8
ЖЕНЯ. В первый момент мне подумалось, что я была здесь только вчера. Я как будто совсем забыла, что когда-то бежала отсюда возмущенная и непримиримая, наговорив друзьям Вадима дерзостей.
В передней, как и раньше, меня встретили Вадимовы тетушки, старые девы: Аглая Степановна, Агния Степановна, Анатолия Степановна и Антуанетта Степановна, все на одно лицо, все высокие, сухопарые, со впалой грудью и выступающими ключицами, прикрытыми пожелтевшими от времени кружевными кофточками старинного покроя. Они обнимали меня, звонко чмокали в щеки и восклицали с непритворным восхищением.
— Что с тобой происходит, Женечка! — сказала Аглая Степановна, старшая из сестер.— Ты становишься все женственней, все элегантней. Непостижимо!
Агния Степановна, вторая сестра, подтвердила:
— Очарование, да и только!
— Что называется, женщина с изюминкой! — Анатолия Степановна заключила меня в объятия.— Молодость! Куда от нее денешься?..
Антуанетта Степановна грубоватым голосом подвела итог:
— Ты, Женя, создана для поклонений. Да, да. И не возражай, не спорь...
— Ты все реже стала у нас бывать,— упрекнула меня старшая сестра.— Нам без тебя скучно.
— Все некогда, Аглая Степановна,— оправдывалась я, невольно краснея.
В прихожую мимоходом заглянул Вадим в черном костюме, на горле бабочка, в руках бутылки.
— Опаздываем, как всегда? Откуда у тебя эта чуждая нашему дисциплинированному быту черта?
— От сознания собственной независимости,— ответила я.
— Ты бы помолчала... Ты демонстрируешь свою зависимость, находясь даже за тысячи километров от предмета...
Я прервала его.
— Ну, ну, без намеков! — Я не рассердилась, я не в силах была расстаться с той бесшабашностью, которая внезапно захлестнула меня. Я взглянула на себя в зеркало — ах, как понравилась самой себе! — привычным лихим жестом оживила локон надо лбом, улыбнулась и проследовала мимо строя тетушек в гостиную.
Все уже были в сборе, все с нарастающим нетерпением ждали сигнала, чтобы двинуться к столу. Большинство находившихся здесь я помнила еще по тому вечеру, но несколько пар были новыми, с ними я и познакомилась. Как ни странно, первым поднялся и приблизился ко мне Гриня Названов. Высокий, ладный, с ненаигранной мужской ленцой, идущей от уверенности в себе. Он взял мою руку и поднес к губам.
— Откровенно признаться, я немного опасался, что вы не придете,— сказал он, в медленной улыбке приоткрывая зубы.
Я посмотрела ему в глаза в тяжеловатых, припухших веках.
— Опасались? Зачем я вам понадобилась? Мне кажется, что между нами не было ничего такого, что можно было бы вспомнить с приятным чувством.— Лицо у него чистое, холеное, без единой морщинки, над высоким лбом — небрежная тугая прядь. И во мне вдруг возникло ощущение, будто именно его я и хотела видеть сегодня, о нем подсознательно думала.
Названов опять улыбнулся.
— Мы, помнится, не доспорили с вами о добре и зле, о праве на геройство и на трусость.
— Сейчас у меня иное настроение, и боюсь, что спора не получится.
— У меня тоже настроение иное.— Только сейчас я почувствовала, что Названов все еще держит мою руку в своей, и отняла ее.— Что ж, будем слушать музыку или же лирику Толи Туманова?
Саша Конский, рекордсмен-штангист, парень с маленькой стриженой головой на несоразмерно массивных, чугунной твердости плечах, запротестовал:
— Ну вас, ребята, с вашей лирикой! Сейчас двенадцать пробьет.
— Да, надо сперва освежиться,— согласился Феликс Панкратов.— А потом и лирика пойдет в ход!
Толя Туманов на этот раз не обиделся, даже рассмеялся беззлобно.
— На пустой желудок и на трезвую голову лирика не идет, Саша? Так и быть, не стану читать. Живи, как сорная трава, без лирики.
Только спутница Туманова, Дина, девушка с ярко накрашенными, толстыми губами, оскорбилась за поэта и отвернулась, чопорно вскинув птичий профиль.
Я смотрела на всех с добрым чувством, и впечатление, которое создалось у меня первый раз — я была тогда резкой, взъерошенной,— как-то стерлось, ребята казались мне простыми, и даже Феликс Панкратов и Толя Туманов, расслабленный, уставший от жизни и поэзии, сейчас выглядели бодрее, радостней.
А Грини Названова я почему-то стеснялась. Вот дурочка! Никогда в жизни никого не боялась. А тут взгляну как бы нечаянно, встречусь с его прищуренными, словно бы смеющимися глазами, и взгляд мой делает стремительный рикошет. Он сидел, вытянув ноги, возле низенького столика и не торопясь курил и сквозь реденький дымок наблюдал за мной. И я ощущала неловкость и тревогу. Между нами протянулась какая-то нить, тонкая, точно паутинка, я пыталась оборвать ее, но она не только не рвалась, а все больше крепла. Это меня изумляло и настораживало.
— И в самом деле захотелось выпить бокал хорошего холодного вина.— Названов положил окурок в пепельницу, изображавшую раскрытую пасть бегемота, и взглянул на часы.— Чего он медлит? По-моему, пора. Феликс, включи радио.— Гриня сдержал снисходительную усмешку.— Сейчас нас будет приветствовать президент государства. Как всегда, обрадует тем, сколько мы выплавили чугуна и стали в истекшем году и сколько добыли прочих богатств, входящих составными частями в наше экономическое могущество.
Феликс Панкратов тоненько засмеялся.
— Весело,— сказал Саша Конский чеканным голосом, без улыбки.
Толя Туманов примирительно и с грустью сказал:
— Это ничего, это, должно быть, нужно. Лишь бы не забыл пожелать людям счастья в Новом году, удач и радостей...
«До чего же он изнеженный,— подумала я про Толю,— хрупкий, податливый, и страсть его, должно быть, не горячая, не огненная, а теплая, как варежки, блеск черных глаз притушен тенью густых, будто наклеенных ресниц. Он опоздал родиться лет на сто... И вообще, что их всех объединяет? Скептическое отношение ко всему окружающему, к самой жизни?»
Словно угадав мои мысли, Гриня Названов остановился возле моего кресла.
— Мы индивидуалисты. В хорошем смысле этого слова. У нас каждый сам по себе. Мы не пытаемся друг на друга влиять, тем более исправлять, не требуем от другого того, что у него нет и не должно быть по складу ума и характера. Мы можем говорить, читать стихи, если вам захочется, вас внимательно выслушают; захотелось помолчать — молчите, вас не осудят. Мы без обязательств: обязательства — одна из форм угнетения человека человеком. Нам все равно, в кого вы влюблены сегодня и в кого будете влюблены завтра и постоянны ли вы в любви или изменчивы. Это дело ваше. Если двое влюблены друг в друга, вот как Толя и Дина, то никто но смеет вмешиваться в их интимные отношения. Если же у них что-то разладилось, то те, кто заинтересован в нем или в ней, могут претендовать на внимание его или ее...
Я слушала Гриню и изумлялась самой себе: мне совсем не хотелось возражать ему, как раньше, мне было как-то все равно, что он высказывал, я чувствовала себя немножко расслабленной, немного ленивой от доброты к людям: пускай живут и индивидуалисты... Мне было хорошо оттого, что на меня смотрел этот человек, Названов.
Феликс Панкратов включил радиоприемник. Послышались слова приветствия Председателя Президиума Верховного Совета СССР.
Мы переглянулись, как бы вторично слушая знакомые фразы. Названов сказал, обращаясь ко мне:
— Не скучновато ли жить, когда заранее знаешь, что будет через год, через месяц, через неделю, даже через пять минут? Но нас ждет вино, это приятное утешение в жизни.
Вадим распахнул дверь в гостиную и объявил громко и немного торжественно:
— Прошу занимать места согласно указаниям главного распорядителя вечера! — Он весь сиял: белозубая, влажно поблескивающая улыбка, чуть выпуклые глаза, русые вьющиеся на висках волосы; ослепительный треугольник рубашки казался выпуклым, на горле — бант.
— Я надеюсь, главный распорядитель догадался посадить меня и Женю рядом? Я не хочу в такой вечер сидеть в одиночестве.— Названов наклонился ко мне.— Вы не возражаете?
— Нет, не возражаю.— Я взялась за протянутую мне руку.
Мы шумно двинулись к столу. Искали на тарелках карточки со своими именами и останавливались, как на возвышенности в начале веселого пути: впереди расстилалась заманчивая, осиянная солнцем зеленая равнина, по которой предстояло наше шествие.
Новогоднее приветствие закончилось. Долетели удары часов Спасской башни.
Возле наших ног легла незримая черта, ее мы перешагнули и очутились в Новом году! Шаг этот сопровождался веселыми восклицаниями, поздравлениями, тонким звоном хрусталя, вспененным вином. Мы выпили стоя.
Тетушки Вадима, шеренгой своей занимавшие полстола, целовались друг с другом, растроганные, и вытирали глаза кружевными платочками. Как, должно быть, жаль было оставлять позади еще один год жизни, которых осталось так мало.
И как пронзительно сладко и беспечно было мне оттого, что впереди у меня виделось столько лет, еще не начатых, не опознанных, загадочных, и в каждом из них — новые встречи, события, неожиданности, восторги.
Мы сели и поставили на стол бокалы. Я почувствовала, как на мое плечо слегка надавило плечо Названова, теплое и упругое. Он сидел справа от меня, невозмутимый, с улыбкой глядел на излишне оживленных ребят и девчонок, он видел, что я все более подпадаю под его спокойную власть, и ненавязчиво руководил мною. А с левой стороны непоседливо суетился, все время подталкивая мой локоть, Феликс Панкратов, то и дело вскакивал, кричал, стараясь перекрыть застольный гул, торопясь, разливал, расплескивая, вино в бокалы.
Названов отвел плечо, повернувшись ко мне.
— Какие у вас духи? Аромат удивительный.— Он приблизил лицо к моим волосам.— Голова кружится.
— У мамы позаимствовала.— Глаза его стояли перед моими глазами, серые, в легком синем туманце.— Шанель...— У меня у самой голова сладко покруживалась, и стол, сверкая хрусталем, плещущейся влагой в бутылках, как бы уплывал от меня и опять приставал, чуть покачивался под локтем.
— Я слышал о вас...— сказал Названов, и тонкие волосы у меня над ухом шевельнулись от его голоса.
— Что именно?
— О вашем несчастье. Или о счастье. В зависимости от того, как к этому относиться, какими мерами мерить. Я имею в виду ваше замужество и естественную, хотя и невеселую, развязку этой интриги. Если смотреть на это по мещански, то это катастрофа, большое несчастье. Если же воспринять философически , то данная катастрофа есть обретенная свобода и она есть счастье. Я верю в лучшее. Все, что происходит в судьбе человека, все к лучшему, даже на первый взгляд самое ужасное, трагическое — все это в конечном счете к лучшему, к совершенному. Можно расстаться со всем, самым дорогим, необходимым, кроме свободы Самое великое завоевание человечества в бесконечности веков это свобода, чувство свободы, жажда свободы, стремление к ней. Разве можно лишить себя свободы добровольно, как это сделали вы?
Названов коснулся того места в моей душе, которого я сама боялась касаться,— это было мое горе, мои слезы, моя тоска и мое вечное. И это свято.
— Одну минуту,— прервала я Гриню.— Я вам дала повод или позволение комментировать то, что вас ни в коем случае не должно тревожить?
Откинув голову, Названов взглянул на меня как бы издалека и как бы не узнавая.
— Извините, пожалуйста,— пробормотал он и тут же, чтобы перевести на другое, включился в застольное веселье.— Друзья, я предлагаю тост за удачу! За удачу каждого из нас, и пусть каждый достигнет той цели, к которой стремится... Пускай Саша Конский по-прежнему не расстается со своей «тяжестью» и поднимает ее выше над головой, да посыплются к нему призы — всесоюзные и мировые!..
— За меня можете не бояться, сказал Конский.— Считайте, что призы у меня в охапке! — Он смеялся, и голова его, крошечная, стриженая, как будто перекатывалась среди массивных бугров плеч; девушка, сидевшая рядом с ним, бледненькая и хрупкая, казалась жалкой тростиночкой возле горы; она боязливо отстранялась от него, чтобы он, поворачиваясь, не задел ее своим чугунным плечом.
Названов продолжал, переходя на Феликса:
— Тебе, полиглоту Панкратову, познавшему неведомые языки, совершить путешествия в Африку, пожить в джунглях и для полного комплекта изучить язык обезьян!
Саша Конский засмеялся, и голова его перекатилась от плеча к плечу.
— Ему это не трудно! Он и сам похож на обезьяну. Только не забирайся глубоко, а то съедят, останутся от тебя одни очки...
Феликс ответил, не сердясь:
— Ты, Саша, осел. Ослище! Что касается обезьяньего языка, то изучить его мне нетрудно: стоит лишь прислушаться внимательно к одному из вас.
— Тебе, Туманов,— сказал Названов, и Толя, опустив глаза и положив на край стола пальцы, ждал, чуть побледнев: это пожелание, выраженное в шутливой форме, для него было, очевидно, важно.— Тебе, Толя,— повторил Названов серьезно,— поэту талантливому, тонкому, очень искреннему, пора начать печататься, чтобы не засохнуть пустоцветом. Для этого следует несколько поступиться своими интересами, своими принципами, ведь и так называемые гражданские поэты нередко обращались к патетической публицистике. Маяковский, например, писал искрение и с восторгом:
Мы Маркса открывали каждый том,
Как в доме собственном мы открываем ставни...
— Это надо понять, Толя. Пожелаем тебе, — Названов приподнял бокал,— написать поэму не хуже Маяковского или Есенина...
— Спасибо,— прошептал Туманов, схватил бокал с вином и торопливо, никого не дожидаясь, выпил.
Вадим Каретин спросил Гриню:
— А чего ты пожелаешь своей соседке слева, Жене Кавериной, виноват, Токаревой?
Названов вроде бы с опаской покосился на меня: я улыбалась, ожидая, что он скажет.
— В данном конкретном случае я пасую: человека этого знаю мало. Узнаю больше — обязательно что-то пожелаю. Тогда, возможно, я скажу и о том, что ее ждет впереди.
— Так узнай больше,— воскликнул Феликс Панкратов.— Кто тебе мешает!
— Если позволят — узнаю,— сказал Гриня тихо, скорее для меня одной.
Меня окружало какое-то облако, прозрачное, золотистое, невесомое, и покачивало. «Попробуйте...» — подмывало желание сказать Грине. Но я промолчала, только засмеялась, озорно тряхнув волосами.
— Тост твои затянулся, Гриня, — крикнул Феликс.— Давайте выпьем!
Поддержка была мощной и единодушной. Все опять встали, кроме тетушек Вадима. Бокалы опять столкнулись, расплескивая вино над центром стола. В это время прозвучал властный окрик:
— Стойте! — В дверях стоял Аркадий Растворов — черный, ладно сшитый костюм, всклокоченная борода впереди белой рубашки, рука с белой полоской манжета оперлась о косяк двери, на пальце — перстень с большим голубым камнем. За плечами Аркадия — его постоянные спутники — Кирилл Сез и Мишка Меркулов.
— Стойте! — повторил Растворов.— А что ты пожелаешь мне?
— О, Кадя! — Названов обрадованно приподнял свой бокал выше всех.— Это прекрасно, что ты с нами. Ты всегда появляешься вовремя. Сюрпризом. Я желаю тебе победы в борьбе за лучшее место в жизни, за лучшую спутницу в жизни!
Тетушки побаивались Аркадия и его друзей. Они всполошенно, хотя внешне и сдержанно, со строгими лицами вышли из-за стола.
— Теперь гуляйте одни,— сказала Аглая Степановна, старшая.— Мы посидели с вами, и достаточно. Пойдем к себе. Что будет нужно, Вадик, ты скажи, подадим...
Аркадий повел бровью, и Кирилл с Меркуловым поспешно вынули из сумки и поставили на стол бутылки.
— Наш вклад.— Пришедшие заняли места тетушек. Вадим принес чистые тарелки и бокалы. Растворов, увидев меня по другую сторону стола, широко и картинно раскинул руки.
— Кого я вижу! Какими судьбами? Пошвыряло по волнам превратностей, и вернулась к нашей пристани. Здравствуй, Женя!
— Здравствуй,— ответила я и подумала: «Какая же нужна этому человеку встряска, какой взрыв, чтобы сломить его характер, яростную непокоренность перед законами жизни, перед людьми?»
Аркадий неожиданно, засмеялся.
— А ты, мать, уже того... под хмельком,— Взглянул на Гриню и понимающе кивнул головой.— Схвачено, старик... Умолкаю. Я не собираюсь сегодня пить. А друзья мои пускай повеселятся вволю!
Кирилл Сез потер руки и ухмыльнулся, оглядывая стол, а Мишка Меркулов как будто мрачно окостенел, вставной глаз его, чуть увеличенный, мертвый, не мигал.
Феликс крикнул Аркадию:
— Просто ты сегодня слабак!
Растворов, откинув голову, вызывающе выставил всклокоченную бороду.
— Я постоянно в форме. Сегодня тоже. Посостязаемся? Будем пить по восемь рюмок для начала. Согласен?
— Ставьте.
— Я не согласна,— заявила спутница Феликса и заслонила его собой.— Ему вообще нельзя пить. Да еще водку!..
Феликс куражливо заупрямился.
— Мне все можно!
— Не связывайся,— предупредил Саша Конский.— Он тебя побьет.
— Ставьте! — повторил Феликс.
Аркадий презрительно скосил глаза.
— Принимая во внимание твое тщедушие, даю тебе послабление: я буду пить водку, а ты вино по своему вкусу.
— А сухой закон, Аркадий? — напомнила я.
— Сухой закон в будущем,— ответил он,— Мы пока не в строительном отряде, а на празднике.
Освободили край стола, поставили рюмки двумя рядами но восемь штук, наполнили их вином и водкой.
— Приготовиться! — скомандовал Саша Конский.— Сигнал — выстрел бутылки с шампанским.
И Аркадий и Феликс встали каждый напротив своего ряда.
— Поглядим,— тихо сказал Названов и, придвинувшись ко мне, положил руку на спинку моего стула.
Я не узнавала себя. Вся эта ребячья, глупая затея не вызывала во мне ни протеста, ни возмущения. Мне было смешно и интересно наблюдать за этими дураками.
Саша Конский взболтнул бутылку, и раздался хлопок, похожий на выстрел из духового ружья. Все девчонки с визгом отшатнулись от упругой пенистой струи, вслед за пробкой вырвавшейся из бутылки. Она окатила стол, лужей растеклась между тарелок. Соревнующиеся стали хватать рюмки. Феликс торопился. на шестой рюмке он закашлялся, очки свалились с носа, и он, ослепнув, уронил две последних.
Растворов, выпив водку, привычным жестом, с форсом, швырял пустую рюмку через плечо. Она падала на пол и разбивалась. Шестая, седьмая, восьмая...
Тетушки, заслышав звон стекла, перепуганные, заглянули в столовую. Аркадий небрежно сказал Вадиму:
— Эти стекляшки я тебе куплю. Завтра же. Или из дому принесу. — На его лице проступила влажная багровость.
— Я знал, что ты свалишь меня,— пробормотал Панкратов, старательно пытаясь пристроить очки на своем носу. Азарт, черт возьми! — Он положил голову на плечо своей Маруси и прикрыл глаза, щупленький подросток с жиденькой бородкой. Маруся, улыбаясь, осторожно вывела его из-за стола.
— Готов,— отметил Названов со снисходительной любовью старшего.— Хороший человечек. Оригинальный. Умница.
— Маруся лучше,— сказала я.— Этакая породистая. Великанша. И красивая...— Я вдруг ухватилась руками за край стола,— опять показалось, что стол уплывает от меня.
— Что с вами? — спросил Названов.
Я засмеялась.
— Так, ничего... Жарко.— Щеки мои были охвачены огнем. В комнате сгустилась духота. От разлитого по столу шампанского исходил кислый запах.
— Надо, пожалуй, выйти,— предложил Гриня.— Здесь можно задохнуться. Толя, пропусти нас.
За нами, откликаясь на зов музыки, вылезли из-за стола остальные.
В гостиной Феликс Панкратов, оживший на свежем воздухе и просторе, уже включил магнитофон. Маленький, верткий, крикливый, он ухватисто держался за свою Марусю, как за колонну, и пытался ее кружить.
— Потанцуем? — спросил Гриня, задержав меня.
— Мне лень,— сказала я.— Ноги не слушаются... Хочу постоять у раскрытой форточки.
— Пройдемте к Вадиму, там можно открыть дверь на балкон.
