «молния» и летняя защитная фуражка с круглой генеральской кокардой — мятая, лихо сдвинутая на затылок.

По-видимому, в шифровках заключалось что-то весьма неприятное, так как генерал часто, сердито дышал носом, как еж, и двигал сизой щеточкой аккуратно подбритых усов.

— Товарищ гвардии генерал-майор, разрешите доложить, — сказал сержант-автоматчик, выступая вперед.

— Ну? — сердито сказал генерал, не оборачиваясь.

— По вашему приказанию переправлялись на ту сторону лимана, только что вернулись. Заявление мальчика полностью подтвердилось, там действительно на квадрате «шестнадцать — сорок пять» в степном колодце обнаружен флаг корабля Военно-Морского Флота. Вот этот самый паренек из подземного партизанского отряда пионер Петя.

Генерал с живостью обернулся. Его лицо сразу разгладилось, глаза засветились любопытством:

— Ну-ка, ну-ка, давай его сюда! Где он, пионер Петя? Этот?

Петя стоял неподвижно и прижимал к груди флаг, испытывая странную робость в присутствии генерала. Мустафа, стоявший рядом по стойке «смирно», тихонько толкнул его локтем:

— Иди, генерал зовет.

Петя сделал несколько шагов и остановился.

— Этот? — спросил генерал, разглядывая мальчика.

— Так точно, товарищ гвардии генерал-майор! — сказал сержант.

У Пети перехватило дыхание.

— Ну, здравствуй, пионер Петя, — сказал генерал и протянул ему небольшую смуглую руку, но не правую, а левую, так как правая была забинтована.

— Здравия желаю, товарищ гвардии генерал-майор! — четко произнес Петя, с особым удовольствием отчеканивая новое для него, чрезвычайно мужественное слово «гвардии», и подал свернутый флаг, на котором лежали комсомольский билет и предсмертная записка краснофлотца Лаврова.

Генерал медленно начал читать записку, и так как уже стало довольно темно, то неслышно появившийся за его спиной адъютант светил ему электрическим фонариком. Генерал прочел записку, сложил ее и с величайшей тщательностью опустил глубоко в нагрудный карман комбинезона, заколов его английской булавкой. Затем он взял из рук Пети флаг, медленно его развернул и склонился над ним.

Можно было подумать, что он плачет. Вдруг он резко выпрямился и крикнул:

— Смир-рно! Равнение на флаг!

Он мог бы и не подавать этой команды. Все солдаты и офицеры, которые в это время оказались вблизи рации, давно уже стояли навытяжку, не сводя глаз с полотнища флага, освещенного фонариком адъютанта.

Тогда генерал порывисто опустился на одно колено и прижал полотнище к губам.

Воздух туго ходил и содрогался от артиллерийской канонады. Где-то далеко мелкой дрожью трясся в темноте двигатель полевой походной электростанции. Огневые отражения выстрелов и разрывов перебегали по тучам. Над западным горизонтом висели люстры осветительных бомб, трассирующие пули рисовали пунктиром контуры длинных арок и каких-то грозных, уходящих в темное небо сводов. То и цело над степью зажигались разноцветные ракеты. Слышался шум ночных бомбардировщиков. Иногда все вокруг озарялось беглым светом разорвавшегося невдалеке снаряда, и, как порванные струны, пели над обрывом осколки. И Пете казалось, что это сама родная советская земля приветствует громом и светом подвиг краснофлотца Лаврова.

Генерал встал с колена, бережно свернул флаг и отдал его адъютанту. Затем он протянул руку и взял Петю за плечо. Мальчик готов был уже броситься к нему на грудь, прижаться к его комбинезону, но генерал продолжал его держать на расстоянии твердо вытянутой руки.

— Подожди, — сказал он. — Лейтенант!..

Но адъютант уже понял. Он сбегал в штабной вагон и вернулся с несгораемой шкатулкой. Он ее отомкнул и посветил внутрь электрическим фонариком. Там блеснули медали. Он выбрал медаль «За боевые заслуги» крупную, серебряную, на серой ленточке — и с почтительной улыбкой протянул генералу.

— Наденьте на грудь пионера, — сказал генерал.

— Есть, товарищ гвардии генерал-майор! — весело ответил адъютант и, разогнув тугую булавку, пришпилил медаль к старому, рваному полушубку Пети, черному от подземной пыли.

— Фамилия? — коротко спросил генерал, все еще продолжая держать мальчика за плечо на расстоянии вытянутой руки.

— Бачей, товарищ гвардии генерал-майор, — ответил Петя, чувствуя, что не может отвести глаз от медали, которая висела у него на груди.

— Поздравляю с высокой правительственной наградой! — крикнул генерал.

Все спуталось в голове у Пети — слова воинской присяги, пионерский ответ на приветствие, и он, как ему показалось, лихо выкрикнул, а на самом деле пролепетал:

— Товарищ гвардии… Всегда готов служить Советскому Союзу… Большое спасибо… Я оправдаю…

— Славному пионеру боевое гвардейское ура! — еще громче крикнул генерал, вытянулся и приложил руку к козырьку своей помятой, лихо пришлепнутой на затылок фуражки.

И лишь после того, как вокруг грянуло короткое гвардейское «ура», генерал притянул к себе Петю, вытер ему рукавом комбинезона вспотевшее, черное от подземной пыли лицо и трижды поцеловал в щеки — два раза в одну и раз в другую, но подумал и поцеловал, чтобы сравнять счет, четвертый раз в обиженную щеку. К своему крайнему удивлению, Петя заметил, что от генерала очень приятно пахнет одеколоном. Он даже узнал этот забытый запах «Красной Москвы», которой так любила душиться мама.

— Разрешите быть свободным? — сказал сержант-автоматчик.

— Свободным будете после победы, не раньше, — ответил генерал. — А теперь ступайте, возьмите с собой товарища пионера и накормите хорошим гвардейским ужином. А вместо ста граммов пусть ему выдадут плитку нашего высококалорийного шоколада.

На другой день Петя въехал в Одессу на броне танка вместе с Леонидом Цимбалом и Колесничуком. Танки остановились возле железнодорожного виадука внизу Крестьянского спуска, и они отправились дальше пешком.

Было позднее утро. Город еще хранил свежие следы уличных боев, продолжавшихся всю ночь. Советские войска окончательно овладели городом на рассвете, и теперь он имел вид, как после урагана или наводнения.

Яркое солнце и сильный холодный ветер, разносивший по улицам тучи обгорелой бумаги из румынских и немецких учреждений и участков, разгромленных народом, напоминали о тех предпраздничных днях, когда в доме производится генеральная уборка: с треском распахиваются мутные окна, под ногами хрустит старая, окаменевшая замазка, сдвигается мебель, и сквозняки метут по полу зимний сор из всех углов, закоулков и чуланов.

Еще на мостовых валялись неубранные немецкие трупы и опрокинутые грузовики с награбленным советским добром, еще всюду дымились пожары, еще из подвалов вытаскивали последних немецких автоматчиков-факельщиков и опознанных провокаторов, еще срывали с угловых домов таблички переименованных улиц, еще разъяренный и страшный в своей святой ярости советский народ гнал захваченных в плен немецких эсэсовцев — грязных, обовшивевших, с землистыми, картофельными лицами и глазами, полными ужаса, более похожих на беглых каторжников, чем на воинов, — а уже в город одно за другим въезжали советские учреждения, все время находившиеся во вторых эшелонах Третьего Украинского фронта.

Кое-где на углах стояли кучки словацких и румынских солдат. У некоторых из них на пилотках были нашиты красные ленточки. Солдаты махали руками и кричали вслед Леониду Цимбалу, Колесничуку и Пете:

— Здравствуй, рус! Здравствуй, большевик! Ура!

И они, прикладывая руки к шапкам, кричали в ответ:

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Действуйте, ребята! Ура!

Петя чувствовал особенный душевный подъем. Они шли не по тротуару, а посредине мостовой, как и подобало идти хотя и маленькой, но все же воинской части. Они продолжали чувствовать себя воинской частью, чем-то вроде отделения или звена подпольного отряда Черноиваненко. Они все еще не могли освоиться с мыслью, что задача их отряда уже окончена и они больше не подпольщики.

Петя видел себя как бы со стороны. Вот он идет — мужественный, суровый, выполнивший свой воинский долг перед родиной, черный от подземной пыли, удивляющийся свежему ветру и яркому солнцу, в откинутой за спину плащ-палатке, с медалью на груди и наганом за пазухой, — пионер Петя Бачей, еще совсем недавно вице-президент кружка юных натуралистов, а теперь партизан, народный мститель.

И точно, в них — в Леониде Цимбале, Колесничуке и Пете — было нечто, заставлявшее людей, наполнявших улицы, останавливаться. Их вид не мог вызвать сомнения. Это были подпольщики, легендарные обитатели катакомб.

Мальчики бежали за ними, крича:

— Дяденьки, вы не с одесских катакомб?

— А что — заметно?

— Спрашиваешь! — во весь рот улыбались мальчики — худые, изголодавшиеся, босые одесские мальчики, за два с половиной года оккупации хлебнувшие немало горя. — А с какого отряда?

— Из отряда Черноиваненко.

— Товарища Гаврика?

— Ага, — отвечал Петя равнодушно.

— Жорка, Ленька, Карпуха, ой, бежите скорей сюды, тут идут черноиваненковцы!

— Гавриковцы идут!

И мальчики бежали по тротуару, провожая Петю, Колесничука и Леонида Цимбала с таким восторженным, даже несколько обалделым видом, словно это был целый полк с оркестром впереди.

Но Петин триумф достиг своей высшей точки, когда один совсем маленький головастый мальчик в рваном офицерском френче, доходившем до черных щиколоток его босых ножек, с красным флажком в руке, забежал на мостовую и, идя перед Петей задом, спросил, не сводя с Пети восхищенного взгляда:

— Дяденька, какой это у вас орден?

На что Петя, снисходительно усмехнувшись, ответил:

— Это, милок, всего лишь медаль «За боевые заслуги».

— Ой, какая красивая! — закричал малыш на всю улицу пересыпским голосом, но тут же запутался пятками в румынском френче и, к общему веселью, со всего маху сел на мостовую, на миг расстроив четкие походно-боевые ряды Колесничука, Пети и Леонида Цимбала.

Одним словом, все было чудесно, замечательно в этот упоительный День Победы.

— Черноиваненковцы идут, усатовцы идут! — поминутно слышалось в толпе.