В самом начале скажем, что Аполлон Стышной по внешним своим данным меньше всего похож на Аполлона Бельведерского. Выкроен наш герой далеко не по последней моде. Непомерно высок, и жаль только, что о его существовании вовремя не прослышал тренер баскетбольной команды. Добрый этот молодец вымахал в длину на два метра двадцать три и три десятых сантиметра. Толщиной, напротив. Бог обидел Стышного: видно, весь строительный материал был нерасчетливо израсходован на сооружение этой каланчи. Голова Аполлона маячила в немыслимой вышине и потому, вероятно, казалась меньше нормальной человеческой головы. Промеж его ног, когда Стышной чуть-чуть раздвинет их, не пригибаясь, свободно проходил Капля. Такой аттракцион Стышной и Капля демонстрировали частенько на клубной танцевальной площадке.

Аполлоном Стышного нарекли родители, люди начитанные и всеми силами старавшиеся хоть чем-нибудь да не походить на односельчан. К тому же появление на свет Аполлона по времени совпало с тем страшным угаром, когда многие, потеряв голову, поспешно меняли русские имена на иностранные. Марфы становились Матильдами, Елизаветы оборачивались Эльзами да Эржебет, а то Эльфами, Екатерины скорехонько делались Катринами. По мужской линии с непостижимой быстротой объявились целые легионы Эдиков, Додиков, Джонов, Янов и Яношей. В одной газете даже поместили такое объявление: «Я, Иван Гимно, проживающий там-то и такого-то года рождения, меняю имя на Эдуард». Фамилия, видите ли, его вполне устраивала.

Жертвой этого странного поветрия оказался и Аполлон Стышной. Что касается фамилии, то все Стышные носили ее издревле. Нет, однако, сомнения относительно того, что произошла она от прозвища. Вероятно, так в давние времена окрестили селяне одного из предков нынешнего Аполлона за феноменальный его рост. Все Стышные отличались необычайной длиной. Стышной – очевидный намек на то, что при сооружении Аполлонова прапрадеда Богу пришлось прибегнуть к стыкам, то есть к сочленению нескольких материалов, чтобы вытянуть свое детище на такую длину.

Аполлон был некрасив, а девкам нравился: известное дело, девчата любят длинноногих. Парни нормального роста, не говоря уже о мелкоте, завидовали Аполлону и по этой причине, и отчасти потому, что при всех зрелищных мероприятиях – на концерте ли, на митинге, в кино ли – Аполлону ни одна маячившая впереди голова, ни одна папаха, ни одна девичья шаль или, теперь, высокая модная прическа – ничто не помеха. Дед Капля, например, жалостливо просил Аполлона в таких случаях поднять его на плечо. Умащивался там и победно, свысока, в прямом и переносном смысле свысока, глядел на волнующееся внизу море голов, судорожно вытягивающихся в надежде увидеть, что там, впереди, деется. По окончании представления Капля благодарил Аполлона:

– Спасибо тебе, Полоний, спасибо, голубок. Уважил старика. Сидел, как на царском троне, точно император всероссийский, великий князь финляндский, царь польсий и прочая и прочая... Ты бы еще и бабку мою приподнял.

– Может, и внучат? – серьезно осведомлялся Аполлон. – Веди в следующий раз всех. Только по гривеннику за место буду брать.

– По гривеннику? Не многонько ли, сынок?

– Сам же сказал – царская ложа. За нее, поди, дорого надо платить. Был я в Москве в Большом театре. Видел ту ложу. Нарядная, бархатом обшитая. Вот бы куда тебя, дед!

Капля ухмыльнулся:

– Хоть ты и длинен, Полоний, а круглый-прекруглый дурак. Это как тот колос, торчит черт-те где высоко над всеми колосьями. Эк, думаешь, какой вымотался! А пригнешь его, зачнешь шелушить, хвать – пустой! Та вот и ты, Полоний... Кто меня пустит в ту ложу?

– Ничего себе, отблагодарил, старая кочерга! – добродушно смеялся Аполлон. – Ладно, в другой раз в ногах тебя зажму. Пищи там – не услышу. Хоть кусайся за икры – не шелохнусь!

– Ай бесчувственный?.. Оно, Полоний, и рад бы укусить, да нечем, откусался, видать. Смастерили было мне в Саратове искусственные зубы. Только стал привыкать к ним – ан беда. На ночь-то я их сымал. Помою и положу на подоконник. Мой Шарик, старый кобелишка, не разобрал в темноте, что это такое, видать, за мосол принял. Уволок на улицу и сгрыз. Теперича опять без зубов. Старуха Настасья моя, через соску жеваным, как малое дитя, меня кормит...

Аполлон Стышной с фронта вернулся коммунистом. На груди у него было два ордена Славы, две Красные Звезды и один орден Отечественной войны I степени. Говорит, был разведчиком. Но никто ему не верит: мыслимо ли с таким ростом в разведке? Аполлон поначалу старался доказывать, документы какие-то вынимал из кошелька, а потом перестал. Не верите – черт с вами, важно, что я-то не вру!

Врать и правда Аполлон не умел. За честность и главным образом за то, что любил людей, умел их слушать терпеливо, его избрали секретарем партийной организации колхоза. Дел навалилось хоть отбавляй. Послевоенная неурядица: нехватка людей – не все еще вернулись из армии, а большинство и вовсе не вернется; нехватка машин, все еще пахали и сеяли на коровах да на лошадях; разрушенные и полуразрушенные избы – надо помочь людям, чтоб над головой была крыша; а другим выхлопотать пенсию за погибшего ли отца, мужа или сына – яростная драка с районным собесом; а тут выявляется нехватка учителей – опять в район, опять драка, на этот раз уж с районо. Основная же забота – все о нем же, о хлебе: страна властно требовала его больше и больше.

Вымотался Аполлон, про себя забыл совсем. Не собрался даже жениться – так и ходил холостяком, к которому присовокупилась прибавка: старый холостяк. Нравилась ему одна женщина, посватался к ней тайно, да получил отказ: все ждет своего Петра, не верит похоронной. Что ж, и Аполлону не к спеху, будет ждать того часа, когда смирится со смертью мужа солдатка, пойдет за Аполлона. Жениться на другой он не хочет – какая же это женитьба, коль нет любви! Так вот и живет один в доме со старшей своей сестрой: мать с отцом умерли в войну, не дождались своего младшенького.

Партия тем временем искала новые формы руководства. При райкомах ввели институт зональных секретарей. Весь район был разбит на зоны, для каждой из них – по одному секретарю райкома, их-то и назвали зональными секретарями, а потом просто одним словом – зональный.

Аполлон Стышной, видать, давно уж был на примете у первого секретаря. Он и уломал Аполлона. Стал наш Аполлон зональным. Кроме Выселок в его «епархию», как в шутку говорил он сам, входил еще добрый десяток сел и деревень, отстоявших друг от друга от трех до двадцати километров.

– С того дня и начались мои мытарства, – повествовал невесело Аполлон. – Мысль-то вроде была и верной: приблизить руководство к тем местам, где люди добывают хлеб и все прочие блага. По штатному расписанию зональному не полагалось не то что автомобиля или на худой конец мотоцикла, но даже и лошади. Заберешься в какое-нибудь далекое селение, сделаешь там свое дело, а потом ломай голову, как добраться до следующего. Большая часть времени уходила на ходьбу. Хорошо, хоть у меня ноги длинные, выручали малость, а каково коротконогому! Теперь-то, по прошествии времени, я уж стал подумывать: а не эти ли мои длинные ноги приглянулись первому секретарю? Других каких-либо достоинств я что-то за собой не замечал!..

Прошло время, и институт зональных секретарей был ликвидирован: жизнь подсказала новые формы. Вернулся я в свои Выселки и свет увидел. Поначалу сестра родная не узнала – так избегался, измотался, кожа да кости одни остались. Да ничего, вскорости и мясо наросло – не сказать, чтобы уж очень толстым слоем наросло, но все же...

Теперь Аполлон работает секретарем парторганизации в своих Выселках. Секретарем неосвобожденным, то есть без зарплаты.

– И хорошо, что неосвобожденным. А то ведь и не заметишь, как освободишься от тех забот, которыми живут на селе люди. А забот, сами знаете, много. Хлеб и мясо. Мясо и хлеб. Я бы к Каплиной пословице прибавил сейчас и другую: «Мясо – тоже имя существительное».

Сказав это, Аполлон поднялся с бревна, на котором мы с ним сидели, – высоченный сверх всякой меры, в эту минуту он показался мне еще выше.

– Пойду на поле. Нынче начнут косить на валки пшеницу.