Попов подошел неслышно. Когда Трофим почувствовал его присутствие и обернулся, то неожиданно увидел как бы незнакомца. Черты Сашкиного лица, обычно добродушные, мягкие, заострились, хитрые щелочки глаз друга оказались вдруг широко открытыми, напряженно всматривавшимися. Они-то, пожалуй, и изменили так разительно его облик.

— Ты, Саш, чего? Чудище какое увидел? Попов прокашлялся:

— Разговор есть. — И он бросил к костру копалят.

— Ну…

— Пойдем в дом.

— Боишься, медведь подслушает?

— Лучше в доме поговорить…

Внимательно разглядывая Сашку, Лазарев сразу ощутил внутренний сбой в душе друга. Тот начал жить и глядеть на мир по-иному, еще непонятно, как и почему, но по-иному. Подобного не скроешь. Трофим поднялся с чурбана, на котором сидел у костра, кивнул на котелок с булькающей кашей:

— Пригорит.

— Наплевать.

— Ну, нет. — Трофим подцепил дужку котелка сучком, снял его с рогульки, поставил на землю. Попов уже скрылся в дверях избушки, и Лазарев послушно пошел за ним.

В полутьме, едва подсвеченной крохотным окошком, они сели по разные стороны стола, помолчали. Наконец Трофим не выдержал:

— В гляделки играть будем?

— Наплевать, — невпопад сказал Сашка.

— Давай плевать.

— Ты мне друг?

— Как и ты мне.

— Я очень серьезно.

— Я тоже.

— Тебе можно верить и доверять? — пристально вглядываясь в глаза Трофима, спросил Попов.

Очень странным показалось это Трофиму. Перед ним был вроде бы и не Попов — чужой человек в обличье друга Сашки. Тревога нарастала в душе Трофима, и в то же время ему хотелось посмеяться над своими предчувствиями: «Глупость. Это ж Сашка. На то он и Лисий Хвост, чтоб номера откалывать!»

— Как я тебе, — сдержанно ответил Лазарев, а сердце его забилось непривычно ощутимо и неровно, — могу верить и доверять.

— Ты помнишь, я спас тебе жизнь? — сказал Попов. — Помнишь, на маневрах?

— Да, — ответил Лазарев, но вопрос ему очень не понравился.

Попов, продолжая глядеть на Трофима, расстегнул ватник, долго копался, отшпиливая булавку, уколол палец, пошипел, пососал его, сплюнул, залез во внутренний карман и, достав спичечный коробок, с маху, будто костяшкой домино, шлепнул им о столешницу:

— Вот!

— У меня такой же, — сказал Трофим и выложил на стол коробку спичек. Этикетки были одинаковые — на черном фоне треугольник паровозных огней в обрамлении пунцовых букв:

— Впечатляющая надпись. А, Саш? Только паровозов здесь нет.

— Наплевать.

— Наплевали.

Тогда Попов пальцем медленно подвинул свой коробок ближе к Лазареву:

— Ты посмотри, что в нем… Трофим взял коробок.

Тут Сашка закрыл глаза. С ноющей тоской в сердце понял: предавшись другу, он сделался целиком и полностью зависимым от него, как никогда и ни от кого на свете. Вся его, Сашкина, жизнь с этой минуты в руках Лазарева. И, томясь под тяжестью этого ощущения, стараясь сдержать стон сожаления и страха, спиравший его грудь, Попов поднялся и вышел.

На воле будто легче стало.

На серой прошлогодней хвое и редкой траве мельтешили солнечные блики. Накатами шумел ветер в вершинах. Поодаль поскрипывал старый ствол. От костра потянуло дымом, сладким и острым. Сашка чихнул, и ему сделалось почему-то совсем хорошо. Он повесил котелок с кашей на рогульку, поправил ветки в огне и сел на чурбак.

Было приятно сидеть и ни о чем не думать. Удивительно приятно. Потом вдруг Попов забеспокоился: «Чего же Трошка не выходит?» Он оглянулся. Проем двери был пуст и темен. Холодная тревога начала извиваться в его груди.

«Дурак… Какой же я дурак! Дурень!.. Кому доверился! С кем связался, олух!» — Сашка стиснул кулаки.

Рядом хрустнул сучок, и раздался голос Трофима:

— Откуда он у тебя? Сашка ответил.

— Везунчик, — констатировал Лазарев. — Сдашь — вот тебе и половина машины. Камень — аристократ. Редкость.

— Сколько в нем, как ты думаешь?

— Каратов двенадцать… — не очень уверенно сказал Трофим.

— Двенадцать каратов — и половина машины? — Попов покосился на Лазарева. Тот держал алмаз меж большим и указательным пальцами и рассматривал его то с одной, то с другой стороны.

— Стекляшка на вид. Обыкновенная стекляшка, — словно не слыша Сашкиного вопроса, проговорил Лазарев. — Как же ты его заметил?

— Я же говорю: бросил в реку копаленка, камень к жиру и прилип.

— Везунчик! — повторил Лазарев. — Закон парности случаев. Вот тебе и теория вероятности. Правду, значит, говорят, что алмазы и брильянты при солнце и электрическом свете — ничего особенного, так — блестят. Однако при живом огне, в полутьме, играют. Я вот в избушке его рассматривал — хорош. На солнце же — стекляшка.

— Продадим его… На двоих…

— Ты нашел, ты и сдавай.

— За десятую настоящей цены?

— Может, и за сотую. Тебе-то что за дело? Разве ты здесь обнаружил алмазы? Ты, что ли, трубку разведал? Город построил, фабрики? Или ты в карьере, в вечной мерзлоте копался? Кайлом породу дробил?.. Вот с этой грани он особо хорош, чертяка. Правда? — И, не дождавшись ответа, Трофим скучным голосом продолжил: — Может, ты на свои деньги сюда прилетел? Опять — нет.

— Давай алмаз.

— На.

— Коробочку.

— Пожалуйста, — и Трофим рассмеялся.

— Ты чего?

— Вспомнил одну историю. Еще в прошлом веке где-то в здешних краях купец у местных алмаз за полушку купил, а продал за огромные деньги. Так ты на него сейчас похож.

Завернув камень в тряпицу, Попов положил его в коробок, сунул в холщовый кармашек, намертво пришитый к ватнику, и заколол булавкой.

— Специально карман пришил?

— Видишь, пригодился…

— Сейф ходячий, — улыбнулся Трофим. — Потешься камушком.

— Трош, давай подадимся в Россию. Там и продадим камень. За полную цену. А? — вкрадчиво спросил Попов.

— Сибиряк… «В Россию»… В Москву, что ль?

— Хотя бы. Деньги — пополам. Деньжищи-то какие! Мать подлечишь. Сам устроишься — лучше не надо. Зарплата за десять лет вперед.

— Сбрендил?

— Не с руки одному. Обманут. Ограбят.

— Боишься — ограбят. Ворованное отберут. Приз за находку тебя не устраивает?

— Приз… Для государства этот камушек — тьфу.

— Да ведь государство — это я, ты, он…

— …Магомет, Наполеон. Это о человеке вообще сказано, — отмахнулся Попов.

— Ты — камушек, я — шайбочку, он — гвоздик… И каждый — в норку, в норку.

— Мы делаем больше, чем сможем унести.

— Обрадовал! — Зная вздорный Сашкин характер, Трофим никак не мог принять всерьез Сашкины слова. — Мало тебя помполит гонял.

— Наука — наукой, государство — государством, а я — это я. Мною материальный интерес движет. Знаешь, если клок сена перед мордой лошади на удочке повесить… Она идет за ним, дура. Но травинка-другая ей все ж перепадает. Она довольна!

— Так кто же на тебе-то сидит? Уж не государство ли? А это пока прежде всего армия, в которой ты только отслужил. Может, ты не знаешь, для чего тебе армия?

— Пошел к черту!

— Кашу помешай — пригорит, — рассмеялся Трофим. — Проголодался я от разговоров с тобой. На ключик за водой схожу для чая.

Он пошел со своим котелком по пружинящей под ногами хвое. Ему все больше не нравилось отчужденное лицо Сашки. В голову пришла неприятная, липнущая, словно мошка, мысль, что Попов, может, и не шутит вовсе. Но Лазарев тут же оборвал себя: «Сашка дурака валяет — ему не впервой. Таков уж характер. А ты-то, Трофим, чего? На всякий чих Попова не наздравствуешься. Однако разыграть его стоило бы. Ох, стоило бы! Только как? Ну, да что-нибудь придумаю».

И, насвистывая мелодию: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди», Трофим бодро зашагал к ключу. Но рассуждения о характере Попова не развеяли окончательно его сомнений в том, что Сашка шутит. Не очень-то походило его поведение на простое зубоскальство. И алмаз был настоящий. Трофим попробовал его грань на оконном стекле — настоящий алмаз.

«Может быть, про письмо Акима Жихарева напомнить Сашке?» — подумал Лазарев.

Незадолго до демобилизации они увидели в газете очерк о нем и фотографию. Неделю сочиняли ему послание о своем желании попробовать на зубок таежную романтику. Ответил Жихарев быстро, и часть его письма врезалась в память Трофима: «Приезжайте, если хотите узнать, что стоите вы хотя бы в переводе на тонно-километры. Сколько осилите. Говорят еще про Север, будто рубли здесь длиннее обыкновенных… Да, рубли у нас длинные: пока от одного его краешка до другого доберешься — жизнь может оказаться короче. Что до алых там парусов бригантин, то подобная романтика у многих быстро выходит потом. Советую вам: спросите у своего командира, куда вам ехать — к нам или в Жиздру. Я не понял, кто из вас оттуда.

Не обижайтесь, но, если вы работу не любите, вам здесь делать нечего. Я ведь напрямки. Потому что, кроме работы, в жизни любить нечего. Сами понимаете — я про дело, не про людей. И то плохих у нас не держат, и им держаться не за что. Не пойму, кстати, я одного: зачем это работу сиропом романтики приправляют? А труд, нормальный для человека труд — уж не хлеб, не штаны, не тепло в доме?

Любишь работать — ищи место, где показать себя в деле. Вот и вся романтика. А Джека Лондона я не люблю. В его романтику, как в омут, бросаются либо с отчаяния, либо с жиру…»

«Но если Сашка всерьез задумал натворить недоброе? Он бывает упрям и нахален, как танк, — размышлял Лазарев. — Да что я, в конце концов: верить — не верить! Проверить надо. Тогда все станет ясно. Можно! Проще простого…»

Трофим набрал кристальной воды в ключе и, не торопясь, вернулся к костру. Попов сидел нахохлившись, точно его знобило. Каша была готова, а копаленок, обмазанный глиной, закопан под костерком.

Они молча трудились над кашей и осовели от еды.

— Полежу я… — сказал Сашка. — Пока копаленок поспеет.

— Покурю чуток — и за тобой вдогонку, — кивнул Трофим.

Но Лазарев и не подумал идти отдыхать. У него было много дел.

Сашка похрапывал на нарах.