Всего, конечно, за недолгий свой отпуск Сергей не мог ни увидеть, ни узнать, — слишком много странного, никак не вязавшегося с ожидаемым, встретило его не только в селе, но еще на ближних подступах к нему, когда он вышел из вагона на станции и по обыкновению всех завидовцев не направился прямо домой, а решил заглянуть к тетеньке Анне — на этот раз для того, чтобы получить первую и — он знал — самую обширную и достоверную информацию об односельчанах. Да и время было позднее; вечерние сумерки быстро сгущались, попутного транспорта теперь уже не будет; до Завидова семнадцать верст, не ближний свет, к тому ж на руках офицера были два чемодана, отнюдь не до конца опорожненные у брата и сестры. Тетенькина же информация сгодится для того, чтобы, придя в село, не совершить какого-нибудь необдуманного поступка и не обронить какого-либо слова, способного не поврачевать, а, напротив, рас-кавелить, растеребить чью-то сильно пораненную душу, — а их на селе окажется немалое число, таких-то душ.

Как и в довоенные годы, ни калитка, впускающая во двор, ни двери, ведущие в сумеречь сеней и в светлую горенку с земляным, всегда свежепобеленным полом, не были заперты, потому что хижина Тетеньки более, чем прежде, в худую военную и тяжелую послевоенную пору, была для людей домом открытых дверей. Сергей подошел к нему в момент, когда хозяйка, ни капельки, с точки зрения офицера, не изменившаяся за эти шесть с половиной лет, вышла на низенькое, о двух ступеньках, подгнившее крылечко, жалобно зароптавшее под ее ногами. Вслед за Тетенькой из сеней выкатилась рыжая лохматая собачонка, взъерошила загривок, но, тут же вспомнив, что так на их подворье гостей не встречают, уложила вздыбившуюся шерсть на место и приветливо замолола хвостом.

Тетенька Анна, замерев, с минуту рассматривала пришельца молча. В первый-то миг она коротким судорожным рывком подалась вперед, да вдруг остановилась, именно замерла, потому как не могла поверить в то, что ей поначалу примнилось, в то, что перед ней стоял ее младшенький, которого она проводила на войну последним и о котором уже на исходе сорок четвертого пришла похоронка, третья по счету, — о двух старших своих сыновьях Тетенька получила черные те бумаги еще в первые годы войны. Но уже в следующее мгновение она увидела, что ошиблась, и лицо ее, вспыхнувшее было непередаваемой радостью, сейчас же потускнело, покрылось тенью невидимого облака. И Сергей, не понявший истинной причины быстрой этой перемены, остановплся в двух шагах от тетеньки Анны в крайнем смущении. Но старуха спохватилась, встряхнулась как-то внутренне, осветилась вся и шагнула к нему. Сперва обняла, затем взяла горячими сухими ладонями его голову и долго всматривалась такими же сухими глазами в его лицо, как бы еще надеясь: а вдруг не угадала, а вдруг это все-таки ее «младшенький», ясный ее соколенок? И опять омрачилась, но уже не столь явственно, как в первую минуту.

— Никак, ты, Сережа? — вымолвила наконец и не выдержала — плечи, острые, старческие плечи затряслись под его руками. — Откель же ты, сынок? Жив, родимый. Как же ты… — и попятилась, заторопилась присесть на ступеньку крыльца. — Ноги чтой-то подломились, стара, знать, стала… — и виновато улыбнулась, подвигаясь к краешку и выпрастывая место для него рядом с собой. — Давно ли объявился?

— Прямо с поезда к тебе, тетенька Анна.

— В Завидове нашем, стало быть, не был еще?

— Не успел.

— Ну, ну. Поезжай, поезжай, сынок, да смотри не утопии там…

— О чем ты, тетенька Анна?

— Не утопии, говорю, в бабьих-то слезах. Полою водой хлынут на тебя. Не все выплаканы, осталось на такой вот случай. Хоть и получили на руки ту бумагу, да не хочется верить в нее. Вот и ждут, вот и взглядывают на всякого пришлого, не мой ли, мол, объявился. Видят — нет, не он, ну и в слезы. Вот оно, Сереженька, как все получается. Я вот и сама, старая, тебя попервах за своего последыша приняла… — Тетенька Анна умолкла, попыталась встать, да не смогла поначалу. Лишь опершись на его плечо, приподнялась. — Пойдем в избу, Сережа, чайком побалую тебя, а ты про себя мне расскажешь. Тетка твоя Авдотья, чай, рада-радешенька будет. У нее там, слышь, такое сотворяется… — Старуха спохватилась, что сказала лишнее, и попыталась исправить промашку: — Да у нее разве одной. У всех ныне так — то одно, то другое. Проходи, родимый! Сейчас самовар поставлю. Он у меня быстро — уголька на шестке припасла дубового, чай, уж подсох.

Проводив его в красный угол горенки, она вернулась к печке, принялась выгребать на середину шестка древесный уголь.

Сергей же, по извечной привычке всех гостей, коротая время, начал рассматривать на стене семейные фотографии, развешанные по обе стороны образов. Слева от икон, почти рядом с седобородым и благообразным Николаем угодником, в маленькой самодельной раме, на желтой карточке, густо засиженной мухами, похоже, в ту еще пору, когда фотография не была семейной реликвией и когда изображенные на ней молодые супруги были счастливо-беспечны, — можно было, хоть и с трудом, распознать в одном юном создании тетеньку Анну, когда она еще не была Тетенькой, а просто Анютой, выданной замуж шестнадцати лет от роду, а в другом — ее суженого Агафона, снятого, видать, в первые дни по возвращении из царской солдатчины, поскольку он стоял по левую сторону молодой своей жены в форме унтер-офицера с залихватски закрученными типично унтер-офицерскими усами. Правее образов, уже в большой, но также самодельной раме хранились карточки всей семьи: в центре тетенька Анна и Агафон с испуганно-удивленными почему-то глазами, ио правую и левую руку от них сыновья — пока еще разновозрастные отроки. В отдельной раме, сделанной каким-то местным, но уже — более искусным мастером совсем недавно, сыновей этих можно уж было увидеть взрослыми, двоих — в форме военных летчиков, а третьего — в куцеватом, дешевеньком костюмчике восьми- или девятиклассника. Те, что были в военном, очевидно, не раз вынимались из-под стекла и показывались людям, поскольку были сильно захватаны.

Заглядевшись на этих последних, Сергей и не слышал, как подошла к нему сзади их старая мать. Но уже через минуту он почувствовал ее рядом и оглянулся. Тетенька Анна, сложив руки на груди, глядела туда, откуда гость ее только что отвел глаза, и губы ее, сухие, сморщившиеся, беззвучно шевелились, словно силились, хотели и не могли сказать что-то. Так ничего и не сказала, прерывисто вздохнула и вернулась к самовару, который, не в пример хозяйке, не был так гостеприимен и не торопился разгореться.

— Я выйду покурю во дворе, тетенька Анна! — заторопился он к дверям.

— Кури в горнице. Подыми туг. Мои глаза привычные.

— Нет, зачем же. Я выйду. На одну минуту.

— Ну, ну. Ступай посиди на крылечке. Скоро, чай, и они вернутся.

— У тебя кто-то квартирует?

— Да нет…

— Но ты кого-то ждешь?

— Все мы все время кого-то ждем, сынок, — уклонилась старая от прямого ответа, и Сергей внутренне насторожился.

Подождав немного в надежде что-то еще услышать от тетеньки Анны и не дождавшись, он тихонько вышел на крыльцо.

Пес вновь приблизился к нему, обнюхал всего, уловил хорошо знакомые ему запахи их жилья, еще приветливее, чем прежде, завилял хвостом и тут же устроился на приступке, возле ноги Сергея; судя по всему, он ничего не имел бы против, если бы этот человек стал его вторым хозяином: собака-то она собака, да тоже, видать, скучает без мужской грубоватой ласки, даже без мужского сурового окрика.

— Ну, как живем, друг? — обратился к нему Сергей, раскурив австрийскую сигарету и пряча зажигалку в карман. — Зовут-то тебя как? Полкан? Шарик? Ну, конечно же, Шарик, как же еще?! Ишь как ты заволновался! Откуда, мол, этот чужой дядька знает, как меня величают? Просто угадал. Ведь вас, дворняг, на Руси чуть ли не всех зовут Шариками… А где же ты, дружище, репьев-то столько насобирал, а? Да ты и хвост по-собачьи не подымешь? Разве тебя теперь расчешешь?.. И все-таки давай попробуем заняться ими. А вдруг ка-кие-никакпе и повыдираем…

Подхватив покорно подчинившуюся ему собачонку на руки, Сергей вышел на середину дворика, примостился на комельке, на котором тетенька Анна рубила хворост, и принялся сосредоточенно выдирать из хвоста Шарика репьи. Пес, хоть ему и было больно, однако, терпел, даже лизал в благодарности руку неожиданного своего благодетеля. Он, разумеется, не ожидал ни от кого таких деяний и готов был хранить колючее и цепкое свое приобретение до весенней лпньки, то есть до той поры, когда репьи сами собой, но доброй своей воле и незаметно покидают и собачий хвост, и лохматый загривок, и подбрюшье вместе с клоками туго свалявшейся шерсти.

Не прекращая своего странного занятия, Сергей чувствовал, как теплая и нежнейшая волна сперва коснулась его глаз, а затем стала быстро заполнять и сердце, и он понял, что это вернулось к нему на короткий миг навсегда укатившее невозвратное детство, когда он вот так же, как теперь, готовя своего верного Тиграна к зиме, освобождал его от репьев, в изобилии нацеплявшихся на него за лето.

Увлеченный своим делом, Сергей не видел, как раскрылась калитка, как в нее вошла молодая женщина, как остановилась на полпути к дому в изумлении, а потом быстро приблизилась к нему.

Услышав наконец за своей спиной ее частое, скомканное волнением дыхание, он стремительно приподнялся с колен, смахнул прилипшие к ним сухие ветки, по привычке военного человека одернул на себе китель, пробежал пальцами по пуговицам, все ли застегнуты, и только потом уж глянул прямо в глаза женщины, лицо которой то покрывалось бледностью, то густым румянцем. И не одни эти перемены бросились офицеру в глаза, — он видел радость, тревогу и даже смятение, которые попеременно возникали на таком знакомом, таком когда-то ясном и, как ему всегда думалось, совершенно спокойном Фенином лице. Ну радость — это понятно. Как-никак она видела живым и невредимым человека, который был самым близким другом ее брата Гриши, который служил в минометной роте лейтенанта Семена Мищенко — короткой и «нечаянной» ее любви. Ну а тревога, ну а смятение — откуда они?

Недосуг было доискиваться ответа. Феня обнимала и целовала его, увлекая в избу. Шарик, забытый, не до конца расчесанный и прибранный, недовольно побрел вслед за ними в сени, в свой угол. Подталкивая Сергея впереди себя, Феня усадила его за стол, где их ожидал, попыхивая и посапывая, пузатенький, с множеством медалей, генеральского вида самовар. Рядом, на блюдце, лежали два крохотных кусочка сахара, только что отщипнутые от большого куска, очевидно уже припрятанного. Было еще несколько сухариков черных. И все.

— Когда же это ты?.. И что же телеграмму-то? — говорила Феня то обычное, что говорят в таких случаях, явно не зная, когда надо и надо ли вообще спросить его о самом важном и самом горьком: из письма, полученного некогда от Сереги теткой Авдотьей, Феня знала, что и ее брат Гриша, и лейтенант Мищенко были убиты на Серегиных глазах осколками одной разорвавшейся неподалеку от них немецкой мины.

— Кому бы это я ее послал, телеграмму? — в свою очередь спросил он, горько усмехнувшись.

— Как это — кому?! — искренне обиделась Феня. — А мне? А тяте? Он еще в сорок пятом вернулся и опять за председателя у пас. Мог бы и своей тетке Авдотье послать — не чужой, поди, ей.

— О чем это вы тут? — старая хозяйка заняла свое место за столом, и вот только тогда стол этот как бы обрел свои привычные формы и стал наконец таким, каким ему и полагалось быть в этой избушке: добродушноприветливым, располагающим к неспешной беседе, именно тем столом, за которым чай не пьют, а балуются чайком.

И все-таки, хоть Тетенька и разлила чай по стака-вам, и расставила их по блюдцам, и положила перед гостями те два кусочка сахара, ни Сергей, ни Феня не притрагивались к угощению. Они молча глядели друг на друга, не решаясь первым или первой заговорить о том главном и страшном. Поняв, что он и не заговорит, если его не попросить об этом, Феня, вновь побледнев и потемнев глазами, тихо вымолвила:

— Как же все это случилось, в самом ведь конце войны? Расскажи, Сережа, ничего и§ скрывай от меня. Сам знаешь, я сильная…

— Знаю. Только чего ж тут сказывать? В Померании это было. Готовились мы к новому наступлению. Стояли за каким-то селом — название трудное, не припомню. Гриша и капитан наш находились поодаль от меня, рассматривали карту — капитан (Мищенко уже был в таком звании) только что вернулся из штаба, уточнял там задание… Ну а мина немецкая, единственная в тот день, пущенная так, наугад — никто и не слышал ее свиста, — трах!.. И не стало обоих. Гриша часа полтора еще был живой, скончался в медсанбате. Ну а Семена Мищенко, того…

В этом месте его рассказа Феня вдруг встрепенулась, прижала пальцы к своим губам, давая Сергею знак, чтобы немедленно замолчал.

В горницу входил Авдей Белый.

— Вот это встреча! Сергей, ты ли это, в самом деле?!

— Он, он! — сказала Феня елико возможно спокойнее, а краска непонятного еще для Сергея стыда густо покрыла и ее лицо, и шею — даже крупные руки трактористки вмиг обсыпало багровыми пятнами, а меж широко, просторно раскинутых бровей выступили капельки пота — явно не от чая, до которого она так и не прикоснулась.

Сергей вышел из-за стола. Мужчины крепко обнялись. Теперь уже вместе вернулись за стол. Феня мельком взглянула на Авдея, как бы только скользнула по нему своевольным взглядом, но его-то и оказалось достаточно для того, чтобы офицер начал кое-что понимать, кое о чем догадываться.

— Живой, живой! — воскликнул вдруг Сергей в радостном удивлении, словно бы только вот теперь, в эту минуту убедился, что перед ним его старший двоюродный брат, а не кто иной, и что этот брат, который считался без вести пропавшим, сидит сейчас с ним за одним столом и со странною, растерянной улыбкой на лице рассматривает Сергея, будто тоже удивляется тому, что его младший брат вернулся с войны живым и невредимым, — Как же все-таки?.. Где же ты был все эти годы, а? Расскажи, пожалуйста!

— Долгая, Сережа, история и невеселая. Потом как-нибудь. Да и трудно мне. Ты уж извини. В другой раз.

— Ну, хорошо. Не надо. Живой — и отлично. Как же ты теперь? Где?

— В Завидове. Механиком вот у них, у трактористок, — он указал глазами на примолкшую, насторожившуюся Феню и растерянно улыбнулся. — А ты надолго к нам?

— Там видно будет. Недельки две поживу.

— У матери моей, чай, остановишься?

— Ну а где же мне еще?

— Вот и хорошо. На охоту вместе походим. На уток.

— Нет, Авдей, тут я тебе не компания. Наохотился.

— Ну, на рыбалку.

— Это другое дело.

— Да пейте вы чай-то, охотники! — подала наконец свой притворно возмущенный голос Тетенька. — Наговоритесь еще, успеете! Вся ночь впереди, теперь вас не уложишь спать-то.

— На том свете выспимся, тетенька Анна! — улыбнулся Авдей, радуясь тому, что разговор двинулся по более легкому для него руслу.

Обрадовалась тому же самому и Феня, но не настолько, чтобы окончательно погасить в своих потемневших глазах напряженно-тревожные огоньки, Сергей оглядел стол, увидал вроде бы впервые все Тетенькино богатство на нем и быстро вышел из-за стола. Понял, что приспело время, когда он может наконец раскрыть свой чемодан, где у него лежало несколько банок с мясными консервами, которыми его снабдили на дорогу сослуживцы.

— Что ты там роешься, сынок? Ай мне нечем угостить вас? В печке у меня щи, они еще горячие, картошка в мундире. Сейчас выну. А чай сызнова подогрею… Садись, садись, чего уж там!

Но консервы были уже на столе. Объявилась, но, похоже, уж по Фениному волшебству, и некая посудина, без которой редко обходится русское, даже самое худое, застолье.

— Валушка продала сегодня, — вроде бы оправдывалась Феня, — с выручки не грех, чай, одиу-то бутылку. Вишь, как она кстати пришлась.

К водке еще не прикоснулись, а веселое ее действо на человеческие языки уже совершилось. Сидевшие за столом повеселели, сделались вдруг чрезвычахшо разговорчивыми, в речах бойки. Ну а пропустивши по малой — тетенька Анна достала откуда-то действительно очень малые, на один лишь короткий глоток граненые стаканчики, — совсем уж одушевились, и теперь речи людей, как и в лесном поселке у брата и сестры, то и дело перемежались веселым смехом, единственно способным хоть на время снять с души тяжесть накопившихся страданий.

Потом, двумя или тремя часами позже, — кто же за столом замечает, как бежит время! — Авдей по не примеченному Сергеем знаку Фени вышел, будто но какой-то своей надобности, в сени, а Тетенька еще раньше вспомнила, что ей пора подоить козу, — и тоже была где-то во дворе, в хлевушке, — Феня заговорила:

— Вот что, Сережа… Может, ты и сам уж догадался. Ведь мы с Авдеем… Мы живем с ним. Может, и ты осудишь, может, станешь на сторону тетки Авдотьи и тех, кто нас осуждает… Это уж твое дело…

— Что ты, Феня? Как же я могу осуждать! — горячо сказал он. — Кто же может быть судьей в таких делах, кроме вас самих!

— Судей хватает, — легкая судорога пробежала по левой щеке молодой женщины, — Ну да ладно. Справимся как-нибудь. Бог не выдаст… — она прервала вдруг эту мысль, перекинулась на другую, видать, не меньше тревожившую ее. — И еще к тебе просьба. Ты маме о гибели Гриши не сказывай…

— Как же? Разве я могу?.. Она ведь знает. Командир наш писал…

— Не верит она никаким бумагам. Мама и держнтся-то на земле только потому, что ждет. Так что ты ничего не впдел и не слышал. А то убьешь ее своими подробностями.

— Понимаю.

— Ну и хорошо. А об Авдее, как у него все было, ты узнаешь нз этого вот письма. — Она вынула откуда-то из-под кофты старый, обсмоленный руками конверт и подала Сергею. — Прочитай, только верни мне потом…

Вот видишь, Сереженька, какая я…

— Какая?

— Грешная со всех сторон. Непутевая.

— Неправда! — горячо возразил Сергей.

— Ты хороший, добрый, Сережка. Будь хоть ты один за нас!

— Буду! — сказал он почти клятвенно.

Феня подошла к двери, толкнула ее, позвала:

— Иди к нам, Авдей! Чего ты там торчишь! Я уж исповедалась. И за себя, и за тебя. За обоих сразу.

Он вошел еще более взволнованный, слезы облегчения выступили на его глазах, руки нервно перебирали светлые, увлажнившиеся, прилипавшие ко лбу вихры.

— Так-то вот, братишка, — проговорил глухо, сдавленно.

— Ну что ж, счастья вам, — сказал Сергей.

Феня печально улыбнулась:

— Какое там счастье!..

— А что так?

— Надолго к нам?

— Я уже сказал Авдею — недельки на две.

— Ну вот сам все и увидишь. Наглядишься на наше счастье. Ну да ладно. Ты, поди, устал с дороги. Отдохни, а мы у соседей переночуем. Они тоже завидовские. А завтра пораньше вместе выйдем на грейдер. Пойдем, Авдей.

Они ушли, и сейчас же вернулась тетенька Анна с малхосепьким ведерком, попахивающим парным козьим молоком, прямо с порога осведомилась, сурово насупившись:

— Ну что, сынок, узнал теперь все?

— Не все, но кое-что.

— Ну, всего-то многонько накопилось. В один час не узнаешь. На-ко вот, милый, выпей кружечку. Не молоко — сливки от моей Машки. Выпей да ложись. Постель разберу для тебя за занавесью. Сама-то я на печке. Моим старым костям там в самый раз. Зимой и летом грею их на кирпичах. Покойной тебе ноченьки, солдатик родной. Я еще схожу к шабренке, закваски попрошу, можа, лепешек на дорогу вам успею испечь…

«Покойной ноченьки» у Сергея не получилось. Часть ее ушла на чтение пространного письма Авдея, а часть — на беспокойные, неугомонные думы по поводу туго стягивающихся обручей вокруг их судьбы.