ЖЕНЯ: Мама забеспокоилась всерьез: я опять вернулась домой перед рассветом.

От Таганской площади мы спустились к Яузе, прошли вдоль нее и через мост двинулись по набережной Москвы-реки. Невозможно сосчитать, сколько раз мы останавливались. Сделаем три шага и опять задержимся, облокотимся на гранитный парапет и смотрим вниз, на воду. В ней шевелились мохнатые желтые светляки — отражения фонарей.

По всей набережной, привороженно склонясь над парапетом, немо стояли пары. Другие отрешенно брели вдоль реки. Они, как тени, проплывали мимо нас, не вторгаясь в наше уединение. Нет ничего прекрасней одиночества двух. Мудрый и добрый бог выдумал его и подарил людям, как счастье. Оно легко отрывает нас от земли и уносит куда-то в иные миры, к звездам...

Мы поднялись на Красную площадь. На Спасской башне пробили часы. Двенадцать. Раньше при этом звоне я летела бы вспугнутой птицей домой, к маме. Теперь же звон парил в воздухе, как незримая стая, ничуть не тревожа меня.

— Возле гостиницы «Москва» мы по ступенькам сбежали в тоннель и выбрались на улицу Горького. На Пушкинской площади свернули на бульвар и долго шли по боковой затененной дорожке.

Потом мы стояли в сквере под нашим деревом. Казалось, мы провели вместе целую вечность, и все было мало. Я ни капельки не устала...

Мое окно светилось, мама не спала, ждала. Но я не торопилась, мне было все равно.

Я знала, что Алеше нелегко, но он не жаловался. За весь вечер лишь один раз вырвалось у него с веселым изумлением:

— Подумать только. Женя, иным все дается легко, без усилий! Опытные руки натаскивают с детства, как щенят, прививают чутье, правила обхождения: сладкую улыбку и наглость, подхалимство перед влиятельными и хамство с нижестоящими. Где не пролезет — протолкнут. Со скрипом, но протолкнут. Обязательно протолкнут! — Алеша вдруг улыбнулся простовато и широко. — Но я им не завидую, Женя. Нет, не завидую. Они — не пример для подражаний. Свои двери я открою сам, пройду в них честно, без скрипа. Я своего добьюсь, Женя. Я не сдамся!

От обиды он немножко преувеличивал, его никто не вынуждал сдаваться. Он был хорош в те минуты: в темных зрачках горели колкие искры.

Губы плотно сжаты. Меня тянуло прижаться к ним губами, до испуга тянуло.

— Ну, я пойду, Алеша, — в третий раз прошептала я, оглядываясь на огонек в окне.

Алеша улыбнулся.

— Иди. — Он знал, что я не уйду. И я по-прежнему держалась за его руку выше локтя. Потом он, склонясь, бережно и властно поцеловал меня. На миг у меня оборвалось дыхание, и я ощутила на своей груди гулкие удары его сердца.

Он разомкнул объятия, и я тихо пошла через улицу к дому...

В дальнем конце сквера, прячась за деревьями, пробежал Вадим. Я его сразу узнала. Опять выслеживал, подстерегал и, конечно, все видел.

Я представила его муку и ужаснулась, точно очутилась вдруг на краю бездны — еще одно неосторожное движение, и все кончено...

Я решительно направилась к нему. Вадим стоял, прислонившись плечом к дереву, как будто обессиленный.

— Дежуришь? — зло спросила я. — Зачем ты это делаешь, Вадим? Неужели не понимаешь, что это низко, недостойно.

— А достойно приходить в такой час? — Вадим вел себя довольно развязно — он, кажется, был в нетрезвом состоянии и этим еще больше раздражал. Я презирала его в эту минуту.

— Это тебя не касается, — сказала я и хотела уйти. Он задержал.

— Погоди, Жень-Шень, давай постоим немного. — Он тронул меня за локоть и заговорил, как всегда, длинно и бессвязно: — Каждый человек имеет право на ошибки. Без людских ошибок и заблуждений Шекспиру с его трагедиями и фарсами нечего было бы делать. Он просто не появился бы как драматург. Без ошибок и заблуждений жизнь была бы похожа на дистиллированную воду — чистая и мертвая. Ошибаются даже гении, кстати, чаще всего, не то, что мы, грешные. Но ошибку от ошибки отделяет пропасть. Ошибочное движение сапера, обезвреживающего мины, оставленные фашистами в подземелье. Ошибочно арестованный и приговоренный к смерти человек. Ошибка пьяницы, который в потемках выпил вместо водки уксус... Все это разные категории, и оценивать их надо по-разному. Солдат-сапер ошибается один раз, и навсегда. Девушка ошибается тоже один раз — учти. Я выслеживал тебя именно затем, чтобы сказать тебе все это. Предупредить...

— Ты все сказал? — Я смотрела ему в лицо. — Так вот запомни: я не совершаю никакой ошибки. Понял? И, пожалуйста, не следи за мной.

Я быстро ушла, чтобы он опять не заговорил так же длинно и скучно. Мне искренне было жаль его. Очень.

В моей комнате мама писала что-то за столиком и разговаривала сама с собой: она всегда разговаривала, когда готовилась к лекциям.

— Который час? — спросила она чужим голосом, не поворачиваясь.

— Без четверти три, — сказала я и сняла с вешалки халат.

— Что мы думаем делать дальше? — Мама наконец обернулась и постучала карандашом о коробку с моими безделушками. — Может быть, смутимся немножко, хотя бы для приличия?..

Я мельком взглянула на себя в зеркало; щеки отчаянно пылали, а с губ не сходила улыбка. Все это сердило маму, но я ничего не могла с собой поделать.

— Подойди, — сказала она низким, очень низким голосом: в нем уже чувствовалось приближение грозы, ее глухое рокотанье.

Я села на детский стульчик у ее колен и влюбленно заглянула в глаза — я всегда обезоруживала ее таким взглядом. Но она не запустила пальцы в мои волосы, как часто это делала, даже не коснулась головы.

— Евгения, что с тобой происходит? Где ты пропадаешь, с кем? Все это в один прекрасный день может плохо кончиться...

Я промолчала. Если бы она спросила меня, как подружка, что бывало прежде: «Ну, девчонка, поделись секретами...» — Я бы ей все выложила, — язык чесался рассказать обо всем. Допросы же, грубое вторжение всегда вызывают протест и сопротивление.

Мама взяла меня за подбородок и чуть вздернула мою голову.

— Очнись! Ты можешь ответить? Опять звонил Вадим. Мне стыдно перед ним за тебя...

Я поднялась рывком. Детский стульчик отлетел в угол.

— Он сам виноват.

— Вы поссорились? — Мама как будто испугалась. — В чем он виноват?

— Он ведет себя глупо... как надутый индюк.

— Вот как... С каких это пор он стал для тебя надутым индюком?..

— Все время был. Только я этого раньше не замечала.

— Не болтай вздора. Вадим порядочный человек, он к тебе хорошо относится. Нынешняя молодежь не слишком разборчива в этих вопросах.

— Подумаешь, хорошо относится! — сказала я как можно пренебрежительнее. — Для женщины не очень высокая честь, если к ней хорошо относится глупый человек. Это скорее унизительно. Следит, подкарауливает!.. Обыватель несчастный, чиновник! Я знаю, что он будет научным работником. Но это обязательно будет чиновник. Чиновники бывают всюду — и среди ученых, и среди преподавателей, и даже среди комсомольских работников. Чиновничество связано прежде всего с отсутствием полета мысли, творчества. Чиновники — враги всего живого и творческого!

И гроза грянула: мама выпрямилась и сразу подавила меня своей непреклонной волей. Ее огромные глаза стали еще больше и словно налились чернотой; этого ее взгляда побаивался даже папа. Книга, брошенная на стол, хлопнула оглушительно, подобно удару грома.

— Не смей так разговаривать со мной, дрянь! — крикнула мама. — Ты ничто и никто, чтобы судить о людях так плохо.

«Только бы не уступить ей сейчас, — мелькнуло у меня, — только бы не испугаться!»

— Я его невеста и могу думать и говорить о нем все, что захочу.

— Мне думается, ты понимаешь, что я не намерена выслушивать твои изречения. — Мама любила скрасить свой тон иронией. — Я не уверена, что услышу что-нибудь трезвое и путное. Иди позвони Вадиму. Он ждет. Пусть сейчас же приедет.

— Мне он не нужен.

-  Мне нужен.

— Я знаю, зачем он тебе нужен; хочешь поскорее сбыть меня с рук — в благополучную семью.

— Да, хочу. И именно поскорее. Ты, кажется, начинаешь проявлять дурной вкус; сегодня у тебя один, завтра другой, послезавтра — третий...

— Я не делаю ничего предосудительного.

— Мне известно больше, что ты делаешь, — сказала мама. — Позвони Вадиму.

— Не стану.

— Хорошо. Я позвоню сама. — Она повернулась к двери.

Я поспешно предупредила ее;

— И разговаривать будешь сама. Я к нему даже не выйду.

Мама чуть откачнулась от меня, грузно оперлась рукой о стол. Ее все больше изумляло мое поведение.

— Ты что — сумасшедшая или пьяная?

Я ощутила, как веки мои против воли сузились, ноздри напряглись, — это не к добру; в такие минуты я теряю над собой всякий контроль и могу сделать или наговорить такое, в чем после долго буду каяться и проклинать себя.

— Я в здравом уме и трезвой памяти. Я не выйду за него замуж. — Внутри у меня, подобно капле с сосульки, что-то оторвалось и полетело вниз, вызывая слабость в ногах. Рука моя легла на горло, словно хотела заглушить голос.

Этот панический жест не ускользнул от мамы, и, чтобы убедить ее, я повторила;

— Не выйду. Я не люблю его. Хорошая семья, обеспеченный дом!.. Думаешь, я стану прыгать от счастья? Это не дом, а монастырь!.. Ты еще не знаешь, какой Вадим! Тебе льстит, когда он вежливо улыбается. А что у него на душе, это тебя не касается.

— Замолчи! — крикнула мама. В глазах ее метался бешеный огонь.

В дверь просунула растрепанную голову Нюша, пробормотала сонно и сострадательно:

— Господи, опять терзает девчонку...

Мама нетерпеливо взмахнула рукой, и дверь захлопнулась.

— Ты не соображаешь, что говоришь, — сказала она мне. — У тебя дикие глаза... — и прошла мимо. Халат зацепился за детский стульчик, она отшвырнула его ногой и ушла, и у меня не было сил остановить ее.

Комната плавно качнулась. Я прислонилась спиной к стене, чтобы не упасть. Что я натворила!.. Хорошо, что ничего не слышал Вадим. Это означало бы конец. А может быть, лучше, если бы он услышал все? Нет, запальчивость — плохой советчик. Надо во всем разобраться спокойно...

Я задернула штору, погасила лампу и легла в постель. Ой, как трудно отрывать от сердца то, с чем оно сжилось, что совсем недавно казалось нерасторжимым! Ребята считали наши отношения с Вадимом «окончательными и бесповоротными и пересмотру не подлежащими» и даже не пытались за мной ухаживать. Оказывается, эти отношения можно пересмотреть... Внезапно я ощутила возле себя Алешу, его дыхание на своем лице и в смятении откатилась к стене. Села в кровати. В комнате было тихо и полутемно. Вспомнила, как Алеша поцеловал меня, и опять задохнулась. Что со мной творится!.. Я зарылась лицом в подушку, я долго-долго ворочалась, прежде чем уснуть.

Проснулась рано. Сама. Долго и недвижно лежала, думала — о себе, о Вадиме и, конечно, об Алеше. Надвигалось что-то большое, и надо было в самом деле что-то решать. Неужели пришло серьезное, неизбежное? Посоветоваться было не с нем. Идти к папе неловко, я никогда к нему с такими вопросами и переживаниями не обращалась. Да и едва ли он примет это всерьез — он считает меня еще девочкой. Скажет, разбирайтесь во всем с мамой. А мама даже слушать меня не захочет после такого бурного объяснения. Поговорю-ка я с Еленой...

Вошла Нюша.

— Велела разбудить, — сказала она ворчливо. — Завтракать пора. Сердитая ушла. Приказала тебя не выпускать... Ты бы хоть и вправду передышку сделала, Женя, дома посидела бы, пока мать угомонится. Каждую ночь напролет — разве это хорошо для девушки?..

— Ладно, не ворчи, посижу. Принеси, пожалуйста, телефон.

Нюша внесла из передней телефонный аппарат на длинном шнуре. Я поставила его на колени и позвонила Елене Белой. Фамилия ее — Бороздина. Но в группе у нас была еще одна Елена, кудрявая толстуха Пономарева. И чтобы не путать их, ребята прозвали Елену Бороздину Белой за ее удивительные, цвета слоновой кости, волосы. Елена — единственная и верная моя подружка.

Я была влюблена в нее, завидовала ее красоте: высокая, царственная в своей медлительности, она покоряла с первой улыбки. У нее был умный лоб, который мне всегда хотелось потрогать. Казалось, он излучал свет, доброту и тепло.

Я набрала номер.

— Куда ты запропала, Женька? — спросила меня Елена. — Я не видела тебя целую неделю!

— Лена, я под домашним арестом. Приезжай ко мне, все расскажу. Приезжай скорее! Мы с Ню-шей в доме одни...

Я встала и прибрала комнату. Нюша подметала в передней пол. Я предупредила ее:

— Если позвонит Вадим, скажи, что я ушла. Скажи, к портнихе. Нет, лучше к учителю пения...

— К учителю... Так он и поверит: учитель всякий раз приезжает к нам, а нынче ты к нему? — Нюша, усмехаясь, покачала головой. — «Если...» Звонил уже трижды твой Вадим. Сказала — спишь. Сейчас опять забарабанит.

Телефон зазвонил. Нюша оттянула платок, прижала трубку к уху и с важностью подбоченилась.

— Слушаю, — произнесла она врастяжку.

Нюша любила вести переговоры по делам папы,объясняла, куда уехал, когда обещал вернуться, спрашивала, кто «докладывает»: звания помнила, а фамилии обязательно перевирала или коверкала.

Сейчас она скупо поджала губы.

— Ну, чую, что Вадим. Опоздал малость — к учителю петь поехала. Проморгал, ищи теперь... — Бережно положила трубку. — Разорвал бы он меня на мелкие кусочки за такое известие! — Между Вадимом и Нюшей установилась давняя молчаливая вражда. — Хватит, девонька, — сказала она, берясь за веник. — Последний раз вру, грех кладу на душу. Хоть и не люблю я его, Вадима, а врать все равно нехорошо, да в мои-то годы! Когда пеленала тебя да таскала по садику, думала ли, что стану выгораживать, скрывать от женихов, кривить душой?

— Ну, няня, — промолвила я, подласкиваясь к ней.

И Нюша сдалась:

— Ладно уж, ладно. Не подведу.

Мне казалось, что Нюша, сколько я ее помню, ни капельки не изменилась: такая же сухонькая, расторопная, неунывающая и смешливая, какой была всегда. Она — душа нашей семьи. Папа называет ее начальником штаба. А я еще не разобралась, кто для меня роднее — мама или Нюша. Сколько было пролито — именно пролито — на меня ласки, нежности и доброты из этих живых, запрятанных в тенета морщинок, глаз. И эти неустанные, поблекшие, добрые ее руки... Сколько раз они гладили мои волосы, расправляли на них пышные банты, сколько раз купали меня в ванной, заплетали мои косички! Сколько раз я выплакивала в ее коленях все несправедливые обиды и горести! Нюша провожала меня в школу, встречала, кормила; когда я готовила уроки, она сидела сбоку и наблюдала: стихи и былины знала наизусть — заставляла повторять по десяти раз. Малограмотная, она наделена была простой житейской мудростью и необыкновенным чутьем: сейчас, когда я выполняю чертежи, она заглянет через мое плечо и, ничего не понимая, не разбираясь, точно определит — хорошо чертеж отработан или плохо. Она не прочь выпить, и частенько вечером, когда папа возвращается с работы усталый, их можно увидеть на кухне вдвоем за рюмкой водки, настоянной на смородинном листе. К маме Нюша относится восторженно. Провожая ее и папу в гости, в театр или на прием, поправляя складки на ее платье, она всплескивала ладошками:

— Ну и видная же ты, Серафима! Красавица писаная, королева. А сказать по-военному — маршал!..

— Не болтай глупости!

Но Нюша не страшилась маминой строгости и умела при случае постоять за себя, а чаще всего за меня.

В передней позвонили, и Нюша пошла отворять.

Вошла Елена Белая. Она была изумительно хороша: светлая юбка, светлая кофточка, громадные зеленые глаза, желтые волосы и прекрасный лоб, высокий и чистый, как зеркало.

— Я на десять минут, — сказала Елена. Она бросила в кресло тугой сверток, и мы обнялись. — Аркадий ждет.

Я выглянула в окно. По дорожке вдоль пруда прохаживался Аркадий Растворов.

— Зачем ты его взяла?

— Не брала. Вышла из дому, а он у подъезда. Разве отвяжешься! Попросил зайти в два места. — Она перевела взгляд на сверток. — Показать?

Отец Аркадия, работник по торговой части, жил за границей. Какие способности проявил он в своей торговой деятельности, нам неизвестно. Но мы точно знали, что личные посылки с вещами пересекали океан регулярно. В Мocквe они раскупались нарасхват. Их сбывал Аркадий.

Елена развязала пакет. В нем оказались четыре шерстяные вязаные кофты неописуемой прелести. Одна мне понравилась особенно: крупной вязки, легкая и мягкая, как пушинка, и такая белая, что ломило глаза от белизны. С ума можно сойти!

— Я нарочно принесла ее, — сказала Елена.— Тебе она пойдет. Но дорогая — пятьдесят рублей.

— Можешь оставить ее на день? — спросила я. — Вечером покажу маме. — Мне до слез жалко было расставаться с этой кофтой. — А эту, голубую, я возьму для мамы.

Елена согласилась:

— Ладно, оставляй. Всю ответственность беру на себя.

Я никогда не спрашивала Елену, даже думать об этом не смела, но сейчас нехорошая догадка закралась мне в душу: не втянул ли Аркадий и ее в свое нечистое торговое дело?..

— Ну как, предложил он тебе руку и сердце или все еще выжидает? — спросила я.

Елена горестно усмехнулась:

— Чего захотела! Все гораздо проще, Женя, предлагает жить с ним. И то с условием: никаких обязательств за последствия не несет... — Она всегда выражалась откровенно, даже грубо, часто приводя меня в замешательство. — Оттеснил от меня ребят — шагу не дает ступить. Сейчас нарочно оставила его в сквере, а то бы поговорить не смогли... И дома, Женька, тошно! Бабка с дедом причитают: в девках засиделась, никто не берет. Отец пьет, в пьяном виде обзывает такими словечками, что повеситься хочется. Даже мама... И у той скорбные вздохи... Знаешь, иногда мне кажется, что вокруг меня стена. Глухая стена. И с каждым днем она вырастает все выше и выше, заслоняет свет. Живу я нехорошо...

— Ну, а Боря Берзер? — сказала я. — Ведь он очень хороший парень.

—Хороший, — согласилась Елена. — Внимательный, умница. Но уж очень правильный. От его правильности прямо выть хочется. В шахматы играть учит, на лекции приглашает... Скука! С Аркадием хоть весело... А ну их всех!.. — Елена ожесточенно махнула рукой, как-то встряхнулась вся. — Что будет, то и будет!.. Как ты попала в немилость, за какие провинности?

— Отказалась выходить за Вадима, — сказала я.

— Честное слово?! — Елена вскочила и принялась мерить комнату своими длинными стройными ногами. — Взбунтовалась! Ай-яй-яй!.. А я считала тебя кроткой овечкой. И завидовала: вот думаю, подцепила парня и будет держаться за него до самой смерти.

— Я и сама так думала, — сказала я.

— Кого же ты обрадовала таким известием? Маму или Вадима? — Она подсела ко мне поближе. — Ты действительно так решила. Женя?

— Еще не могу разобраться сама... Кажется, да.

— А что произошло?..

Я прошептала ей на ухо:

— Влюбилась.

Елена даже отодвинулась от меня — не ожидала.

— Это правда? Кто он?

— Простой парень. Алексей Токарев. Нет, он не простой, он настоящий. Недавно вернулся из армии. Сдавал в наш институт, провалился... Я уже была у него дома, познакомилась с родителями, с братьями. Случайно это вышло... Понимаешь, ночью с ним рассталась, а сейчас вот уже скучаю, хочу видеть. Резкий такой, даже злой, но, по-моему, очень честный и мужественный. — Я опять наклонилась к ее уху. — Мы уже целовались.

Елена воскликнула:

— Так это же черт знает как хорошо! Познакомь, пожалуйста, посмотрю, что за рыцарь!..

— Он и вправду рыцарь, — сказала я. — Знаешь, как мы встретились?..

В передней настойчиво зазвонили. Елена встрепенулась, заторопилась.

— Это Аркадий. Мне пора.

Настойчивый звонок Аркадия, его бесцеремонное вторжение возмутили меня:

— Да пошли ты его к черту!

— Невозможно. Разве ты его не знаешь? — Слова прозвучали бессильно. Елена как бы надломилась вся. — В другой раз наговоримся вдоволь. — Она придвинулась ко мне, теплые волосы ее скользнули по моей щеке. — Я тебе завидую, Женька! Ужасно завидую!..

Мы вышли в переднюю. Нюша, впуская Аркадия, проворчала с недовольством:

— Чего барабанишь? Не пожар.

— Не ворчи, старуха, — с веселой развязностью отозвался Аркадий.

— Вот огрею щеткой, тогда узнаешь, какая я старуха!

— Огрей, только не ворчи. — И продекламировал, обращаясь к Нюше:

Нюша рассмеялась:

— Ну и скоморох ты, Аркашка... Бороду отрастил — чистый скоморох!..

Аркадий обернулся к Елене.

— Сказали, на десять минут, а пробыли целых сорок, сударыня. Неотложная проблема — косточки пересчитывать своим ближним!.. Здравствуй, Женя, не видел тебя полстолетия!

Он стиснул мою ладонь; его «кубинская» борода цвета меди отросла еще больше: начиналась от висков, опоясывала подбородок: на губе распушились усы, оттеняя белизну зубов; зубы чистые, без изъяна, украшали лицо, и Аркадий часто беспричинно выставлял их напоказ. У меня мелькнула мысль, что из внешнего облика далеких и пламенных кубинских революционеров люди ненастоящие, порой ничтожные сделали «моду».

— Не мешало бы устроить небольшой «сабантуй» перед началом занятий, — предложил Аркадий. — Отметим новый шаг на пути к высшему образованию. Можем собраться у меня или у Вадима. Скажи ему.

— Хорошо, скажу.

Аркадий потянул Елену за локоть:

— Пошли...

Елена слегка отшатнулась от него и крикнула, бледнея:

— Куда ты меня все тянешь? Что ты за мной ходишь, точно конвоир? Вот привязался!..

— Так его, так, Леночка! — одобрила Нюша.

Аркадий ссутулился, руки повисли длинные и вялые — неумолимые в своей веревочной вялости: захлестнут, задушат.

— Тихо, — сказал он с каменным спокойствием. — Тихо. Ни звука больше...

Повернулся и так, ссутулившись, вышел на лестницу, и Елена с едва уловимой надломленностью двинулась за ним.

Я вернулась в свою чистую, тихую комнату. Сделалось вдруг тоскливо. Меня поразило в Елене, такой властно-красивой, подчинение чужой воле. Должно быть, глубоко сидит в нас, женщинах, и передается в потоке крови из поколения в поколение — не одну тысячу лет! эта покорность, подчинение силе. Мы боимся остаться без опоры — крепка она или шатка — страшимся не замужества.

Вот и меня охватило чувство одиночества. Оно налетело неожиданно, словно вывернулось из-за угла, и я растерялась от этого не испытанного ранее чувства.

Кажется, еще вчера я набрала бы привычный номер, и через десять минут Вадим был бы здесь. Теперь не могла, словно безотказно сработала какая-то деталь и память автоматически отключила Вадима. Я ждала звонка Алеши. Я прождала его весь день и весь вечер, ни на минуту не отлучаясь из дома. Раза два заглядывала ко мне мама, испытующе окидывала взглядом и молча уходила, озадаченная моим безмолвием. Я думала: мир полон больших событий — ученые создают межпланетные корабли, африканские народы рвут цепи колониального рабства, сталевары стоят у горячих печей и плавят сталь, кубинцы готовятся к защите революции — люди творят историю. А я, маленький человечек, стою у окошка, гляжу на ночную улицу и страдаю от тоски, от любви. И ничего выдающегося в этом нет... Но ведь любовь — неотступная и надежная спутница человека. Она с ним в горе и в минуты счастья, в годины бедствий и в праздники; без любви человечество, наверно, одичает...

Алеша не появлялся, не звонил. Я завороженно смотрела на телефонный аппарат, как на живое существо. «Ну, зазвони, ну, принеси мне его голос...» — умоляла я. Но аппарат невинно глядел на меня белыми окошечками цифр и беспокоил звонками чужими, ненужными...

На пятый день ожиданий меня вдруг поразила жуткая мысль: с Алешей случилось что-то недоброе — может быть, заболел, может быть, уехал куда... Один раз, приблизившись к окну, явственно увидела его в сквере на нашем месте. Я сперва закричала от радости и нетерпения, потом выбежала из квартиры, скатилась по лестнице, перелета через улицу под носом мчащейся машины, — за спиной взвизгнули тормоза. Алеши в сквере уже не было...