Выселки – всего-навсего бригада, а прежде в них был самостоятельный колхоз по имени «Рассвет». Выселкам осталось лишь гордиться, что и укрупненная артель сохранила это название. Теперь она вобрала в себя семь сел и деревень, семь, стало быть, колхозов, среди которых три звались по имени Сталина. Экономия на шесть председателей, шесть главных бухгалтеров, шесть агрономов, животноводов...

Район помышлял было присовокупить к «Рассвету» еще с полдюжины селений с их маломощными и средней мощности колхозами – это обещало большие удобства для руководителей райкома и райисполкома: вместо, скажем, двадцати председателей и двадцати секретарей партийных организаций на разного рода совещания, пленумы и сессии пришлось бы вызывать не более четырех или шести человек. И побывать в двух или трех местах куда легче, нежели в двадцати. И «снять стружку» с двух председателей можно в самые малые сроки: при желании каждого из них можно видеть по три раза в день. К тому ж среди двух или трех скорее разглядишь никудышного, лентяя либо пьяницу, чем среди двадцати.

Словом, с точки зрения района укрупнения колхозов сулили исключительно блага. Несколько по-иному глядели на этот вопрос сами председатели и особенно, конечно, колхозники.

– Истинно сказано: заставь дурака Богу молиться – он лоб расшибет, – заявил напрямик Капля на очередной бригадной летучке, проходившей ежедневно в маленькой конторке. – Ну, привязали нам за хвост энту «Зарю» да «Пламя» – куда ни шло, Бог с ними: деревни ихние рядом, земли тоже. А остальные-то к чему? Пришей собаке хвост!..

– Не собаке, а кобыле, – мрачно поправил Зуля, прилаживаясь на свой манер свернуть козью ножку. Он уже побывал на почте и теперь собирался разносить корреспонденцию по дворам. Перво-наперво доставил газеты в контору.

– Кобыле так кобыле. Один шут! – не стал возражать Капля. – Ты, чертила культяпый, помалкиваешь. У тебя лошадь на руках – тебе что? Нужна справка какая аль с просьбишкой какой – в один момент в Ивановку скатаешь, в правление. А каково нам, старикам? У нас не ноги, а клешни. На них только по-рачьи ползать можно, да и то задом наперед. А дела до правления завсегда найдутся. То с пенсией неувязка, то за внука, который в город рвется, похлопотать надо – и опять в правление. А оно – за десять верст от Выселок. Не ближний свет! Хоть плачь!..

– К бригадиру обращайся, – не очень уверенно посоветовал Акимушка Акимов. Шапка на нем, как всегда, наперекосяк: одно ухо на шее, другое – над правым глазом свешивается.

– Ты поправь малахай-то, депутат! – огрызнулся Капля. – Что к бригадиру, что к тебе обращусь – один черт! Вы бы рады помочь, да правов, возможностев у вас председательских нету. Вместо печати задницу, что ли, свою к бумаге-то приложишь? Али еще что?.. С таким документом по шеям могут надавать... Бригадир он и остался бригадиром. По мысли он вроде бы за председателя должен, да кишку-то оставили ему тонкую, бригадирскую. Вот и оказались мы и без хозяйского глазу, и без всяких, значится, правов. Бегай теперь, Кузьма Никифорович Удальцов, а по-вашему Капля, за семь верст киселя хлебать. Наберешься силенок, накануне заставишь старуху блинов испечь – наешься их до отвалу, чтоб, значит, в дороге копыта не отбросить в сторону, – и на зорьке, прямо с третьими кочетами, в эту самую распроклятую Ивановку. Хорошо, коль застанешь Виктора Сидоровича в его правленческих апарламентах. А иной раз прилупишь – его нет. Говорят, и дома не ночевал. С вечеру как уехал в бывшую «Пламю», так там и досе загорает. Чертыхнешься да пехом опять домой, в свои Выселки. Долго ли так-то протянешь на этом свете?.. И до каких же пор ты, Акимушка, будешь помалкивать? Зачем мы тебя в депутаты, в делегаты разные выбираем?.. Чтоб ты, лопоухий, молча зрил, как погибает Капля, наилучший хлебороб во всей Саратовской области? Справка, бумага какая-то – это еще полбеды. А возьмем уравниловку! Шли, шли мы от нее и опять к ней пришли. В бывшем «Пламени» сроду одни лодыри проживают, а теперь наш «Рассвет» все доходы распределяй поровну – что на их трудодень, что на наш. Разве ж это порядок? И чего еще придумали, рассукины дети?! Бывало, собрания общие колхозные были. Ждешь его, собрания энтова, как манны небесной: хоть наговорюсь досыта – и то хорошо. А теперя и собраннее нету. От десяти душ одного делегата в Ивановку посылают. Они там, десятники эти, и должны решать все за меня, за Каплю. Это куда ж годится? Какая ж это, к лешему, демократия! С такой демократией мы не к коммунизму пойдем, а как есть в обратную сторону! Вот вы там, десятники, пенсию старикам определяли. Мне, скажем, положили семь трудодней за месяц, а Гришке Апрелю – десять. Чем же, спрошу я вас, вы там руководствовались? А? Каким местом думали – головой ай той частью, откель ноги растут? Капля в колхозе с первого аж дня и, не хвастаясь скажу, работал на совесть. Гришка Апрель вошел в колхоз чуть ранее музейного экспоната. А работал как? Гнал самогонку да председателей спаивал. Сколько их несчастных, через его руки прошло!.. Ну, о чем, бишь, я?.. Да, вдарились мы как-то в правление на пару с Журавушкой. «Пойдем, говорит, дедушка, а то одной-то страшно. Там, говорит, у Лебяжьего, в ольховнике, мужички молодые балуют. Не ровен час – встренут!» А мне чего? Настасья давно ревновать перестала. Ни к чему. Иной раз задержится какая-нибудь молодайка, заночует на току. Скажешь ей шутейски: пойдем, мол, за омет, Анютка, посумерничаем. И тут же страх тебя обуяет: не дай Бог согласится, что тогда?.. И наутек, подальше от позору. Вот ведь какой я ухажер! В молодости был герой по этой части, слов нет. Не жаловались, а теперь, скажи, куда все и делось!.. Отправились, значит, с Журавушкой. Ей справка для сына Сережки какая-то нужна была, ну а я о пенсии похлопотать. Как увидал Виктор Сидорович Журавушку – так бечь, черным каким-то ходом улизнул, утек. А все отчего? Да оттого, что бабу свою боится до смерти. Узнает, что молодая красивая вдова была в его кабинете, – житья не даст. Загложет. И вернулись мы с Журавушкой не солоно хлебавши. Другая б на ее месте расплакалась, облегчила душу слезами. А эта нет, гордая больно. Сжала губы, почернела вся – и ни слова. Не впервой, видать, такую обиду терпит. А за что, спрашивается?

Капля, вероятно, не скоро бы кончил, да бригадир помешал. Вошел в конторку и добрый час пытался вызвать по телефону правление колхоза. Мужички почтительно помалкивали, попыхивали только табачком. Кто-то присмотрелся к стенам, пробежал по нитке телефонного провода острым глазом и тотчас же прекратил мучение бригадира:

– Михаила, не трудись ты понапрасну. Глянь, провод-то мыши давно перегрызли.

Громыхнул короткий, нешибко дружный хохоток.

– Коль мышь завелась в конторе – плохой признак, – заговорил опять Капля, словно бы только и ждал такого случая. – А можа, и к лучшему? – вдруг спохватился он. – Поговаривают, опять в Выселках будет самостоятельный колхоз. Конторка тогда закроется. Будет правление. В прежнем купеческом доме. А то порушится без догляду. В Выселках три купца были. Этого звали Василием Михайловичем. Ты, Акимушка, должен помнить его. Ну да, конечно же, помнишь. Твой отец ему двери-то железом обивал. Стучит, бывало, старший Акимушка, как, скажи, дятел, своим молоточком. А вся плата ему – чарка смирновской водки. Водка была, правду сказать, первеючая. Да, о чем бишь я? Ах, ну да, о правлении. Свет увидим, как оно будет у нас под боком. Чуть что – к нему, Виктору Сидоровичу: давай, мол, нечего там... А теперь и ему-то не мед. Приезжаем мы как-то в Ивановку с Зулей вот – взял он меня, старика, уважил, на свою подводу. Приезжаем, а он, Виктор Сидорович, председатель наш, стоит у правленческого дома в горестном раздумье. «В чем дело?» – спрашиваю. А он только махнул рукой: не спрашивай, мол!

Сам догадался, какая у него на душе дума-кручина. Вышел из кабинета, глядит на все четыре стороны. «Победа» уже горгочет у крыльца. Шофер Васька ждет распоряжениев, куда ехать. А куда? К нам ли, в Выселки, или опять в бывшую Зарю», или «Пламя», или в один из трех бывших сталинских?.. Куда, спрашиваю? С кого начать? И что делать?.. Так-то вот и стоит, задумавшись. Ну, помчится он в одну бригаду, а что делается в остальных шести?.. Виктор-то Сидорович насчет водчонки стоек. А другой бы начхал на все семь сел, вернулся б к себе домой – и за поллитровку. Выпил бы – и на боковую. Один черт! Водчонка, она неплохо в таких-то случаях выручает. Бывало, при единоличном еще хозяйстве когда жили, запустишь делишки. Накопится их черт-те сколько – не знаешь, с каких начать. Выйдешь поутру во двор, а они, дела-то, в три очереди выстроились перед тобой. За какую приняться перво-наперво? Думаешь-думаешь, да и повернешь в избу. Нальешь стакан граненый самогону, хватишь единым духом – и во двор. Глядь, а там уж не три, а только две очереди осталось. Ах, вот оно как, соображаешь? Опять вернешься, еще стакан в себя. Хвать – одна только очередь ждет у крыльца. После третьего стакана – и ее, последней, как не бывало. Так-то, ребята!.. О чем бишь я? Ну, да... Так вот и он, бедняга, Виктор наш Сидорович, мается... Назавтра, говорят, в район вызывают его вместе с Полонием Стышным. Насчет обязательства по мясу, молоку и, само собой, хлебу. А скажу я вам, ребята, зачем эти самые обязательства, когда есть государственный план? Ежели он мал, тот план, повысьте его. Соревноваться же надобно за выполнение плана, а не обязательств. В обязательствах я могу наобещать семь верст до небес – и все лесом. Не выполню, ну что ж, пожурят на бюро, строгое или там какое еще предупреждение по партийной линии выйдет нашему Стышному и Виктору Сидоровичу. Только и всего! А план есть план. План не выполнил – совершил преступление. Так я думаю!.. Ты что косишься, Зуля? Ай не согласный?..

– Болтаешь ты, старик, многонько. Вот что я тебе скажу, – все так же мрачно обронил Зуля и полез за кисетом, полагая, что речь старика будет еще длинной.

– Мне, Зуля, только сейчас и покалякать. Вот уйду летом к своим токам, там ночью не с кем поговорить. Один во всем белом свете да звезды небесные. Петька Журавушкин, тот, бывало, считал эти звезды. А из меня плохой звездочет. Так что ты уж мне не мешай. Дай наговориться вволюшку. И опять же, я дело говорю. Ясно?

– Ясно. Не ясно только, зачем тебе, дед, пенсия понадобилась? Выглядишь ты моложе любого из нас...

– Не знай, как я там выгляжу. Годов, посчитай, пятнадцать в зеркало на себя не глядел. А пенсия нужна, потому как полагается. Положено – отдай мне ее, голубушку. Выложь да положь. Так-то! – И первым подался из конторки, твердя про себя: – Что с вами калякать, глупыми людьми! Один дурнее другого! Мне б товарища председателя сюда, Виктора Сидоровича. Вот с ним я бы потолковал. Я бы дал ему напутствие, чтоб не сдавался на пленуме райкома, не обещал бы лишку. А то опять скотину без зерна на зиму оставят, как прошлым годом.

Виктор Сидорович и без Каплиных напутствий сидел на пленуме с железной внутренней установкой не поддаваться нажиму, а взять обязательство исходя из реальных возможностей колхоза. На руках у него были убедительные цифры. При самом максимальном урожае – двадцать центнеров с гектара – пшеницы «Рассвет» может продать государству столько-то, ржи столько-то, ячменя столько-то. Строжайшим был расчет по мясу, молоку и яйцам.

Виктор Сидорович сидел в своем пятом ряду – не сказать, чтобы уж очень спокойный, но все же. Его товарищи, председатели других колхозов и директора совхозов, один за другим сходили с трибуны. На ходу вытирая пот с раскрасневшихся лиц, долго плутали меж скамей, не находя своих мест. А еще за час до того они обедали в районной «Чайной», шутили, смеялись, а посерьезнев, говорили доверительно друг другу о той самой железной установке. Теперь сидели растерянные, мучили в руках шапки.

Пленум вел Бивнев. Вел, надо сказать, со всем усердием второго секретаря на время оставшегося за первого, – тот был в отпуске. Не успел еще Виктор Сидорович назвать всех своих цифр, столь тщательно приготовленных загодя, как Бивнев запустил в него сокрушительную реплику:

– Нищенская цифирь! У Плюшкина научились!

В зале послышался хохот. И больше всего смеялись те, которым за минуту до этого было совсем не до смеха.

Вдохновленный поддержкой зала, Бивнев дал полную волю своему сарказму:

– Заплесневелую хлебную корочку приготовили вы с товарищем Стышным советскому народу вместо калача-то. Хороши! Так-то вы поняли решения январского Пленума? Ну, давай, давай: послушаем, что вы там еще наметили?.. Как там у вас насчет яичницы?

Виктор Сидорович назвал цифру и по яйцам.

– Ого! – торжествующе возопил Бивнев. – Такого количества вам с Аполлоном и на двоих не хватит!..

– У нас подсчитано...

– Ах, у них, оказывается, все подсчитано!.. А подсчитали вы там в своей бухгалтерии, сколько людей в городе останутся без хлеба, мяса и яиц по вашей милости?.. Придется вопрос о вас с товарищем Стышным поставить на бюро. Как вы думаете, товарищи? – обратился Бивнев к членам президиума, которые почти все являются и членами бюро райкома.

На этом и закончилось упрямство председателя.

– Вы, товарищ Бивнев, неправильно поняли меня! – начал он. – Ведь о чем я тут говорил? Я говорил о великих трудностях, которые стоят перед нами. Но значит ли это, что мы не преодолеваем этих трудностей? Вовсе не значит. Наши цифры – лишь самые робкие...

– Весьма робкие, – подсказал Бивнев, малость подобрев.

– Правильно: весьма робкие наметки. Мы сделаем все, чтобы эти цифры удвоить и утроить!

– Ну, это уже другой разговор! – повеселел Бивнев. – Это слова государственного мужа.

«Государственный муж» поспешно собрал бумажки и спрыгнул со сцены в зал. Сел не в пятом ряду, а где-то аж в двадцатом. Укрылся за чьей-то папахой, не снятой с головы ее владельцем по причине великого холода в Доме культуры, где проходил пленум.

Должно быть, никто и не заметил, что на глазах у всех народился новенький, тепленький еще, свеженький очковтиратель.