8
Бортмеханик, злой, точно дьявол, лежал на пахнущей прелью хвое, уткнувшись лицом в согнутый локоть. Ему казалось, что он после всего происшедшего ни о чем не думал, но на самом деле мысли его, словно игла на заезженной пластинке, совершив оборот, возвращались на круги своя. Он опять и опять с одинаковой силой, с трепетом и радостью, что остался в живых, переживал приключившуюся с ними беду.
Когда инспектор Малинка подцепил из реки за порогом бездыханное тело беглеца, повиснув на трапе и страховочной веревке, летчик скорее потянул к берегу. Пожалуй, именно тогда они совершили единственную грубую ошибку — не втащили на борт инспектора и спасенного. Но было ли это ошибкой? До берега оставалось метров двести — секунды полета. Они просто не успели бы ничего сделать. Втягивая же старшего лейтенанта в кабину, они лишь осложнили бы его положение. Рука-то у Малинки не из железа, не карабин страховочного пояса монтажника-верхолаза. А он держал на весу по меньшей мере центнер: пусть и небольшого на вид парня, но в намокшей одежде, в болотных заколенных сапогах, с рюкзаком на спине. Второй рукой инспектор вцепился в деревянную перекладину веревочного трапа. Так и висел боком.
Берега реки высоко подтопило темной водой. Галечные косы, песчаные забереги скрылись, и найти место для посадки, хоть сухой краешек земли, не закрытый рослым пойменным лесом, было совсем не легко.
С этого все и началось. Когда инспектор бросился спасать беглеца, никто о приземлении не думал. Спасти человека, свалившегося в речной порог, в тот момент стало самым главным, самым важным делом их жизни. Никто никогда не простил бы себе, упусти они эту единственную возможность по каким бы то ни было соображениям.
Отчаявшись отыскать площадку, пилот решил перелететь пойменную тайгу. Деревья здесь росли такие высокие, что просто опустить на землю двух человек, висевших на конце трапа, было очень рискованно — винт вертолета мог зацепить за деревья.
Но тут рука Малинки, державшая ступеньку трапа, сорвалась. То ли он устал, то ли хотел половчее схватиться и не рассчитал своих сил. Теперь двое повисли на страховочной веревке. Пилот, который видел все, решил: «Будь, что будет!» — и начал резко снижаться к первой попавшейся ему на глаза крошечной прогалине. Может быть, если бы не такая его поспешность на спуске, винт-стабилизатор и не наткнулся бы на вершинку, не разлетелся бы вдребезги.
«Может быть… если бы… Слова-то какие жалкие!» — проговорил про себя бортмеханик.
Ну, а когда от стабилизатора ни рожек ни ножек не осталось, вертолет, удерживаемый в воздухе несущим, начал по инерции вращаться всем корпусом вслед за винтом. Здесь не помогут ни опыт, ни мастерство летчика. В дело вступили неумолимые законы физики. Все, что мог сделать пилот, — снизиться еще, опустить на землю бедолаг-пассажиров и пролететь чуть дальше, чтоб не придавить их корпусом машины, терпящей катастрофу. Он это и сделал.
Вертолет, круша винтом деревья, теряя лопасти, упал. По счастью, экипаж отделался синяками и шишками, а Малинка и спасенный беглец — царапинами. Инспектор не растерялся — едва коснувшись земли, он подхватил беглеца на руки и, волоча за собой отпущенную бортмехаником веревку, отбежал в сторону. Потом, оставив Сашку, Малинка поспешил к рухнувшей машине, помог выбраться летчику и штурману из перекосившейся пилотской кабины.
И вот теперь который час горюют они у костра, ожидая, что их выручат.
Впрочем, «горюют» — не то слово…
Сначала они занимались вполне бесполезным и бессмысленным делом: осматривали разбитый вертолет, словно в их силах было, определив повреждение, хоть как-то отремонтировать машину. Но и отказаться от осмотра груды металлолома они не могли. Разговаривая меж собой преимущественно междометиями, члены экипажа уяснили себе: прогалина совершенно не годилась для высадки пассажиров по техническим причинам — деревья вокруг нее слишком высоки. Не стабилизирующим винтом, так несущим они задели бы какую-либо верхушку. Это могло стоить жизни всем. Разбив несущий винт, они грохнулись бы с высоты двадцати — тридцати метров сами и погребли бы под обломками пассажиров. Это раз. Два — при тех сложившихся обстоятельствах никто не мог бы поручиться, что Пионера Георгиевича не подведет вторая рука, которая держала спасенного Сашку Попова. Правда, тогда еще никто не знал, жив ли он, оклемается ли. Но если бы Малинка уронил Сашку с высоты девятиэтажного дома, то тот наверняка разбился бы насмерть.
Ни бортмеханик, ни штурман не сказали пилоту худого слова, не нашли в его действиях промаха. Однако машина погибла.
У инспектора были свои заботы.
Он и не задумывался пока над тем, почему произошла катастрофа. Выручив пилота и штурмана из перекосившейся клетки-фонаря, он оставил их на попечение бортмеханика и поспешил к Сашке. Расстегнув ремень и ватник, он приложился к груди Попова и услышал лишь отдающееся в ушах биение собственного сердца.
— Что ж ты, Попов… — растерянно пробормотал инспектор. — Как же ты так?.. Ты ж, ну, минуту в воде пробыл… И вот…
Малинка принялся делать искусственное дыхание, потом массировал сердце. И так продолжалось долго, пока Попов не открыл глаза.
Сашка уставился на инспектора, забывшего снять шлем мотоциклиста, диковатым взглядом.
— Ну, чего, чего ты, Саша… — сказал старший лейтенант и похлопал спасенного по плечу. — Это я, инспектор Малинка. Помнишь меня? Я Пионер Георгиевич.
— Зачем?.. — прохрипел Попов.
— После, после… Отдохни. — И инспектор, шумно вздохнув, привалился спиной к стволу дерева.
Сашка лежал спокойно и дышал, дышал, дышал, не думая ни о чем, кроме того, что видит небо, верхушки елей и берез, уходящих вверх, слышит — неподалеку говорят люди. А потом, вдруг вспомнив все, что произошло вчера под вечер, Попов скрючился, будто от удара в живот, и заскрежетал зубами, бормоча:
— Зачем? Зачем?
— Что случилось, Попов? Где болит? Сашка замер.
«Не знает ничего инспектор? Или притворяется?»
— Да скажи, наконец, что с тобой, Попов? «Молчать. Молчать! Он ничего не знает. Конечно, нет!
Откуда все стало бы известно? Случайно они на меня наткнулись… Молчать!» — твердо решил Сашка.
— Не хочешь говорить — не надо… — ровным голосом протянул Малинка.
«Не хочешь говорить»… Выходит, что-то знает, — сжался в комок Сашка. — Зна-ает. Ждет, что я сам все расскажу. Во всяких фильмах и книжках преступников убеждают: мол, признание облегчает вину. Так вот прямо и брякнуть… Не-ет… Страшно».
Обернувшись к инспектору, Попов сказал:
— Копалята в рюкзаке. Ешьте.
— Ишь ты, продовольствием запасся. Значит, далеко плыть задумал.
Сашка не ответил.
— Ты молчи, молчи. Только знай: потом труднее говорить будет. А за угощение спасибо. Не пропадать же добру. Съедим. Хоть и нарушение это…
Инспектор позвал вертолетчиков, при них развязал рюкзак, показал содержимое: трех глухарят, пачку патронов калибра 16, буханку размокшего хлеба и банку тушенки.
— Видите? — спросил инспектор.
— А зачем это нам? — летчик удивленно поднял брови.
— Ружья нет, — констатировал Малинка.
Пилот, догадавшись, что они фактически понятые при обыске, ответил:
— Нет ружья. Утонуло, может?
— Может. Попов разговаривать не желает, а вот угощает. Примем?
— Давно дичиной не лакомились.
— Приятно, — подмигнул пилоту Малинка. — Видно, крепко друзья-неразлучники схватились… — проговорился, словно невзначай, инспектор.
Ничего не ответил Сашка, даже не пошевелился.
— Вот видишь — молчит, — сказал Пионер Георгиевич. — Угощать угощает, а про дело молчит. Неспроста.
Пилот подтвердил:
— Кто же спроста драпать будет?
— Вот и я про то: молчит — значит, подтверждает. «Не удивляется, — отметил про себя Сашка. — Будто о пустяке болтает, словно Филя-тракторист. А чего инспектору удивляться? Сколько лет в милиции работает. И не с таким здесь сталкивался».
Ровный тон Малинки успокаивал Попова незаметно для него самого. Да и жуть перед смертельной опасностью, охватившая его у порога, была слишком близка по времени, чтоб он мог отстраниться от собственной, только что пережитой беды, ясно осознать совершенное им вчера. Пока он лишь уговаривал себя:
«Раз Малинка спокоен, еще нечего волноваться. Об остальном — после, после… Когда «после»? Не сейчас, не сию минуту…»
— Где охотились-то, Саш? То, что в речной долине, — понятно. А ведь, поди, на просеке. Место самое удобное. Там и избушка есть… Не под открытым небом ночевали? Ты дверь-то снова забил? Так что же было? А?
Летчик взял копалуху за крыло и залюбовался оперением.
— У самого глухаря лучше. Куда! — сказал Пионер Георгиевич. — С одного выстрела убил? А, Саш? Ты убил?
Сашка сел, отодвигаясь от инспектора, уперся спиной в ствол, но, не сообразив, что же ему мешает, продолжал сучить ногами, скреб каблуками землю — хотел отползти еще дальше. Он косился на старшего лейтенанта, словно у того в руках был пистолет.
— Убил, — кивнул Попов совсем неожиданно, против своей воли. — Трошку убил. Только я не стрелял. Это он патроны разрядил. Камень я схватил. Вот! — Он протянул к инспектору ладонь с чуть согнутыми пальцами. Потом поднял глаза на летчика. — Нет! Не может быть…
Пилот кинул копалуху к ногам Попова и пошел прочь, бросив:
— Машину угробили…
— Я… Я не знаю… Я…
Пионер Георгиевич возился с ремешком мотоциклетного шлема, который все торчал на его голове. Лишь теперь инспектор почувствовал, как это сооружение из пробки и дерматина сдавливает лоб, виски. Намокший ремешок не поддавался.
Сашка содрогнулся, словно наяву увидел все происшедшее…