VII
АЛЕША: Ощущение выбитой из-под ног твердой почвы обессиливало до тошноты. Меня как будто качало. Потрясенный случившимся, я не мог прийти в себя. Домашние относились ко мне с состраданием, как к, неизлечимо больному. Сочувствие и укор стояли в глазах отца. Мать почему-то подсовывала мне лучшие куски еды. Это было невыносимо. Я уходил утром и подолгу сидел в сквере вместе с пенсионерами перед кинотеатром «Таганский». Надо было что-то делать с собой. Работы не боялся. Но я ничего не умел, а начинать с азов было страшновато.
Жене звонить не смел, запретил себе думать о ней. Лишь один раз, сам не знаю как, очутился на Пионерских прудах, задержался возле «нашего» дерева, взглянул на ее окошко и скрылся, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Я для нее неудачник, и она, конечно, жалеет меня. Если бы я позвонил, она бы вышла ко мне, я был уверен в этом. Но только из жалости. А жалость я ненавижу: она умерщвляет любовь. И вообще человек, достойный жалости, по моим понятиям, неполноценный человек.
Однажды встретил на Таганке приятеля-одноклассника Толю Частухина. Он всегда отличался чисто женским любопытством и сейчас как бы лоснился от этого любопытства. И еще от самодовольства. Такие, как он, обожают вопрос: «Как живешь?» Не спросишь — сам похвастается успехами и благополучием. «Заканчиваю факультет журналистики, посылали от газеты на практику — «вторгаться в жизнь». Уже напечатал четыре заметки...» Он вьнул из кожаной папки вырезки, показал. Мне нечем было хвалиться. Расстались холодно — не люблю хвастливых и самодовольных. Подумаешь, четыре заметки!..
От Таганки я побрел в сторону Крестьянской заставы, к заводам. В тесном прокуренном помещении отдела найма и увольнений встал в очередь к одному из окошек. Подал заявление. Старомодные, стрелами, усы перегородили окошечко. На лице человека с отвислыми щеками лежала скука.
— Могу оформить табельщиком в кузовной цех. Ознакомишься, присмотришься, а там другое что-нибудь подыщут. Только общежития не будет...
Я взял заявление и сунул его в карман.
Домой вернулся поздно, тихо лег на свою раскладушку, но заснуть не мог. Расставаться с мыслью об институте и выступать перед людьми в роли табельщика или кладовщика было горько до слез. Табельщик... Ну, и высокое назначение, гордость человечества! Я даже рассмеялся: как он, тот усатый, мог предложить мне, здоровому парню, такую должность?!
Семен где-то шлялся и вернулся позже меня. Увидел, что не сплю, подсел.
— Страдаешь? — нетрезво ухмыляясь, заговорил он шепотом. — Проблемы строишь? Чепуха все это — проблемы!.. Утром вставай пораньше, я за тобой заеду. А лучше вместе пойдем. Я уже закинул камешек насчет тебя. И с начальником участка говорил, и с Петром Гордиенко, бригадиром. Не бригадир — стиляга, ну, куда там! Инженер позавидует. «Приводи, сказал. Одного в армию отчислили, другой из apмии на замену пришел...» Слышишь, солдат? — Семен толкнул меня в коленку.
— Зачем я пойду? — Я сел на койке. — Мешать людям? Я ничего не умею. Строительства даже вблизи не видел.
Семен опять ухмыльнулся,
— Ну, чудак! Ты же у нас способный. Научат. Я разбужу тебя...
И ушел, ощупью отыскивая в потемках дорогу. Сейчас начнет врать Лизе, что на собрании задержался или на сверхурочной работе. Послышатся упреки и всхлипывания Лизы... Скорее бы уснуть!.. Вот у него, Семена, все просто и естественно и никаких проблем: собираешься стать строителем — иди на строительство. Против такой логики бессмысленно возражать..,
Свирепая машина-бизон проползла по строительной площадке и, обогнув штабель железобетонных плит, внезапно оборвала свой рев. Семен открыл дверцу, встал на подножку и указал мне на возводимое здание:
— Тут найдешь Гордиенко. Иди. А мне пора, Алеша. Я и так провозился с тобой порядком...
Лестничные марши были завалены мусором. На площадке третьего этажа я увидел девушку.
Она стояла ко мне спиной и запрокинув голову, следила за краном. Крановщик опускал на тросе внутриквартирную перегородку — плоский серый квадрат с дверным проемом посредине. Перегородку относило ветром, и девушка взмахивала руками, показывая место разгрузки.
Я заглянул в бумажку.
— Где тут работает бригада Гордиенко?
— Мы бригада Гордиенко, — бойко ответила девушка и показала на рабочих. Их было на этаже человек пятнадцать, молодых парней и девчат. — И там — тоже наши... А вы к нам направлены? — Я молча кивнул. Девушка — курносое беспечное существо в брюках, заляпанных раствором, в майке-безрукавке, с ямочкой на подбородке — заулыбалась. Волосы ее были наглухо затянуты косынкой, отчего голова казалась крошечной. — Очень приятно познакомиться. — Она торопливо вытерла О майку ладошку и протянула мне. — Анка. А вас как звать?
— Алексей.
— Очень приятно, — повторила она с кокетливой непосредственностью. — А бригадира нет, пошел по начальству отстаивать наши интересы. А вообще у нас сейчас обед... Трифон! — крикнула Анка. — К нам новенького прислали!
Я повернулся направо и невольно отступил: на меня надвигался громадный рыжий парень, с которым мне пришлось драться в парке в тот памятный вечер. Я узнал его сразу.
Бывают лица — их не отнесешь ни к красивым, ни к уродливым, — они просто нелепы, как смешные и безобидные карикатуры: большая голова в тугих кольцах ржавого цвета; затасканная кепчонка на затылке, пухлые губы выдаются чуть дальше кончика носа, поставленного торчком: желтые глаза подобны каплям масла, плавающим на воде.
Я понимал, что здесь не парк и драки не произойдет. Но от беспощадной медлительности Трифона исходила неумолимая враждебность. Лучше быть ко всему готовым.
— Вот мы и встретились! — Трифон мрачно оглядел меня и свистнул: — Серега, Илья!
И тут же встали рядом с ним двое других. Этих я тоже запомнил: остроносый, с колкой улыбочкой, с мастерком в руке, и второй — толстощекий, с пудовыми плечами борца, в берете на круглой голове, крепко посаженной на плечи. След от его удара я долго скрывал под повязкой.
Трифон хмыкнул:
— Глядите, кто вылупился!
Остроносый Серега выхватил у меня бумажку. Прочитал. Передал Трифону.
Я оглянулся на Анку, точно искал у нее защиты.
— Съежился?.. Расплачиваться придется, — пропел Серега.
А толстощекий атлет Илья глухо проворчал:
— Не озирайся, здесь патрулей нет.
Анка ничего не понимала.
— Что это вы, ребята? Он к нам в бригаду прислан...
Трифона, видимо, означила моя военная форма: гимнастерка, сапоги, пилотка, строгая выправка.
Я не страшился их. В тот момент я их просто презирал. Я твердо знал, что помыслы и стремленья этих парней не поднимаются выше первого этажа, хотя на работе и забираются они на десятый. Мы по-разному понимали и постигали смысл жизненного назначения человека. Казалось, нас разделяла пропасть.
Крановщик сверху крикнул:
— Надо по-честному. Через суд!
— Да, придется так, — согласился Трифон не совсем охотно.
Он мотнул медной кудлатой головой. Повинуясь этому знаку, подступили, тая ухмылочки, еще трое рабочих.
— Судите его, — приказал Трифон. — Что вы решите, то и будет исполнено...
Рабочие сели на опрокинутый ящик. Посуровели. Я опять оглянулся на Анку: что за чертовщина тут происходит, — какие-то люди, какой-то суд? Они, кажется, не лишены юмора!..
«Судья» постучал мастерком по ящику, произнес с важностью:
— Подсудимый, встаньте.
— Стою, — сказал я и подумал: «Посмотрим, что будет дальше. Захватить себя врасплох не дам».
— Потерпевший Трифон Будорагин, ваше слово, — сказал «судья».
— Сейчас объясню... — Верзила с дикими желтыми глазами вдруг неподдельно заволновался, с детской наивностью веря в происходящее, озираясь на Илью и Серегу, заговорил сбивчиво. — Был прекрасный летний вечер.
— Короче, — предупредил «судья».
— Мы стояли возле танцверанды... Играла музыка... Я пригласил одну девчонку...
— Короче, — опять сказал «судья».
Трифон вспылил:
— Что ты заладил: короче, короче! Ударил меня по скуле — куда еще короче!
— И хорошо сделал, молодец! — вмешалась Анка. — Не приглашай чужих девчонок.
«Судья» пригрозил ей:
— Еще одно замечание, гражданка, и я вынужден буду удалить вас.
— Он и меня ударил, — пожаловался Серега.
Илья подхватил хмуро:
— И меня тоже.
«Судья» повернулся сперва налево, потом направо к «заседателям».
— Суду все ясно. Подсудимый признает себя виновным?
— Да, признаю, — сказал я сдержанно. — Я действительно ударил этого рыжего. И этого, и этого... Но это случилось после того, как один из них ударил меня. А в армии меня научили отвечать на удар тройным ударом...
Я в упор посмотрел на «судей».. Гм... Судьи... Сейчас я выскажу им все, что о них думаю, и маскарад кончится,
— Знаете, ребята, когда я встречал на улицах, в парках, в кинотеатрах таких вот парней, как вы, я всегда думал, что они — из шайки мелких и злых хулиганов. Честное слово! А вы, оказывается, рабочие... Выходит так: отработаете, уложите в стену положенную норму кирпичей, и на этом ваша сознательная деятельность заканчивается. Затем, нализавшись, отправляетесь гулять, оскорблять прохожих, приставать к незнакомым девушкам, затевать драки...
На мгновение настала тишина. «Судья» смотрел на меня, сощурив глаза, точно решал, какой построже изобрести приговор за мое непочтительное поведение, за оскорбительную речь.
Но вместо «судьи» заговорил другой. Этот голос я уже однажды слышал где-то.
— Похлопаем ему за поучительную лекцию!
Раздались нестройные хлопки.
Сбоку стоял человек в комбинезоне, перетянутом поясом: из кармана высовывался козырек кепки, расстегнутый ворот открывал сахарной белизны рубашку. Темные и жесткие волосы вздыблены дерзко и наступательно. Пытливый взгляд таил незлую насмешку. И вообще весь он, порывистый, врубался в память с первого взгляда.
Теперь я вспомнил: во время драки человек этот приказал мне бежать. Вскоре я узнал, что это и был бригадир Петр Гордиенко.
Аплодисменты утихли, и «судья» очнулся.
— Суду все ясно, — произнес он, затем приподнял руку и подмигнул. — Подсудимый приговаривается... — И в этот момент на голову мне опрокинулось что-то белое и удушливое. Шурша, потекло к ногам, затмевая свет. Перед глазами, подобно вязкому туману, клубилась цементная или алебастровая пыль. Затем раздался хохот, — подловили-таки, гады!
Пыль осела. Я стоял до нелепости смешной и недвижный, весь белый, как слепленное из гипса изваяние, и наблюдал за моими противниками. Они корчились от смеха... Я встряхнул плечом, и пыль опять взвилась. Конечно же, что смешно. Я сам невольно рассмеялся...
Непонятно отчего, но мне вдруг стало удивительно легко и просто. Как в ту ночь после первого прыжка с парашютом... А до этого были тяжкие минуты борьбы со своим почти паническим страхом. Мне казалось тогда, что я никогда не прыгну. Я мысленно обращался с мольбой к матери, чтобы она в последнюю секунду помогла мне переступить тот порог, перед которым от ужаса леденеет сердце... И вот поступила команда, четкая и беспощадная: «Пошел!» — и мои товарищи один за другим исчезали, вываливаясь в проем самолета. Тогда я испугался другого: как бы не отстать от них! И я нырнул в ревущую бездну. Последовал резкий рывок, словно меня навсегда выдернули из мохнатых и жестоких лап страха. Затем наступила головокружительная тишина и одиночество. Надо мной, чуть белея в сумраке, трепетал парашют, я парил в вечности, под яркими звездами и торжествовал победу над самим собой...
...Строители еще посмеивались надо мной. Подошла Анка и ладошкой осторожно стала обметать меня.,
— Не обижайся на них, Алеша. Они всех так встречают, даже нас, девчонок, не жалеют. — Анне помогали две другие девушки. — Такой уж они завели дурацкий обычай — посвящать в строители.
Девушки старались впустую — пыль въелась прочно, моя воинская форма превратилась в рабочую спецовку. В этом крылся некий смысл, знамение времени...
— Пошли обедать! — крикнул кто-то.
Рабочие столпились у лестницы. Петр Гордиенко задержал их:
— Не годится так, ребята. Солдат может совсем разобидеться, подумать о нас плохо.
— Он уже подумал, — сказал Трифон Будорагин пренебрежительно. — Шуток не понимает...
— Вот он сейчас схватит свою бумажку и — наутек! — крикнул Серега. — Такая работенка не для него.
Смешно: зачислили меня в белоручки, в неженки, чудаки!
— Не останешься у нас? — спросил Петр Гордиенко.
— Остаюсь, — бросил я сквозь зубы.
— Вот видите! — одобрительно воскликнул Петр, обращаясь к рабочим. — Я знал, что он выше обид. Вася, — позвал он «судью», — мы с интересом прослушали содержательную речь, — тут он заглянул в мою бумажку, — Алексея Токарева. Долг вежливости — ответить на нее. Пожалуйста, Вася...
Любой человеческий коллектив — собрание разных характеров, от трагических до веселых. Здесь в роли забавника, по всей видимости, выступал «судья» Вася. Он вскочил на ящик.
— Поглядите вокруг, дорогой товарищ! — Рука его плавно описала полукруг; я невольно следил за ней взглядом.
С трех сторон как бы надвигалась на меня сама жизнь: жилые массивы радостно, почти хвастливо, блестели на солнце свежей облицовкой и стеклами окон. Над крышами то близко, тo далеко вздрагивали в синеве неба, будто схваченные в полете, стрелы башенных кранов.
— Во многих этих зданиях, — продолжал Вася, — кирпичики обласканы нашими руками. Прислушайся, дорогой товарищ, и ты услышишь, что стены поют и смеются, потому что мы вместе с кирпичами вложили в них и нашу песню и наш смех! А раствор замешан на крутом рабочем слове, чтобы крепко стояли углы, не трескались. И во всем этом благословенном строительном царстве каша бригада занимает господствующую высоту. Чем мы завоевали такую участь? Старанием, прилежанием, соблюдением закона: «Один — за всех, все — за одного», — и чувством ответственности: свиваем для людей гнезда счастья!..
— А для себя вы что-нибудь свили? — спросил я веселого краснобая.
— Мы живем по правилу: людям побольше, себе поменьше.
— Железная койка в общежитии — вот наше гнездышко счастья, — подсказал Серега.
Я ухватился за это замечание.
— Для меня найдется такое счастье, ребята?
— За таким счастьем за тридевять земель или в Моссовет ходить не надо, — сказал Трифон Будорагин. — Комендантша железной койкой наградит — радуйся. Закрывай митинг, Вася, пообедать не успеем.
— Устроим, — сказал мне Петр. — Я поставлю тебя к Будорагину. Походишь пока в подсобных. Несколько дней. Потом посмотрим. Есть хочешь? Идем с нами. — Я заколебался, и Петр сразу догадался: — Я заплачу. Идем..,
До конца смены я помогал Трифону Будорагину. Совковой лопатой я поддевал из железного бункера цементный раствор и тонким слоем разливал его перед каменщиком, верстал для него кирпичи. Он укладывал их точно и ровно, как машина, работающая в одном и том же ритме. Без слов, без улыбки, без лишних движений. Тяжелые пряди медных волос затянуты косынкой. Руки, казалось, не знали усталости. Мне стало мерещиться, что Трифон — заведенный, и завод этот бесконечный. Выложив ряд, остановится, ляжет щекой на кладку и, прищурив желтый глаз, взглянет вдоль шнура.
— Подчаливай выше. Так. Натяни покрепче. Закрепляй.
Я втыкал гвоздь в сырой шов — шнур трепетал, как струна. И опять выверенные и спорые движения. Кирпичи шли и шли через мои руки, красные и возмутительно одинаковые... Единственные, пожалуй, предметы на свете, которые не могут доставить человеку радости, — жесткие, румяные, бездушные кирпичи!,. Но, должно быть, это от усталости: я все острее ощущал боль в пояснице и в плечах. Даже армейская закалка не помогала. Неприлично. И мне тогда подумалось: затаилась сейчас где-то в сторонке моя Судьба, наблюдает за мной, и ухмылка ее полна иронии... «Учился, читал умные книги, заучивал наизусть Байрона и Блока. Для чего? Для «культурного» обхождения с кирпичами? Все эти парни и девушки работают так же, даже лучше, не зная книжных премудростей, — у них меньше разочарований...» Я взглянул на Анку. Ей, безусловно, легче — пять или шесть лет школы — больше не нужно, чтобы подавать каменщику раствор.
Когда Трифон объявил перекур, я со сладкой ломотой разогнул спину.
— «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» — спросил я Анку.
— Чего-чего?.. — Анка засмеялась изумленно. — Ты, Алеша, с непривычки заговариваться стал.
Трифон окликнул меня.
— Эй, приятель! — Он лениво кивнул на Анну, выдыхая из широченной груди дым папиросы. — Ты ей на мозги не капай! Соображаешь, про что я говорю?..
Петр Гордиенко отвел меня в сторону.
— Можно дать тебе несколько полезных советов? Трифон и Анка любят друг друга, на днях они поженятся. Трифон ревнив не меньше мавра, учти это... А вообще хорошенько присматривайся к работе Трифона, замечай, как действует этот великий мастер, — я не шучу. Это будет лучше, чем щеголять перед Анной своей эрудицией. Она стихов этих не знает, и смущать ее ни к чему...
Трифон затоптал окурок и взял в руки мастерок. Я стал готовить для него кирпичи... Я представил на миг за спиной у себя Женю. С каким изумлением, с затаенным смешком следила бы она за моей работой. Строитель Города Солнца!.. Кирпич выпал у меня из рук, я смахнул со лба пот. Трифон сочувственно улыбался:
— Устал? Отдохни.
— Ничего. — Я подхватил и положил перед ним кирпичи. Потом сказал: — Слушай, Трифон. Ты действительно отличный мастер, позавидуешь. Но я должен скоро, очень скоро научиться, догнать тебя в твоем мастерстве, затем обогнать. И ты мне в этом деле поможешь. Мне это просто необходимо.
У Трифона отвалилась нижняя губа, как тогда, в парке, когда я заявил, что справлюсь с тремя такими, как он.
— Анка, — позвал он. — Послушай, что он говорит. Откуда, Токарев, у тебя столько нахальства? Ну, гусь!..
Я переселился в общежитие — в длинный приземистый барак с просевшей крышей. Мне все время казалось, что он долго полз по земле, как старый пес, и вот прилег на этом месте издыхать.
Каждое десятилетие оставляло во всех углах страны такие вот хлипкие, дощатые сооружения. И. думается, нет ничего живучее этих временных, сделанных на сезон, бараков! Особенно щедро посеяли их бурные тридцатые годы... Это я много раз слышал от старших. Сколько поколений прошло через темные и вместительные утробы бараков!.. Сколько юношеского энтузиазма видели они, сколько драм, как много хранят воспоминаний о чистой и пламенной любви! Сколько людей возмужало здесь, сколько их устремилось отсюда в высокий жизненный полет! У многих такой барак топором не вырубить из памяти.
Вот и моя очередь подошла. Возможно, люди моего поколения будут замыкающими в этой очереди. Наступит день, соберутся оркестры и грянут гимны всеобщего благоденствия: в этот день будет разломан и сметен с лица земли последний барак — символ нужды и нехваток...
Барак наш, как и многие другие, был поставлен на отшибе и считался загородным. Теперь на него охватывающим фронтом неумолимо наступали жилые кварталы. Барак долгое время был общим — на восемьдесят коек. Года три назад сами жильцы переоборудовали его, поставили дощатые перегородки и разбили на клетки-комнаты с длинным коридором посредине.
Петр Гордиевко и Трифон Будорагин взяли меня к себе.
Был вечер, когда я принес свои вещи в это холостяцкое пристанище. Гордиенко и Будорагин ушли на занятия. Я сел на койку и, закрыв глаза, улыбнулся устало и с упреком; эх. Судьба, не балуешь ты меня, вот отшвырнула с главной магистрали, сунула в эту утлую комнатенку — живи! А Женя, как мне казалось, осталась в том оживленном потоке, что весело катил по самой середине жизни. Придется все начинать сначала. Что ж, запасись терпением и — да здравствует это начало!
Без стука вошла тетя Даша, комендантша, полная женщина с угрюмым лицом, вскинутым немного вверх, — подпирал подбородок. После гибели мужа на войне она не могла найти друга по душе и жила одинокой. Частые стычки с молодыми подвыпившими жильцами закалили ее характер, а также и кулаки...
Она внесла и поставила футляр с аккордеоном.
— Это Трифона инструмент, — объяснила тетя Даша. — У себя храню, чтобы не украли, кой грех... — Она подсела ко мне. — Здесь у нас весело, Алеша. Ребятишки бесшабашные, но дружные. Бывает, схлестнутся так, что по бараку дрожь пробегает, окна с треском вылетают... Дерутся. Прибежишь, одному затрещину отвесишь, другому — и, глядишь, утихомирятся. Все из-за девчонок ссорятся — поделить не могут. У тебя-то девчонка есть?
— Нет, — сказал я.
— Что так? Ну. ничего, найдешь. Тут рядом девчоночий барак, выберешь. Только ищи незанятую, а то беды не оберешься...
У меня невольно дрогнул правый уголок губ.
— Ты не улыбайся, Алеша, а слушай, что говорю, — утешала тетя Даша. — Не ты первый... Я живу здесь двадцать восемь лет и вас всех вижу насквозь. Привыкнешь. Человек ко всему привыкает. — Тетя Даша положила руку мне на плечо. — Через этот барак прошло столько народу, Алеша, как через вокзал. Придет сюда тюфяк тюфяком, вымолвить слова не умеет, сморкается на пол — лапоть! А год прошел, глядишь, он уже и галстук нацепил, за книжку взялся, уже с речами на собраниях выступает. Да, да! И с толковыми речами! Пожил, пообтерся и исчез... После доходят слухи: один — инженер, другой — профессор, третий — на партийной работе. Маршал артиллерии Градов здесь жил. Вон как!.. Понял? А ты нос повесил. Шить надо, Алеша, легко! Иной, поглядишь, живет — словно тяжелый воз тащит: кряхтит, морщится, стонет. И всем-то он недоволен, ничто его не радует, всем завидует, на всех злой, а на себя еще пуще. Какая уж тут жизнь — страданье! А ты довольствуйся тем, что у тебя есть, малое или большое. И радуйся. Другое придет, лучшее — еще больше радуйся. С такой-то жизненной линией, глядишь, и в люди выйдешь.
Я рассмеялся.
— Тетя Даша, я — солдат. Три года солдатской жизни кое-что стоят для человека. Ваше общежитие для меня, ну, просто райский уголок.
— Вот и ладно, коли райский. Здесь у нас и вправду хорошо... и весело.
Тетя Даша вдруг засуетилась. Она вытащила из футляра аккордеон, поставила его на колени и захлестнула себя ремнями, точно впряглась в него. Платок сполз на плечи, обнажив жиденькие приглаженные волосы с пробором. Хмурые черты подобрели от улыбки, наивной и счастливой, — она,торопилась подтвердить слова «весело» и «хорошо».
— Петь умеешь?
— Нет.
— Научим. Мы каждый вечер поем...
Комендантша заиграла искусно и самозабвенно.
Зазвучала знакомая мелодия, протяжная и грустная. — кажется. «Ивушка». Но запеть не успела...
Без стука вошли хозяева комнаты.
Трифон Будорагин, шумно ввалившись, нашарил выключатель. Тетя Даша сощурилась от света. Трифон сердито кивнул на нее:
— Утешает? Живи и радуйся? Сладкими звуками аккордеона усыпляет волю и бдительность? Орфей в подшитых валенках! Она всех утешает., Не соглашайся, старик! Своей участью бывает довольна лишь рабочая лошадь — она бессловесна. Мыслящий человек отличается от лошади своим правом быть недовольным жизнью, собой!.. Неудачник? — спросил он меня. — Не отвечай, вижу сам: удачливые и везучие сюда не попадают. Не то время... Барачная жизнь при высоких замыслах!..
Тетя Даша взглянула на Будорагина с материнским участием, с беспокойством.
— Что с тобой, Триша? Неужели с Анной не поладил опять?
— Ну, не поладил! Ничего смертельного в этом не нахожу, не пугайся!
Наказание ты мое! — Тетя Даша поспешно поставила аккордеон в футляр. — Из-за чего по-ругались-то?
Трифон швырнул на койку пиджак, промолчал. За него ответил Петр;
— По литературе двойку схватил. Анка заявила ему, что если у него будут двойки, она не выйдет за него замуж — стыдно за двоечника выходить...
Трифон вскинулся.
— Это вы ее настроили, умники! — Он заметался по тесной комнатенке, ударяясь коленками и боками о спинки коек, об углы стола. — Зубы скалите ,над чужой бедой!.. Ну, Пушкин, ну, гений! А зубрить его слово в слово не обязательно. За лето я всю память растерял. Стихотворение четыре страницы — выучи! Да еще объясни, что он хотел этим сказать, что он думал, черт возьми! Откуда я знаю, что он при этом думал? Да и кто знает-то? Сто с лишним лет прошло! И не для того он писал стихи, чтобы разъединять людей.
— Тень Пушкина встала между Трифоном и Анкой, — промолвил Петр с иронией. — Отменный парадокс!..
— Ну и глупый же ты, Триша! — сказала тетя Даша. — Никогда еще Пушкин не разъединял влюбленных. Наоборот! Успокойся, пожалуйста. Улажу...
Петр с осуждением покачал головой:
— Ох. тетя Даша, сестра человеческая! Портите вы его...
— Что ты, Петя! Поговорить с ней мне ничего не стоит. А ему будет легче. Видишь, как перевернуло его всего, даже с лица спал.
Трифон был раздосадован опекой тети Даши И неприятно, что ссора с Анкой «перевернула его всего»,— это роняло мужское достоинство. Он остановился передо мной.
— Что улыбаешься? — спросил он придирчиво. — Осуждаешь: не могу сам справиться с девчонкой?.. Ну, не могу, ну и что?! — Резко обернулся к тете Даше. — На кухне она. Ступайте к ней, пока не ушла. — Он почти вытолкнул женщину из комнаты. — Идите же! Пожалуйста... —
Чтобы сгладить резкость этой сцены и перевести разговор на другое. Трифон сказал мне: — Между прочим, тебя с новосельем! Не мешало бы отметить такое жизненное событие.
Петр Гордиенко одернул его.
— Отвяжись. Откуда у него деньги?
— Пусть займет.
— Ты дашь?
— Этого еще не хватало — деньгами его снабжать! — Трифон взглянул на меня желтыми глазами. — Ты думаешь, я шучу?
— Я далек от такого заблуждения, — сказал я.
— Ну и раскошеливайся! Даром мы за тебя пороги обивали, всех упрашивали? — Он повалился на койку, закинул руки за голову.
— Не терпится напиться? — Я вопросительно посмотрел на Петра: может быть, действительно нужно поставить угощение?
Гордиенко отмахнулся.
— Не обращай внимания. Перестань чудить, Трифон. Сходи-ка лучше за чаем, поужинаем.
Трифон проворно встал, схватил чайник и убежал на кухню.
— Этого парня ты не бойся, — сказал мне Петр. — Он только с виду страшный. А так — великовозрастный младенец. Ночью с кровати падает...
— С чего ты взял, что я его боюсь?
Я раскрыл чемодан и переложил в тумбочку рубашки, бритвенный прибор, зубную щетку с пастой.
Петр по-свойски подтолкнул меня плечом:
— В институт поступить не удалось?
Собранный, как пружина, с чеканными чертами лица и пытливой — в уголках губ — улыбкой, Петр Гордиенко вызывал во мне интерес. Он часто задерживал на мне взгляд, пытаясь отгадать, что я за человек;..
— По конкурсу не прошел, — сказал я.
Петр рассмеялся ободряюще.
— Акт вполне подходящий для закалки характера! Институт не убежит. Лишь бы желание учиться от тебя не убежало. Не грусти, Алеша. Хочешь, пойдем со мной в институт, а хочешь — с Анкой и Трифоном в вечернюю школу.
— Ты на каком курсе учишься? — спросил я.
— На третий перешел.
Я искренне позавидовал ему: на земле стоит прочно, обеими ногами, будущее прочерчено уверенной рукой, определенное и ясное. Счастливая и удачливая натура! От этого — от уверенности в будущем, от сознания своей жизненной правоты — такое спокойствие в нем. И я понял также, что на такого человека можно смело положиться — не предаст, душой не покривит.
— Петр, мне необходима твоя помощь, — сказал я. — Могу я обратиться к тебе с просьбой?
Мне не до гордости сейчас. И глупо рисоваться перед тобой. Я потерпел катастрофу. В себя перестал верить, понимаешь?
Петр внимательно взглянул на меня черными и умными глазами:
— Понимаю, Алеша, такие вещи могут произойти с каждым человеком. — Он вдруг заволновался, поспешно закурил, затянулся дымом сигареты. — Какая тебе нужна помощь, в чем? — И улыбнулся с тонкой иронией. — Моральная или материальная?
Я тоже улыбнулся.
— Нет, гораздо проще — профессиональная. Я должен в срочном порядке научиться мастерству — хоть в этом деле буду чувствовать себя уверенным. А то я просто никто и ничто. Так получается...
Петр опять внимательно взглянул на меня, понял, должно быть, что я переживал драму и что в этой драме непременно замешана девушка, но ничего не спросил, и зачем мне такая срочность — тоже не спросил.
— Это можно, Алеша, — сказал он. — Это проще всего. Я уже сказал, что Трифон отличный мастер. Кроме того, я и сам займусь тобой. Когда-то был каменщиком-инструктором. И если я помогу тебе в такой трудный для тебя час — не только в том, чтобы научить класть кирпичи, а в том, что за этим стоит, — буду счастлив, поверь мне.
— Скажи, Петр, — спросил я, — у тебя был когда-нибудь в жизни такой критический момент, когда на этом моменте сосредоточивалось все прошлое, настоящее и будущее, короче — вся жизнь?
— Нет, Алеша, в том значении, о котором ты говоришь, не было. — Он опять затянулся дымом сигареты, подумал и сознался с легкой печалью. — Просто не выпадал на мою долю такой критический момент. А знаешь, хотелось бы. Времени, видно, маловато отпущено на это в моем распорядке: работа, учеба, всяческие общественные нагрузки, книги... Впрочем, лгу: настоящее приходит независимо от распорядка. Но — не пришло...
Из кухни Трифон вернулся уже другим, громким, бесшабашным — ярость его как бы осела на дно. С размахом поставил на стол чайник. За ним вбежала в комнату Анка.
— Ты уже переехал? — спросила она меня. — Как хорошо! У вас будет дружная комната. — Она захлопотала у стола. — Я простила ему двойку, Петр. Он ее исправит. Правда, Триша?
— Что за вопрос! — Трифон старался ей угодить. — Вот память отточу, тогда не только Пушкина: Пушкина легко заучить — стихи! Я выучу наизусть, ну скажем, Фридриха Энгельса. Например, «Происхождение семьи, частной собственности и государства».
— Что касается происхождения семьи, то ты, пожалуй, выучишь, — заметил Петр с насмешкой. — Познаешь на практике. За остальные проблемы не ручаюсь.
— Ему Алеша поможет, — сказала Анка. — Ведь поможешь, Алеша? По литературе главным образом. Онегин, Печорин, Митрофанушка...
— Помогу, — сказал я.
Мы сели к столу. Анка разлила чай. Трифон подмигнул мне.
— Здорово ты врезал мне тогда. — Он потрогал левую щеку. — Неделю есть не мог этой стороной — зубы ломило.
— Я тоже с фонарем ходил...
— А где та девчонка, из-за которой мы столкнулись?
— Не знаю. — сказал я.
— Фонарь-то носил в память о ней? — Трифон захохотал— Хороша память!.. Сама увильнула. а памятка осталась — носи да помни!.. Помнишь?
— Помню. — сознался я.
Петр с улыбкой кивнул на Трифона и Анку.
— Жениться собрались...
Про Анку, это необычайно живое, жизнерадостное существо с ямочкой на подбородке, с руками маленькими и аккуратными — ноготки на пальцах розовые, чистые, — никак не подумаешь, что она подсобный рабочий на стройке.
— Я бы подождала еще, а он, — Анка повела носом на Трифона, — не может. Пристал и пристал — проходу нет! — Она звонко и в то же время стыдливо засмеялась.
Трифон налился густой, свекольного цвета, краской — смутился. Верзила с дикими желтыми глазами смутился! Даже сказать ничего не мог. Только по-мальчишечьи шмыгнул носом.
— Когда свадьба? — спросил Петр.
— В ту субботу, — ответил Трифон глухо.
— Хорошо, — согласился Петр. — Устроим свадьбу.
— Алеша, тебе налить еще стаканчик? — Анка разливала чай. — Как только поженимся, из каменщиков уйду. Что за интерес: дома вместе, на работе вместе, дома обед подавай, на работе — кирпичи или раствор подавай... В штукатуры перейду или в крановщицы.
— Согласен, — сказал Петр.
Трифон тряхнул медными кольцами волос:
— А я не согласен!
Анка изумилась:
— Почему, Триша?
— Не хочу — и все. Оторвешься от нас, останешься без присмотра, и начнут около тебя увиваться всякие... Я тебя знаю...
— Какой ты глупый, Трифон!.. — Анка рассмеялась, взъерошила ему волосы. — Хотела бы я посмотреть, как они будут увиваться, если я на такую высоту заберусь — на кран! Подумай...
— Будешь состоять при мне, — буркнул Трифон.
— Конечно же, при тебе, при ком же еще... — Анка сразу как-то притихла, зябко повела плачами. — А на кране, должно быть, весело работать. Я это по Кате Пахомовой замечаю. Сидишь себе одна, выше всех, подаешь, кому что надо. За смену соскучишься, наверно, без людей — ужас! На землю спустишься — все такими милыми покажутся... Ну, разреши, Трифон.
Будорагин склонил голову над стаканом, шумно отхлебнул чай, промолчал.
Петр Гордиенко сказал задумчиво;
— Жениться, ребята, легко. Сохранить верность и уважение друг к другу трудно. Вот в чем беда! Верность, независимость и достоинство — вот основа семейной жизни. И вообще жизни!.. Построить жилой квартал легче, нежели воспитать в человеке достоинство...
Наблюдая за Трифоном, я опять вспомнил брата Семена, в котором хамство, как злокачественная опухоль, укоренилось прочно, раскинуло метастазы, убило все человеческое... С болью вспомнились слезы и унижения Лизы. И сейчас мне захотелось предостеречь от этих слез и унижений Анну, — я почему-то был уверен, что ей предстояло нелегкое будущее: и Трифон и Семен — ягода с одного поля.
— Слушай, Анка! — Голос мой сорвался от волнения. — Если он оскорбит твое достоинство, унизит честь — бей его наотмашь нещадно, не раздумывая, бей чем попадет — кастрюлей, половой тряпкой, утюгом, поленом, всем, что пригодно для нанесения удара! И ты сохранишь в себе человека, Анка. И его остановишь на пути к скотству. Культура начинается с уважения и, если хотите, с поклонения женщине.
Анка недоуменно замигала, даже подалась к Трифону, словно ему грозила oпacность.
— Что это ты, Алеша? Зачем ты так?..
Трифон вскочил, руки вскинулись к голове,рыжие пряди потекли между пальцев.
— Черт вас знает, болтаете всякую ерунду, словно Анну не знаете! Она только с виду несерьезная — смешки да ужимки. На самом деле она вся в крючках и иголках — не подступишься! Вобьет в голову все, чему вы ее учите, — житья не будет... — Он подступил ко мне вплотную. Желтые глаза его свирепо метались. — Что тебе надо? — крикнул он хрипло. — Что ты суешься везде со своими проповедями? Тебя просят? Женись и жене своей читай лекции, как применять полено в семейной жизни! Мы в наставлениях не нуждаемся. Понял? И вообще — убирайся отсюда к чертовой матери! Не хочу я жить с тобой в одной комнате. Ненавижу!.. Да, да. Всех умников ненавижу!!! И работать с тобой не хочу, не буду! Еще учить его!..
— Трифон, не забывайся, — сказал Петр Гордиенко таким спокойным тоном, словно между нами ровным счетом ничего не происходило, — должно быть, привык к подобным вспышкам.
Трифона оттеснила от меня Анка.
— Еще одно слово — и я уйду, — сказала она звонко и раздельно: она отталкивала Трифона к стене, упираясь руками в его выпуклую грудь. — Уйду и никогда не вернусь.
— Оставайся, Анка, — сказал я. — Уйду я.
— Алеша! — крикнула Анка. — Разве ты его не знаешь! Трифон, извинись сейчас же. Скажи, что ты дурак.
Трифон, склонив голову, потоптался на месте.
— Я не дурак, — проворчал он мрачно. — Это они считают, что я дурак...
— Извинись, прошу тебя...
Трифона выручил прокатившийся по коридору глухой шум, топот ног, срывающийся крик тети Даши.
Мы выбежали из комнаты и протолкались в дальний конец коридора. Там, окруженная толпой парней, стояла комендантша. Ее лицо устрашало своей свирепостью. Мужской мертвой хваткой она держала за грудки парня с окровавленным носом.
— Ты куда полез? Налил глаза и не разбираешь, где что? Вот и получил. И поделом тебе!
Парень кривил губы, плакал по-пьяному глупо и безобразно, неразборчиво мямлил, грозя кому-то.
— Поделом! Я ему покажу!.. Я ему...
Тетя Даша теснила его в сторону комнаты, где он жил. Парень куражливо упирался, повторяя угрозы.
— Не трепыхайся, — пригрозила тетя Даша. — Дам разик — и ноги отнимутся! Стоишь, так ляжешь. — И скомандовала ребятам: — Уложите его на койку. Трепыхаться начнет — свяжите.
И несколько сильных рук стремительно сдавили парню локти. Он, как бы сразу протрезвев, сдался:
— Не надо, тетя Даша. Сам пойду. Лягу, честное слово, лягу...
Пьяного втолкнули в комнату, швырнули на кровать.
— Проспись, — сказала тетя Даша и, удаляясь, ударила ладонью о ладонь, как бы стряхивая с них пыль.
В красном уголке общежития буквой «П» были составлены столы, принесенные сюда изо всех комнат.
Свадьбу Анки и Трифона справляли в складчину. Они сидели в центре, растерянные, как бы застигнутые врасплох. Рядом с Трифоном сидела тетя Даша, рядом с Анной — Петр Гордиенко.
Анна все-таки заставила Трифона извиниться передо мной. Большой, взлохмаченный, виновато выпятив губы, он пробурчал невнятно и смущенно;
— Ну что я тебе сказал такого обидного? Подумаешь, недотрога! Не сердись. Ну, ударь, если хочешь! Только пойдем. Без тебя Анка не сядет за стол, честно говорю. — Он втолкнул меня в красный уголок и усадил рядом с Петром.
Между мной и Петром втиснулся Валентин Дронов из треста, вертлявый и чрезмерно оживленный. Бодренькая улыбочка не сходила с его губ. Кончик тонкого носа разделен чуть заметной полоской.
Два года назад он прибыл из деревни, где состоял в колхозе счетоводом, и поступил в бригаду Гордиенко. Но мастерством кладки кирпича он так и не овладел. Умел играть на баяне, петь песенки, веселить ребят и выступать на собраниях с громкими речами. Эти качества он использовал на все , триста процентов. Его назначили в общежитие «культурником». Затем перевели в трест, а там, по нерадивости и в спешке, избрали секретарем комитета комсомола. Ребята знали его, по выражению Трифона, как облупленного, относились к нему несерьезно, с молчаливой издевкой: «А ну, отчубучь что-либо веселенькое...» Но он никогда этого не замечал. А не замечать, как относятся к тебе окружающие, — признак ограниченности.
Глухой гул наполнял помещение. Ребята и приглашенные из соседнего общежития девушки смиренно поглядывали на бутылки, на скромные блюда — терпеливо ждали.
Тетя Даша вздохнула с грустью:
— И я когда-то сидела невестой на этом месте. Давно...
Дронов подмигнул Гордиенко:
— Приступим? — И подал команду; — Наливайте!
И сразу над столом замелькали руки. В прозрачной влаге, льющейся из бутылок, запрыгали огненные зайчики.
Я попросил Петра:
— Скажи что-нибудь.
Дронов суетливо обернулся ко мне;
— Может быть, поначалу мне сказать слово — для ободрения, а?
— Ребята ждут Петра, он наш бригадир, старший товарищ...
Тонкий, с раздвоенным кончиком нос Дронова обидчиво наморщился.
Гордиенко медленным взглядом обвел вдруг примолкнувших ребят:
— У нас много пишут, говорят, подсчитывают, сколько приходится на душу населения чугуна, нефти, электроэнергии сейчас и сколько всего этого будет через пятнадцать лет, А вот сколько положено на душу населения счастья — умалчивают. А следовало бы наконец заняться этой весьма необходимой проблемой человеческой жизни... И я глубоко уверен, что скоро, очень скоро вопрос о счастье станет в нашем государстве главным вопросом, — пришла пора. Я не знаю, как велики в стране запасы этого счастья, и не знаю, сколько приходится на вашу долю. Анка и Трифон. Но то, что вам положено, вы должны получить сполна. Не больше — чтобы не обокрасть других, и никак не меньше — дабы другие, проворные и бессовестные, не воспользовались вашей доверчивостью и простотой. — Он мельком взглянул на Дронова. — Будьте бдительны! Стойте на страже вашего счастья. Оберегайте его от вторжения пошлости, от грязи!..
Дронов вскочил, вполголоса оборвал Петра;
— Что ты городишь? Кому нужна твоя философия? Хочешь размагнитить ребят? Хорош секретарь комсомольской организации! — Затем, повернувшись к столу, громко провозгласил:
— Товарищи, позвольте мне от лица управляющего и от своего лично поздравить новобрачных и пожелать им долгих лет совместной и согласной жизни и работы на благо, как говорится, нашей отчизны. Управляющий поручил мне преподнести новобрачным ценный подарок. — Дронов подбежал к столику в углу и откинул белую ткань, прикрывающую радиоприемник. Напрягаясь, приподнял его и передал Трифону.
Анка от восхищения подпрыгнула и захлопала в ладоши.
Трифон подержал на весу дорогой подарок:
— Вот это бандура!.. Куда ставить будем?
Кто-то подсказал, смеясь:
— Койку вынесешь, а его поставишь!
Дронов приподнял руку, требуя тишины и внимания.
— Управляющий поручил мне передать, как только отстроится новый дом, вы первые получите в нем квартиру! Ну, довольны?
— Спасибо, — прошептала Анка.
— Ну-ка. ребятишки, выпьем за молодых, — сказала тетя Даша. — Девочки, не отставайте! Дети; Аннушка, Триша! Живите дружно, любите друг друга, не обижайте друг друга. Милые вы мои!.. Благословляю вас. Давайте я вас поцелую. — И поцеловала троекратно Анку, затем Трифона. — Поцелуйтесь и вы... А мы выпьем!
И когда Анка. маленькая, чистенькая, в белом платьице, вскинула лицо, а медноволосая голова Трифона нависла над ним, все захлопали, зашумели, потянулись к ним чокаться...
Дронов строго распорядился:
— Токарев, ты следи за этой половиной стола, А ты, Петр, наблюдай за этой стороной. Чтоб все было тихо и мирно. Кто перехлестнет, того за шиворот и — вон! А то комсомольская свадьба черт знает во что может превратиться...
Я захмелел от первой же рюмки... «Каждому — долю счастья, — размышлял я, повторяя слова Петра. — А если не доля, а нечто огромное, целое и неделимое, из ряда вон выходящее — Женя? Как тогда?..» Я позавидовал Трифону: Анка, такая хорошенькая, будет без умолку щебетать, смеяться, хлопотать — всегда рядом с ним. Только бы этот дьявол не угасил в ней веселую искру...
Все текло мимо меня — время, возгласы, «горько», смех, сверкание света в бутылках, лица людей, — как река, в вечность. Я сидел недвижно и молча. Было одиноко, тепло и грустно... Кто-то потрогал за плечо, я очнулся. Возле меня и Петра стояли, обнявшись, Трифон и Анка.
— Она хорошая, Анка, — проговорил Трифон, и глаза его увлажнились и позеленели, как весенняя молодая листва — от вина, от нахлынувшего чувства любви. — Нам с ней, ребята, легко будет...
Анка сказала чуть заискивающе:
— Я вам буду завтраки готовить, комнату прибирать, в магазины ходить...
— Алеша, Петр, ну, скажите нам «горько», — просил Трифон.
— Ох, горько, ребята! — сказал я.
От мысли, что Анка будет жить в одной комнате с нами, я даже протрезвел. Но потом оттолкнул от себя эту мысль: какая разница, где они получат свою долю счастья!..
— Ладно, — согласился Петр Гордиенко. — Потеснимся.
Ребята расшумелись. Тете Даше поставили на колени аккордеон. Наметанным взглядом отыскала она тех, кто всегда поддерживал ее в песнях.
В дверь входили и выходили люди. От суматохи, от мелькания лиц заломило в глазах. Затем все слилось воедино, завихрилось, с грустной протяжной песней отодвигаясь все дальше и дальше — в какой-то туман, в небытие... И оттуда, из тумана, из небытия выплыла и встала передо мной Женя, встревоженная и сияющая. Знакомые, похожие на рожки, завитки на лбу, по белому платью рассыпан красный горошек — как живая... Я слабо, по-хмельному улыбнулся прекрасному и сладкому видению. Сбоку почему-то возникало ухмыляющееся лицо брата Семена. Какое чудовищно нелепое сочетание, какая чушь! Я закрыл глаза и тряхнул головой: видение не исчезало, оно наплывало на меня. Я медленно поднялся.
— Женя, — прошептал я видению. — Это ты? Как ты здесь очутилась? — Я боялся дотронуться до нее.
Семен, проталкиваясь к новобрачным, ткнул меня кулаком под ребро.
— Радуйся, привез. Вот какой у тебя брат. Цени!..
Нам не дали обменяться даже двумя словами, не дали встретиться нашим рукам. Песня оборвалась. На какой-то миг наступила тишина, и эта тишина сосредоточилась на Жене.
Серега Климов сунулся к Будорагину.
— Гляди, кто заявился! К Алешке прикатила. А делала вид, что незнакома с ним. Помнишь, в парке? Шайка-лейка...
Трифон недоуменно хлопал глазами.
— К тебе? — спросил меня Петр Гордиенко.
— Да.
— Она?
— Да.
Кто-то крикнул с хмельным озорством:
— Судить ее!
Возглас подхватили:
— Судить, судить!
Тетя Даша приютила Женю рядом с собой.
— Не орите! Не за что ее судить. Садись, дочка. Ты — девушка Алеши? — Женя скромно кивнула. — А он говорил, что у него нет девушки. Значит, врал он?
— Врал, — сказала Женя и улыбнулась мне:— Зачем ты врал?
Ей налили почти полстакана вина.
— Выпей за новобрачных.
Трифон сидел какой-то распаренный и добрый, галстук приспущен, ворот рубахи под ним расстегнут.
— Это они из-за тебя подрались? — спросила Анка Женю.— Да.
— Ах, лоботрясы!.. — Анка подтолкнула Трифона. — Подбери губы! У него неделю зубы ломило.
— А у Алеши глаз затек.
— Ну их! — Анка засмеялась, пьяненькая. — Давай с тобой выпьем!
Женя выпила вино. И пока она пила, хмель, метнувшись, завладел ею. Рука, возвращая стакан на стол, совершила уже нетрезвый взмах. Женя тронула пальцами рожки на лбу — «оп, оп!» — и засмеялась.
— Судить ее! — не унимался Серега Климов.
— Судить, судить!..
Илья и Серега подвели к ней подвыпившего «судью» и «заседателей».
— Подсудимая, встаньте, — пролепетал Вася.
Женя смеялась, ничего не понимая.
— Видишь ли, — пытался объяснить ей «судья», — если мы тебя не осудим и не вынесем приговора, то ты вроде бы не наша, чужая среди нас. Понимаешь? А если же мы тебя осудим и приговорим... то ты вроде уже наша, своя. Понимаешь?
— Я не знаю, за что вы собираетесь меня судить. Ну, все равно. К чему вы меня приговорите?
— К чему-нибудь. — Вася оглянулся на Илью и Серегу. — Например, пять раз поцеловать Трифона за то, что ты нанесла ему обиду.
— А я его и без суда поцелую. — Женя через Анку дотянулась до Трифона и поцеловала его.
Ребята, окружавшие ее, захлопали — оценили
Петр сдавил мне плечо, прошептал:
— Что с тобой, Алеша? На тебе лица нет. Вам лучше уйти. Уходите. Я все понял.
Меня не нужно было уговаривать. Я решительно отодвинул от Жени ребят, точно имел на это право: вспомнил, как они превратили меня однажды в гипсовое изваяние; вкус белой пыли во рту я ощущал до сих пор.
— Уйдем отсюда.
Я взял Женю за руку и сразу обрел какую-то необыкновенную силу.
— Почему, Алеша? Здесь так хорошо...
— Уйдем, — повторил я настойчиво.
Мы протолкались сквозь толпу и вышли из красного уголка. Пробрались вдоль коридора. Женя шла за мной и восторгалась:
— Какие хорошие ребята, Алеша!..
Мы выбежали в темные сени, остановились за дверью и обнялись. Мы стояли так томительно долго, оглушенные, как бы парализованные чувством близости. Входная дверь, открываясь и закрываясь, скрипела на ржавых петлях.
— Ты меня измучил, Алеша, — прошептала Женя. — Скрылся... Не показывался, не звонил...
— Я не смел.
— Ой, какой дурак!..
— Как ты меня нашла? Где встретила Семена?
— Домой к вам ходила. Сил не стало ждать... Семен проводил. Я люблю тебя... Знаешь, Алеша, во мне произошел какой-то переворот, очень сильный. Мне даже страшно делается. Не могу сладить с собой. Обещай мне, что ты не скроешься больше!
— Обещаю, — прошептал я.
— Мы должны видеться каждый день.
— Да. Выйдем отсюда.
— Нет. Постоим еще немного. По-моему, уютней и прекрасней этого места на земле нет.
Горячая волна вдруг ударила меня, перехватила дыхание.
— Ты удивительная. Женя, — прошептал я. — Я не нахожу слов, чтобы выразить, какая ты удивительная!..
— И не ищи, не говори. Обними меня. — Женя уткнулась носом мне в шею. — Мама со мной не разговаривает. Мы поссорились. Из-за Вадима. Нет, это из-за тебя. Мама хочет пригласить доктора, проверить, все ли у меня в порядке по части психики. — Женя усмехнулась. — Конечно, не в порядке — я ведь немного спятила... А мне от этого и весело, и тревожно, и я какая-то сама не своя. Это, наверно, оттого, что я счастлива, что люблю... Я сказала об этом Елене Белой, она так обрадовалась, захлопала в ладоши и поцеловала меня
— Кто это Елена? — спросил я.
— Подруга моя. Я тебя познакомлю, только смотри не влюбись — она красивая, как волшебница.
— Не та ли, к которой Растворов спешил тогда в «Пекин», помнишь?
Да. — Женя горестно вздохнула. — Мне ее очень жаль, Алеша, она так несчастна. Аркадий ей проходу не дает, куда она, туда и он. И она никак не может от него отвязаться. Когда Борис Берзер попытался за ней ухаживать — он тайно влюблен в нее, я это знаю, — то Аркадий остановил его в коридоре и заявил при мне и при Елене: «Слушай, секретарь, если я еще раз увижу тебя рядом с ней, то — я еще точно не знаю, что с тобой сделаю, — но боюсь, что тебе не удастся получить высшее образование и первенство по шахматам унесешь с собой в вечность». И рассмеялся так издевательски.
— Ну и что он, Берзер ваш, согласился с этим? — спросил я.
— Он не очень нравится Елене, вот в чем дело-то. Но Аркадию он заявил, как всегда хладнокровно и с достоинством, что если ему нужно будет подойти к Лене, то его не спросится, потому что не боится... А Елена просто не чает, как от него, от Аркадия, отстать...
Из помещения вырывались песни, когда туда входили, и снова глохли, прихлопнутые дверью со скрипучими петлями. Казалось, люди протяжно и громко вздыхают.
Я проводил Женю до дому. Возвращался в пoселок пешком — некуда было торопиться...
Возле барака посидел на скамеечке. За березовым лесом начинался рассвет. Редкая белесая дымка кралась к городу, тесня ночную мглу.
