Часть седьмая

Скорее всего цыганское радио существует еще и для того, чтобы, забегая впереди пеших и конных, знать о них все, чего они и сами не знают о себе, и довести до всеобщего сведения о том, что случается только лицом к лицу или за плотно прикрытой дверью. Как, например, слово в слово разговор, который состоялся в кабинете у Тимофея Ильича Ермакова уже на другое утро после того, как Будулай снова появился в хуторе. И не просто слово в слово, но и в таких подробностях, как Тимофей Ильич, едва Будулай открыл дверь в кабинет, с распростертыми руками вышел к нему из-за стола, взял за плечи и повел к большому кожаному креслу, а сам сел в другое кресло, напротив, но тут же, не дав ему рта раскрыть, наотрез заявил:

— Ничего не поделаешь, Будулай, нет у нас теперь кузни. Но если разобраться, то и невыгодно нам стало ее содержать. Те же самые лопаты или тяпки в новых мехмастерских у нас теперь, как с конвейера, сходят. А чтобы подковать каких-нибудь три-четыре десятка еще оставшихся лошадей, нам никакой начфин штатную единицу не утвердит. — И при этих словах Тимофей Ильич не смог удержать вздоха. — Гораздо дешевле у тех же твоих проезжающих родичей подковы на зерно выменивать. Совсем тает конское поголовье, скоро уже и цыгану нечего будет украсть. Постой, постой! — Тимофей Ильич испуганно метнулся за Будулаем, который при этих словах встал и молча пошел к двери. — Я же не сказал, что никакой другой подходящей должности у нас не найдется для тебя. Садись. — И, положив руки Будулаю на плечи, он вернул его в кресло у стола, опять сел напротив и, наклонясь, дотронулся до его колена. — Если хочешь знать, мне в данный момент как раз и не хватало тебя. — Он тут же чистосердечно поправился: — Конечно, не то чтобы лично тебя, а такого же фронтовика, который еще не успел после войны в компаниях с дружками себя разменять. — С сочувственным вниманием Тимофей Ильич окинул взглядом плечи и положенные на подлокотник руки утонувшего в кресле Будулая. Показалось Тимофею Ильичу, что тот смотрел на него из-под полуприкрытых век каким-то дремлющим взглядом. — Правда, и ты что-то сдал, Будулай. — Он с укоризной спросил: — С кем это, говорят, угораздило связаться тебя? — Тимофей Ильич увидел, как неподдельное удивление блеснуло при этом вопросе из-под век Будулая, но тот ничего не сказал. — И с какой это радости тебя в блиндаж зимовать занесло? Надеюсь, не от милиции спасался там?

Впервые улыбка тронула уголки губ Будулая.

— Нет. Мне этот блиндаж давно знаком.

— Но ты же в нашем пятом донском служил?

— Это уже после госпиталя. В июле сорок второго наша стрелковая рота с этого острова раздорскую переправу прикрывала.

Теперь уже Тимофей Ильич, качнувшись в своем кресле вперед, положил обе руки на колени Будулая:

— Ну тогда, как говорится, мне тебя сам бог послал. Поскольку ты этот остров уже в самые тяжелые годы своей грудью защищал. — Видя, как Будулай, с недоумением взглядывая на него, пошевелил на подлокотнике кресла рукой, Тимофей Ильич поспешил предупредить его: — Нет, ты не подумай, что я хочу тебя на должность какого-нибудь сторожа спихнуть. Единственный на весь район еще остался остров с дубовым лесом, и все кому не лень стараются его дерево по дереву растащить. Летом эти проклятые браконьеры, конечно, на лодках много не увезут, а зимой они по ночам прямо на лесовозах по льду переезжают и столетние дубы с тополями и вербами пилами «дружба» подчистую стригут. Если и дальше так пойдет, то скоро от острова останутся одни пеньки.

В эти минуту накудрявленная, как белый барашек, секретарь, приоткрыв дверь, заглянула в кабинет Тимофея Ильича.

— Все члены правления, Тимофей Ильич, давно уже в сборе.

Тимофей Ильич отмахнулся.

— Еще подождут, Я тоже здесь не в шахматы балуюсь. — И подождав, пока дверь кабинета закрылась, он опять повернулся к Будулаю. — Поскольку вся эта шушера предпочитает по ночам орудовать, то и тебе тоже придется ночь на день перевести. Ночами будешь дежурить на острове, а днем отсыпаться в хуторе у Клавдии Петровны Пухляковой. У нее тебе никто не будет мешать. Все дети от нее уже разъехались, будете жить только вдвоем. Я твой выбор целиком и полностью одобряю, Будулай. — Но, увидев, как Будулай, поднимая лицо, с явным удивлением взглянул на него, Тимофей Ильич тут же и поправился: — Я в том смысле, что она не только как хозяйка, но и вообще самая порядочная женщина у нас в хуторе. — Вставая с кресла, Тимофей Ильич решительно протянул ему руку. — Считаю, мы обо всем окончательно договорились, Будулай. С сегодняшнего дня и бери над островом ключи от власти. Зайди к старшему кладовщику, двустволку возьми. В лесу ночи темные, а эти молодцы, бывает, не с пустыми руками наезжают. — При этом Тимофей Ильич старался поглубже заглянуть в глаза Будулая, который тоже поднялся со своего места. — И как это тебя, бывшего разведчика, так обработать могли?

Но встретил Тимофей Ильич все тот же недоуменно-непонимающий взгляд Будулая. Непроницаемая сизая дымка застилала его.

Когда через пять минут Тимофей Ильич вошел в зал заседаний, члены правления колхоза набросились на него сразу со всех сторон:

— Совести, председатель, у тебя нет, битый час ждем!

— Как будто у нас никаких других дел нет!

— Забюрократился, Тимофей Ильич!

— Как новую «Волгу» завел, через губу не плюнешь.

— Придется об этом на отчетно-выборном собрании поговорить.

Под градом этих реплик Тимофей Ильич спокойно прошел через весь зал заседаний на свое место в конце длинного стола с приставленным к нему в виде буквы Т другим небольшим столом и, пододвинув под себя ногой стул, положил обе сжатые в кулаки руки на шероховатое зеленое сукно.

— Все выговорились? И ты, Клавдия Петровна? Вот и хорошо. Только вот отчетно-выборным собранием вы грозили мне зря. — Сунув руку за борт пиджака, он вынул и развернул на две стороны лицом к членам правления красную книжечку. — На свои персональные сто двадцать рублей плюс тринадцатая зарплата я в любой момент готов перейти. Вы же сами на прошлогоднем собрании… — Голос у него слегка дрогнул, и Тимофей Ильич, повернув раскрытую пенсионную книжку к себе, стал внимательно рассматривать ее, — Неужто это у меня за послевоенные годы уже такая сытая рожа стала? — Из конца в конец длинного стола, за которым сидели члены правления, прокатился смех, но Тимофей Ильич тут же и захлопнул книжку, сунул ее за борт пиджака. Взглядом он обежал стол с тяжелой коричневой скатертью: — Тебе, Клавдия Петровна, я бы посоветовал меньше всего шуметь. Можно подумать, что это я у себя в кабинете целый час только свои личные проблемы решал. — Тимофей Ильич опять положил обе руки на стол: — А сейчас мы попросим нашего уважаемого главного механика рассказать, как это ему вчера удалось спустить под лед целую скирду люцерны вместе с трактором и с прицепом.

Заявляясь к Клавдии по воскресеньям с маленькой Настей на руках, Екатерина Калмыкова шумно восторгалась:

— Ого, ты, оказывается, его сразу же и запрягла. С первого взгляда можно догадаться, что в доме появился мужик. Крылечко у тебя еще бы лет десять под ногами из стороны в сторону ходило, а теперь на нем хоть буги-вуги пляши. Что я, конечно, и сделаю, когда ты меня на свадьбу позовешь. Да он уже успел тебе и летницу перекрыть?! Ну и ну, как новенькая стоит. Скоро совсем неузнаваемым станет твой запущенный двор. И откуда только у него после ночных боев на острове с браконьерами силы берутся? А ведь надо их и для кое-чего другого приберечь. Вот что значит на все руки цыган. Ты мне не уступишь его на денек-другой? — И тут же, отгребаясь от возможных подозрений, Екатерина выставляла перед собой ладони. — Спаси бог, чего-нибудь еще не подумай, мне бы только кто-нибудь на моей сиротской усадьбе молотком постучал. Правда, Настя? — Посадив себе на руку дочку, она начинала ловко подбрасывать и опять ловить ее. Девочка от восторга захлебывалась беззубым смехом. Выпрастывая из кофты большую белую грудь, Екатерина приказывала ей: — А теперь и делом займись. — Тотчас же раздавалось удовлетворенное смоктание, и ничто уже не могло помешать Екатерине завершить разговор: — А еще брешут, что цыгане ленивые. Будто они и водку только на деньги, заработанные своими ворожеями, пьют. Если бы все наши хуторские казаки были такими ленивыми, как твой Будулай! Пока их жены на огороде и на винограднике вкалывают, они больше у сельмага о третьем примкнувшем мечтают и холодок ищут… А теперь правильно, спи, спи! — Вынимая изо рта у своей засопевшей дочки коричневый сосок и пряча грудь под кофту, она опять наступала на Клавдию: — Но если ты его и дальше будешь так же беспощадно эксплуатировать, то даже он в один прекрасный день может по своей привычке от тебя откочевать. Смотри старайся его теперь покрепче держать и, как своего Дозора, на хороший цепок примыкай.

На следующий день, провожая Клавдию до дома по пути с птичника, Екатерина продолжила этот разговор:

— Но что-то я не замечаю, чтобы из тебя через край брызгала радость. И глаза у тебя печальней, чем у моей коровы Звездочки. Не видно, Клавдия, чтобы вино опять заиграло в твоих жилах.

Клавдия пробовала отделаться от ее допроса шуткой.

— Вино, Катя, когда переиграет, в уксус может перейти.

С таким объяснением Екатерина соглашалась:

— Это я понимаю. С пережога нервов и сладкое может показаться горьким. Но потом, если с первого глотка не испугаться, оно еще крепче берет. У старого вина и градус выше. Правда, бригадир?

Клавдия уклонялась:

— Об этом тебе лучше у деда Муравля спросить.

Но и разуверять Екатерину до конца она не стала. Пусть и она и все другие в хуторе думают так, как им хочется думать.

Однако в очередное воскресенье, едва переступив порог ее дома, Екатерина начала с вопроса, который, судя по всему, целую неделю не давал ей покоя:

— А с какой это, между прочим, радости и он и ты продолжаете друг дружке выкать?

— По привычке, — отвечала Клавдия.

— Пора бы уже… — Екатерина внимательно окидывала взглядом Клавдию. — То ли это платье у тебя такое, то ли ты дюже аккуратно носишь?

Клавдия вспыхивала.

— Ты еще чего-нибудь придумай.

— И вообще долги твои перед обществом все больше вырастают, товарищ бригадир.

— Какие долги?

— Во-первых, свадьбу, как это всем в нашем колхозе известно, ты уже зажилила. Если тебя жадность заела, то намекни, и мы на твою бедность как-нибудь скинулись бы по сотне-другой. Я, например, давно уже мечтаю на чьей-нибудь свадьбе погулять. Во-вторых, и на фронте борьбы за прирост русского населения ты надеешься отсидеться, как любит выражаться Тимофей Ильич, за чужой спиной. — Екатерина Калмыкова вдруг хватала со стола за горлышко графин, наливала в граненый стакан воды и, приосаниваясь, как на трибуне, начинала рубить ребром ладони воздух: — Кто-то, значит, будет только наслаждаться любовью, а кто-то за него будущих строителей коммунизма рожай?! Вообще нам непонятно, товарищ Клавдия Петровна, полное отсутствие на вашем лице даже признаков счастья. — И, вытягиваясь за столом в струнку, она продолжала: — Казалось бы, не только государство, но и сама судьба теперь позаботилась о том, чтобы обеспечить вас всем необходимым для этого на все сто процентов, а результат? — Приподняв за горлышко графин, Екатерина стукала его донышком так, что стакан рядом подпрыгивал на столе.

Клавдия уже едва удерживалась от смеха, испуганно поглядывая на прикрытую в боковушку дверь, за которой, как обычно, отсыпался после своего ночного дежурства на острове Будулай. Так все это было похоже у Екатерины, вплоть до голоса. И точно так же Тимофей Ильич, рассекая ладонью воздух, хватался за графин и в струну вытягивался на трибуне. Все больше вытягиваясь, Екатерина оглаживала рукой у себя на халатике поясок, как это делал и он, лаская пальцами свой старый военный ремень. При этом голос у нее так же, когда он входил в азарт, начинал дребезжать и по-петушиному срываться:

— Тогда как у вас налицо все возможности не только лично наслаждаться своим счастьем, но и поделиться им с другими остро нуждающимися в нем вдовами.

Тут уже Клавдия, переставая беззвучно смеяться и оглядываясь на дверь в боковушку, подносила палец к губам:

— Человека разбудишь.

Екатерина начинала хохотать.

— Человека! Ты его, когда вдвоем остаетесь, тоже так называешь? А может, Будулайчиком или еще как-нибудь? Может, он тебя уже и какому-нибудь цыганскому ласковому слову научил? Хватит тебе, Клавдия, ладошками закрываться. Здесь, кроме Настеньки, малых детишек нет. Ну а если не хочешь сказать, то я и сама могу у него спросить.

Но здесь уже Клавдия, загородив собой дверь, наглухо преграждала ей путь на другую половину дома. Екатерина успокаивала ее.

— Ды ты не бойся, не стану я его будить. Надо же ему после того, как он наморился за ночь на охране колхозного острова, а потом еще и дома… — Екатерина, останавливаясь, опять меняла свой голос на голос Тимофея Ильича, с горькой укоризной заключая свою речь: — Эх, товарищ Клавдия Петровна Пухлякова, в наше время да еще в условиях казачьего хутора, от людей ничего не спрячешь и не скроешь, а тем более у вас, как у руководителя бригады и члена правления колхоза, все на виду. Ты еще не успел что-нибудь подумать или сказать, а они уже наперед все знают. И только ваше чистосердечное признание, товарищ Клавдия Петровна Пухлякова… — Но в этом месте своей речи Екатерина уже не Тимофея Ильича голосом, а своим собственным, только виновато-растерянным, спрашивала: — Клава, что с тобой? Неужели это я тебя своими глупыми шутками могла до слез довести? Ну тогда прости, пожалуйста, никакого чистосердечного признания от тебя, конечно, не требуется, живи со своим бородатым квартирантом как хочешь. Кому какое дело?! Ты ведь сперва сама смеялась, а меня и понесло. Ты же знаешь, что если у меня язык развяжется, то хоть ногой на него наступи. Но все-таки я тебя, Клава, последнее время в самом деле не могу понять. Как будто одной половиной лица ты улыбаешься, а другой вот-вот заплачешь. Какого же счастья тебе еще нужно? Дочку замуж выдала, сына на лейтенанта выучила, а теперь и тот, кого все время ждала, лично сам представился на твой порог. Я тебя, Клава, совсем перестаю узнавать,

К середине января лес на острове не только грузно оседал под снегом, пригибаясь нижними ветвями до земли так, что под ними всегда стоял синий сумрак, но и снизу заметался поземкой. Сквозившая между деревьями, она обувала их в белые валенки. И совсем бы не успеть Будулаю обойти к вечеру весь остров по глубокому снегу, если бы не вытолченные до самой земли вдоль и поперек копытцами кабаньих стад тропы. Ему еще предстояло удостовериться, то ли они давно уже обжили остров, то ли из-за Дона наведывались порыться под деревьями в поисках желудей. Не смог припомнить он, чтобы приходилось ему натыкаться на их следы здесь, когда его рота прикрывала с острова огнем подходы к раздорской переправе. Но тогда и днем и ночью здесь все непереставаемо трещало и рушилось под залпами немецких танков и «фердинандов», и ни у него, ни у его товарищей не было времени обращать внимание на что-нибудь другое. Да и все живое, что только могло обитать тогда на острове, должно было, спасаясь от смерти, вслед за людьми поглубже зарываться в землю, заползать в камыши или бросаться вплавь через Дон на левый берег…

Во всяком случае, уже не одним-единственным жителем почувствовал себя на острове Будулай, когда набрел между деревьями на первую кабанью тропу. А потом увидел он на снегу и другие следы: окровавленный пух вокруг пеньков, на которых лесные ястребы ощипывали других мелких птах, заячьи стежки и петли на снегу. Но однажды — и свежие волчьи следы. Видно, совсем недавно трое волков от степи, через замерзший правый рукав Дона, нога в ногу, пересекли остров и по левому рукаву вышли к задонскому лесу.

Проследив взглядом от начала до конца их цепку на снегу, Будулай вспомнил, как председатель колхоза Тимофей Ильич Ермаков, проезжая рано утром береговой дорогой в станицу Раздорскую и встретив его с двустволкой за спиной, притормозил «Волгу» и, распахнув дверцу, с удовлетворением сказал;

— Ну вот, теперь ты, считай, снова на передовой. Хоть и один будешь на острове отбиваться от двуногих волков, а все же придется тебе круговую оборону занимать. Но и четвероногие еще не вывелись в наших местах. Особенно лосей им в обиду не давай. — И сделав прощальный жест, он захлопнул дверцу.

На обглоданные кости большого старого лося Будулай набрел в русле высохшего ерика много позднее, а следы, оставленные теми, кого Тимофей Ильич двуногими волками назвал, сразу же нашел. При первом же обходе острова бросились ему в глаза зияющие по всей береговой кромке, но больше со стороны левобережного Задонья, густые ряды уже черных, старых, и еще не потускневших от времени пней. Крошево опилок вокруг них не успело замести снегом. Еще живым деревом пахли они. Видимо, ничего не опасаясь, вплотную подъезжали здесь к острову по замерзшему Дону лесовозы с прицепами — и не только ночью. Как большую буханку хлеба, обгрызли бензопилами дубовый лес — кто для собственного дома, а кто, может быть, и на продажу. Согревались на морозе «Пшеничной», засевая бутылками прогалины вырубок, и кострами из подожженных старых скатов. Обгорелые каркасы их чернели на снегу.

И, увидев это, тут же понял Будулай, что круговую оборону, о которой говорил Тимофей Ильич, здесь непросто будет занять. Несмотря даже на то, что из амбразуры блиндажа можно было просматривать все подступы к острову. Но это днем. А хозяева лесовозов, у которых здесь и своя разведка могла быть, при первом же ее донесении о появлении на острове вооруженной охраны перенесут время своего промысла на ночь. Так бы на их месте и он поступил. И тогда попробуй уследи за ними, если они к тому же начнут атаковать остров со всех сторон. Разорвись со своим сторожевым дробовиком на части, даже если и не пропустить той минуты, когда они подкрадутся к острову.

Однажды Клавдия, молча наблюдая за тем, как Будулай, собираясь на ночное дежурство, снимает, с гвоздя двустволку, вдруг сказала ему:

— Не знаю, что мне делать с Дозором. Его… — на мгновение она запнулась, — мой сын Ваня, когда тут военные учения были, в лесу из норы вытащил, а теперь вон какой кобель вырос и по ночам на весь хутор воет.

Должно быть, от волков переродок. Так и рвется с цепи в лес.

Будулай повернул к ней голову.

— В лес?

— Я его уже и сама стала бояться. Но вас он сразу же к себе подпустил. — И, помолчав, она неуверенно добавила: — Вам одному, должно быть, скучно на острове по ночам?

Будулай тут же и рассеял ее колебания:

— Если он пойдет за мной, я возьму его.

Клавдия обрадовалась:

— Пойдет, пойдет. Он еще ни у кого из рук хлеба не брал, а у вас сразу взял.

Да, так оно и было. Уже на следующее утро после того, как Будулай, впервые переночевав на своей новой квартире в хуторе, вышел во двор и, присев на корточки перед большим серым псом, предложил: «Ну что же, давай знакомиться?» — Дозор, подняв уши, встречно посмотрел ему в глаза и вдруг лизнул протянутую руку. Когда Клавдия с испуганным криком «Дозор, назад!» сбежала с крыльца, Дозор уже терся о ногу Будулая боком. С той минуты и началась их дружба. Возвращаясь с дежурства, Будулай сразу же отпускал Дозора с цепи, и тот уже не отходил от него, неотступно серой тенью следуя за ним по хутору и терпеливо ожидая возвращения его из магазина с буханкой хлеба. Кружок печеночной колбасы, который Будулай, выйдя из магазина, неизменно вручал Дозору, до самого дома нес в зубах и уже только у своей будки набрасывался на него.

Клавдия пеняла Будулаю:

— Вы его мне совсем избалуете, а кило этой колбасы пятьдесят копеек стоит.

— У цыган денег много, — отшучивался Будулай, заметив, что, выговаривая ему, она скорее улыбается, чем сердится.

— А когда вы откочуете, как он будет отвыкать? — потускнев, допытывалась она.

— Цыгане своих собак не бросают, — заверял ее Будулай.

Теперь, спустившись с крыльца и наклоняясь над Дозором, чтобы отстегнуть его от цепи, Будулай еще раз оглянулся на Клавдию, которая, провожая его, стояла в дверях дома.

— Так я могу его взять?

Она спохватилась:

— Сейчас я ему харчей вынесу.

— Спасибо. — Будулай приподнял в руке свою брезентовую сумку. — Того, что вы, Клавдия Петровна, наготовили, нам и на двоих хватит. — Он повторил: — Спасибо.

— Не за что, — отступая с порога в дом и закрывая за собой дверь, сказала Клавдия.

У каждого человека есть всеми видимая сторона его жизни и есть невидимая, недоступная чужим взорам.

Да, все теперь хорошо обстояло у Клавдии в доме, и всем остальным безмужним женщинам оставалось только завидовать ей. Как не завидовать, если даже, проходя мимо ее двора, сразу можно было увидеть, как все изменилось у нее к лучшему. Так и веяло оттуда, как высказывалась Екатерина Калмыкова, мужским духом. Действительно, чего еще можно было желать Клавдии? И свою дочку, Нюру, она удачно выдала замуж, и сына, Ваню, выучила на офицера. Никто не может сказать, что теперь она не вправе была и на свое собственное счастье. Разве она не заслужила его? Не мечтала о нем в своем одиночестве по ночам и не искала его? Кто бы только посмотрел, как однажды она мчалась вдогонку за ним верхом на свет костра в табунной степи. Вот и намечтала сама себе, домчалась, нашла в конце концов. Пусть и Екатерина Калмыкова, и все другие в хуторе думают так, как они думают, — пусть! А во всем остальном надо положиться на время. Ей больше ничего иного не остается, как только ждать. Провожать его перед вечером на остров и, поднимая голову от подушки, прислушиваться к его шагам, когда он возвращался оттуда. Все чаще замечала, как перед своим уходом на остров он тоже не только дожидался ее возвращения с работы, но, оказывается, и разогревал к этому часу кастрюлю с борщом, жаровню с мясом. А вскоре даже и сам начал угощать ее полулепешками-полублинцами, которых ей никогда не доводилось есть прежде. Кисловатые, они припахивали дымом и еще какой-то незнакомой Клавдии вяжущей травой. Нисколько не притворяясь перед ним, она вскоре полюбила эти сухие, как хворост, отдающие степью полублинцы-полулепешки и, обламывая их пальцами под его смущенным взглядом, запивала взваром. Должно быть, научился он их печь в степи на кострах за годы своей одинокой жизни.

Но где же ему было печь их теперь и где было взять зимой эту траву, в запахе которой смешивались полынь и ветер? Ответ она нашла, когда, заглянув за изгородь сада, увидела там на суглистом склоне положенный на два закопченных камня лист жести. А траву, известную только ему, он скорее всего находил где-нибудь на острове под снегом. Но спрашивать об этом Клавдия не стала у него.

Кажется, все больше нравилось ему и то, что она старалась возвращаться с птицефермы домой до его ухода на остров. Все та же злоязычная и догадливая Екатерина почти насильно начинала выталкивать ее с птичника еще задолго до того, как Клавдии положено было сдавать ферму сторожу.

— Иди, иди, как будто я без тебя ее не сдам и собственноручно не замкну все три сарая. Иди, покуда он еще свое ружжо с гвоздя не снял. Если под горку прибавить шагу, то у вас еще останется времени не только повечерять вместе. Только смотри, чтобы он тебя своей бородой не защекотал. — Неисправимая Екатерина, повертев ладонью под своим подбородком, хохотала вслед Клавдии.

Но Клавдия уже привыкла даже не оглядываться на ее слова. Что с нее было взять? Только бы и в самом деле не опоздать к уходу Будулая на остров. Иногда Клавдия, съезжая на спине со скользкого косогора, как бывало в детстве, распахивала выставленными вперед ногами задние воротца в свой двор. Однажды съезжая так кратчайшим путем к дому, она промелькнула перед Тимофеем Ильичом, который спускался из-за горы верхом в хутор. Поглядев ей вслед, он только головой покачал.

Пусть Екатерина и думает, и мелет своим языком все что угодно. Во всяком случае, не ошибалась она в том, что, возвращаясь с работы, Клавдия теперь за редким исключением обедала дома не одна, а с Будулаем. А там время покажет.

Поначалу он сам никогда не заговаривал с ней за столом. То ли придерживался своего цыганского обычая, то ли потому, что вообще был молчаливым. Он и тогда еще, как появился первый раз в хуторе, не отличался словоохотливостью, а если что-нибудь спрашивали у него, отвечал одним-двумя словами и опять постукивал молотком у себя в кузне. Единственно, кажется, с Ваней завязывались у него какие-то беседы у наковальни. Но какие именно, Ваня дома почти не рассказывал. Если же иногда и начинал откровенничать, то сразу же спохватывался, требуя от матери клятву: «Честнее комсомольское?» Слова из него тоже надо было вытягивать клещами.

Бывало, и раньше Будулай, пока идет по хутору, если его не остановят, только вежливо поздоровается или кивнет и прошагает мимо. Должно быть, поэтому все и теперь не замечали в нем той перемены, которую увидела Клавдия. Лишь Екатерина Калмыкова время от времени начинала упорно допытываться у нее:

— Но все-таки, по-моему, он какой-то не такой стал, как раньше. А по-твоему?

— Такой же, как и был, — отвечала Клавдия.

— Как будто бы идет по хутору и присматривается ко всему, как в первый раз. И с Ваней твоим, помню, прощался, когда тот уезжал на службу, как совсем чужой. Только руку пожал.

— Потому что Ваня за это время тоже вырос, а мужчины, как ты знаешь, расцеловываться не любят.

Екатерина соглашалась.

— Но только до тех пор, пока не наберутся за хорошей бутылью и не распустят слюни: «Ты меня уважаешь?» — «Уважаю». — «И я тебя уважаю». — «Нет, это я тебя больше уважаю». — «А этого не видал?»… И науважаются до того, что друг дружку за грудки затрясут. А я бы на месте Вани обиделась на него. Погоны ему еще лучше, чем бывшему моему рыжему сержанту, к лицу, — неожиданно заключала Екатерина.

Обедая или ужиная вместе с Будулаем, иногда ловила Клавдия на себе его короткие внимательные взгляды. Но тут же он, вставая из-за стола и снимая с гвоздя ружье, виновато предупреждал ее:

— Завтра утром, Клавдия Петровна, вы не ждите меня. По воскресеньям мне остров и днем нельзя бросать.

Михаил Солдатов теперь с утра до вечера мотался взад и вперед по центральной усадьбе конезавода на своем самосвале мимо окон Макарьевны, у которой квартировала Настя, не только не убавляя, а, казалось, еще больше прибавляя скорость. И никто не видел, чтобы, проезжая мимо корчмы Макарьевны, он хоть когда-нибудь высунул из кабины свой чуб. Вплоть до того самого дня, когда мотор его самосвала вдруг закашлял, окутался сизым дымом и заглох прямо перед ее корчмой. Хозяйка тут же и появилась в распахнутой калитке, спрашивая у Михаила:

— Что же это ты, Миша, совсем загордел? Даже здоровкаться перестал.

Выскочив из кабины и поднимая капот самосвала, Михаил то ли не услышал ее слов, то ли не захотел удостоить ее своим ответом. Но это Макарьевну не смутило..

— И про Настю ничего не спросишь.

Залезший с головой под капот самосвала Михаил невнятно отозвался оттуда:

— А чего спрашивать? Я о ней и так все знаю.

Мотор всхлипнул, забормотал, схватил было обороты и заглох. Пришлось Михаилу опять нырять под капот. Не успел он вынырнуть обратно, как голова Макарьевны уже очутилась рядом с ним под капотом самосвала.

— Вот и напрасно так думаешь. Нету больше Насти. Уехала от нас.

Мотор под руками у Михаила взрокотал громко и мощно. Он захлопнул капот с такой силой, что Макарьевна едва успела выхватить голову из-под него.

— Что ты, старая бреховка, бормочешь? Куда она уехать могла?

Макарьевна обиделась:

— Спасибочка тебе. Меня еще никто за всю жизнь бреховкой не называл. Это ты мне за то, что я целый месяц по ночам ни за грош дежурила над твоим родичем.

— Вот и опять брешешь. Во-первых, я тебе за это две машины угля привез. А во-вторых, больше дежурила Шелоро, пока ты свою клиентуру в корчме спаивала. — И Михаил презрительно оттолкнул Макарьевну от себя. Но то ли он не рассчитал своей силы, то ли Макарьевне так и нужно было, чтобы, не удержавшись на ногах, плюхнуться на дорогу, расплескав свою широкую сборчатую юбку поперек всей улицы. Тут же из всех ближайших дворов повыскакивали на ее крик люди:

— Ах ты, убивец! Правильно тебя Настя бросила!

Растерявшийся Михаил хотел было помочь ей подняться, но она с негодованием обеими руками отпихивалась от него:

— Я тебе покажу, как руки распускать. Я отсюда прямо к генералу Стрепетову пойду. Он тебя сразу же выгонит на все четыре стороны. Научит, как надо старых людей уважать. Недаром Настя и сбежала от тебя в Ростов. Таперича поищи ее там.

И еще долго после того, как Михаил отъехал от корчмы Макарьевны, она продолжала сидеть посредине улицы, подсолнухом распустив по асфальту свою желтую юбку и потрясая вслед ему кулаками.

Ей и оглянуться было некогда, чтобы увидеть, как мало-помалу вокруг нее все больше сбивалось людей, с восхищением наблюдавших за этим бесплатно выпавшим на их долю спектаклем.

Промчавшись по центральной улице через весь поселок так, что гуси снежными хлопьями разлетались в стороны из-под колес самосвала, Михаил круто осадил его у самого последнего из недавно построенных на конезаводе коттеджей. Если бы Михаил и не знал, кто в нем живет, он сразу же смог бы догадаться об этом по целой дюжине красных, зеленых, желтых, синих детских штанишек, платков и юбок, трепыхавшихся под ветром на протянутой через весь двор веревке. Прямо за этим последним в новом поселке двором начиналась ровная, как скатерть, табунная степь, лишь кое-где взгорбленная скифскими, ногайскими и более поздними насыпными курганами. Иногда между ними маячили источенные ветром и изъеденные дождем каменные бабы.

Для Егора и Шелоро Романовых, когда смягчившийся генерал Стрепетов вернул им ключи от коттеджа, не могло быть большего утешения в вынужденной оседлой жизни, как постоянно видеть из окон эту степь с кружевом дорог, расходившихся во все стороны до белесого горизонта. Егор не на шутку испугался задним числом, когда на другой день генерал Стрепетов, принародно отчитав его за дезертирство с конезавода, не преминул пригрозить:

— За все это надо было бы поселить вас в каком-нибудь старом доме в центре поселка, но в последнюю минуту я почему-то вашу глупость пожалел. Может, и зря.

Шелоро, которой Егор вечером передал эти слова генерала, попробовала было фыркнуть:

— Подумаешь, жалельщик. Я свои права тоже знаю. Меня уже на будущий год можно будет к матери-героине представлять.

Перед лицом такой откровенной неблагодарности даже Егор в первую минуту не нашелся, что сказать. Он полез было рукой за голенище сапога, но Шелоро предусмотрительно отошла к двери и приоткрыла ее, чтобы вовремя выскочить на улицу.

— Вот я тебя сейчас к дважды героине представлю. Это вместо того, чтобы человеку в ноги поклониться за то, что опять сможешь в тепле у окна сидеть и по своим картам о будущей дороге мечтать.

Шелоро вдруг призналась:

— И буду, Егор. А ты разве нет? Погляди-ка из наших окон на степь. За это генералу Стрепетову действительно можно спасибо сказать.

— Мечтай сколько хочешь, но никуда мы с тобой больше не поедем, — с неожиданным ожесточением заключил Егор. — Отъездились.

Закрыв на улицу дверь, Шелоро уже безбоязненно приблизилась к нему.

— Не зарекайся, Егорушка. Теперь, конечно, нам со всей оравой некуда податься, зима на дворе, а там видно будет. Все-таки цыгане мы.

Давно между ними состоялся этот разговор, и с тех пор Шелоро уже не смогла бы сосчитать, сколько раз она, сидя у окна, раскладывала карты, ожидая возвращения из школы детей, а по субботам и Егора, которого генерал Стрепетов все-таки заслал табунщиком на самое дальнее отделение. За этим занятием и теперь застал ее Михаил Солдатов, затормозив свой самосвал перед ее двором и нетерпеливо, настойчиво засигналив.

С непокрытой головой и с картами в руках Шелоро вышла к калитке.

— Ты что, сдурел?

Перестав сигналить и не поздоровавшись, Михаил спросил у нее охрипшим голосом:

— Где Настя?

Шелоро возмутилась:

— Я к тебе не нанималась ее сторожить.

Он взглянул на нее из кабины такими глазами, что она невольно отступила от калитки во двор.

— Вот я сейчас развернусь, — оскаливая зубы и захлебываясь словами, пообещал Михаил, — и раздавлю тебя вместе с твоим коттеджем. Я вчера видел, как она заходила к тебе. Зачем?

Шелоро встретилась с его взглядом и ни на секунду не усомнилась, что он не замедлит исполнить свою угрозу. Таким она его еще не видела… Чуб у него растрепался, на бледном лице вспыхивали и гасли красные пятна. Но и на пьяного он не был похож.

А Егора сейчас дома не было. И вообще поблизости не видно, было ни души. Новые кирпичные коттеджи с усадьбами по целому гектару далеко отстояли друг от друга, а впереди была одна только голая степь. На самом краю света поселил их генерал Стрепетов.

— Так бы ты, Миша, сразу и сказал, что тебе ее адрес нужен, — примирительным тоном сказала Шелоро. — Да, вчера она заходила ко мне, чтобы я ее в Ростове на квартиру к своей знакомой цыганке поставила. Ты адрес в свою книжечку запишешь или так запомнишь?

Она даже отшатнулась, когда Михаил Солдатов, едва дослушав из ее уст до конца адрес Насти в Ростове, с места рванул самосвал вперед.