11
Тихим воскресным вечером Мария с Варей приехали в Степанове. Еще солнце стояло высоко и с дальнего заречного бугра от белой колокольни, возвышающейся над мягкими куполами вязов и лип, доносился густой и вязкий вечерний благовест. Народ, одетый по-воскресному – бабы в белых платочках и в длинных темных юбках, мужики в картузах и в хорошо начищенных хромовых сапогах, – тянулся извилистыми тропами по открытому пологому взъему к церкви. При въезде в село из окон земской больницы – трех длинных деревянных корпусов под зеленой крышей – отрешенно и долго глядели на них больные в синих облезлых халатах и в белых колпаках. В больничном сквере паслись телята и свиньи, расхаживали куры. Сельская улица встретила их разноголосым собачьим лаем, кружением возле телеги шустрых босоногих ребятишек:
– Тетенька, дай на телеге прокатиться!
– Отойди прочь, ну! – отгоняла их кнутом от задка Варя. – В колесо попадешь – ногу сломаешь.
Один из пареньков сделал ужасное лицо и схватился за голову:
– Тетенька, у тебя ось в колесе… Останови скорее!
– Стой, Маша, стой! С колесом что-то случилось, – испуганно крикнула Варя.
– Будет тебе, глупая, – обернулась та. – Над тобой же смеются.
– Не-е, тетенька… Правда, у вас ось в колесе…
– Вот я вам, мошенникам…
Бывшая ремесленная школа с красным двухэтажным учебным корпусом и приземистыми, длинными мастерскими стояла за селом на крутом берегу Петравки. Перед школой был широкий, заросший травой плац с высокой перекладиной, на которой висели два обрывка толстого каната и длинный шест, с турником и брусьями, с гигантскими шагами и с длинной коновязью возле самого палисадника. Мария привязала лошадь за коновязь, отпустила чересседельник, кинула травы. Варя сидела в тарантасе и растерянно глядела на пустынный плац, на запертую школу, на сиреневый палисадник. Нигде ни звука…
– Ты чего, передумала, что ли? – спросила Мария.
– Неужто опять обманул, подлец? – сказала Варя, передергивая нижней губой. – Он же обещал ждать вечером в школе.
– Может быть, где-то здесь? Надо поискать.
– Что он, иголка, искать его? – Варя, раздраженная, чуть не плача, спрыгнула с тарантаса.
Обошли все школьные подъезды – заперто, тихо, пустынно. Заглянули в мастерские, и там никого. Одно окно было занавешено газетами. Посмотрели с завалинки в верхнюю фрамугу – посреди комнаты стоял стол, на нем хлеб, колбаса, сыр, огурцы, бутылки вина и водки, на стульях в беспорядке висели рубашки, брюки, под койками валялись ботинки. А на койках, сваленные в кучи, лежали зеленые диагоналевые брюки и френчи с золотыми погонами. На кроватных спинках висели ременные портупеи… От этой загадочной комнаты, от незнакомых одежд, от запертой школы, от этой тишины, безлюдности веяло каким-то мистическим страхом.
– Что бы это значило? – спросила Варя.
– Не знаю… Вымерли все, что ли?
Они вышли на высокий каменистый берег Петравки. Далеко внизу кто-то плескался в широком темном омуте, доносились мужские голоса.
– Это они! – воспрянула Варя и заголосила, приставив руки трубочкой к губам: – Коля-а-а!
– А-а-а! – отозвалось эхо от дальнего пустынного берега. Потом снизу донесся голос Бабосова:
– Ого-го-о-о! Варюха, давай сюда! Кидайся в омут!
Варя, скинув туфельки, в одних носочках побежала вниз по каменистым уступам.
– Куда ты, сумасшедшая? – крикнула Мария. – Шею сломишь!
Варя и не оглянулась, неудержимо и быстро скатывалась все ниже и ниже, словно колобок. Белая кофта-разлетайка трепетала на ней, как на веревке в ветреный день. А от омута, из тальниковых зарослей вышел ей навстречу Бабосов в одних трусах.
Мария обошла обрывистый бугор по дальней тропинке и спустилась к речке. Возле тальниковой стенки, кроме Бабосова и Вари, она встретила Успенского и едва знакомого ей Костю Герасимова, степановского учителя, секретаря партийной ячейки. Это был носатый, здоровенный малый с красивым, но рябоватым лицом. Они с Успенским, оба сухие и жилистые, боролись на руках, подпрыгивая и кривляясь, точно дикари в пляске. Бабосов с Варей отошли за куст и, занавесившись ради смеха полотенцем, беззастенчиво целовались.
– Здорово, белогвардейцы! – крикнула, подходя, Мария.
– Чш-ш! – Успенский приставил палец к губам и оглянулся. – Откуда тебе известно?
Бабосов испуганно отпрянул от Вари и обалдело уставился на Марию.
– Кто вам сказал?
Растерянно, с недоумением на лице окаменел и Костя.
– Вы чего? – удивилась Мария, сама не понимая, в чем дело.
– Кто тебе сказал про белогвардейцев? – спросил опять Успенский.
– Никто не говорил.
– Откуда же ты знаешь про нашу операцию?
– Какую операцию?
– Ой, ребята, значит, вы что-то задумали? – сказала Варя. – А мы видели в вашей комнате офицерские мундиры.
– И только? – Бабосов вдруг рассмеялся и ткнул Успенского в бок. – Ну что, испугался, штабс-капитан?
– Может, все-таки поясните? – требовательно и с подозрением спросила Мария.
– Это дело начальства. Вон, пускай секретарь отчитывается, – сказал Успенский, кивая на Герасимова.
– Обыкновенная деловая операция, Мария Васильевна, – сказал Герасимов. – У нас на неделе предстоит чистка. Вот мы и решили провести ее за сегодняшнюю ночь.
– Каким образом?
– Маленькая служебная инсценировка… Я согласовал на бюро. Переодеваемся в офицерскую форму, делаем ночной обход и собираем всех коммунистов в школьную кладовую, под видом ареста. То есть инсценируем переворот Советской власти. Налет отряда Мамонтова. И все коммунисты искренно признаются – кто за Советскую власть, кто – против. Инсценировка моя…
– А здесь что-то есть! – хлопнул себя по лбу Бабосов.
– Коля, это ж гениально! – захлопала Варя в ладоши. – Клянусь, это настоящая чистка верности.
– И тебя посажу в кладовую, чтобы проверить – верна ты мне или нет?
– Остолоп!
– Ну, чего молчишь? – спросил Успенский Марию. – Не нравится?
– Соображаю…
– Медленно, как всегда.
– А ты любишь быстроту и натиск?
– По крайней мере, не бегаю по полям, как коза.
Они еще не-встречались с того вечера, и Успенский заметно дулся на нее.
– Ну, чего ж мы стоим? – сказал Коля. – Приехали гости, значит, угощать надо. – Он поглядел на карманные часы, лежавшие на лопухе: – Ого! Скоро мой актив придет. Пошли!
Мария с Успенским поотстали.
– Ты как здесь очутилась? – спросил он.
– Из Гордеева Варю завезла. В командировку ездила.
– А я думал… – он запнулся.
– К тебе на свидание?
– Хотелось бы, – он поймал ее за руку повыше локтя.
– Ну-ну, Митя! – она кивнула на идущих впереди и отняла руку.
– Всего-то ты боишься, – вздохнул притворно.
– Где вы достали офицерскую форму?
– В клубе. На той неделе спектакль играли, кажется, пугасовские железнодорожники. Реквизит оставили пока. Вот Бабосов и сообразил. Давайте, говорит, неподдельную чистку проведем.
– А вам по шее не надают?
– Мне-то за что? Я беспартийный. Это Костя с товарищами. Говорят – лучше не придумаешь.
За столом, выпив вина да водки, вперебой стали рассказывать о школе.
– Я здесь вроде менялы – станки на парты обмениваю, – сказал Успенский.
– Ванька говорит – тебя завучем утвердят, – сказал Костя.
– Что за Ванька? – спросила Мария.
– О, да ты еще ничего не знаешь, – обрадовался Бабосов. – Кто директором нашим будет? А?
– Ну, кто?
– Ванька Козел.
– Леонард Давыдыч? – подхватила Варя.
– Ен самый!
– Боже мой! Да у него не то что диплома, свидетельства нет, – сказала Мария.
– Зато выдвиженец. А сие есть высшая аттестация! – поднял палец кверху Бабосов и, выпучив глаза, гаркнул: – А вы готовы выдвинуть из своей среды рабочих от станка в госаппарат?
Варя засмеялась:
– Коля, ну какие среди нас рабочие от станка?
– Неважно! Главное, чтоб была беспартийная прослойка.
– А химиком знаете кто будет? – спросил Костя. И сам же отвечал: – Самодуровский Ашдвазс.
– И Петька Рыжий с нами!
– И Богомаз!
– И князь Львов-Подтяжкин.
– А физиком кто?
– Из Москвы едет… Какой-то штрафник.
– Ого-го! – заржал Бабосов. – Что стоит в графе против его фамилии? А там стоит: выгнан за пьянку, грубость и… гонку самогона.
– Откуда он изгнан? – спросила Варя.
– Из университета, – ответил Бабосов.
– Из университета за гонку самогона? Чего ты мелешь? – сказала Мария.
– А что, не нравится? – Бабосов опять вытаращил глаза. – Бейте саботаж организованным контролем масс!
– Нет, ты неподражаем, – засмеялась Мария. – А я было уши развесила – что это за самогонщик к вам едет.
– Его общественная физиономия – за четыре года работы не был ни разу на собрании, – кривлялся Бабосов. – Его политическая активность?.. Товарищи, какая может быть активность у протчего элемента? Только паразитическая. Значит, вычистить паразита с рабочего тела нашей науки.
– Извините, на педагогов чистка не объявлена, – сказал в тон ему Костя. – Давайте не искажать генеральную линию.
– Но есть лозунг: проверяй безработных умственного и конторского труда! Стало быть, мы его проверяем по этой линии – он пока еще безработный. Правильно я говорю? – спросил Бабосов.
– Правильно! – гаркнули все хором.
– А теперь выпьем за чистоту наших рядов и неуклонность направления! – произнес торжественно Бабосов.
Все выпили. Костя, тыча вилкой в нарезанные огурцы, сказал, качая головой:
– Ну и брехун ты, Коля.
В дверь без стука вошли два мужика и, увидев за столом женщин, замешкались у порога.
– В чем дело? – поднял голову Бабосов.
– Может быть, мы не ко времени?
– Нет, в самый раз. Проходите, ребята, – сказал Костя, вставая, и представил вошедших: – Это мои активисты: Василий Семиглазов, – указал на черноусого, черноглазого молодца в мятом, сереньком пиджачке, – а это Филя Перевощиков.
Второй был коренаст и насуплен, – густые рыжие волосы росли у него почти от самых бровей. Бабосов встал, поздоровался с ними первым и неожиданно серьезно спросил:
– А вы сдали свои облигации на хранение в сберкассу по призыву сормовских рабочих?
Вошедшие активисты опешили – высокий черноусый молодец извинительно улыбался, а второй, рыжий, сердито засопел и поглядел с вызовом на Герасимова: что это, мол, за катавасия?
– Перестань, Николай! – строго сказал Герасимов. – Садитесь, ребята. И потом, по призыву не сормовских рабочих, а товарища Баумана.
– Виноват. А вообще жалею, что этот патриотический почин сделали не мои земляки-путиловцы.
Активисты сели.
– Так, – сказал Бабосов, глядя на них. – Вы что пьете?
– Что подадут, – ответил Семиглазов и улыбнулся на этот раз заискивающе.
– Я пью только чистое белое, – ответил хмуро Перевощиков.
Бабосов налил им по стопке водки. Те было взяли их в руки.
– Одну минуту! – осадил их Бабосов. – Вы слесари, браковщики, самоходчики?
– Чего? – спросили разом оба.
– Перестань дурачиться, Николай! – сказал Костя.
– Извини, мой друг, я с ними отправляюсь, можно сказать, на боевое задание… Так должен я знать, что за братья по цеху идут со мной?
– Дак мы крестьяне, – ответил Семиглазов.
– Из соседнего села, – подтвердил Перевощиков.
– А-а, тогда выпьем за нерушимый союз!
Мало-помалу все втянулись в эту словесную чехарду, которую неутомимо изобретательно вел Бабосов.
– А мы еще не выпили за решительную перестройку культработы!
– Урра! Пьем за усиление пролетарского ядра!
– Почему только пролетарского? А где ядро крестьянское?
– Товарищи, товарищи! Чего нам считаться? Пьем вообще за ядро. Круглое, свинцовое… Бах!
– И мимо…
– А я пью только в яблочко…
– Под ложечку то есть. Уф! Дых запирает.
В сумерках стали разбирать офицерское обмундирование. А Бабосов произнес вдохновенную речь:
– Друзья и товарищи! Любое политическое мероприятие можно оказенить и низвести до скучной публичной процедуры, где на глазах у массы проводится формальный отчет. Вы же пошли по иному пути: на заседании своего бюро вы решили подойти к вопросу чистки творчески: вы избрали деятельную, смелую и необыкновенно оригинальную подготовку в форме инсценировки антисоветского налета. Этот вдохновенный прием поможет выявить истинное лицо, стойкость и преданность всех коммунистов вашей ячейки. Со своей стороны мы, как приглашенные вами специалисты по ненавистной офицерской касте, приложим все силы и старания к тому, чтобы приблизить эту операцию к неукоснительной реальности. Да не ускользнет от вашего бдительного взора ни один лазутчик или малодушный приспособленец, пролезший обманом в боевые ряды пролетарского авангарда. За дело, товарищи!
Мужчины разобрали обмундирование и вышли в сени переодеваться.
– А что? – сказала Варя возбужденно. – А ведь, ей же богу, неплохо придумано. Решили на бюро… Все свои люди. По крайней мере, откровение будет полное.
Теперь и Марии эта затея стала казаться не такой уж нелепой. Она вспомнила вчерашнюю чистку в Веретье, хамскую Сенечкину демагогию, растерянного председателя колхоза, пристыженных колхозниц в красных сарафанах и подумала: здесь, по крайней мере, если кто и струсит, то узнают только свои. На людях краснеть не придется. Два-три учителя что и увидят – не в счет.
Через несколько минут вернулись в комнату все преображенные до неузнаваемости, все будто выросли на вершок, подтянулись, поздоровели и одновременно вроде старше стали.
– Ой, Костя, какой ты красивый! – ахнула Варя. – Прямо настоящий артист.
– А я? – спросил Бабосов.
– У тебя ворот, как хомут, – ответила Варя. – А ты, Дмитрий Иванович, просто фраер.
– Настоящая контра с бородой и вообще патентованный эксплуататор, – засмеялась Мария.
– Но, но! Полегче на поворотах!
– Ребята, это что ж выходит? Я главный организатор, и в чине всего лишь штабс-капитана? Не выйдет. Дайте мне подполковничьи погоны! – Бабосов потянулся к подоконнику за погонами с большой звездой.
– Сними с них звезды – будешь полковником, – усмехнулся Успенский.
– А мне, пожалуй, усы наклеить надо. Ведь меня все знают, – сказал Костя.
– Вон возьми в коробке, – указал на койку Бабосов. – Хоть бороду наклей.
– Перестань! – остановил его Успенский. – А то тебя в усах не узнают? Ты будешь завербованным белой разведкой, понял?
– Правильно! – подхватил Бабосов и отстегнул у активистов офицерские погоны: – Вы тоже завербованные. Но вам еще рано офицерские погоны, вот вам солдатские, – сунул из коробки им зеленые погоны.
– Погоди, а это что за кожанка? – спросил Костя, поднимая с койки кожаную куртку.
– Комиссарши, – ответил Бабосов. – Кажется, Любки Яровой.
– Дай сюда! – схватил ее Успенский и к столу: – Маша, ну-ка встань!
Мария встала, тот натянул на нее кожанку, застегнул на все пуговицы. Она оказалась впору.
– Мать честная! Дак ведь это ж Маруся-атаманша! – ахнул Бабосов. – Айда с нами!
– А я? – надула губки Варя. – Одна я здесь не останусь…
– Ладно, пойдешь с нами и ты, – согласился Бабосов. – Будешь держаться поодаль, случайного прохожего изображать.
Зажгли два фонаря «Летучая мышь». Проверили «оружие». Настоящий наган был только один, у Кости Герасимова, остальные бутафорские. Разбились на две партии: Бабосов с двумя активистами и с Варей пошли на заречную сторону.
– Смотрите, не заберите там членов бюро! – предупредил Костя активистов. – Они знают о нашей затее. Всю игру испортите.
– Ладно, командовать буду я, – сказал Бабосов.
– Значит, взять там четырех человек, привести сюда, запереть в кладовую, – повторил задание Костя. – Знаете, где они живут?
– Знаем, – сказали активисты.
– Ну, пошли… – Бабосов запел: – Из Франции два гренадера…
– Тише ты ори, гренадер! – одернул его Костя.
– А может, у меня прилив энтузиазма?
– Вот барбос!..
На улице, посвечивая во тьме фонарями «летучая мышь», разошлись в разные стороны: Бабосов со своей группой нырнул с берега вниз, к реке, а Герасимов, Успенский и Мария прошли вдоль деревенского порядка по направлению к больнице.
– Начнем с того конца, – сказал Костя, – чтобы не таскать с собой лишних людей.
Первый, к кому они зашли, был сельский уполномоченный по заготовкам Федот Бузаев, по прозвищу «Килограмм».
– Кто там? – отозвалась на стук из сеней хозяйка.
– Васюта, открывай! Герасимов.
– Что вас черти по ночам носят? – заворчала хозяйка. – Вот баламуты, прости господи. А то за день не успеете наговориться.
Она первой вошла в избу, не подозревая ничего дурного; за ней гуськом – конвойные. На пороге Герасимов споткнулся:
– Что у вас за порог? Прямо какой-то лошадиный барьер, – сказал недовольно.
– Вота, заметил родимый… А то ты не переступал его ни разу, да? – отозвалась хозяйка. – Пить надо поменьше. Залил глаза-то. Вот тебе и барьер.
– Но-но, поосторожней выражайся!
Герасимов, пригибая голову, – над порогом были полати – посветил на кровать, где из-под лоскутного одеяла высовывалась косматая голова Килограмма.
– Федот, вставай! – сказал Костя. – Собирайся!
– Чего? – Федот разинул пасть и звучно зевнул.
– С репой поехали. Говорят, собирайся! Кончилась Советская власть. Переворот. Ну?
– А! – Федот тревожно вскочил, скинув с груди одеяло, и захлопал глазами: – Какой переворот, товарищ Герасимов?
– Я тебе не товарищ, а господин. Офицеры пришли, отряд Мамонтова. Видишь, полковник! – указал на Успенского.
– Вижу, вижу, – согласно замотал головой Федот. – Я сейчас, сейчас… А ты, значит, этим самым, международным агентом был?
– Давай пошевеливайся! Не то я тебе покажу агента кулаком по сопатке.
– Сей минут, – заторопился Федот.
– Куда ж ты его от малых детей? – всхлипнула хозяйка.
– Не хнычь, – сказал Герасимов. – Никуда он не денется. Проверят его и отпустят.
– Насчет какой проверки то есть? – настороженно застыл Федот, прикрываясь штанами.
– Ты уполномоченный? – спросил Герасимов.
– Ну!
– Излишки выколачивал? А небось свой-то хлеб припрятал.
– Дак что, и новая власть требует излишки? – спросил Федот. – Тогда я сейчас, все вам покажу… И в амбаре, и в чулане. Берите, что хотите, а меня только оставьте в покое.
– Собирайся! Ты коммунист? – спросил Костя.
– Ну какой я коммунист, товарищ Герасимов… Одна дурость моя, и больше ничего.
– Пошли, пошли, – подталкивал его на выход Герасимов. – Там разберемся.
– А ты не вздумай идти по дворам, – обернулся Успенский к хозяйке. – Солдаты сразу арестуют.
– Что же мне делать с малыми детьми? – опять всхлипнула хозяйка.
– Васюта, ты мне веришь или нет? – участливо положил ей на плечо руку Герасимов. – Это ж проверка, понятно? Допрос снимут и отпустят его. Ну кому нужен твой Килограмм? Не буди детей! К стаду вернется.
– Да, да… ты не бойсь, – говорил бодро Федот. – Я ж не то чтоб с целью обогащения старался. Брал по малости. Господа офицеры разберутся. Они народ образованный, не то что мы, дураки.
Когда они вышли из избы, Мария потянула за рукав Успенского, давая знак ему остановиться.
– Иди, мы сейчас догоним, – сказала она Герасимову, и когда тот с Килограммом отдалился, добавила: – В избе брать нельзя – детей перепугаем… Надо вызывать на улицу.
– Это верно… Шуму меньше, – согласился Успенский.
Очередного члена сельской ячейки вызывали на двор.
– Матвей, выйди на минуту! – упрашивал его Костя.
– Входи в избу, – послышалось из сеней.
– Нельзя… Партийная тайна.
– Тогда говори через дверь.
– Да ты что, очумел? О партийных делах орать на всю улицу?
– Ладно, сейчас выйду, – сдавался Матвей.
Таким манером вызвали и еще двух человек. На улице им освещали фонарем лицо и говорили строго:
– Ты арестован!
Потом подносили тот же фонарь к Успенскому – высокая фуражка с кокардой, золотые погоны, портупея и борода сражали беднягу, как удар грома; понуря голову, он устало опускал плечи и покорно шел за конвоем.
Привели к школьной кладовой, отперли железную дверь, скомандовали:
– Проходи по одному!
– Надолго нас?
– Утром вызовут… Живей, живей!
Лязгнула дверь, щелкнул нутряной замок:
– Счастливо ночевать!
Из кладовой что-то вполголоса проворчали.
– Поговорите у меня! – прикрикнул Костя.
И, отойдя от кладовой, зашептал Успенскому и Марии:
– Вот вам ключи от школы. Возьмите вино, что там осталось, и давайте в канцелярию. Вызывать будем туда. Кто экзамен выдержит, тому благодарность и стопку водки. А кто опозорится, тому порицание. А Килограмма увольнять надо. Вот проходимец.
– А ты куда? – спросил Успенский.
– Побегу за реку – что-то тех не слыхать. Чего они там валандаются? – Костя взял фонарь и помотал вдоль берега.
– Ну, атаманша, что скажешь? – спросил Успенский, беря за руки Марию и притягивая к себе.
– Никогда не думала, что так просто и уныло можно хватать людей, – сказала она с легкой дрожью в голосе.
– Ну, ну, не заигрывайся!
Он поцеловал ее в губы и, сняв фуражку, зарылся лицом в ее волосы.
– Митя, пойдем отсюда, – сказала она тихо. – Еще заметят из кладовой.
– Пошли!
Они шли быстро, втайне друг от друга думая, что идут в ту комнату только затем, чтобы взять вино и выйти на волю, на речной берег или в просторные, голые школьные классы, бродить бесцельно, бездумно взявшись за руки.
Когда он открыл дверь в комнату, пропустил ее вперед, она испуганно сказала:
– Как здесь темно! – и отшатнулась к нему.
Он одной рукой обнял ее, а другой, нащупав на дверном косяке крючок, накинул его в пробой.
– Что ты? Зачем? – спросила она шепотом, пытаясь найти рукой крючок и отпереть дверь.
– Не надо, Маша, не надо, милая! – умолял он ее и, схватив ее руку, стал целовать запястье, потом шею, волосы, щеки, приговаривая: – Я не могу без тебя, не могу… Милая.
Их губы встретились, и Машина рука повисла вдоль бедра плетью. Услыхав, как он суетливо, путаясь, расстегивал пуговицы на куртке, она воспрянула:
– Не надо! Слышишь? Не надо…
Сопротивлялась упорно и долго, пока он не выбился из сил, не отошел от нее, сердито отвернувшись к окну.
Она гладила его по волосам, как маленького:
– Смешной и глупый…
– Ты меня совсем не любишь, – глухо отозвался он. – Или я не понимаю тебя.
– Я сама лягу. Только ты не трогай меня. Слышишь? Не трогай.
– Как хочешь…
Их разбудил частый и громкий стук в дверь. Успенский, очнувшись в серой предутренней мгле, увидел кожаную куртку и офицерский френч, валявшийся на полу, и дальше к окну на стуле целый ворох белого белья. Только потом он заметил спящую рядом с ним Марию. В дверь снова настойчиво постучали. Маша испуганно воспрянула. Успенский показал ей палец: «Чш-ш!» Потом спросил:
– Кто там?
– Дмитрий, открой! – крикнул Костя.
– Не могу… В чем дело?
– Ну так выйди скорее! Тревога.
Успенский встал с кровати и в одних трусах вышел в сени.
Через минуту он вернулся:
– Маша, вставай! Одевайся поскорее… У этого балбеса, у Бабосова, один человек сбежал.
– Какой человек? – не поняла Мария.
– Ну, арестованный. Вернее, его еще не успели арестовать. Он сиганул с кровати в окно. И в поле убежал в одних подштанниках. Кабы в район не утопал. Вот будет потеха…
На другой день, часов в десять поутру, Мария Обухова сидела в кабинете Тяпина, понуро свесив голову. Митрофан, засунув руки в карманы, ходил размашисто по кабинету, насупленно поглядывал своими круглыми медвежьими глазками себе под ноги. Его большая голова словно ощетинилась вздыбленным бобриком темных волос.
– Не понимаю, как можно шастать ночью по домам в офицерских погонах и таскать в каталажку людей. Да еще кого? Коммунистов! Не понимаю… – останавливался он перед Марией и крутил головой. – Ты хоть скажи толком, кому пришла на ум такая идея?
– На бюро ячейки обсуждали. Приняли сообща.
– По пьянке, что ли?
– Когда обсуждали, были трезвые.
– Не понимаю… Не понимаю!
– А чего тут не понимать, Митрофан Ефимович? Каждый день им звонят, спрашивают, требуют: вы готовитесь к чистке? Каким образом?! А вот. Письма печатают к женам да к родителям – кто хочет дом построить, кто перину купить.
– Эка беда, письма напечатали!
– Что значит беда? У нас есть закон, охраняющий тайну переписки.
– Ежели ты коммунист, у тебя не должно быть секретов от партии.
– Вот они так и рассуждали на бюро. Никаких секретов быть не должно. Раз идет чистка, выкладывай все наружу.
– А зачем прибегать к хитрости?
– Дак кто ж тебе так расскажет, что у него за душой?
Тяпин почесал затылок, поглядел на Марию и усмехнулся:
– Вообще-то, резон, – он сел за стол, плутовато прищурил один глаз и спросил: – А много у вас раскололось?
– В нашей группе один… сельский уполномоченный. А вторую группу и собрать не успели: арестованный сбежал. Они его в поле до утра искали.
Тяпин опять закрутил головой, засмеялся:
– Это ж надо! В одних подштанниках прибежал в Сергачево, к милиционеру Симе и стучит в окно: вставай, говорит, Советская власть кончилась, Колчак пришел! Какой Колчак? – спрашивает Сима. – Тихановский, что ли, Семен-хромой? Нет, говорит, настоящий, который с гражданской войны. Дурак, его ж расстреляли!
– Это ваше счастье, что Возвышаев в округе. Он бы вам показал Колчака с Деникиным, – сказал Тяпин иным тоном. – Поспелов шуметь не любит. Но Косте Герасимову это даром не пройдет. От ячейки его отстранят.
– А ему что. Он учитель.
– Ну, не скажи. Небось закатают строгача в личное дело – и в учителях покрутится. Ладно, перейдем к делу. Что там у вас в Гордееве с Зениным приключилось?
– Он уже успел наябедничать?
– Что значит наябедничать? Он обязан доложить.
– Подлец он и демагог!
– Ну, меня ваши личные отношения не интересуют. Скажи, как дела с излишками? И сколько хозяйств выявили для индивидуального обложения?
– Тут в двух словах не скажешь.
– Скажи в трех.
– Таких хозяйств, чтобы подходили под индивидуальное обложение, в Гордееве нет.
– Так… Скажи проще – кулаков в Гордееве нет. Значит, ты разделяешь мнение тамошнего актива? На каком основании?
– Я говорила с председателем сельсовета Акимовым. На другой день, то есть в воскресенье, собирали актив. Обсуждали каждое хозяйство в отдельности. И потом, я сама знаю эти хозяйства… Лично.
– Я, может быть, не хуже твоего знаю их. Ну и что?
– Как что? Я все-таки отвечаю за свои слова.
– Кому нужен этот ответ? Ты получила задание? От райкома! Я тебя предупредил: бюро вынесло постановление – выявить кулаков в Гордееве. Поручило эту задачу нам, райкому комсомола. Выявить! Понятно? А ты мне об чем толкуешь?
– Ну а если их нет?
Тяпин навалился грудью на стол:
– Разговоры, что у нас не стало кулаков, – это попытка замазать классовую борьбу в деревне. Тебе, инструктору райкома, заворгу, не к лицу такие разговоры.
– Я не отрицаю наличия кулаков вообще в деревне. Я говорю только, что в Гордееве их нет.
– Так что ж прикажешь, за счет Гордеева довыявлять кулаков где-нибудь в Желудевке или в Тиханове? Ты что, маленькая? Есть определенный процент, установленный не нами… На ноябрьском Пленуме сказано – обкладывать налогом в индивидуальном порядке не менее двух и не более трех процентов всех хозяйств. Ясно и понятно. Рассуждать здесь нечего.
– Вот именно, не более трех процентов! – воскликнула Мария. – Это же специально, чтобы меру знали. Не то дай волю какому-нибудь Сенечке или Возвышаеву, так они тебе поголовно всех обложат.
– Ну, в чем дело? Давай выявлять эти два процента.
– Два процента это ж дается на округ, на район в целом. При чем же тут каждая деревня? В иной, может, пять процентов кулаков, а в другой ноль целых пять десятых.
– А ты об этом скажи где-нибудь у нас, на тихановском сходе. На вас, мол, мужики, пять процентов, а на гордеевских ноль целых хрен десятых.
– Митрофан Ефимович!
– Слушай, давай конкретно. У них же там этот самый подрядчик на рысаке…
– Звонцев, что ли? Он в селькове теперь работает. Хозяйство у него середняцкое.
– А мельники?
– И у тех по лошади и по корове, а мельница подоходным налогом обложена.
– Да ты что, не понимаешь? Кулака надо обложить в особом порядке, с учетом дохода от тех источников, которые у середняка не обкладываются.
– Да нет же кулаков у них.
– Ну черт с ними! Пусть назовут их богатой частью зажиточного слоя. Какая разница?
– А тогда зачем было меня посылать? Вызывайте сюда Акимова и прикажите ему – столько-то хозяйств выделить на индивидуальное обложение.
Тяпин покривился:
– Ты чего, смеешься, что ли? Вся налоговая политика так построена, что она представляет широчайшие права местным органам, то есть деревенскому активу, бедноте, сельсовету. А если райком начнет устанавливать налоги, это будет извращением. За такое дело нам по шее надают.
– Ну, вот и договорились. Я, как представитель райкома, утверждаю, что гордеевский актив поступил правильно.
– А то тебя за этим посылали, – проворчал Тяпин. – Что там с излишками? Зенин говорит, что он нашел излишки, но якобы вы с Акимовым отказались составлять акт.
– Я работник райкома, а не агент уголовного розыска, – сказала Мария с вызовом. – Я не стану лазить ни в подполы, ни в подпечники и выгребать оттуда хлеб.
– Это, Маша, называется чистоплюйством. Извини, но тут я тебя не понимаю.
– А ты сам полез бы в подпол?
– Если прикажут…
– Кто прикажет? Зенин?
– При чем тут Зенин?
– При том. Эти оборотистые Сенечки, как шишиги, снуют у нас за спиной и подталкивают нас к обрыву. Сунься туда в подпечник. А если что случится, кто будет отвечать? Зенин? Нет, в ответе будет руководитель райкома, а Сенечка за нашей спиной руки умоет.
Тяпин забарабанил по столу пальцами:
– Н-да… Между прочим, он на тебя докладную подал. Пишет, что работала там на стихию, что прикрывала от критики растратчика колхозного хлеба.
– На клевету этого типа готова ответить в любом месте.
– Придется на бюро разбирать. – Тяпин потер лоб и спросил без видимой связи: – Как там Андрей Иванович поживает?
– В субботу луга собирались делить. Я еще и дома-то не была.
– Кобыла не нашлась?
– Пока нет.
Тяпин состоял в родственной связи с Бородиными; брат Андрея Ивановича, Максим, был женат на тетке Тяпина, на Митревне, по-уличному прозванной Сметаной. Отец Тяпина погиб в мировую войну, а вырастил Митрофана Максим Иванович. Он увез его на Волгу, отдал в школу юнг с механическим уклоном, а потом взял к себе на пароход «Гоголь», где работал боцманом. На этом пароходе начинал свой трудовой путь с кочегара и Митрофан Тяпин. В зимний отпуск двадцать седьмого года Тяпин был избран в Желудевский волостной комитет как представитель рабочего класса, то есть выдвиженец. С той поры и потянулась его руководящая линия. Ему в значительной мере обязана была Мария своим переводом в райком.
– Ну что ж, Маша, ступай домой, отдыхай… – отпустил ее наконец Тяпин. – Прямо скажу, огорчила ты меня на этот раз.
– У меня иного выхода не было.
– Разберемся.
Прежде чем идти домой, Мария решила заглянуть на работу к Зинке и рассказать ей о Сенечке. Зинка работала в коопторге продавцом. Время близилось к обеду. Когда Мария подошла к магазину, зеленая, окованная жестью дверь закрылась перед ее носом. Она заглянула в зарешеченное окно. В магазине еще толпились несколько человек, Зинка стояла за прилавком. Пока Мария заглядывала в окно, дверь отворилась, вышло три женщины, и снова невидимая рука закрыла дверь перед носом Марии.
– В чем дело? – крикнула она в притвор. – Пустите меня. Слышите? Мне нужен продавец.
– Закрыто на обед, – ответил из-за двери голос Сенечки.
– Мерзавец!
– Поосторожней выражайтесь.
Мария решила войти в магазин со двора, в складскую дверь. Но и эта дверь была заперта. Она долго и настойчиво стучала в нее кулаком. Наконец изнутри спросил спокойный и насмешливый голос Сенечки:
– Кого надо?
– Негодяй!
Мария бегом обогнула здание и вновь заглянула в окно. Зинка все еще стояла за прилавком, но народу уже не было. Мария сильно застучала в переплет. Зинка увидела ее, сделала удивленное лицо и побежала к выходной двери. Наконец-то массивная дверь со скрежетом распахнулась перед Марией. Она вошла с бледным от злости лицом и, оттолкнув рукой Зинку, с порога кинулась к Сенечке. Он стоял руки за спину и как ни в чем не бывало поглядывал в окно.
– Жалкий трус и доносчик! Я тебя презираю, как недостойного интригана, – крикнула, почти задыхаясь от ярости.
– Что случилось, Маша? В чем дело? – испуганно спросила Зинка.
– Ты не меня спрашивай. Ты вон кого спроси!.. Жениха своего.
Сенечка по-прежнему поглядывал в окно, кривя в насмешке свои тонкие бесцветные губы.
– Семен, что произошло?
– Старшая сестра гневается, что я не служу ей на задних лапах, а имею собственное мнение.
– Мнение, которое подшивают в дело, не собственное, а подложное.
– Моя комсомольская совесть…
– Велит тебе писать доносы? – перебила его Мария.
– Да что с вами, в конце концов? Может, поясните? – теряя терпение, крикнула Зинка.
– Выставь его за дверь! Мне надо поговорить с тобой, – сказала Мария.
– Маша! – Зинка умоляюще смотрела на нее, беспомощно опустив руки.
– Не трудитесь понапрасну, Мария Васильевна, – сказал Сенечка. – Я отсюда никуда без Зины не пойду.
– Не рано ли распоряжаешься ею? А ты чего молчишь, язык отнялся? – набросилась Мария на Зинку. – А может быть, ты с ним заодно? Спелись! Пойдешь с ним по амбарам шарить?
У Зинки задрожали губы, и редкие, как горошины, слезы покатились по щекам.
– За что вы его ненавидите? – всхлипнула она. – И Андрей Иванович, и ты, и Федька Маклак…
– За то, что он аферист… Он хуже Лысого, хуже Ваньки Жадова. Те хоть грабят по ночам. А этот днем войдет и без ножа зарежет.
– Вот как вас взвинтила моя непримиримость в идеях классовой борьбы.
– Классовой борьбы? Не ври! У тебя только одна идея – как бы погреть руки на чужом горе.
– Маша, так нельзя. Он ведь живой человек. Он одинокий…
– Может, его пожалеть надо? – усмехнулась Мария. – Ну, жалей. Ты у нас добрая… Только смотри, кабы он не укусил тебя.
– Я… я люблю его, – Зинка заплакала навзрыд и уткнулась Сенечке в плечо.
– Ну что, Мария Васильевна, убедились? Ваш старорежимный домострой не действует. Времена не те. – Сенечка глядел снисходительно и с выражением превосходства.
– Можешь утешать его, где угодно и сколько угодно. Меня это больше не касается. Но имей в виду: в нашем доме чтобы ноги его не было. – Мария откинула железный крюк и вышла из магазина.
Дома Мария застала Васю Белоногого и Зиновия Тимофеевича Кадыкова. Гости сидели в горнице за столом. На столе шумел самовар.
– А, сестричка-лисичка! – приветствовал ее Белоногий. – Ну, какого серого бирюка из лесу привела да приручила?
– И волков боюсь, и в лес не хожу, – отвечала Мария, здороваясь.
– Что так? Вроде бы Обуховы не из робкого десятка? – шумел Вася.
– Она у нас такая лиса, что к ней не токмо что волки, медведи прут на поклон, – сказала Надежда с оттенком гордости. – Отбою от них нет. А ты – в лес идти?
– Надя! – вспыхнула Мария. – Чего ты городишь?
– Ну, ну, застыдилась. Тоже мне – девка красная. Активист, называется, – проворчала Надежда. – Садись к столу. Проголодалась, поди.
Мария села рядом с Кадыковым. Тот чинно поздоровался за руку. На столе перед ним лежал раскрытый блокнот и карандаш.
– Маша, давай на мою сторону! – позвал ее Андрей Иванович. – Зиновию Тимофеевичу кое-что записать надо.
– Пожалуйста, пожалуйста! – Мария пересела.
– У нас тут беда стряслась, – сказала Надежда, пододвигая ей чашку и наливая чай. – Вчера вечером в Волчьем овраге свистуновского мужика убили. Ты, может, его знаешь? Он ветеринаром работал. Мы еще в двадцать третьем годе сватали у него старшую дочь за нашего Матвея.
– Не помню, – сказала Мария.
– Да где тебе помнить? Ты еще в гимназии училась. Красивая девка была.
– Кто, Маша? – усмехнулся Белоногий.
– Какая Маша! Дочь ветеринара.
– Что ж вы ее не сосватали?
– С таким женихом не больно развернешься, – сказала Надежда. – Вот тебе, собрались ехать на смотрины, свататься… А он и заявился в сапогах, в свитке, и кушаком подпоясан. Как извозчик. Ты куда, говорю, собрался – в извоз или на смотрины? А он мне – попа видно и в рогоже. Ну да, попа видно в рогоже, а дурака по роже. С той поры мы с ним и познакомились.
– С кем, с попом? – спросил Белоногий.
– С каким попом! С ветеринаром. – Надежда обернулась к Марии: – С нас тут допрос сымают.
– Ну, какой это допрос? – смутился Кадыков.
– Нет, нет, все правильно. Ты пиши, – ободрила его Надежда и опять Марии: – Я уж им рассказывала. Идем мы вчера из Бочагов. К нашим в гости ходили. Как раз к Брюхатову полю подходим. Не то чтоб сумерки, но солнце уже село. Андрей, говорю, давай прибавим шагу. Корова теперь ревет недоеная. Марии нет, а Зинка и за сиську путем ухватить не умеет. Пойдем скорее! Вот тебе – хлоп! – от оврага. Вроде бы кто тесом об тесо ударил. Андрей говорит, это выстрел, а я ему – какой выстрел? Пастух плетью хлопнул. Что теперь за пастух, говорит он. Стадо давно уж пустили. Так вот идем, рассуждаем. Подошли к оврагу. Смотрим – внизу, обочь тропинки, человек лежит. Ну, думаю, нализался. Еще Андрею сказала: вот она, ваша выпивка, до чего доводит. Ну ладно, спускаемся вниз, глядим… Да это же ветеринар убитый! Лежит лицом кверху, глаза закрыты, а из пробитого виска еще кровь пульсирует. Андрей, может, он еще живой? Тот взял его руку, пульс пощупал. Нет, говорит, мертвый.
– Кто же его застрелил? Что за мерзавцы? – спросила Мария у Кадыкова.
Тот только руками развел.
– Распутываем.
– Я думаю, здесь работает одна и та же рука, – сказал Вася Белоногий. – Узнаю почерк.
– Какая рука? Что ты имеешь в виду? – спросила Мария.
– И лошадь Андрея Ивановича, и амбар Деминых, и ветеринар убитый, и кое-что другое, – ответил Вася.
– А при чем тут ветеринар? Какое он имеет отношение к лошади да к амбару Деминых? – спросила Мария.
Вася погладил свой бритый затылок и сказал иронически:
– Некоторое… Уголовный розыск считает, что убийство совершено с целью ограбления. А по моим данным – с другой целью.
– Но твои данные к делу не подошьешь, – возразил Кадыков. – Пока это всего лишь предположение. Логическое рассуждение – и больше ничего.
– Логическое рассуждение, когда оно в книжке написано, есть игра воображения, то есть умственное занятие. Тут я с тобой согласен. Но если логическое рассуждение построено на фактах жизни, это совсем другое дело, – веско возразил Вася Белоногий.
– Какие же вы факты жизни имеете в виду? – вскинул подбородок Кадыков.
– Во-первых, займемся исследованием вопроса – для чего ветеринар приехал на базар?
– Ну, для чего?
– Во-вторых, почему задержался так поздно и ушел один? – уклонился Белоногий от прямого ответа. – Я ночевал в Бочагах у Деминых. И когда утром узнал, что ветеринар убит, то подумал сразу – Жадов в Тиханове. Мы здесь все свои, а ты, Зиновий Тимофеевич, работник уголовного розыска. Поэтому будем говорить все, что думаем. Так вот я и подумал – Жадов здесь, в Тиханове. И не ошибся. Федька ваш подтвердил: видел, говорит, вчера Жадова на конопляниках.
– Не может быть, – сказал Кадыков. – Вчера вечером мы сразу после убийства послали к Жадовым подставное лицо, вроде бы случайно денег занять; сказали, что Ивана дома нет. Соседей спрашивали, и те подтвердили: Ивана нет и никто его не видел. И как ты докажешь, что убил именно Жадов?
– Я и не говорю, что убил Жадов. Я только думаю, что дело это одних и тех же рук.
– Почему?
– Имей терпение, Зиновий Тимофеевич. Уж если я сюда приехал за тридцать верст, то не чай пить. – Белоногий пододвинул чашку к самовару: – Налей-ка мне, Надюша, погорячей да послаще!
– Я ведь почти всю зиму и весну проработал на лесозаготовках. От Ермиловского селькова заготовляли шпалы и дрова, – начал издаля Белоногий. – Большая работа, скажу вам… На вывозке дров да шпал по четыреста подвод было, да лесорубов, да шпалотесов человек восемьсот. Пять лесных делян от пяти сел, да склад продовольствия и фуража, да дровяные склады. Всего не перечислишь. Словом, целая карусель. И доверенным лицом у меня по свистуновской деляне был как раз этот самый убитый ветеринар, Федор Афанасьевич Полетаев. И вот какая приключилась у нас с ним катавасия: на одном из его дальних дровяных складов «потерялись» две поленницы дров кубометров эдак на триста. По каким-то особым приметам он нашел свои дрова на складе у Жадова. Разыгрался скандал. Этот кричит – мои дрова! А тот – не лезь! Мне их привезли возчики, я, мол, оприходовал и деньги выплатил. С возчиков и спрашивай. Ну где ты найдешь этих возчиков? Пошумели свистуновские, пошумели, так ни с чем и остались. Почти тысяча рублей уплыла у них с деляны в карман жадовских ребят. Вот вам один жизненный факт.
Вася вынул черный атласный кисет, свернул цигарку и затянулся всласть.
– А теперь слушайте другое. После посевной свистуновские мужики отправились на подчистку своей деляны. Срубали оставшиеся хвосты, то есть недорубленный лес. Надо сказать, что хорошо мужики старались; разбились попарно и за день нарубали хвостов по десять, а то и по двенадцать кубометров. Я им еще по паре сапог выписал в лесничестве за хорошую работу. Правда, начинали они с рассвета и работали до темна. Однажды рано утром ветеринар со своим напарником рубили хвосты в приречной деляне. Вдруг видят – прет какая-то подвода по заброшенной лесной дороге к реке. Чего ей там понадобилось? Ветеринар за ней следить назерком… Подвода к реке, он туда же… Видит из кустьев – на Куликовой косе лодка, и два мужика выгружают из нее тюки с добром. Он всмотрелся – и чуть не вскрикнул от радости. Один из них был Жадов. Ну, теперь ты у меня, милок, попляшешь, думает ветеринар. Теперь отольются тебе мои дровяные слезы. В тот же день он услыхал, что ограбили амбар Деминых, и решил, что это Жадов сработал.
– А что ж он нам не сообщил? – удивленно спросил Кадыков.
– Потому что он сам был не вешай ухо, – ответил Вася. – Этот ветеринар был дошлый мужик. Он решил выведать во что бы то ни стало, где Жадов хранит свое добро, и потом взять его за жабры.
– Откуда ты все это знаешь? – спросила удивленно Надежда.
Вася лукаво усмехнулся и выпустил пухлый клуб дыма:
– Его напарник был моим приятелем.
– И твой приятель следил за ветеринаром? – спросил Кадыков.
– Мой приятель следил за тем и за другим. Я сам хочу знать тайники Жадова, у нас с ним особые счеты.
– И что же узнал твой приятель? – спросил Кадыков.
– К сожалению, не самое главное… Но узнал, что ветеринар выследил, открыл это место. И предъявил Жадову счет. Тот принял его условие.
– Какое условие? – спросил Кадыков.
– Затребовал триста рублей чистыми, иначе – донос. Мне, говорит, чужое не надо. Отдай, мол, за мои дрова хоть треть.
– А что Жадов?
– Согласился отдать. С тем и пригласил его на базар в Тиханово.
– Все это очень может быть… Но я не вижу доказательств, – сказал Кадыков.
– Погоди… Появятся и доказательства. А теперь слушай дальше. Ветеринар приехал на базар якобы для того, чтобы продать кожаную тужурку. Допустим, он ее продал. Тужурка стоит от силы сорок рублей. А ветеринар в шинке у Нешки Орехи похвастался, вынимал из кармана целую пачку червонцев. Вон Федька вам может рассказать. Где он? Маклак! – закричал Белоногий.
– Лошадь на полдни угнал, – сказал Андрей Иванович.
– А кто еще видел ветеринара в шинке? – спросил Кадыков.
– Там много народу было, в карты играли. Это установить – пара пустяков. Труднее узнать другое – где был этот ветеринар целый день?
– Никто его на базаре не видел? – спросил Кадыков.
– Появился он только под вечер возле коопторга без куртки и пьяный. Песни играл. Потом зашел в шинок к Нешке и еще добавил… Ну, а что было дальше – кто его встретил в овраге, с кем? Неизвестно. Одно я только хорошо знаю – он требовал денег за свое молчание. Ему дали эти деньги, и он замолчал навеки.
– Когда ты успел все это узнать? – спросил Андрей Иванович.
– С утра пораньше, – ответил Вася.
– Извини, – сказал Кадыков, – но твоего приятеля я должен вызвать на допрос.
– Повремени малость. Он слишком на виду, – сказал Вася. – Иначе всю операцию погубишь.
– Да что у вас за операция?
– Мы и лошадь Андрея Ивановича засекли…
– Кобылу? – аж привстал Андрей Иванович.
– Да, твою кобылу. На ней Жадов приезжал в Елатьму. Но где он ее прячет, пока неизвестно. А брать Жадова надо только с поличным. Иначе вывернется. В Ермилове у него ничего нет. Он живет чисто. Дайте нам еще неделю срока… Мы вам пошлем сигнал и навалимся на него сообща.
– Ладно, – сказал Кадыков. – Подождем.
