АЛЕША. В субботу вечером я зашел к Петру и Елене. Посидеть, вместе поужинать. Погрустить. Собрался домой, в свою палатку. Но в это время постучали в окно, и Петр, приложив ладони к вискам, взглянул в темноту улицы: там стоял Ручьев.

— Прошу извинить, хозяйка, Зашел на огонек. Кругом темень, а у вас свет горит, дай, думаю, загляну на минуту...

— Гостям — ночь-полночь — мы всегда рады,— сказала Елена.— Садитесь, Иван Васильевич. Сюда, к столу. Вы очень кстати. Для меня в особенности. Чаю хотите?

— Если есть, не откажусь.— Сняв плащ, Ручьев прошел к столу, сел на лавку.— Я тебя, Петр, хочу назначить начальником участка на основных сооружениях,— сказал он.— Надо разворачивать широкий фронт работ. Не станем ждать, когда нам сверху установят сроки...

Елена поставила на стол горячий чайник.

— На свой страх и риск? — спросил Петр.

— Нет, под свою ответственность.— Ручьев принял из рук Елены стакан чаю, положил ломтик лимона, сахар. Говорил медленно, словно думал вслух.— При одном непременном условии, что эти «страх и риск» будут смелыми творчески и совершенными технически. Так вот, бери в свое распоряжение две бригады: Токарева и Будорагина. Техники дадим в изобилии. Она прибывает к нам из Браславска. Завтра свяжись с Верстовским, главным инженером, и с начальником техотдела...

Мы пили чай с лимоном, со старыми, костяной твердости, пряниками и говорили... Было тепло и уютно. В тишине слышался глухой шум воды на реке, вода перебирала камни и рифы и, досадуя на препятствия, сердито ревела.

— Так почему мое появление кстати именно для вас, Елена? — спросил Ручьев.

Елена строго свела брови.

— Иван Васильевич, я больше не могу сидеть сложа руки. Я хочу работать. Найдите мне такое место...

— А что скажет муж? Он на меня обиду не затаит? Скажет, лишил дом хозяйки!

Елена взглянула на Петра и улыбнулась.

— Он так не скажет..

Петр сжал рукой пальцы Елены.

— Это верно, Иван. Я сам хотел просить тебя об этом. Не было подходящего случая. Елена не тот человек, что будет сидеть у окошечка в своей светелке и ждать мужа со службы.

— И правильно делает. Пока молодость и силы, надо спешить, а то получится так: ты умчишься вперед, а она со своим ожиданием в светелке останется далеко позади. Отстанет. От тебя отстанет, от жизни отстанет. Таких случаев тысячи!.. Я думаю, Елена, вам найдется место в техотделе. Начальник отдела только сегодня жаловался, что у него с людьми зарез... Я поговорю с ним.

— Спасибо, Иван Васильевич. Налить еще чаю?

— Пора и честь знать. Это называется заглянуть на минуту! Прошло больше часа.— Ручьев поднялся.— Прошу прощенья. Токарев, ты идешь? Так и быть, провожу до парусиновых особняков. Последние дни доживаете в палатках, ребята. Скоро переселим вас в общежитие.

— Не обещайте, Иван Васильевич,— предостерег я.— В день переселения обязательно выяснится, что негде определиться какой-нибудь службе, отделу торговли, пожарной команде, детским яслям или еще какому-нибудь общественно полезному учреждению. Или семейные понаедут вдруг. Я знаю.

Ручьев засмеялся.

— И такое бывает, Токарев! До свиданья, товарищи! За чай спасибо.

Мы вышли на улицу. Морозец слегка сковал и подсушил землю, в свежем, разреженном воздухе шаги отдавались гулко и протяжно.

— Тебе ряжи приходилось когда-нибудь рубить, вязать? — спросил меня Ручьев.

— Никогда,— ответил я.

— Придется научиться. В помощь и для науки вам я отберу опытных рабочих.

— Научимся, Иван Васильевич. Сказать ребятам о нашем переселении?

Ручьев помедлил.

— Нет, не надо, пожалуй.— Он развел руками.— Чем черт не шутит. А вдруг ты окажешься прав?

Мы попрощались неподалеку от домика Будорагина. Я, кивнув на освещенные окна, сказал:

— Навещу.

Ручьев подал мне руку.

— Передай им привет. Очень мне нравятся они. Беде их сочувствую от всего сердца.

— Спасибо. Передам.

— До свиданья, Токарев!

— До свиданья, Иван Васильевич!

Меня потянуло в избушку не только желание сообщить о нашем новом назначении. Я вдруг забеспокоился, увидев, как за ситцевыми занавесками, прикрывавшими только половину окошек, словно в отчаянии, металась громоздкая тень Трифона.

Когда я вошел, Трифон мрачно, не обратив на меня внимания, мерил шагами избенку из угла в угол.

— Уедем, Анка! Вот выздоровеешь — и уедем. Пока медведи не съели нас живьем. Куда угодно, только прочь отсюда! — Он, кажется, не отдавал себе отчета в том, что говорил.

Анка повернула к нему голову.

— Я никуда не поеду отсюда, Триша,— тихо выговорила она.— Здесь похоронен наш маленький. А ты можешь ехать, Триша...

Трифон рухнул возле Анкиной постели на колени, прижал ее руки к своим щекам.

— Одному? Без тебя... Я пропаду, Анка!

Он поднялся и, не взглянув на меня, сказал, проходя к окну:

— Садись, Алеша. Посидим, помолчим...

Он опустился на лавку, облокотился о подоконник, заслонив плечами почти все окно. Замер, изредка со всхлипом вздыхая. Анка лежала не двигаясь, прикрыв глаза. Я осторожно перелистывал книгу — сказки Пушкина,— рассматривая картинки...

Наше молчание прервал стук в дверь: пришла Проталина. Она показалась нам странной — растерянной, подавленно-молчаливой. Села на табуретку, уронив на колени руки; руки были маленькие, красивые, с длинными пальцами. Они не находили покоя.

— У меня несчастье,— сказала она, не подымая головы.

Она сказала об этом так просто и с такой печалью, что у нас не хватило смелости спросить, что случилось.

— Я получила письмо от Виктора. И хочу, чтобы вы прочитали.

Трифон резко обернулся, колыхнулась занавеска.

— Что ты, Катя?! Зачем же?

— Нет, нет, прочитайте...

Анка приподнялась на локте и сказала:

— Прочитайте, если вас просят...

— Как это можно, ребята? — спросила Катя. Она вынула из кармашка листок — письмо от ее жениха Виктора Нянаглядова.

«А ты бы меня спросила сперва, желаю ли я, чтобы ты ехала, разрешу ли я. Выходит, мое слово для тебя ничто.

У меня были свои планы на основе нашей совместной жизни. Теперь ты их порушила. И еще радуешься при этом. Куда как хороша! Вильнула хвостом — и поминай как звали. Ты, конечно, попала на стройку. Знаю я эти стройки. Вокруг тебя, наверное, ребята роятся, и каждый норовит урвать свое. Я знаю! Ты приглашаешь меня к себе. Хорошо. Я приеду. Я посмотрю, какая ты стала. И если все окажется нормальным, без изменений, я заберу тебя, и мы вернемся домой. Я сам люблю порядок и от тебя потребую порядка. Жизнь — дело серьезное, и с нею нельзя баловаться. Остаюсь живым и здоровым, чего и Вам желаю. С приветом к Вам Виктор».

Я медленно сложил листок и сунул его в конверт. Вдруг стало грустно и обидно за Катю, за нашу Проталинку. И вообще грустно. Попадет она в руки вот такого требующего «порядка» человека, и станет он изо дня в день дудеть ей про «порядок», потушит огонек, что горит в ее душе, в глазах, и оборвется смех, беззаботный, от восхищения перед жизнью. Я молча вернул конверт.

— Письмо мне не понравилось, Катя, и жених твой тоже. Я думал, таких теперь уже нет, кулаков. Оказывается, еще водятся. Прости, что я тебе так говорю...

— Чего уж там,— сказала Катя, понурившись.— Письмо и вправду плохое. А Виктора я просто не узнаю. Он вроде бы таким не был... А может, и был, да я не замечала этого раньше.

Трифон от неловкости глухо кашлянул. После несчастья с Анкой он помрачнел и притих, затаив в себе молчаливую боль и негодование к людским несправедливостям.

— Хочешь, я сам ему напишу? Я выскажу ему все со всей прямотой, по-солдатски. Здесь ребята не роятся вокруг девчонок, здесь работают. А тебя он знает плохо, Катя. Совсем не знает. И о себе чересчур высокого мнения. Это от глупости. Приедет — взглянем, что он за птица...

Катя ухватилась за слова Трифона.

— Правда, напиши ему, разъясни, чтобы так о нас не думал. Хотя нет, не надо. Я сама... Он должен поверить мне.

Вскоре наши бригады перекинули на берег Ангары. Мы приступили к сооружению ряжей — огромных срубов, которые нужно было установить и засыпать породой в двух местах — в голове и в хвосте перемычки. Нам доставляли с лесопилки длинные четырехгранные балки из лиственницы или сосны. Мы ровно укладывали их в срубы.

Леня Аксенов возвышался на углу ряжа и электрическим сверлом проделывал дыры. Ребята загоняли в них железные стержни, крепили намертво. Работа эта лишь на первый взгляд казалась простой. На самом же деле она требовала сноровки, точности и силы. Нужно было, чтобы ряж выдержал напор воды, чтобы его не расперло породой изнутри. Мы старались. С этих ряжей, в сущности, и начиналось строительство основного сооружения — гигантской плотины, которая, быть может, навечно ляжет поперек реки.

В бригаду к нам прислали нового плотника, Филиппа Сорокина. Он перекочевал сюда с другой сибирской стройки. Это был невысокий, юркий человек, молодой, но, по всему видать, опытный в делах и в жизни. Нам всем показалось, что он чем-то смахивал на Серегу Климова. Только поумней, пожалуй, и похитрей. Первое время он вел себя скромно, был расторопным и ловким, бросался всем помогать, успевал везде вовремя, а советы подавал толковые, с прикидкой на будущее. Вместе с тем он зорко присматривался к каждому из нас, изучал, и его небольшие, глубоко запрятанные под брови глаза неспокойно бегали, взгляд, не задерживаясь, скользил, вызывая безотчетное брезгливое желание оглянуться. Тонкие, в ниточку, губы изгибались подковкой от балованной, блудливой улыбочки.

Вскоре Сорокин осмелел. На летучках, не соглашаясь с другими, подавал реплики отрывисто и дерзко. Потом стал и поучать. Однажды сказал мне как бы невзначай, мимоходом, с издевкой:

— Не тебе бы руководить бригадой-то.

Я удивился:

— А кому? Тебе?

— Не обязательно. Мало ли толковых мастеровых ребят. Эх, бригадир, и охота ж тебе... Сидел бы под надежной крышей: не пыльно, а денежно.

Я догадался, на что он намекал. И сказал как можно спокойнее:

— Мастерство приходит, как известно, в работе.

Сорокин поспешно согласился:

— Верно.

— А в остальное, что тебя не касается, я бы советовал не совать носа. Надеюсь, понял?

— Вполне.— Взгляд его скользнул мимо меня.— Извиняюсь.— И не отошел, а как-то ускользнул боком, скрывшись за срубом.

Вскоре я увидел, как он метнулся от угла, где сверлил древесину Аксенов. Леня, зло оскалившись, схватил увесистую чурку и запустил ею в Сорокина. Тот, увернувшись, испуганно выругался:

— Недоносок!

— Это про кого ты? — спросил я.

Сорокин вздрогнул. Думал, никто не заметил случившегося, поспешил ответить:

— Так. А что?..

— Ты, Филя, парнишку этого не трогай.

Губы Сорокина изогнулись подковой:

— Генеральского сыночка не даешь в обиду?

— Не даю.

— Правильно делаешь,— проворчал Сорокин, поспешно отходя и поглядывая на меня с опаской,— Рыбак рыбака видит издалека... Генеральский зятек.

Бригада Трифона Будорагина работала тут же, на берегу, неподалеку от нас. Перед обедом Трифон пришел к нам, и я рассказал ему о Сорокине. Трифон сразу помрачнел, рыжие глаза — пятна масла на воде — заколыхались, темнея, тяжелые руки согнулись в локтях.

— Серега Климов разболтал все, трепач. Видел, снюхались уже, дружки. Скрутить бы их одной веревкой, камень подвесить потяжелее да в реку, на дно...— Помолчав немного, он добавил: — Такие люди — вроде раковой опухоли на здоровом теле. Не успеешь оглянуться — съест все живое.

Столовую на берегу еще не поставили, и рабочие на грузовиках ездили обедать в поселок. Для нас Катя Проталина по привычке привозила обед прямо сюда, к срубам. Дни стояли теплые и веселые — от солнца, от запаха сосновых бревен, от шума воды и стука топоров. От этого и обед казался вкуснее.

Катя накормила бригаду, вымыла в реке посуду. Ребята помогли ей убрать кухонную утварь в машину. Попрощавшись с нами, она направилась к грузовику.

Сорокин и Серега Климов стояли неподалеку от нас. Сорокин провожал Катю взглядом. Я всяческие встречал взгляды: и восторженные, когда женщина, проходя мимо, как бы озаряет человека необыкновенным светом и свет этот долго согревает душу, рождает мечты; видел взгляды скучающих знатоков, циничные, с прищуром, этакие «сквозные», что таят в себе блудливую мысль: «А какая она в любви?»; и откровенно похотливые взгляды, от которых женщины бегут сломя голову...

Взгляд Сорокина был мерзким, он вызывал отвращение. Громко, без стеснения Сорокин сказал, причмокнув:

— Какая девка пропадает! Теряются ребята. Зря. Пора ее прибрать к рукам.— Затем последовали выражения, от которых стало невыносимо стыдно и тоскливо даже нам, мужчинам.

Катя резко обернулась, точно ее ударили по лицу. Она задохнулась, сдерживая в груди крик, глаза расширились, а рука невольно заслонила рот. С минуту стояла, потерянная, не зная, что делать, не понимая, за что ее так обидели. Потом взялась рукой за край борта, чтобы влезть в машину. Я задержал ее.

— Подойди сюда, Катя.— Я повернулся к Сорокину.— Катя — наш товарищ, комсомолка, мы все ее любим. А ты ее оскорбил ни за что. Проси прощения.

Сорокин искренне удивился. Должно быть, ему нравилось ошарашить женщину грубым словом, вызвать на ее щеках краску стыда, растерянность. Видимо, ему все сходило с рук.

— Вот еще новости! Подумаешь, принцесса — прощения у нее проси... Проживет и так. — Он отвернулся.

Нас окружили ребята. Катя промолвила, смущаясь:

— Не надо, Алеша, пусть идет...

— Помолчи,— сказал я и, тронув Сорокина за плечо, повторил: — Проси прощения.

— Оставь, пожалуйста! — возмущенно вскрикнул Сорокин.— Ты бригадир? Вот и следи за работой. Руководи. Остальное тебя не касается.

— Стой, не уходи,— сказал я.— Если ты этого не сделаешь, тебе будет плохо, предупреждаю.

— Не грози. Видали мы таких.

— Таких не видел.

Сорокин беспокойно оглянулся, в глаза бросился топор, шагнул к нему. Я остановил его. Казалось, еще секунда — и я собью его с ног, сброшу в реку. Моя правая рука наливалась тяжестью. Вдруг я почувствовал, как кто-то сжал ее. Это был Леня Аксенов.

— Не связывайтесь, бригадир, не стоит.

Когда рассвирепевший Трифон Будорагин встал перед Сорокиным, тому стало ясно: дело принимает серьезный оборот.

— Проси прощения, тебе говорят! — Возможно, Трифон представил на месте Кати свою Анку и обиду ее принял как свою. Он схватил Сорокина за телогрейку, приподнял, страшно оскалившись.— Ешь, гад, землю! — И поставил его на колени.

— Извиняюсь,— пробормотал Сорокин.— Я очень извиняюсь...— Боком отполз в сторону, растолкав столпившихся ребят.

Некоторое время мы стояли молча. Было тихо. Только шумела, плескалась река у ног, играя звонкими солнечными бликами, точно смеялась...